Текст книги "Тарлан (сборник)"

17

На третий раз улак выпал на мою долю. Я потерял было всякую надежду, стоял в сторонке. Чей-то рыжий конь выволок тушу из круга по земле. Тарлан повернул голову в сторону рыжего. Когда он к нам приблизился, наездник поднял тушу на уровне колена коня. И тут я нагнулся и подхватил добычу. Выпрямившись, ударил Тарлана коленом в бок и закричал:

– Но-о!..

Тарлан рывком отделился от группы. Вслед за мной помчались и другие наездники. Поравнявшись, многие потянулись к улаку.

Я наддал Тарлану плеткой. Вместо того чтобы прибавить скорости, он замедлил шаг. Я был в недоумении. Взглянув вперед, я понял, в чем дело. Впереди была довольно широкая речка. Я не знал, как поступить. Пока натягивал поводья, мы очутились у самой кромки. Другие кони от нас не отставали. Тарлан помчался вдоль берега. Тушу я зажал под коленом со стороны реки так, чтобы никто к ней не подлез. Но длиннорукие наездники потянулись к улаку через шею и круп Тарлана. Я не хотел отдавать улак. И Тарлан не хотел его отдавать! И мы мчались вдоль берега. Голоса распорядителя не было слышно. Я опустил поводья и крепко ухватился за тушу, прижал ее к боку коня. Тарлан скакал сам, без понуканий. Но конца руслу реки все не было видно. Нас по пятам преследовали остальные наездники. Тарлан посмотрел вниз на речку, на миг застыл – и, подняв передние ноги, кинулся вниз. Дрожь пробежала по моему телу. Вот-вот глаза выскочат из орбит. Я потянулся к поводьям, но не достал. Почуял, как мы оторвались от земли и я повис в воздухе. В голове молнией пронеслась мысль: вот так и умирает человек. Я крепко зажмурился и выпустил улак. Очнулся от сильного толчка. Сердце мое будто в пятки ушло. Я чуть не лишился чувств. В отчаянии приник к шее Тарлана.

18

Когда открыл глаза, то увидел, что мы скачем по сухому руслу реки.

Тарлан замедлил ход, а потом остановился. Нагнув голову, он фыркал и тяжело дышал. Я выпрямился, снова закрыл глаза.

Сверху раздался голос распорядителя:

– Туша на месте! Осталась на месте!

Я взглянул наверх. Наездники, выстроившись в ряд на берегу, смотрели на нас. Я наклонился и взял поводья. Направился вдоль речки в поисках тропинки, которая бы вывела наверх.

Сверху кто-то рассуждал:

– Ну надо же! Голова кружится, когда смотришь вниз. У этого Тарлана два сердца! А если одно, то размером с его голову!

Распорядитель предупредил:

– Тарла-а-ан, захвати улак!

Я сделал вид, что не расслышал. Не хотел возвращаться за улаком. Стал подниматься по пологой тропинке. Дойдя до места, где оставил снаряжение, я расседлал Тарлана. Осмотрел его всего. Погладил его ноги. Ушибов не было. Дал ему поваляться на земле, чтобы остыл. Расчесал коня с ног до головы. Надел узду, привязал его к колышку. Все, больше в сегодняшнюю свару Тарлана я не пущу. Он вышел победителем.

19

Тут и моя обидчивая натура заговорила: если на то пошло, в его победе есть и моя заслуга.

Хотите, я вам скажу кое-что, братья? Я люблю ссоры из-за обид. Провалиться мне на этом месте! Если, начиная от новолуния и до тридцатого числа, не обижусь на что-нибудь – такое чувство, что не прожил в этом месяце и одного дня. Тоска берет. Хожу, озираясь вокруг, будто чего потерял. Придираюсь к мелочам. Пустяк принимаю близко к сердцу, будто это смертельная обида. Чувствую себя униженным. Впадая в уныние, поминаю покойного отца. Ведь люди знают, что я сирота, и обижают меня нарочно. Но разве виноват я, что вырос сиротой? А потом, в душе просыпается обида из-за моей головы. «Были бы на моей голове волосы – не унижали бы меня так!» – с горечью думаю я.

