Текст книги "Ученик мага"

В надежде закрыть неприятную тему я вынужденно с ней согласился, мол, печень достается нам от природы, и мы совсем ее не бережем. Но русской даме хотелось выговориться. Она зажгла еще одну сигарету, глубоко затянулась, набирая полные легкие густого дыма, и выдохнула.

– Видите ли, – просипела она, – мы, русские, слишком много пьем. В этом вся проблема. Слишком много водки, и недостаток в печо-о-нках! – дама рассмеялась собственной шутке, и провела пальцем по кромке стакана, стирая след от губной помады.

– Я сейчас жду свою новую пе-е-чень, – она в волнении взглянула на часы. Слова были произнесены таким тоном, что я бы не удивился, увидев врача с контейнером из полистирола, на котором было бы написано «Свежая печень».

Мне подумалось, что ради этой женщины у какого-то бедолаги вырежут печень. В Индии торговля человеческими органами поставлена на поток. Как раз в то утро в газете «Хиндустани Таймс» напечатали довольно типичную историю. За несколько дней до свадьбы своей горячо любимой сестры один юноша из Южной Индии покончил с собой. Рядом с телом обнаружили записку, в которой он просил продать его тело на органы, а вырученные деньги отдать сестре на приданое. Но даже если кому-нибудь и пришла бы в голову мысль пустить его органы на продажу, ничего бы не вышло: если органы сразу не поместить в холод, они уже через несколько часов после смерти становятся непригодными для пересадки.

В частных клиниках по всему Нью-Дели делают операции по пересадке глаза, печени, почки, сердца и легкого – эти клиники даже называют «рынком человеческих органов». На операцию в индийские клиники ложится все больше и больше иностранцев – их привлекают низкие цены и отсутствие очереди на подходящий орган. Они приезжают больными и изнуренными, а когда уезжают, то в прямом смысле слова увозят с собой частичку Индии.

Дама щелкнула замком сумочки, доставая серебристый тюбик сочно-алой помады Chanel, и отточенным движением накрасила губы. Мне при этом почему-то вспомнилась одна, якобы, правдивая история – скорее всего, конечно, байка.

Одна жительница Чикаго как-то приехала в Карачи – это в соседнем Пакистане. Дел у нее в городе особых не было, а после злоупотребления блюдами местной кухни она сочла себя располневшей и решила сесть на диету. И вот гуляет она по многолюдным улицам Карачи и видит вывеску, рекламирующую услуги местного пластического хирурга.

Ей еще больше захотелось избавиться от нескольких килограммов, так что она зашла в здание и обратилась к хирургу: сможет ли он убрать ей излишки жира – сделать липосакцию? Врач сначала немного замялся, но потом пожал плечами, развел руками и сказал: «Почему бы и нет?»

Они условились об оплате – цена была довольно скромной, – и условились об операции прямо на следующий день.

Хирург сказал, что для такого рода операции необходима общая анестезия, и принялся за работу. Прошло несколько часов, пациентка начала приходить в себя после наркоза. К пальцам постепенно возвращалась чувствительность. Дама тут же принялась ощупывать свои обновленные постройневшие бедра. Удалось ли хирургу придать им именно ту форму, которую она хотела? И тут ее охватило беспокойство.

Ведь даже самый опытный хирург, – думала она, – после операции наложил бы пациенту на бедра повязку. Женщина попыталась было шепотом высказать свое беспокойство медсестре. И к своему невыразимому ужасу поняла, что случилось: у нее больше не было губ.

Хотя врачу трудно было понять, зачем женщина с такими красивыми губами хочет удалить их хирургическим путем – сделать лип44
  Lip (англ.) – губа – прим. перев.


[Закрыть]-о-сакцию, – он все же согласился провести операцию, стремясь угодить иностранной пациентке. Он, видимо, решил, что в Америке удаление губ – это последний писк моды. Пациентка чуть ума не лишилась. Она жаловалась, что без губ у нее десны сохнут, а в рот постоянно залетают насекомые. Так она и вернулась домой в Чикаго – лишенная даже жалкого подобия улыбки и терзаемая сильнейшей болью.

