Текст книги "Ученик мага"

6
Дети напрокат

– Как там поживает Хафиз Джан? – участливо поинтересовался Феруз. – Насколько мне известно, мальчики растут здоровыми, а жена уже не так страдает от ишиаса.

– Да, все так и есть, но откуда вы узнали? Хафиз Джан говорил, вы не общаетесь уже много лет.

– Ну, как… – пробормотал Феруз. – Сами знаете. Прикладываю ухо к земле и…

Горбун вскинул бровь, глядя на своего приятеля.

– Хафиз Джан был одним из моих лучших учеников, – как ни в чем не бывало продолжил Феруз. – Разве он вам не рассказывал? Давайте-ка сюда письмо и талисман… наверняка он прислал с вами тот самый безоар.

Я вручил ему письмо и талисман. Феруз аккуратно вскрыл конверт. Прежде чем вчитаться в написанные корявым почерком моего друга-пуштуна строки, он поднес бумагу к носу и трижды вдохнул. Обнажив в улыбке острые зубы, он сжал талисман в кулаке и сделал еще один вдох. Поначалу я сомневался, что передо мной и вправду Феруз. Но сомнения тут же рассеялись, когда я увидел, как трепетно он относится к письму и талисману.

И хотя вероятность нашей случайной встречи с Ферузом была один к десяти миллионам, сам он ничуть не удивился. Впрочем, такие совпадения не впечатлили бы и других индийцев, о которых пойдет речь на страницах этой книги.

– Итак, – наконец сказал учитель. – Чем могу служить?

От волнения у меня сердце забилось быстрей. Какой ответ я получу на свой единственный вопрос?

– Глубокоуважаемый Феруз, – я сглотнул подступивший к горлу комок, – я слышал, вы самый лучший из иллюзионистов современности. Сэр, я хотел бы у вас учиться… Господин Феруз… – тут я запнулся, – пожалуйста, возьмите меня в ученики.

Хаким Феруз, казалось, вовсе меня не слушал. Он наблюдал за тем, как официант закладывал виражи между столиками будто заправский фигурист. Потом он дважды вздохнул. Я терпеливо ждал ответа.

– Мне не хочется вас огорчать, – произнес он негромко, – но я с недавнего времени я удалился на покой. И больше не беру учеников.

– Но я проделал такой долгий путь, – воскликнул я в порыве эгоизма. – Меня отравили, ограбили, мне пришлось мыться в баке у дхоби, после переезда по Джити до сих пор все болит.

– Джити, – поежился горбун, – ужас какой.

– Ну, – ответил великий фокусник, – похоже, у вас и без меня было предостаточно приключений. Вынужден повторить: я удалился на покой и весьма этим доволен.

Продолжать уговоры было бесполезно. Сказать мне было нечего. Я только ругал себя за то, что так много времени угробил на эти поиски.

Я уже готов был мчаться прочь из Альберт-Холла со скоростью разобиженной на всех и вся театральной примадонны, но что-то удержало меня.

– Можно просить вас об одном ничтожном одолжении? – спросил я.

– Конечно, – ответил Феруз, уставившись на меня своими зелеными, как бутылочное стекло, глазами.

– Дайте мне, пожалуйста, знать, если вдруг передумаете. Ради вашего давнишнего ученика Хафиза Джана.

Феруз улыбнулся. Он извлек из нагрудного кармана жилета старинную перьевую ручку, нацарапал пару слов на обратной стороне карты Калькутты и вручил ее мне.

– Приходите завтра ровно в полдень вот по этому адресу, – сказал он. – Если я вдруг передумаю, я вам сообщу.

* * * *

Разыскивая Феруза, я наткнулся на пансион в районе Парк-стрит – это в центральной части города. Большую часть постояльцев этого всеми позабытого, обшарпанного заведения составляли шотландцы. Они, в основном, сидели в холле, накачиваясь местным пивом. С их слов я узнал, что они приехали в Калькутту повидать своего кумира – легендарного бенгальского кинорежиссера Сатьяджита Рея.