В такие минуты товарищи по стремени начинают меня уговаривать. Придерживая коня за уздечку, они увещевают: хоть раз умерьте свой гнев, наездник Зиядулла. Такие минуты переживания обиды – бальзам для моей души! Нахмурив лоб, я гляжу в даль. Глазом не моргну, не пошевельнусь. Мои товарищи по стремени еще пуще стараются. «Зиядулла, вы славный, великий наездник, но подумайте и о нас», – упрашивают они. Ах-ха! Вот где наслаждение для души! И только пережив подобные минуты, я в знак согласия задумчиво киваю головой. Так и быть, говорю, ваша взяла. Довольный, поворачиваю коня.

Давно уже искал я, на кого бы обидеться. И вот выпал случай. Причина подходящая: мол, конь не пожалел себя ради человека. А распорядитель не оценил его самоотверженности!

20

Обидевшись, я продолжал сидеть. Несясь, будто бурный горный поток, какой-то всадник на палевом коне подлетел к распорядителю.

Палевый – значит, соломенного, бледно-желтого цвета. Ноги в пестрых носочках. Еще у него на лбу может быть белая звездочка. Но у этого коня ее не было.

Я не признал бородатого всадника на палевом. Голос наездника звучал требовательно:

– Эй, распорядитель! Усы у тебя есть, а совести, как видно, нет! Гляди, откуда бросился Тарлан. Конь сделал это не потому, что испугался тебя или нас, – он рисковал собой ради человека. Если такого смелого коня золотом осыплешь, все равно останешься в долгу. Отдай наезднику приз!

– Он выронил улак из рук!

– Если не отдашь, я сам для Тарлана одного барана из дома привезу! Так даешь или нет!?

– Ладно, наездник! Если кому угощение предложишь, пусть это будет достойный человек; если от чьей руки голову сложишь, пусть это будет достойный человек. Твоя взяла.

Распорядитель дал нам одного козла и двадцать пять рублей.

21

Окончание состязаний смотрел полулежа, облокотившись на землю. Мои товарищи по стремени так ни разу и не выиграли.

Все начали разъезжаться. Товарищи по стремени возвращались с улака несолоно хлебавши.

Я начал их корить:

– Как будем смотреть людям в лицо? И это двадцать наездников! Весь выигрыш – один козел. И того выпросили.

Спутники мои ехали с поникшими головами, в ответ только пожимали плечами.

– А что, если мы поступим так. Сделаем в пути привал, а в кишлак въедем, когда стемнеет.

Когда до кишлака остался один холм, все спешились с коней. Прилегли отдохнуть. А когда стемнело, сели на коней. Я ехал впереди – на случай, если кого-нибудь встретим. Как-никак, у меня козел. Для отвода глаз…

Вышло так, как я и говорил. Только проехали каменистую местность, как неожиданно навстречу показался чей-то черный силуэт. Мы свернули с дороги. Тень подала голос:

– Эй, вы там не видели случайно корову-пеструшку?

– Не видели.

– Зиядулла-наездник? Ты ли это? Со скачек возвращаетесь?

– Со скачек.

– И что, не с пустыми руками?

– А то как же!

– Что-то не похоже.

Я дернул козла за шерсть. Козел протяжно заблеял.

– Голос слышали?

– Да, хорошо, хорошо. Говорят же: с пустыми руками лучше не возвращаться. Вы ведь людей представляете.

– И такие живые голоса есть у каждого из нас. Не хурджуны, набитые халатами!

22

Отправились на свадьбу в Байсун. Из-за грязи, хлюпавшей под ногами, хвосты у лошадей завязали узлом…

В Байсуне, братья мои, живет народ склочный! Никому ничего не дадут. Сами ничего не умеют. А если кто-то в чем-то преуспел, на дух его не переносят. Успехов наших не признают, норовят их принизить.

Видя чью-то растерянность, злорадно усмехаются. Вот, дескать, бедолага. Что поделаешь: если что впитал с материнским молоком, живешь с этим до самой смерти.

Вот и на сегодняшних состязаниях вышло так, как мы и думали. Из Шурчи приехал наездник Файзулла. Шайтан, а не наездник! Конь под ним тонкобрюхий! Скачет, словно водяной змей! Дважды подряд вырывал улак из рук соперников. В следующий раз улак достался мне.

Улаком завладевали то шурчинцы, то мы, то вахшиварцы. Наездникам из Байсуна он не давался.