Я не стал рассказывать об этом русской даме, а просто пожелал ей удачи с подержанной индийской печенью и побрел обратно по Чандни-Чоук к отелю «Блисс».

* * * *

На следующий день, с утра пораньше – на базаре Кинари еще даже не началась торговля – я собрал вещи и выбрался из отеля. Уличные жители мылись у водонапорной колонки. Сильно пахло мылом и маслом для волос.

В переулке за ларьком, где продавали ЧТО?, к дневному представлению готовился морщинистый старик. Тощий и хромой, с катарактами на обоих глазах –он уже много лет ничего не видел – старик вытягивал перед собой руки. Пальцы у него были все скрюченные от артрита, а кожа на них потрескалась. Он приподнял крышку с каменного кувшина и извлек оттуда извивающийся клубок детенышей гадюк. Крошечные змейки свивались в кольца, всячески показывая свое неудовольствие. Укротитель выпил три кружки воды, и, запрокинув голову, стал широко раскрытым ртом глотать змей: одну за другой, будто зеленые полоски лакрицы.

Потерев незрячие глаза, старик почесал нос и закашлялся. Изо рта у него при этом извергся клубок из пяти извивающихся змей, переплетенных, будто корни мангрового дерева.

Змейки вернулись к себе кувшин. Старик открыл вторую емкость – побольше – и извлек оттуда трех гремучих змей повзрослее. Прислонившись к низкой стене, слепой укротитель принялся жонглировать рептилиями. Полуметровые змеи беззвучно кружились в воздухе. Когда под воздействием силы притяжения они вот-вот должны были упасть на землю, старый укротитель хватал их за голову и вновь подбрасывал.

Никто вокруг не обращал на представление никакого внимания – каждый продолжал заниматься своим делом. Слепой Амджад, жонглировавший змеями на извилистых улочках Старого Дели, редко от кого удостаивался второго взгляда.

Завершив разминку, старик пробормотал, что научиться жонглировать змеями не так-то просто. Не один десяток лет уходит на тренировки. Новичков именно это и отпугивает – многие бросают занятия уже через несколько недель. Те же, у кого, как у Амджада, хватает терпения пройти обучение до конца, с неодобрением смотрят на жонглеров, которые отсасывают у змей яд. Так они постепенно привыкают с беспечностью относиться к змеям, – а это при их занятии недопустимо. Амджад в раздумье сплел пальцы. «Искусство жонглирования змеями, – мрачно признал он, – умирает».

Я двигался от базара Кинари к Красному форту, ремни двух чемоданов больно врезались в плечи. Ближе к полудню я сел в автобус на Газиабад – первый пересадочный пункт на пути к Хафизу Джану.

Автобус ехал на восток, и вскоре мы пересекли границу штата Уттар-Прадеш. У меня было время подумать о Хафизе Джане, вспомнить черное руно его бороды, орлиный нос и огромные ручищи. Пуштун произвел на меня неизгладимое впечатление. Я даже не мог сказать, что поразило меня больше: его внешность, его одежда или его манеры. Прошло уже почти двадцать лет, и нам с ним снова предстояла встреча.

Когда дальние пригороды Дели остались позади, поток авторикш сошел на нет. Им на смену пришел встречный поток ярко-оранжевых грузовиков марки «Ashok Leyland». Эти машины бесперебойно обеспечивают приток товаров в столицу, везя сахарный тростник и хлопчатобумажную ткань, арбузы и живых кур.

Моим попутчиком оказался молодой человек с приглаженными волосами, заостренными, как у гончей, чертами лица и широко распахнутыми от любопытства желто-карими глазами. Ботинки у него были до блеска начищены, на брюках – безупречно отутюженные стрелки.

Мы разговорились. Звали его Марути – так звучит одно из имен Ганеши, индуистского бога с головой слона. Марути недавно получил диплом махута – погонщика слонов – и теперь ехал в Газиабад на собеседование. Ему предлагали должность помощника погонщика в службе «такси» в Нью-Дели. Городские богачи нанимали слонов для свадебных церемоний и прочих торжественных случаев, при этом слона, по желанию заказчика, могут раскрасить или обвешать религиозной символикой.

Марути без умолку рассказывал о своей учебе в лесу около Печчи, что неподалеку от Малабарского берега в штате Керала. На коленях у него лежал большой плотный конверт, а в нем – диплом.

