Текст книги "Посиделки на Дмитровке. Выпуск восьмой"

Олег Ларин

Хляби земные, хляби небесные

Сколько раз убеждался: тропе надо верить и не оглядываться в страхе назад. Она ничьей воле не подчиняется и лучше всех знает, куда идти. Тропа правдива, мудра и загадочна, как евангельская строка. И это я знал из личного опыта, без подсказок.

Вот и сейчас я шел, привыкая к сквозящей таежной глубине, к ее тревожному молчанию, которая заключает каждого в некий заколдованный круг. В сущности говоря, это была уже дикая тропа, проложенная зверями и охотниками старого закала, но в которой угадывалась своя логика. Она иногда терялась в путанице прошлогодней листвы и пожухлых злаков, бессмысленно пролезала между двумя близко стоящими деревьями, зачем-то скатывалась в ложбину с ржавой застойной водой, а то упиралась в поверженную сосну с вывороченными корневищами, где ее следы почти обрывались. Но меня это нисколько не смущало. Я ощущал себя опытным лесовиком, и вело меня вперед седьмое чувство, свойственное таежникам. Как будто этот лес был знаком мне с детства.

Вообще, если поразмыслить, никакого особого дара здесь и не требовалось. К нынешней тайге совершенно неприменимы эпитеты «девственная», «непроходимая», «сонная»; нынешняя тайга – это строительная или производственная площадка, опутанная трассами автодорог, со складами горюче-смазочных материалов, штабелями разделанной древесины и скопищем движущейся техники… Перед глазами потянулись зеленые версты с пузырчато-ядовитыми пятнами болот, на которых когда-то стояли строевые леса. Стали попадаться старые вырубки в кольце заброшенных волоков, со стволами трухлявых деревьев и отвалами бурой земли. И не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы определить: это следы недавнего хозяйствования человека.

Тропа уводила в осиновую чащу, и я почти побежал по ней, выжимая подошвами сапог болотистую слизь. Мои глаза озирали лесную округу и не находили того, что было обозначено на карте Переборского лесничества. На всякий случай, чтобы свериться, я достал ее из рюкзака и ахнул: здесь же сосновый бор стоял… второй бонитет… почти сто гектаров! Директор лесхоза Коврижин, когда давал мне эту карту, особо отметил, что здесь хорошо бы развести костер и попить чайку.

Но какой тут, к черту, чаёк! С голых веток свешивалась грязная паутина, не слышно было ни шорохов, ни свиста птиц, будто вымерло все или затаилось. И когда я продрался сквозь частокол осинника и увидел вырубленное пространство, заполненное сухим хворостом, пнями-выворотнями и окнами черной воды, все стало ясно: соснового бора больше не существует, как не существует никаких примет второго бонитета. Из проржавевших внутренностей трактора, брошенного на лесосеке, выпорхнула спугнутая стайка синиц. Кругом топорщились бесформенные завалы торфа; хаос изломанных суков, вершин и корней устилал обильно политую мазутом землю. Свежие сосновые пни истекали смолой – той самой смолой, которая, пройдя обработку, могла бы стать канифолью, скипидаром, техническими маслами. Чахлое заболоченное редколесье пыталось как-то заслонить следы мамаева побоища. И как памятник лесным мародерам высился на краю болота штабель гниющей древесины: кто-то забыл про него, оставил на погибель.

Пройдя вырубку насквозь, я наткнулся на прибитый к случайно уцелевшей сосне и почти выцветший щит с изображением лося и зайца. Надпись внизу гласила: «Господа! Добро пожаловать на отдых в лес! Не ломайте кусты и деревья, не разоряйте гнездовья и муравейники!..» Вот такие пироги!

Я постоял минуту-другую, вслушиваясь в звенящую тишину, и пошел через болото. Тропа осталась позади.