Когда Файзулла в третий раз поднял улак, байсунцев словно прорвало. Один схватил коня Файзуллы за уздечку, а другой прямо-таки вынудил наездника выпустить тушу. Но Файзулла снова схватил ее и ускакал. Его тонкобрюхий бежал, как борзая! Наездники из Байсуна остались далеко позади. И только один громадный жеребец его нагнал. Но наездник не смог дотянуться до улака. Тогда жеребец ударил грудью тонкобрюхого коня Файзулы и помчался дальше. В отместку!

Тонкобрюхий Файзуллы полетел кувырком, а сам Файзулла перелетел через его голову и упал на землю. Тонкобрюхий поднялся, пять-шесть раз вздохнул. Поглядел на своего наездника. Тот, хотя и сильно упал, вскочил и подбежал к тонкобрюхому.

Бог мой! Если наездник свалится с глинобитного дувала, он что-нибудь себе да ушибет. Упадет с ослика – какое-то время лежит, не двигаясь. Но слетев с мчащегося стрелой коня, он вскакивает как ни в чем не бывало!

Братья мои, упадешь с осла – он подставит копыто, упадешь с лошади – подставит гриву!

Наездник Файзулла подошел к своему тонкобрюхому. Вытер грязь, прилипшую к шерсти коня. Снял съехавшее на брюхо седло и оседлал заново. Отряхнул одежду. Потом пустил коня вскачь, въехал в круг и яростно вцепился в улак. В это время конь кого-то из местных топтал тушу, и Файзулла не смог вытянуть ее из-под копыт. Вылез из кучи-малы и с досадой бросил:

– Вот когда научишься, тогда и садись на коня, сукин сын! Чем так бороться, лучше бы тебе подохнуть! Приедешь к нам на улак, тогда поглядим. Тьфу на тебя!

Плевок Файзуллы попал на круп громадного жеребца. Его хозяин обиделся. А с ним и его товарищи по стремени.

23

Наездники из Байсуна поняли, что не быть улаку в их руках, и выбрали нечестный путь. На улак они накинули веревку! Длиной в половину маховой сажени и толщиной с палец. На концах – петли, в которые можно продеть руку или набросить их на луку седла. Если наездник протянет веревку под лодыжкой и привяжет к руке, выхватить у него улак невозможно.

Есть другой верный способ накидывать веревку на улак. Наездники из Байсуна применили именно его. Один из них изловчился и поднял улак с земли. Пропустил веревку под лодыжкой козла, а петли зацепил за луку седла. И поскакал, прижав улак под коленом. Чтобы выхватить такой улак, нужно сбросить наездника вместе с седлом или свалить его лошадь!

– Веревка! Веревку накинул!

– Эй, распорядитель, гнедой веревку накинул!

– Нечестно! Улак гнедого добыт нечестно!

Распорядитель все видел, все слышал. И все равно сказал, что честно. Наездники были недовольны. Распорядитель, пожимая плечами, делал вид, будто не понимает:

– Веревка? Какая еще веревка? Сегодня вы наши дорогие гости, не нужно клеветать. Подходи, гнедой! Забирай свой приз!

Возражения наши остались без внимания. Многие, рассердившись, уехали с улака. Хамдам из Шурчи, уходя, сказал:

– Чем так добиваться справедливости, лучше навоз с улицы есть. Вы только посмотрите! Эта низость не по тебе, так по твоим детям ударит, вот увидишь!

Распорядитель стоял на своем:

– Акун не накидывал веревку, все по справедливости!

– Плевать я хотел на такую справедливость!

Хамдам, отряхнув полы, пошел прочь.

24

Братья, почему уходят, отряхивая полы? Ради справедливости! Почему уходят, сплевывая? Ради справедливости! На что обижаются, уходя? На несправедливость! Из-за кучки подлецов уходят, бросая справедливость в огонь! Вот мы всегда твердим, братья: справедливость, справедливость. Слово это не сходит у нас с языка. А при виде несправедливости – пасуем. Сетуем на судьбу и на жизнь. Мол, справедливости нет, справедливость – она на небе. Братья мои, справедливость – на земле! Под нашими ногами! Лежит, смешанная с пылью. Кто же над ней так глумится? Да мы сами! Я, вы, Файзи-наездник, Хамдам-наездник! Видели, как они убежали?! Вот так всегда: когда справедливость попрана, мы убегаем. Воротим от нее лицо. Делаем вид, будто ничего не случилось. Когда подлец душит справедливость, мы отходим в сторону. От дурного беги, не связывайся, не замечай его, говорим мы себе. Дескать, негоже мне равняться с дурным человеком. А придя домой, говорим: такого-то несправедливо обвинили – правды, оказывается, нет на свете. Но прямо в лицо, открыто не говорим этого дурным людям. Стоим в сторонке, будто ничего и не замечаем. Прикусываем язык. Боимся потерять авторитет и лишиться должности. Или же не хотим наживать себе врагов. Слово правды и родному человеку не нравится, говорим себе и машем рукой: «Да ладно!»