– Там, в Керале, – с воодушевлением рассказывал Марути, – слонов очень любят. Махут из Печчи будет ухаживать за слоном тщательнее, чем за собственным первенцем. Понимаете, для махута слон – это одновременно и отец, и брат, и сын, и лучший друг. Если слона любить и уважать, он ответит еще большей любовью и уважением.

Марути выглянул в окно, но взгляд его привлекла вовсе не пробка, в которой застрял наш автобус, и не продавцы гуавы, что стояли вдоль дороги. Он видел лишь слонов.

– Когда погонщик сидит на слоне, он управляет ногами, – продолжил юноша. – Махут из Печчи никогда не будет отдавать слону приказы. Вам же не придет в голову приказывать своему лучшему другу? Не-ет… – со значением протянул он, – махут вежливо попросит слона идти вперед.

Поздней весной, когда с Малабарского берега дуют прохладные западные ветры, в городе Триссур, что в центральной части штата Керала, проходит праздник Пурам. В центральном парке города возле храма Вадаккуннатха – маидане – собирается многотысячная толпа. Из леса Печчи к величественному храму следует процессия из тридцати огромных слонов. Богато украшенные животные везут на спинах огромные статуи индуистских богов, а правят ими ученики школы махутов.

Все происходит ночью. Пышная процессия приближается к храму. Из рупоров доносится музыка, дети играют в свете луны, а темное небо расцвечено фейерверками.

– Пурам – это наш звездный час, – мечтательно сказал Марути. – Слоны тоже любят пышные торжества. Они идут к храму медленной торжественной походкой, и душа у них при этом поет.

Марути задался целью научить всех махутов хорошему отношению к своим подопечным. Ему было, что рассказать и о жестоких погонщиках.

– Некоторые махуты бьют своих слонов, подгоняют их уколами заостренной палки, – говорил он. – А если слон отказывается вставать, то могут и вовсе его не кормить. А самое печальное, что слон все равно будет любить хозяина, даже если тот плохо с ним обращается.

Мы все стояли в пробке. Интересно, надолго ли меня еще хватит слушать разговоры о слонах. С другой стороны, я и сам увлекался фокусами, поэтому понимал, что сильное увлечение – штука в общем-то неплохая. У каждого в жизни должно быть сильное увлечение. В надежде направить разговор в интересное мне русло я рассказал Марути, что еду в Бурхану и скоро буду учиться на иллюзиониста.

Мой попутчик глядел сквозь грязное окно. Он сплел свои длинные тонкие пальцы и громко вздохнул. Но это был не вздох скуки – Марути не услышал ни единого слова из того, что я сказал. Это был вздох человека, по-настоящему влюбленного. Влюбленного в слонов. По всей видимости, навязчивая мысль о слонах очень глубоко проникла в его сознание. Рядом со мной сидел человек, вся жизнь которого была четко спланирована и подчинена одной-единственной цели.

Увлекшись, Марути пихнул меня локтем в бок. Ему было, о чем порассказать – оставалось только найти благодарного слушателя. А тут подвернулся я. Он поведал мне, что из всех животных только у слонов имеется четыре колена, что у них есть даже «отпечатки пальцев» – совсем как у людей, – что разные чувства они выражают разными звуками. В сущности, мы с ними так похожи.

Посвятив меня во все эти многочисленные подробности, он решил, что пришла пора затронуть и более важные темы.

– Не проходит и дня, чтобы в Ассаме безобидные дикие слоны не подвергались угрозе, – сказал он со скорбным видом. – Вот когда у меня будет много денег, я посвящу себя делу защиты слонов.

– И что же им грозит?

Долговязый юноша низко опустил голову, вмиг став похожим на стервятника, и поведал мне о заговоре.

– Ходят слухи, будто бы пьяные слоны сбиваются в большие стада, и с ними нет никакого сладу.

– Неужели они и вправду напиваются?

– Ну, как сказать… не секрет, что слоны – как и все млекопитающие – иногда не прочь выпить. Но они же не со зла. Люди ведь тоже плохо себя ведут, когда выпьют.