Из всей этой компании не пил только один. И вообще, он, в отличие от своих товарищей, вел себя очень сдержанно. Пока остальные нетвердой походкой бродили из угла в угол и предавались бурным возлияниям, он, выпрямившись, сидел у барной стойки – ни дать ни взять, попугай на жердочке. Лицо у него было бледным и вытянутым, нос острым, а в щетинистых бакенбардах пробивалась седина. Глаза за толстыми линзами очков в черной оправе казались неправдоподобно большими. Я поинтересовался, любит ли он бенгальское кино. Он ответил с сильным йоркширским акцентом, что жизни себе не представляет без бенгальских фильмов. Подавшись ко мне всем телом, он сказал, что его зовут Хорас, и что он с ума сходит по Калькутте.

Раньше он работал учителем в школе, а потом вышел на пенсию и стал организовывать дешевые поездки в Калькутту для любителей бенгальского кино. А на вырученные деньги приезжал сюда и сам. Удивительно, но недостатка в клиентах не было. Хорас много лет изучал историю Калькутты, но сейчас его куда больше интересовало настоящее. Бывший учитель из Шотландии побывал здесь уже раз двадцать и научился очень тонко чувствовать этот город, который производит на многих иностранцев отталкивающее впечатление.

– Калькутту невозможно описать словами! – заговорил он, откашлявшись. – И вовсе не потому, что город так уж отвратителен. Наоборот! Здесь можно наблюдать жизнь во всех ее проявлениях. Западные туристы видят одну лишь грязь, и закрывают глаза на остальное. А посмотреть тут есть на что. Если обращать внимание только на калек, попрошаек и ветхие дома, так и не увидишь, скажем, до чего находчивы местные жители.

– Находчивы?

– Чтобы понять Калькутту, нужно настроиться на восточный образ мысли, – сказал Хорас, смотря на меня поверх черной оправы сползших на нос очков. – Соберите полную комнату бенгальцев и попросите их отрешиться от городских будней – и у них получится, им по силам постичь самую суть.

– А иностранцы? – спросил я.

– Калькутта оказывает на них странное воздействие, – ответил учитель, нервно оглядывая группу шумных шотландцев. – По большей части, выбивает их из колеи.

– Чем именно?

– Всем… но чаще – домами. Иностранцам становится не по себе при виде развалин на месте некогда великолепных памятников архитектуры. Вам еще не случалось видеть, как прямо посреди улицы туристы с досады рвут на себе волосы?

Я покачал головой. Но Хорас не обратил внимания. Ему не терпелось продолжить.

– Калькутта ушла дальше, – рассуждал он. – Пусть фасады обваливаются, улицы все в колдобинах, а чтобы проехать в безумной толчее автобусов и машин, нужно быть самоубийцей. Здесь в три дня может внезапно стать темно, как ночью. Но это и есть Калькутта, настоящая, без прикрас.

Я смотрел на вход в пансион, не веря своим ушам. Тут учитель-шотландец хлопнул в ладоши, привлекая мое внимание.

– Мы, британцы, души не чаем в городе, которого, по сути, никогда не было, – сказал он. – Мы воздвигли памятники своим героям, побелили все, что только можно, нам прислуживали ливрейные лакеи, мы радовались, живя в просторных домах на берегах Хугли. Мы научили всех говорить по-английски, заставили признать власть наших монархов – и все это в отчаянной попытке построить Кенсингтонский дворец в Западной Бенгалии. Но стоило нам оставить ставшую независимой Индию, и настоящая Калькутта начала прорастать сквозь искусственно наведенный лоск.

Хорас глубоко вздохнул. Я чувствовал, что он приближается к кульминации своего рассказа.