И вот все разбегаются. Наши друзья-наездники тоже решили убежать.

– Поехали, – сказали они.

Я резко ответил:

– Никуда я не поеду! Буду участвовать в улаке до конца!

Мои товарищи по стремени поддержали меня. Один байсунец прошептал стоящему рядом наезднику:

– Вот и хорошо, пусть уезжает. Улак теперь нам достанется.

25

Я разозлился пуще прежнего. Отдал Тарлана наезднику Самаду. Сам оседлал его светлого буланого коня. Держался, выжидая, чуть поодаль от наездников, сбившихся в кучу. Один байсунец снова накинул веревку на улак. Я тут же подскочил к нему и не отпускал от себя. Схватил улак за одну ляжку да так и держал. Наконец его конь устал. Он и сам сдался и выпустил тушу из рук. Она упала на землю. Я не успел подхватить ее. Повернул буланого обратно. Вытер рукавом лоб. Освежил грудь, поднимая и опуская ворот рубашки. Ах, какое это блаженство! Я почувствовал прохладу. У меня было такое чувство, будто я совершил благое дело.

И снова я стал в стороне от сбившихся в кучу всадников. Светлый буланый конь перенес всю свою тяжесть на задние ноги. Теперь тушу из середины круга вынес байсунский наездник на рыжем коне. Своего светлого буланого я пристроил рядом с ним. Этому я тоже не дал унести улак. Всадник мчался и забирал все левее. «Отпусти! Отдам половину награды», – зашептал он. Сделав вид, будто не слышу, я продолжал скакать, держась за улак. Он выругался от злости. В конце концов бросил тушу. Я не отдал ему улак.

Потом улак схватил наездник Юлдаш из Вахшивара. Он отобрал его честно, не накидывая веревки. Я не стал ему мешать. Распорядитель, видя, что своим наездникам улак не достанется, решился на такое, что и последний подлец не сделает. Под предлогом того, что улак весь растрепался, оттащил его в сторону. А немного погодя принес его и бросил перед всадниками. Увидев тушу, мы оторопели. Распорядитель отрезал ляжки и шею туши. Такую тушу невозможно поднять с земли. Потому что не за что ухватиться. Поднимешь за шерсть – сдерешь клок шерсти и только.

И все же наездники решились. Как говорится, надежды нет у одного шайтана – они кинулись к улаку. Но так и не смогли поднять его с земли. А распорядитель только того и ждал. Он объявил о заключительном заезде:

– Не говорите, что не слышали: кто поднимет, тот и получит! Кто поднимет тушу, получит кило жира, кило риса, да еще и морковь в придачу! Хватай!

Есть один способ поднять с земли такой улак. Только он очень трудный.

Но будь что будет! Оседлал я своего Тарлана. Предупредив товарищей по стремени, направился прямо к улаку. Потянулся к туше. Схватил ее, крепко сжимая шерсть вместе со шкурой. Рванул что есть силы и положил ее на луку седла. Придвинув к своей груди, придавил тушу локтями. Остальное было за Тарланом! Мой конь мчался, как лиса.

Последний приз состязаний достался мне. Я одержал победу!

Братья мои, упрям узбек, когда близок успех.

26

Рихсиев переехал в кишлак. Одни поговаривали, что его сняли с работы, другие – что, мол, город ему надоел. Сняли его или прогнали, вернулся он сам или не по своей воле, но вернулся. Устроился учителем в школу. Поселился в двух шагах от нас, в старом доме, доставшемся ему в наследство. Хотя стояла зима, он устроил хашар[5]5
  Хашар – распространенный на Востоке народный обычай, когда сообща оказывается кому-то помощь.


[Закрыть], чтобы благоустроить двор.

На хашар позвали и меня. А раз позвали – не пойти нельзя. Рано или поздно все равно придется иметь с ним дело. Пошел. Сам Рихсиев не работал. Прилег, постелив курпачи[6]6
  Курпача – узкий тонкий ватный матрас, на котором спят или сидят.