– Но откуда слоны берут спиртное? – мне представился прокуренный бар, где за столиками сидят одни слоны и потягивают портер из стаканов объемом литра эдак четыре с половиной.

– Они находят в лесу тайники с ворованным спиртным, ну и делают глоток-другой, – Марути шмыгнул носом. – Один неверный шаг, и все бутылки вдребезги, а их содержимое растекается повсюду. Слонам хочется пить, вот они все и выпивают. Они не виноваты, что при этом слегка теряют голову.

Уже потом в одной из индийских газет я наткнулся на статью под заголовком «ПЬЯНЫЕ СЛОНЫ ВПАДАЮТ В АМОК». Марути явно недооценил масштабы этого общенационального бедствия. В штате Ассам на пути стада в триста пятьдесят опьяневших слонов попалась небольшая деревенька. Тринадцать человек затоптаны насмерть, неслыханные разрушения. В статье говорилось, что животные набрели на склад рисового пива одного ресторана под открытым небом, и что не проходит и недели, чтобы слоны-алкоголики не разгромили какое-нибудь поселение в северо-восточных районах страны.

Наконец наш автобус выбрался из пробки, и мы быстро добрались до Газиабада. Автобус остановился на центральной площади. Марути прижал свой драгоценный конверт к груди и отправился на собеседование. Но перед тем, как совсем исчезнуть в колышущемся море людских голов, он обернулся, сложил правую ладонь чашечкой наподобие кончика слоновьего хобота и помахал мне на прощанье.

3
Земля воинов

Дребезжащий автобус катился к Мееруту. Беленые стволы пышно разросшихся вокруг дороги фикусов напоминали о временах британского владычества. Сложно было себе представить, что майским утром 1857 года недовольство подтолкнуло бенгальскую армию к восстанию. И еще сложнее было себе представить, что знаменитое восстание сипаев началось прямо здесь, в Мееруте.

Согласно историческим хроникам, толчком к восстанию послужила партия винтовок системы Ли-Энфилд, присланная для расквартированных в Мееруте индийских войск. Когда раздали патроны – а в те времена стандартной смазкой служил свиной и говяжий жир – солдаты не смогли сдержать негодование. Дело в том, что среди них было много индийцев – представителей высших каст, а также правоверных мусульман – и те, и другие сочли это оскорблением своих религиозных чувств.

К северу от Меерута автобус свернул влево и выехал на второстепенную дорогу. Еще тридцать миль на северо-запад в сторону города Карнала, и вот она – Бурхана.

Сойдя с автобуса, я решил не тратить времени даром и тут же углубился в лабиринт улочек, прокладывая путь к усыпальнице предка. В свое время Хафиз Джан описал мне город подробнее некуда. Правда, в своих рассказах он никакой системы не придерживался: просто говорил о том, что приходило на ум, без всякого порядка. Мне стоило немалых усилий составить из разрозненных кусков цельную картину и найти дорогу к усыпальнице моего славного предка.

Я пересек зеленую лужайку справа от главной улицы. За лужайкой в зарослях финиковых пальм виднелось окруженное стеной большое квадратное здание. Сквозь пышную растительность просматривались его очертания. Мавзолей Джана Фишана Хана оказался зданием из желтого камня, с изящным куполом и множеством арок – так строили во времена Великих Моголов.

Я медленно приближался к высоким кованым воротам. Они были открыты. И тут внезапный порыв ветра привел в движение листву финиковых пальм, среди которых тут и там виднелись мусульманские надгробия. Я осторожно ступал по плитам узкой дорожки, что вела ко входу в усыпальницу.

У порога на табурете сидел человек в шальвар-камизе цвета хаки, чаппалах – сандалиях из буйволовой кожи – и тюрбане из черного хлопка. Такие знакомые черты лица: крючковатый орлиный нос, глубоко посаженные глаза, из ушей торчат клочки волос. Борода, в которой уже начинала пробиваться седина, стала еще длиннее. Я молча разглядывал кумира своего детства – несравненного Хафиза Джана.

Пуштун точил штык-нож о гладкий камень, стискивая зубы, когда лезвие скрежетало от соприкосновения с точильным камнем. Он так увлекся, что не заметил меня. А я разглядывал его во все глаза, стараясь не шелохнуться.