Веселые березки, выросшие на месте вырубки, уводили меня все дальше и дальше, обманывали сквозящей близостью просвета, обещая то ли полянку, то ли русло какой-нибудь речушки. На самом деле лес густел, раздавался, матерел и наконец принял меня под свой душный и сумрачный полог. Мохнатые ели сплетали над головой сплошной кров. Я чувствовал себя в абсолютной изоляции, как за семью замками. Словно сомкнулись непроницаемые кулисы, ушли привычные звуки, запахи, краски. Черт меня дернул забраться в эту глухомань!

Я раздвинул ветки толстой корявой березы, опутанной паутиной, и увидел… То, что я увидел, не вписывалось ни в какие рамки. Уверен, что этой картине подивились бы даже самые отъявленные фантазеры из породы таежных охотников…

Большой катер с названием «Тополь» стоял вертикально, прислонившись к стволу дерева… Откуда она, эта наполовину разломанная посудина, как сюда попала? Кругом валялись заросшие молодой травой осколки стекла, консервные банки, склянки, целлофановые пакеты из-под круп, связки старых газет. И никаких следов пребывания человека!

Я легонько пнул эту поставленную на попá железяку, и оттуда, сверху, посыпались… макароны, гречка, горох. Я стоял, слегка oпeшив. Даже оглянулся на всякий случай: вдруг кто-то прячется за моей спиной?..

Шальная догадка зашевелилась во мне: а что если это «подарок» свыше? Действительно, почему бы не быть этому «подарку», когда тайгу нынче бороздят не только трактора и вездеходы, но и винтокрылые машины типа «Ми-6» и «Ми-8»? Я сам был свидетелем – это было на тюменском Севере, – когда к брюху мощного «Ми-6» подвешивали хорошо упакованный груз, состоящий из запчастей, буровых труб и прочего оборудования. Все это предназначалось для экспедиций газовиков и нефтяников, работающих далеко в тайге или тундре.

Но этот «груз» не имел никакого отношения к производству. Скорее всего, им владело лицо частное, высоко начальственное и далеко не бедное. Но, замечу, безответственное, привыкшее жить и работать по принципу «авось», «тяп-ляп», пребывающее в рабстве посредственности и бытовой жуликоватости. Иначе «Тополь» никогда бы не сорвался с металлических тросов и не угодил в болотистый подлесок. Так ему и надо, этому чинодралу!

В подлеске было темно и сыро, как в подвале. Под ногами хлюпала подпочвенная вода, выжимала пузырящиеся сгустки торфа, и я вооружился длинным шестом. Балансируя, как опытный канатоходец, чтобы не ухнуть в какую-нибудь трясину, я приближался к груде изломанных фанерных ящиков, что выглядывали среди моховых кочек. Тощие, угнетенные елки и березы, растопырив ветки, преграждали путь, угрожая сбросить в зыбкую коричневую, качающуюся под ногами мглу, удушенную водой.

В ящиках было полно битой посуды, и в основном алкогольного содержания. Помимо толстого кошелька, владелец «Тополя» обладал несомненным вкусом: мелькали почти выцветшие этикетки – «Бакарди»… «Мягков»… «Бенедиктин»… «Белая лошадь»… «Шериданс». Интересно, на какие шиши они куплены? (Почему-то вспомнилась смехотворная история с Сарой Нетаньяху, женой израильского премьера, которая сдала пустые бутылки из-под напитков, купленных на бюджетные – подчеркиваю: бюджетные! – средства, а деньги прикарманила. Печать, ТВ и вся прогрессивная израильская общественность предъявили ей страшное обвинение – присвоение народных средств! Ибо за пустую стеклотару, сданную в пункт приема, по тамошним законам, тоже полагается платить налоги.)

Каждая бутылка стоила когда-то не менее двух тысяч, а то и больше, и я порадовался благосостоянию северного начальника, своего благодетеля. Почему «благодетеля»? А потому, что кое-что досталось и на мою долю. Покопавшись среди стеклянных обломков, я обнаружил целехоньную «Беленькую» 0,75 и литровый темно-красный ликер с заковыристым названием, производства тропических островов Зеленого Мыса. Я немедленно засунул их в рюкзак и обмотал толстым свитером, чтобы не разбились по дороге.