[Закрыть] на супу[7]7
  Супа – глиняное возвышение во внутреннем дворе для сидения или лежания.


[Закрыть] возле ямы, где мешают глину для кирпичей.

Братья мои, Рихсиев мне все уши прожужжал! Только и умеет что тараторить. Во всем мире не осталось новостей, которых бы он мне не рассказал. Где идет война, из какой страны высылают; куда поехал король и какой страны; зачем поехал и что сказал; на поезде поехал или на самолете; как здоровался со встречавшими его: обнимаясь или протягивая кончики пальцев. Ничего не упустил, все рассказал. Голова моя гудела.

Рихсиев и назавтра решил позвать людей на хашар.

– Не приду, – сказал я, – завтра улак.

Тут за мной пришли домашние. Не дождавшись плова, я поспешил домой. В доме раздавался плач ребенка.

Братья мои, я стал отцом! Теперь у меня сын! Наша тетя Хумор была повивальной бабкой. Ждал до утра, не сомкнув глаз.

27

Утром я не дал Тарлану воды. Корма задал поменьше. Отправился на поляну в восточной части кишлака. Лошадей там было немного. Все кони наши. Гостей мало.

Снарядил Тарлана, отвел к коням. Но – скажите пожалуйста! – лошадка моя не пожелала скакать! В самый последний момент Тарлан попятился. Загрыз удила, замотал головой. Я ударил его коленом в бок и наддал плеткой. Тот вздрогнул и стал топтаться на месте. Я поиграл плеткой над головой, чтобы припугнуть. А он стоял, прядая ушами, будто говоря: хочешь бить – бей. Я понял, что Тарлан сегодня не в духе.

И это правда! У всякого коня, братья мои, свой норов, свой характер. Конь не подчиняется человеку в те дни, когда не в духе. А если ему надоедать, может укусить за плечо или хорошенько лягнуть в пах. В таком случае некоторые наездники бьют лошадь по голове рукояткой камчи. И тогда рассвирепевший конь сбрасывает наездника и убегает. Конь начинает ненавидеть человека, отворачивается от него. Его тянет к своим предкам – дивам! Затосковав по родичам, лошади убегают в степь. Вливаются в табун. Жеребец, завидя кобыл, трется возле них. Дышит воздухом предков! Обнюхивая других коней, он жалуется на человека. Говорит: я был настоящим дивом, но склонил голову перед человеком. Стал его рабом, но не ужился с ним.

Нет, когда конь не в духе, не нужно его трогать. Надо считаться с его настроением. Поэтому я не стал заставлять Тарлана, остался простым зрителем.

Земля поросла жестким дерном, вокруг было много рытвин и камней, поэтому во время скачек наездникам приходилось глядеть в оба. Берегли коней, чтобы те не споткнулись. Кони с незагрубевшими копытами, как и у нас, стояли в сторонке, были зрителями.

Когда кончились состязания, распорядитель объявил:

– Эй, наездники, сегодня съехалось мало коней! Ведь дальние и ближние всадники не знали, что улак будет проходить в те же два дня, что и свадьба! Поэтому завтра Кабул-богатырь проведет большой улак! И пусть все ваши желания исполнятся!

Дома я вымыл Тарлана теплой водой. Расчесал ему шерсть. В сумерках провел его вокруг свадебного двора, дал послушать звуки карная и сурная, подышать воздухом свадьбы. Потом привязал его к колышку в центре двора. В полночь Тарлан заржал. Я вышел посмотреть. Тарлан передними копытами рыл землю. Стал кружить вокруг колышка. Значит, Тарлан избавился от своего уныния. Дух свадьбы привел его в чувство. Настроил на улак!

28

Наутро коней было больше, чем ожидалось. Лучшие кони даже морды свои не смогли просунуть в круг. Прошло столько времени, что можно было приготовить плов, а туша лежала на земле неподвижно. Если и сдвинулась, то на пять – десять шагов, не больше. Наконец наездник на каком-то битюге с широкой грудью сумел поднять улак с земли. Но подстерегавший его в сторонке серый захребетник подскочил к беспородному коняге, вырвал улак и ускакал. На больших состязаниях достаточно вынести улак за круг столпившихся всадников, и добыча считается честной. Вот почему, когда серый проскакал шагов двадцать – тридцать, распорядитель поднял плетку над головой:

– Все честно! Бросай, серый, бросай!