Я не знал, что делать и что говорить, поэтому просто пошаркал ногой по цементной плитке дорожки. Звук перекрыл шелест пальмовых листьев и скрежет металла по камню. Хафиз Джан подскочил, схватил нож и выставил его перед собой на уровне груди. И лишь после этого посмотрел мне в лицо. Он широко раскрыл рот, будто ему не хватало воздуха. Лицо его лицо покрылось морщинами. Я назвал свое имя. Не сказав ни слова, он отбросил нож. В его черных глазах стояли слезы. Он подался вперед, двигаясь медленно, будто под водой. Потом он одним неуклюжим движением схватил меня и оторвал от земли.

Хафизу Джану понадобилось некоторое время, чтобы оправиться от потрясения. Мы сидели молча. Тишину нарушало лишь его довольное сопение. Я попросил прощения за то, что не известил его о своем приезде заранее, но хранитель могилы моего предка только отмахнулся.

– Это твой дом, – твердил он. – Зачем тебе предупреждать какого-то жалкого стража о том, что ты хочешь приехать? Добро пожаловать на эту землю, твою землю, Землю воинов. Добро пожаловать! Я столько лет ждал этого дня.

Я ответил, что и сам давно мечтал приехать к мавзолею своего прославленного предка.

Довольный Хафиз Джан принес легкие закуски и познакомил меня со своей женой и сыновьями. Но до того, как сесть за стол, мы должны были исполнить одну важную обязанность. Сняв чаппалы, хранитель провел меня в величественную усыпальницу.

Едва ступив босыми ногами на холодные каменные плиты пола, я почувствовал мощный поток энергии. Свет проникал в усыпальницу через решетчатые окна в стене напротив входа. Осмотревшись, я почувствовал, что все здесь дышит огромной мощью, мне даже думалось легче. Может, это дух Джана Фишана?

Пуштун указал на большой прямоугольный кенотаф, установленный в самом центре помещения – под ним и находился склеп. На мраморной плите была выбита надпись на персидском языке.

Хафиз Джан прочитал:

 
«Правитель, повелитель роскоши, благородный и исполненный достоинств,
От чьего дыхания Пахман преисполнился гордостью;
Он был одним из сынов Али Мусы Разы,
Блистательное солнце, взошедшее после сияющей зари.
В Индию он прибыл из Кабула,
Ступив на мостовые Бурханы, он превратил город в райский сад.
Когда же ему пришла пора вернуться на Небеса,
Он покинул эту юдоль смертных, не взяв с собою ничего.
И в день его кончины на чашу весов истины легли
Лишь слова: сейид Мохаммед Джан Фишан Хан».
 

На Бурхану опустились сумерки. Мы с Хафизом Джаном сидели на террасе его дома, предаваясь воспоминаниям. Его сыновья-подростки принесли нам угощение: гранатовый сок и кишмиш – смесь фруктов и орехов. Жена Хафиза Джана хлопотала на кухне – готовила роскошный праздничный ужин в честь моего приезда. Над крышами разносился голос муэдзина – вечерний призыв к молитве. Хафиз Джан потрепал старшего сына по щеке.

– Мухаммеду уже пятнадцать, – сказал он. Мальчик стоял не шелохнувшись. – Скажи-ка нам, Мухаммед, кем ты будешь, когда вырастешь?

– Я хочу стать хранителем могилы набоба55
  Набоб (наваб) – титул правителей в некоторых провинциях на востоке Индии – прим. автора.


[Закрыть] Джана Фишана Хана, – последовал ответ.

Довольный тем, что сын станет продолжателем семейной традиции, Хафиз Джан запустил свои огромные пальцы в бороду.

Нас ждал грандиозный пир. На медных подносах внесли три огромных горы плова: с кусочками говядины, с курицей, с рыбой. Сыновья Хафиза Джана пригласили меня за стол. Их мать осталась на кухне. Мой гостеприимный хозяин разломил на кусочки наан66
  Наан – пресная пшеничная лепешка; такие лепешки пекут в северных районах Индии, а также в Пакистане и Афганистане – прим. автора.