– Полвека спустя, – важно произнес он, – истинная суть все еще просачивается наружу. С каждым днем Калькутта становится все более уютной, обжитой, любимой. Стоит пожить тут какое-то время, и то, что поначалу казалось абсолютным хаосом, приобретает вполне упорядоченный вид. Калькутта развивается особым образом. Здесь находится место и для проявлений гуманизма: слабые и обездоленные не остаются без помощи. Освободите ум, раздвиньте границы восприятия. Оглянитесь – так оно и есть, повсюду.

* * * *

Проходя мимо кафе «Флури’c» – пик его популярности приходился на 1922 год, – я задумался над наблюдениями учителя-шотландца. И как это он ухитрился разглядеть стройный порядок там, где я видел лишь разношерстную толпу? Надеюсь, однажды я тоже проникну в тайны города. Пока же как я ни пытался усмотреть хоть какую-то упорядоченность на Парк-стрит, улица виделась мне сплошным водоворотом из машин и нищих.

Впрочем, вскоре я заметил, как напротив «Флури’c» приличный с виду господин остановился и заговорил с попрошайкой. По всей видимости, они хорошо друг друга знали. Делать мне все равно было нечего, так что я подошел и встрял в разговор. Калькутта – единственный из известных мне городов мира, где можно запросто остановить первого встречного и перекинуться с ним парой слов.

Из-под синего пиджака господина виднелись кожаные подтяжки, из нагрудного кармана торчал уголок шелкового носового платка. Лицо у него было смуглое, уши крупные, а волосы так блестели, что наводили на мысль о театральном гриме. Я задал ему вопрос о калькуттских тайнах, и он – точно так же, как Хорас – с радостью поделился со мной своими знаниями.

Здесь его знали как Нондана – в Бенгалии клички есть у всех, – он зарабатывал себе на жизнь тем, что помогал нищим в центре Калькутты.

– Улица – это окно, через которое можно заглянуть в миллионы жизней, – речь его отличалась цветистостью. – Нищие – это ведь часть нашего общества. Их не нужно избегать, наоборот, им надо всемерно помогать. Кто знает, что ждет нас самих через неделю, через месяц? Может статься, и вам придется просить подаяние.

Мы вместе с Нонданом шли по Парк-стрит. Нищие были повсюду: сидели возле роскошных магазинов и дорогих ресторанов, пробегали перед решетками радиаторов черно-желтых такси марки «Ambassador», копались в глубоких сточных канавах.

– Вы не задумывались, почему другие нищие не приходят сюда побираться? – спросил Нондан, останавливаясь возле «Мулен-Руж» – калькуттской версии знаменитого парижского кабаре. – Любой нищий почтет за счастье оказаться на Парк-стрит. Но обратите внимание: бездомные тут соблюдают определенный порядок.

– Да ладно! Они просто бродят туда-сюда.

– А вот и нет, – уверенно возразил Нондан. – Обратите внимание, скажем, вон на ту женщину… – он указал на старуху, что накинула на голову полу сиреневого сари. – Она, как и все остальные, не выходит за пределы территории, которую арендует.

– То есть как это арендует?

– А вот так – отдает половину выручки Дадасам.

– Кто такие Дадасы?

– Большие Братья – они тут все держат.

– Мафия?

– Ну, – замялся Нондан, – можно и так сказать. Они со всех нищих в округе берут мзду. А кто не платит, тех бьют.

– Навряд ли Дадасы этим много зарабатывают, – сказал я. – Неужели они не могли себе найти занятия поприбыльней?

Нондан закатил глаза.

– Навряд ли много этим зарабатывают?! – возмутился он. – Да вы с ума сошли! Калькуттские нищие – это же многомиллионный бизнес.

– Глупости какие…

– Посудите сами, – стал убеждать меня Нондан, – в Калькутте не менее восьмидесяти тысяч нищих, которые целыми днями без перерывов на обед и выходных просят милостыню. Скажем, один нищий зарабатывает в среднем по двенадцать рупий в день… – Нондан считал на пальцах, – получается… около трехсот пятидесяти миллионов рупий… то есть, – он на мгновение задумался, – порядка десяти миллионов американских долларов в год на всех. И это только в Калькутте – а ведь нищих много во всей стране.