Ох уж эти захребетники! Они, собравшись в кружок, подстерегают тебя в сторонке. Поэтому их и прозвали захребетниками. Они сами и их кони привыкли держаться в тени. Не могут добыть улак из круга. Ждут в сторонке, готовые кинуться на легкую поживу. Добычу, вынесенную другими, хватают, как лисы, и уносятся прочь. Все старания наездника, вынесшего улак из круга, идут прахом.

Преодолев сотни мук, я вынес тушу. И мою добычу выхватил все тот же серый. Я остался ни с чем. Серый захребетник стал для меня напастью, проклятием, избавиться от которого было нелегко. Тогда я пошел на хитрость. Подхватив тушу, я направил коня навстречу солнцу. Серый отстал. Почему он отстал? Да потому, что глаза у серых коней голубые. Они не могут бежать навстречу солнцу. Солнце их ослепляет!

– Тарлан победил честно! Забирай свой приз! Теперь, наездники, ставка будет на темную яму! Глядите!

Распорядитель показал всем кусок красной материи. Закрепив его на конце шеста в маховую сажень, соорудил подобие знамени.

Он воткнул его в дернистую землю по краю от ямы, размером чуть больше обычного очага:

– Это и есть отметка темной ямы! Кто донесет улак до ямы и бросит в нее, получит двух овец, пятьдесят рублей и один чапан! Для тугоухих повторяю условия еще раз…

Ставка на темную яму – самое сложное и трудное состязание в улаке. Потому и самое почетное. Победа в нем – честь для наездника и его коня. Один раз сбросить улак в яму труднее, чем трижды вынести его из толпы наездников!

29

Борьба разгоралась все сильнее. Тут Джура-бобо, пустив коня рысью, подъехал ко мне:

– Наездник Зиядулла, испытайте, брат, и нашего гнедого.

Он спешился и протянул мне поводья. Я вручил ему поводья Тарлана. Оседлал гнедого Джуры-бобо. Делать было нечего: нельзя не уважить пожилого человека. Ему за шестьдесят. Бездетный. Дважды был женат. И от обеих жен не было детей. Взял в жены третью. И эта не родила. Жены, с которыми он развелся, вышли замуж и обзавелись детьми. Вот и ходит теперь Джура-бобо, не смея головы поднять. На свадьбах держит взгляд ниже скатерти. Ступает по улицам, уставясь на носки сапог. Даже разговаривает негромко.

Джура-бобо обратил внимание на то, что его имя почти не произносилось людьми. Люди вспоминали о нем только при встрече или когда им на глаза попадался его дом. При встрече спрашивали, как здоровье Джуры-бобо. Или еще говорили: «Это дом Джуры-бобо». Имена других поселян люди постоянно носят на устах. К примеру, идет соседский сын в школу. Учитель проводит перекличку: «Мурадов!» Соседский сын вскакивает с места и говорит: «Я». За день в класс приходит шесть учителей. А это значит, что имя Mурада-соседа звучит шесть раз. А всего у соседа восемь детей. И все ходят в школу. Вызывая каждого из них, учителя упоминают имя отца шесть раз на дню. Стало быть, всего за один только день сосед сорок восемь раз упоминается людьми. Вдобавок еще на улицах по нескольку раз произносится его имя! Это чей сын? Мурада! А это чья дочь? Мурада!

Жизнь для Джуры-бобо стала тяжелым бременем. Однажды за обедом он принял опиум. Решил запить холодной водой, чтобы умереть. Поднес к губам фарфоровую чашку с водой, но вдруг передумал. Решил назло всем совершить какое-нибудь смелое дело. В гневе отшвырнул чашку. Чашка разлетелась вдребезги.