[Закрыть] размером с овечью шкуру и положил лепешку передо мной. Пуштун выбирал из плова самые большие куски мяса и передавал мне один за другим, будто золотые самородки. Хозяева дождались, пока я трижды вкушу от угощения, и лишь после этого сами приступили к еде.

– Будь благословен этот день! – постоянно приговаривал Хафиз Джан. – Любое страдание проходит, и лишь муки голода возвращаются. Ты оказываешь нам большую честь. Ешь! Ешь-ешь!

Я то и дело порывался спросить, возьмет ли этот великий иллюзионист меня в ученики, но приходилось сдерживаться. Время для таких вопросов придет, когда будет исполнен первый долг гостеприимства.

Изобильный пир подошел к концу, и Хафиз Джан неподражаемым жестом вытер пальцы о бороду. Он откинулся назад и еще раз возблагодарил Бога за мой приезд. Потом воздал хвалу Джану Фишану Хану – за то, что тот привел меня в Бурхану.

Я ответил, что приехал сюда не только из-за Джана Фишана Хана – еще я очень хотел повидаться с самим Хафизом Джаном.

Вот он, подходящий момент. Придав лицу серьезный вид – насколько это было возможно после такого обильного угощения – я спросил пуштуна, привлекают ли его по-прежнему волшебство и иллюзии?

Хафиз Джан несколько смутился.

– А, так ты о тех фокусах? – переспросил он, теребя себя за ухо. – Глупости какие, правда?

– Как это глупости? Было же так здорово! Ты научил меня есть стекло, облизывать раскаленную кочергу, будто это леденец на палочке, а еще…

Пуштун резко меня оборвал:

– Чуть не угробил пра-пра-правнука Джана Фишана Хана огромным огненным шаром.

Мы оба помолчали, вспоминая ту ужасную минуту.

– Ты просто не рассчитал, – слабо возразил я.

– Этот просчет навлек бесчестье на весь мой род, – заявил Хафиз Джан. – С тех самых пор я поклялся никогда больше не показывать фокусы. А что, если бы с твоим отцом что-то случилось?

– Но, ага,77
  Ага́ – уважительное обращение, заимствованное через персов у турок – прим. автора.


[Закрыть] – не унимался я. – Я ведь приехал в Бурхану, чтобы просить вас научить меня всему, что вы знаете о волшебстве и искусстве иллюзии. Пожалуйста, возьмите меня в ученики.

Пуштуну было явно не по себе от этого разговора. Он обхватил бороду и стал тереть ее между ладонями, пока она не превратилась в тонкий длинный жгут. И только после этого заговорил:

– Тахир Шах, ты оказываешь мне большую честь любой своей просьбой. Попроси меня о самой невыполнимой услуге, и я почту это за великую честь. Попроси меня о чем угодно – пусть это даже невозможно – и я возьмусь за дело. Но сейчас, сахиб, ты просишь меня нарушить торжественную клятву, которую я принес на могиле Джана Фишана Хана. С тех пор прошло уже почти двадцать лет. Я успел жениться, вырастил двоих сыновей. Я уже забыл – заставил себя забыть – все, что знал. Прости.

Мы немного помолчали. Я понимал Хафиза Джана и с уважением отнесся к его верности данному слову. Молчание становилось неловким. Неловкость проистекала не оттого, что я осуждал пуштуна, а оттого, что меня не отпускали эгоистические мысли: как быть дальше?

Пуштун еще раз возблагодарил Бога, приведшего меня в его дом, и шепнул младшему сыну, чтобы тот принес чаю. В попытках разговорить моего радушного хозяина я стал задавать ему вопросы о всяких пустяках. Но Хафиз Джан не отвечал. Он погрузился в глубокие размышления.

С кухни принесли ярко-красный фарфоровый чайник полный до краев чаи-и-сабс. Чай разливали с такими церемониями, будто это какой-то волшебный эликсир. Лишь трижды отпив чай, Хафиз Джан, наконец, заговорил.

– Когда тебе было одиннадцать, – начал он торжественно, – я приехал к вам в Англию. Вместе мы сотворили не одну иллюзию, и я рассказывал тебе, как сам учился этому искусству.