Я попытался проверить его подсчеты в уме, но тут Нондан выдал предупреждение:

– Имейте в виду, в Калькутте никогда не стоит недооценивать то, что на первый взгляд кажется простым.

– То есть?

– Ну, хорошо, – сказал Нондан, оглядывая Парк-стрит, – посмотрите вон на ту женщину. Видите?

– Женщина как женщина, ребенок у нее на руках кричит.

– Сколько, по-вашему, ей лет?

– Около пятидесяти. Это, наверное, ее внук…

– А вот и нет! – воскликнул Нондан.

– Ну, тогда это ребенок ее подруги.

– Опять не угадали! Помните, в Калькутте все не так просто. Я знаю эту женщину. Ребенка она берет напрокат.

– Не может быть!

Нондан смерил меня суровым взглядом и резким тоном сказал:

– Друг мой, очнитесь, это же Калькутта! Здесь все далеко не так просто. Собственные дети у этой женщины давно выросли. Она уже много лет кормится в этой части города. И знает: люди охотнее подают, если ты хромаешь или у тебя на руках маленький ребенок. Вот она и берет ребенка напрокат. Всего за три рупии в день. Причем, сам ребенок нисколько не страдает.

Такая сделка, по всей видимости, была выгодна обеим сторонам.

– На Западе, – сказал я, – все наоборот: родители приплачивают за то, чтобы с детьми посидели.

Нондан покачал головой, словно осуждая примитивную систему.

– Но ведь женщине надо кормить малыша, так?

– Вот еще! Конечно, нет, – Нондан начал терять терпение от моей несообразительности. – Ребенок должен плакать, иначе милостыню не подадут. А лучший способ заставить ребенка плакать – не кормить его.

Следовало признать: несмотря на изрядную бесчеловечность, придумано было ловко.

Нондан прекрасно ориентировался в тайнах калькуттских улиц. Он очень интересно рассказывал, но одна загадка никак не давала мне покоя.

– Можно один последний вопрос?

– Что такое? – спросил Нондан, здороваясь с уличными мальчишками.

– Где нищие берут детей напрокат?

Нондан посмотрел на меня как на слабоумного.

– У беби-дилеров, разумеется! – для него самого это было ясно как день.

* * * *

Ночью мне все ноги искусали блохи. Такое чувство, будто это и не блохи вовсе, а гиены, пришедшие поживиться падалью. Не в силах дольше оставаться в пансионе, я встал ни свет ни заря и отправился бродить по спящему городу.

Для начала я исследовал лабиринты нового рынка. Солнце еще только-только показалось из-за горизонта, а здесь уже было не продохнуть от запахов еды, которую готовили тут же в ларьках. Пучхаваллы, торговцы съестным, уже вовсю хлопотали над жаровнями. Им будет что предложить покупателям, которые вот-вот появятся.

Всегда оживленная Чауринги-роуд, которая огибает район Майдана с востока, в этот час была почти пустой. Такую выразительную картину можно увидеть разве что на гравюрах XVIII века: рядом с немногочисленными местными жителями великолепные постройки времен британского колониализма выглядели особенно величественными.

И правда, с тех времен будто бы ничего не изменилось. Босоногий бихарец-рикша тянет за собой повозку. Ухоженный золотистый лабрадор натянул поводок – вот-вот вырвется из рук лакея. Бхиштивалла – так здесь называют водоносов – остановился у колонки и наполняет водой бурдюк из козьей шкуры. Но стоит приглядеться, как понимаешь: англичан здесь давно уже нет.