Он продал коров, овец. Купил «Жигули». За руль усадил старшего сына соседа. Сказал:

– Хватит с меня, чтобы возил, куда укажу. Главное, чтобы машина поднимала за собой пыль, а люди говорили: «Это машина Джуры-бобо. Машина у Джуры-бобо молочного цвета». Так пусть и говорят. А по дорогам пускай гаишники останавливают и, проверяя документы, читают имя…

Но душа Джуры-бобо не этом не успокоилась. Продал и машину. На вырученные деньги купил вот этого гнедого. Долю, что берег для неродившихся своих детей, скормил гнедому коню. Растил его для улака. Сам в улаке не участвовал. Постарел, а все равно, как неуемный наездник, готовил своего гнедого для скачек. Вместе с участниками состязаний ездил даже в дальние кишлаки. Если у кого лошадь выбилась из сил или стала непригодной, одалживал своего гнедого. Теперь у Джуры-бобо одна была забота: только бы его гнедой вынес улак из круга. Тогда распорядитель объявил бы, что это конь Джуры-бобо вынес улак. И чтобы он крикнул: «Конь Джуры-бобо! Подходи забирай награду». Главное, чтобы имя его услыхало побольше народу. А если тугие на ухо переспросят, кто выиграл, то и им ответят, что это конь Джуры-бобо.

И наездники, и распорядитель смекнули, что было на уме у Джуры-бобо. На состязаниях старались ему угодить. Специально просили его гнедого для состязаний. А когда сам Джура-бобо предлагал коня, наездники никогда не отказывались.

Распорядители пришлись Джуре-бобо по душе.

30

Показав гнедому Джуры-бобо яму и дав обнюхать ее, я вернулся на место. Через миг лошади с громким топотом сбились в плотную кучу. Чей-то конь, похожий на серую куропатку, вынес улак.

Один бок серого был голубой, а другой – белый. Еще на нем были темные пятна.

Серый взял левее и оторвался от группы. Захребетники не смогли подступиться к куропатке.

Распорядитель, тряся плеткой над головой, объявил:

– Не считается! Улак в яму не попал!

И правда, улак застрял на краю ямы. А победа засчитывается, только если он попадет точно в яму.

Распорядитель поднял улак и, отъехав подальше, сбросил его на землю:

– Наездники, ставка прежняя! Налетай!

Та же серая куропатка опять решила вынести улак из круга. Засмотревшись на коня, я задался вопросом: почему один только серый берет улак? Даже захребетников оставил с носом. Я стал наблюдать внимательней. Серого окружили несколько его товарищей по стремени. Наездник на сером коне преспокойно поднял улак. Начал протискиваться сквозь толпу. Товарищи по стремени не подпускали чужих лошадей к серому. Скакали, окружив серого и делая вид, будто дерутся за улак. Стегая серого по крупу, помогали ему:

– Давай, Дарбанд, гони! Ну же, проворней, Дарбанд!

– Жми, Дарбанд, не поддавайся!

Получается, это были наездники из Дарбанда. Всадник на сером, прижав коленом улак, несся с гиканьем:

– Эге-гей, эге-гей! Ах, ты мой родной! Милый мой отец, ну гони же!

Это что же получается, братья мои: дарбандский наездник лошадь называет отцом? Ха-ха-ха!

В этот раз куропатка сбросил улак точно в яму.

– Честно-о! Серый! Эй, серый! Возьми улак и отвези туда, откуда приехал. Наездники! Следующая ставка: большой бык. Забьешь на мясо – большую свадьбу накормишь! Хватай, и пусть все ваши желания исполнятся!

Конники снова пустились скакать к яме. В этот раз улак достался саврасому коню из колхоза «Восьмое марта».

– Держись, «Восьмое марта»! Не сдавайся!

– Будь осторожен, «Восьмое марта»! Следом мчится карий!

– Давай жми что есть мочи!

– «Восьмое марта», наддай коню!

Бык отошел к наездникам из колхоза «Восьмое марта»!

31

Потом улак из круга вынес я. Кони, скакавшие рядом, меня обогнали. Преградили все пути и к яме не подпустили.

Братья мои, один конь пыли не подымет, а если и подымет, славы этим не добьется!

Не помня себя от обиды, я закричал своим товарищам по стремени:

– Вы люди или нет?! Хоть раз помогите!

И тут наши опомнились.

Я пробрался к улаку. Потянулся и подхватил его с земли. Распорядитель объявил:

– Улак поднял конь Джуры-бобо! Конь Джуры-бобо! Вырывая друг у друга улак, вместе с саврасым из колхоза «Восьмое марта» мы выбрались из круга.

– Улак у коня Джуры-бобо! Не говорите, что не слышали: улак у коня Джуры-бобо!

Взяв меня в круг, мои товарищи по стремени скакали рядом. Чужим коням не давали подступиться. Я стегал гнедого Джуры-бобо и приговаривал:

– Ну-ну! Гони, конь Джуры-бобо! Что за гривушка у тебя, так и колышется! Гони же, конь Джуры-бобо! Йе-ху!..