Я кивнул, и губы мои сами собой сложились в улыбку. Убедившись, что я слежу за ходом его мысли, пуштун продолжил:

– Так вот, Тахир Шах, в детстве я мечтал стать величайшим на свете фокусником. Только об этом и думал. Спал – и видел во сне фокусы, ел – и думал о фокусах, говорить мог только о фокусах. Отец даже боялся, не сошел ли я с ума – ведь у нас в роду никто ничем подобным не увлекался. Мне вызвали врача. Тот заглянул мне глубоко в глаза и, испугавшись, что у меня какая-то заразная болезнь, тут же умчался прочь. Родители еще больше заволновались. Они молили о божьем знамении.

Следующие несколько месяцев я потратил на то, чтобы найти себе учителя. И после упорных поисков встретил великолепного наставника в Газиабаде. Он был непревзойденным иллюзионистом и фокусником. Говорили, будто равных ему нет во всей Азии. Я провел рядом с ним много времени и многому научился. Но, будучи старшим сыном в семье, знал: профессиональным фокусником мне не бывать.

Вторую чашку чая Хафиз Джан осушил залпом.

– Понимаешь?

– Понимаю.

Мысленно я уже готовился к возвращению в Европу. Но Хафиз Джан заговорил опять.

– Я кое-что придумал. Мысль, конечно, так себе, но вдруг из этого что-нибудь выйдет.

– Что за мысль?

– В те времена, когда я увлекался фокусами, – начал он в задумчивости, – я знал, что главное – усердные занятия под руководством наставника.

Хафиз Джан запнулся в нерешительности, но все же продолжил.

– Мой учитель… он уехал из Газиабада много лет назад. Кажется, сейчас он живет в Калькутте. Съезди к нему. Он научит тебя всем фокусам и иллюзиям, какие только есть на свете. Его зовут Хаким Феруз.

* * * *

В тот вечер на скромной кухне Хафиза Джана для нас был приготовлен еще один роскошный пир. Но сосредоточиться на еде я не мог. Все мои мысли занимало предложение пуштуна. По мне, так лучше бы остаться в Бурхане, чем ехать неизвестно куда в погоне за призраками. Конечно, перспектива учебы у такого именитого волшебника меня привлекала, но что, если он откажется взять меня в ученики?

Раздумья не давали мне спать по ночам, а пиршества между тем становились все более и более изобильными. Каждую трапезу пуштун посвящал победе в очередной битве, где наши предки сражались бок о бок. На четвертый вечер блюда с пловом были уже такими тяжелыми, что сыновья Хафиза Джа-на едва могли их поднять. Под горами риса обнаруживались маринованные голуби – изысканное афганское лакомство. На пятый вечер подали целиком зажаренного на вертеле барашка. Ломтики нежнейшего мяса выкладывались на слой особым образом приготовленного риса – с шафраном, кардамоном и кедровыми орешками.

Прошла без малого неделя, а я по-прежнему не находил себе места от раздумий. Тем временем жена Хафиза Джана день и ночь хлопотала на кухне, она даже перетащила туда постель. Если так пойдет и дальше, Хафизу Джану всей жизни не хватит, чтобы расплатиться с долгами, да еще и потомкам придется платить по процентам. Надо было немедленно что-то предпринять. Я умолял своих радушных хозяев не готовить еду в таких диких количествах, но при моих попытках обсудить вопросы питания Хафиз Джан вскидывался, будто готовая к атаке королевская кобра.

– Разве вправе мы, простые смертные, не воздавать почести победам наших предков? – спрашивал он.

Я боялся, что Хафизу Джану придет в голову повторить легендарные мусульманские пиры своих бедуинских предков. Свадебные пиры, которые устраивают жители пустынь, по праву считаются самыми изобильными во всем мире. Сначала рыбу фаршируют вареными яйцами, потом этой рыбой набивают цельные тушки кур, а курами фаршируют жареного ягненка. Ягненок зашивается в брюхо жареной верблюдицы, и в таком виде блюдо подается на стол.

Не в силах больше выносить такого обжорства я уходил побродить вокруг усыпальницы Джана Фишана Хана. Неделя изобильных пиршеств осталась позади, и я, наконец, стал всерьез задумываться о будущем путешествии. С каждым днем мысль разыскать учителя Хафиза Джана нравилась мне все больше. К тому же, еще одна неделя чревоугодия в Бурхане, и я так отъемся, что не смогу ходить. Я, конечно, боялся, что Феруз и разговаривать со мной не станет, но все же решил поехать в Калькутту.