Фасад павильона в классическом стиле весь оклеен рекламой отбеливающего крема для лица. Коринфские колонны местами раскрошились, после кислотных дождей стены пестреют пятнами глины и оборванными плакатами с изображениями Маркса и Ленина, безголовые гранитные львы по обеим сторонам от входа представляют собой довольно плачевное зрелище. У меня защемило в груди при виде запустения, в которое пришли эти величественные здания. Но, как сказал Хорас, Калькутта живет своей жизнью. И все в городе подчинено одной цели – выживанию. Что за польза простому офисному служащему или рикше от павильона размером с Букингемский дворец? Роскошные дворцы и особняки эпохи британского владычества теперь напоминают сброшенную змеиную кожу. Пустая оболочка служит лишь напоминанием об уползшей змее.

* * * *

В половине двенадцатого я сел в повозку к рикше. Калькутта – один из немногих городов мира, где сохранились традиционные рикши, которые тянут тележки вручную. Этот вид транспорта появился здесь в начале двадцатого века, с приходом китайцев. В те времена повозка рикши считалась куда более гуманным видом транспорта, нежели паланкин – закрытые носилки, которые переносили на шестах носильщики. Впрочем, власти Калькутты считают, что рикши создают городу дурную славу, так что стараются всячески их выжить. Конечно, они руководствуются идеями гуманизма, вот только забывают о том, что свыше тридцати тысяч человек останутся без работы.

– С Рождеством вас, сахиб, – сказал рикша.

Я взглянул на часы с календарем. А ведь и правда, сегодня Рождество. Я возблагодарил Бога за то, что оказался среди индуистов – терпеть не могу Рождество.

Я прочитал написанный Ферузом адрес.

– А-а-а, джадувалла, – улыбнулся рикша, – хотите в дом к волшебник?

Я несколько удивился, что рикша слышал о Ферузе и вообще говорит по-английски.

– Откуда вы его знаете?

– О, джадуваллу все знать!

– Господина Феруза?

– Да, господина волшебника!

Позже я узнал: хотя Хакима Феруза мало кто знал по имени, многим рикшам он был известен как джадувалла – волшебник.

От узкого в кости, поджарого рикши несло самогонкой чхуллу. Ноги у него были тонкие как стебли подсолнуха, руки мускулистые, спина блестела на солнце как только что вышедший из-под прокатного стана лист меди. Несмотря на некоторое подпитие, он прокладывал дорогу с молчаливой сосредоточенностью, так что расстояние почти в три мили мы проехали меньше, чем за полчаса. Он остановился возле большого дома традиционной калькуттской архитектуры в районе Алипор – к югу от зоосада.

Пока он не укатил, я спросил его, где он так выучил английский.

– Работать курьер на почте в Пурулии, сахиб, – сказал он, засовывая десять рупий за отворот набедренной повязки, – Западная Бенгалия.

Поначалу я не понял, при чем тут почта. Потом сообразил. Отголосок колониального прошлого: Западная Бенгалия – единственный штат в Индии, где до сих пор на почту нанимают курьеров, чтобы те пешком доставляли мешки с почтой в отдаленные малонаселенные районы. При этом на левом плече они обычно несут топор с закругленным лезвием – отбиваться от грабителей и диких животных, на правом – сумку с письмами. Профессия курьера, что традиционно для Индии, как правило, переходит от отца к сыну. Но последнее время молодежь стремится из лесов в Калькутту. И в городе становится больше рикш.

Перед тем, как нажать на кнопку звонка, я взглянул на часы: ровно полдень.

Пожилой слуга шаркающей походкой подошел к парадным воротам. Он извинился, сказав, что господин Феруз еще не вернулся с утренней прогулки, и пригласил меня в дом.

Слуга повел меня кратчайшим путем: через увитую виноградом пристройку – кухню, через огород и центральный двор к веранде. Главный дом представлял собой нечто среднее между средиземноморской виллой и особняком эпохи Регентства – двухэтажное квадратное строение с плоской крышей и покрытыми лишайником стенами. Пол на веранде был вымощен камнем, крышей ей служил черепичный навес. На верхнем этаже над верандой виднелись украшенные лепниной перила просторного балкона, во двор выходили четыре окна во всю стену – по два слева и справа от балкона. Сейчас их закрывали деревянные жалюзи. Стекла в окнах под ними все в пятнах и потеках – действительность они искажали не хуже кривых зеркал в комнате смеха. Дому было не меньше ста лет – в калькуттском климате трудно скрыть возраст постройки: штукатурка местами облупилась, обнажая ярко-красную кирпичную кладку, лепнина под окнами обвалилась, от гранитного медальона над дверью откололся уголок.