Топот, топот, топот… Кони ржали и фыркали. Яростно грызли удила. Гривы развевались. Хвосты распустились, подобно павлиньим перьям. Пыль из-под копыт вздымалась к небесам. Топот, топот, топот…

Конь Джуры-бобо подскакал к яме победителем. Когда он прыгал через нее, я выпустил улак из рук.

– Честно-о! Гнедой Джуры-бобо победил честно! Гнедой Джуры-бобо, подходи, забирай свой приз!

Получив награду, я подъехал к Джуре-бобо. Он заулыбался. Победно оглядел толпу: видали, мол, наш конь победил!

32

Зима подходила к концу, пора свадеб закончилась. В воздухе запахло весной. Вслед за подснежниками расцвели ирисы. Мы полной грудью вдыхали весенний воздух.

Но от одной новости наше весеннее настроение вдруг сменилось на зимнее. Краски поблекли.

– Наших коней планируют сдавать на мясо.

Так объявило колхозное радио.

Бригадир обходил дворы и, указывая пальцем наверх, говорил:

– Мы тут ни при чем – распоряжение сверху.

Человек, о котором рассказывал бригадир, приехал. Я увидел его у конторы. С ним были два милиционера.

Они ходили из дома в дом и забирали лошадей.

Народ не хотел отдавать, но ведь начальство!

Хотели было драться, так ведь рядом милиционеры!

Провожали коней до самых ворот.

Горе поселялось внутри.

33

Как судьбой предначертано, пусть так и будет, сказал я себе.

У мясника Хафиза я купил два килограмма баранины. Завязав покупку за пояс, пришел домой. Разделал мясо: мякоть – в одну сторону, кости – в другую. Хитрый Хафиз наложил много костей, пришлось повозиться.

В эту минуту Тарлан фыркнул. Я, оторвавшись от мяса, посмотрел в его сторону. Тарлан беспокоился, стучал копытами. Зажал голову между передних ног, потянулся к животу. Ударил по животу хвостом. Присев на задние ноги, качнулся и снова фыркнул. Мне показалось, он что-то лягнул. Я было подумал, что Тарлан играет. Но нет, он не играл. Он увидел муху или овода. Я подошел к нему, осмотрел голову – ни мухи, ни овода не нашел. Удивился. Тарлан опять встрепенулся, дернул уздечку. Я еще раз внимательно его осмотрел. И на этот раз увидел: лошадиная муха!

Муха эта с неба не падает, в земле не растет и со стороны не прилетает. Откуда же она взялась? Где лошадь, там и муха. На каждую лошадь находится своя муха. И какое же место она выбирает? Под хвостом!

Крепко схватив коня под уздцы, я другой рукой стянул с себя шапку-ушанку. Незаменимая вещь!

Как только муха выползла из-под конского хвоста, я прихлопнул ее шапкой. Потом вернулся к разделке мяса.

А Тарлан сделал круг вокруг колышка, к которому был привязан. Играет. Рад, что освободился от мухи, – будет теперь играть. Хвост распустил.

А я замер: одной рукой держу мясо, другой – нож. А сам наглядеться на Тарлана не могу. Бог мой! Сдать на мясо? Такого породистого? Разве мало для этого других животных? Как разделывают мясо? Вот так же, как я сейчас? Скоро и Тарлан станет таким же? Мякоть – в одну сторону, кости – в другую? Ой-ой…

Затем отделят голову. А ноги бросят собакам. Собаки их обглодают. Останутся только кости.

Внутренности и хвост закопают. Они сгниют в земле. Такие внутренности? Это не внутренности, а нити. Это не кишки, а струны домбры!

Тарлан не просто конь, он герой. О таких, как он, Эргаш Джуманбулбул и Фазыл Юлдаш песни поют, легенды слагают. Разве можно сдавать на мясо прославленных героев?

Тарлан резвился. Присел на задние ноги и несколько раз кивнул. Поднял передние ноги. Выше, еще выше. И встал на задних во весь свой рост. Взглянул поверх дувала на дальние дали, на вершины Бабатага. Покрутил головой, обозревая все вокруг, и во весь голос заржал.

По всему кишлаку разнеслось его ржание. Такое громкое, что в горах, наверное, отдается эхом. До самого Бабатага доносится его ржание.