Сидя на полюбившемся мне месте у входа в усыпальницу, я размышлял о том, что мне делать дальше. Тут подошел Хафиз Джан. Он был явно чем-то обеспокоен. Не успел я спросить, в чем дело, как он заговорил:

– Тахир Шах, – он часто обращался ко мне по имени и фамилии. – Я знаю, что ты много думаешь о моем предложении поехать к Хакиму Ферузу.

Я кивнул.

– К нему, конечно, стоит обратиться. Он потрясающий наставник. Лучшего не найти… Но берегись!

Пуштун выпучил глаза.

– Феруз – безжалостный учитель, – сказал он. – Если он возьмет тебя в ученики, то сломает – такая уж у него методика. Он требует от учеников, чтобы те работали, как проклятые… Ему нравится наблюдать, как они ломаются. Поэтому не ходи к нему, если не уверен в себе.

– А если мне договориться только о начальном курсе?

Хафиз Джан смертельно побледнел, глаза у него налились кровью, подбородок дрожал. Я ждал его совета. Пуштун воздел руки к небесам.

– Да ты с ума сошел! – взревел он. – Ты просто представить себе не можешь, о чем ты говоришь! Хаким Феруз – это тебе не какой-то там заурядный преподаватель. Учиться у него сможет не каждый. Одного мимолетного увлечения магией тут мало. Нужно по-настоящему сильно захотеть попасть к нему в ученики. Да и не учеба это вовсе, а… образ жизни, работа на износ, бесконечная череда упражнений под руководством отпетого садиста. И пока он терзает других, ты только и думаешь о том, как тебя угораздило сюда попасть. Большую часть времени он заставляет тебя изучать всякую ерунду. Пока ты у него в обучении, ты не научишься никакому «волшебству». Знаешь, по зрелом размышлении я решил, что тебе не стоит с ним связываться. Твоя жизнь слишком драгоценна.

– Послушай, уважаемый Хафиз Джан, – возразил я. – Мне не верится, что твой учитель – Хаким Феруз – может быть таким жестоким.

От бессилия пуштун обхватил ручищами голову и замычал. Я испугался, как бы при воспоминании об учителе он не впал в истерику.

– Молчи! – вопил он. – Молчи… ни слова больше, не смей даже произносить это имя вслух!

– Какое имя?

– Хакима Феруза, разумеется!

– Почему? Что плохого в том, что я произнесу его имя вслух?

Хафиз Джан разгладил бороду и огляделся по сторонам.

– У него повсюду шпионы – вот почему. Феруз знает, кто чем занимается. Я могу не знать, где он сейчас находится, но абсолютно уверен, что он осведомлен о мельчайших подробностях моей жизни.

– Но вы же с ним больше двадцати лет не общались.

– Неважно, – пуштун сплюнул. – Я же говорил – он не простой смертный. Он волшебник.

Послушать его, так Феруз был не учитель, а мучитель. Неужели он и впрямь настолько ужасен? Был только один способ проверить.

Хафиз Джан не оставлял попыток отговорить меня от этой «глупой затеи». Он всячески меня запугивал, в надежде, что я передумаю.

– Пообщайся с ним всего один день, и у тебя кровь застынет в жилах! – то и дело повторял он. Или: «Он будет безжалостно тебя критиковать… такая уж у него манера. Ему в радость, когда другие несчастны».

Чем больше пуштун уговаривал меня вернуться домой, тем больше мне хотелось поехать в Калькутту и встретиться с великим учителем, с Хакимом Ферузом.

Я и сам не заметил, как это случилось, но, в конце концов, Хафиз Джан сдался. Одним прекрасным утром – было уже довольно поздно, и солнце показалось над крышей усыпальницы Джана Фишана – он подошел ко мне. Я сидел на полюбившемся мне месте у порога и читал. Пуштун молча протянул мне кулак. Когда он разжал пальцы, на ладони у него оказался потертый кожаный мешочек. Внутри был какой-то странный красноватый камень.