Мы вошли в дом. Слуга провел меня через холл, а потом – через длинный коридор с книжными полками вдоль стен. В конце коридора пришлось преодолеть завал рухляди. Тут были и мужские костюмы, и теннисные ракетки, и велосипед, и три плетеных ивовых кресла, и даже складной стол. Камердинер попросил прощения за беспорядок – весь хлам предназначался для продажи на благотворительной ярмарке.

Феруз явно был человеком всесторонне развитым. Обстановка в гостиной подобрана с большим вкусом. Вдоль стен – лакированные книжные полки, наборный аренбергский паркет наполовину скрывал роскошный белуджийский ковер, в углу высился вращающийся стеллаж для томов большого формата. В дальнем конце стояло стейнвеевское пианино с раскрытой партитурой Шопена – хоть сейчас садись и играй. Посреди гостиной – три вольтеровских кресла с белой кожаной обивкой и кружевными салфетками на спинках.

Однако камердинер не остановился – он продолжал шаркать своими стоптанными шлепанцами. Он был стар и страдал одышкой, его сгорбленная фигура чем-то напоминала садовый секатор, а лицо с возрастом утратило всякую выразительность.

Мы пришли в кабинет Феруза. Верный слуга усадил меня на стул с гнутыми ножками и удалился, сильно хлопнув дверью. Деревянные жалюзи на окнах почти не пропускали света. По спине пробежал неприятный холодок – меня будто кто-то разглядывал. Стул стоял рядом с письменным столом орехового дерева. На столе лежали письма, разложенные по трем аккуратным стопкам. Одну из них придавливала продолговатая медная коробочка с серебряным тиснением., выполненным арабской вязью. Раньше коробочка явно была частью оружейного лафета. Надпись в нижней части гласила: «Берндорф, 1917 г.»

И повсюду книги. Не какие-то там романы, а серьезные труды, изданные на разных языках. Среди них множество фолиантов ин-кватро в переплете из марокканской кожи и с номерами на корешках. Около половины книг рассказывала о фокусах и магии. Одна полка целиком посвящена жизни и творчеству знаменитого американского фокусника Гарри Гудини. На другой – подборка книг о деяниях индийских йогов и аскетов. Третью занимали альбомы с марками, что коллекционировал учитель.

Напротив книг о Гудини, рядом с дверью, висел в рамке фрагмент кисвы – огромного, расшитого золотом черного шелкового покрова, которым накрывают камень Каабы в Мекке. Кисвы меняют раз в год, вес их достигает двух с лишним тонн, над их изготовлением целый год трудятся сто мастеров. Само наличие фрагмента священного покрова в кабинете говорит о том, что Феруз как правоверный мусульманин совершил паломничество в Мекку – стал хаджи.

К кабинету примыкала кладовка, до самого потолка заполненная газетами, журналами и опять же книгами. Рядом с ней – другая дверь. Я надавил на холодную медную ручку. Вроде, закрыто.

Я вернулся к бумагам на письменном столе, и тут услышал шелест кожаных подошв по паркету гостиной. Дверь кабинета распахнулась, и я обернулся. В дверях по стойке «смирно» стоял Феруз.

На нем красовалась черная каракулевая шапка и шпинатно-зеленое двубортное пальто из грубого сукна. Обут он был в замшевые ботинки ручной работы. Необычный выбор, если учесть, что на улице двадцать пять градусов тепла.

– Я гляжу, ты тут уже успел освоиться…

– Простите, пожалуйста. Просто я от природы любознательный.

– Да? И какой же ты еще «от природы»?

– Скромный, – без ложной скромности заявил я.

Я снова сел на стул с гнутыми ножками и предоставил инициативу Ферузу. Он повесил каракулевую шапку и пальто на привинченный к двери крючок. Потом, даже не взглянув на меня, уселся за покрытый кожей письменный стол. Собрав со стола все бумаги, сложил их в одну стопку и запер в стоявший тут же шкафчик со стеклянными дверцами.

– Почему ты хочешь освоить искусство престидижитации? – спросил он.

– Мне всегда было интересно.

– Просто «интересно», или ты без этого жить не можешь? – строго спросил он.

– Жить не могу! – заверил я. – Но прекрасно понимаю: вершин в этом деле можно достичь только под руководством поистине выдающегося учителя.

Моя грубая лесть не произвела на Феруза ровным счетом никакого впечатления.

– Скажи, – в тоне его не прибавилось любезности, – точно ли ты уверен в своих словах? Ты послушный?

– Да… думаю, послушный.

– Если я возьму тебя в ученики, – сказал он, – будешь ли ты меня расспрашивать?

– А вам бы этого хотелось?

– Отвечай на мой вопрос.

– Я буду расспрашивать вас, если чего-то не пойму.

Учитель кивнул.

– Если я велю тебе что-нибудь сделать, – продолжил он, – ты сделаешь? Даже если тебе будет неприятно?

Какие еще пытки он задумал? Я представил, как Хафиз Джан наблюдает за мной издалека. Поэтому ответил осторожно:

– Если вы прикажете, сэр, я приложу все усилия, чтобы выполнить ваше поручение.

Хаким Феруз встал и, взяв со стола два штангенциркуля, в задумчивости уставился на них. Затем выглянул во двор, где росло большое манговое дерево, и свел кончики штангенциркулей вместе.

– Я уже говорил тебе, что Хафиз Джан был одним из лучших моих учеников. Он очень любил иллюзии, жить без них не мог. Я и в самом деле расстроился, когда он покинул меня ради исполнения долга перед семьей.

Феруз смерил меня суровым взглядом. Казалось, он видит насквозь не только меня, но и всех моих предков.

– Я знаю, что Хафиз Джан не отправил бы тебя ко мне, не будь ты ему по-настоящему дорог. По этой причине, – тут он опять выглянул во двор, – я даю тебе шанс.

Я улыбнулся и уселся на маленьком стуле поудобнее. От ворот доносилось пение рождественских славильщиков. Слышно было, как камердинер пытается спровадить их.

– Я не отличаюсь особым терпением, – зловеще усмехнулся Феруз, – так что стоит тебе провалить любое – подчеркиваю – любое мое задание, как мы расстанемся.

– Спасибо, что поверили в меня.

– Запомни хорошенько, друг мой, – Феруз не сдержал саркастической усмешки, – я ровным счетом ни в кого не верю.

Так где, говоришь, ты остановился?

– В районе Парк-стрит, там есть один пансион.

– Иди, забери оттуда вещи. Будешь жить тут, под моим присмотром. Порядки в моем доме строгие, надеюсь, это понятно?

Я сложил большой и указательный палец колечком. Этот жест не встретил у Хакима Феруза одобрения. Он зашагал по комнате, поигрывая штангенциркулями. И тут мне бросилось в глаза, что теперь на нем были оксфордские туфли. Странно. Я что-то не заметил, чтобы он снимал стильные замшевые ботинки, в которых пришел.

– Пока ты в этом доме, будь добр делать то, что я тебе скажу. Будешь просыпаться, когда я скажу, будешь есть то, что я скажу, и вообще будешь в точности выполнять мои приказы.

– А как мне обращаться к вам, господин Феруз?

Волшебник провел пальцем сверху по раме картины, проверяя, нет ли там пыли.

– Многие зовут меня Учителем, – ответил он.

– Когда же мне можно будет начать обучение?

Феруз щелкнул штангенциркулями как кастаньетами.

– Сейчас… – сказал он, сурово глядя на меня. – Вот прямо сейчас и начнем.