И снова тропа, снова тайга раскручивает свои веселые километры. Все вокруг меняется до неузнаваемости. Как будто не простые охотники, не лесники и сборщики ягод, а высокоученые ландшафтные архитекторы поработали тут сто или двести лет назад, сотворив эту стёжку-дорожку по законам паркового искусства. Плавные обтекаемые повороты, плюшевый сиреневый мох под ногами, манящие просветы между деревьями с окнами жемчужной неведомой мне речушки и краснощекими щельями-берегами, опутанными разноцветными лишайниками.

Дыши – радуйся, смотри – думай!.. Но ни чем высоком думать было некогда, потому что я боялся пропустить поворот, который, судя по карте, должен был привести к цели моего путешествия.

Случалось ли вам встречать в тайге серебристого цвета железки странной формы, словно покрытые патиной или облицованные алюминиевой фольгой? Мне встречались, и не раз, и это не какие-то там бросовые железяки, а самый, что ни есть благородный и дорогостоящий титановый сплав. Гостинец из космоса! А попросту говоря – обломок от первой ступени ракеты, запускаемой с космодрома Плесецк Архангельской области. И такими драгоценными «гостинцами» усеян весь Север – от Пинеги, Мезени и до Ямала. Сколько раз приходилось слышать об этом, сколько раз читать, а они все растут, эти головешки из поднебесья, усеивая ягель острыми осколками, о которые ранят копыта олени и лоси.

Многие сотни гектаров таежных и тундровых пастбищ фактически выведены из хозяйственного оборота, оленеводческие кооперативы терпят убытки. Роскосмос все обещает и клянется, что очистит северные территории, ничего практически не делая. Добрый хозяин уже после первого запуска наладил бы сбор в переработку космического «урожая» – как-никак титан, тугоплавкий крылатый металл. Можно ли его представить в виде свалки металлолома?

Раньше, на заре космической эры, отработанные ступени военные из соображений секретности взрывали на месте, и осколки разлетались куда Бог пошлет. Одна из таких «головешек», начиненная электроникой, весом более тонны, с ужасающим воем и свистом, охваченная пламенем, врезалась в горловину таежной реки, образовав огромную засасывающую воронку. Нет чтобы оставить в покое утонувшую ступень – решили взорвать и ее. И от горловины той ничего не осталось, всю взрывом разнесло. Получилось на реке тихое «корыто» с вязкими песками-зыбунами. «Засасывает, к берегу прижимает, когда на катере плывешь, – объяснял мне местный речник. – Весной в этом корыте иной раз по нескольку малых судов сидит: вроде бы и не на мели, и в то же время ни вперед, ни назад». Он добавил еще, что со временем здесь выросли вязкие, песчаные косы по берегам, нарушился зообентос реки и ее ихтиофауна. Да и рыбьи нерестилища сильно пострадали. Не простые нерестилища – семужьи!

Позднее, в 80-х годах, космическое начальство отменило разорительные поиски и взрывы ракет на месте и призвало население, точнее исполнительные органы, самому находить титановые головешки и использовать их в хозяйственных надобностях. Сейчас положение чуть выправляется, но нет уверенности в том, что Север будет очищен от космического мусора. В конце 2015 года в печати и по ТВ промелькнуло сообщение о том, что российские экологи провели проверку частей ракет, упавших при запуске спутников с космодрома Плесецк. Ученые при этом бодро заверили: с экологией в северной тайге все в порядке…

…Нет, я не буду рядиться в тогу наивного путешественника, который, придя к намеченной цели, открывает в изумлении рот: «О-о-о!»

Все оказалось так, как и говорил директор Коврижин: памятник головотяпству!.. Посреди высохшего болота, у кромки леса, в окружении мха и розовых свечек иван-чая, в горделивой позе лежала первая ступенька ракеты, длиной метров шесть, не меньше. И что самое поразительное: абсолютно целая, невредимая, отсвечивающая тусклым серебром, будто только что сошла с заводского конвейера. По идее она должна была отдать свою энергию следующей ступени и сгореть в высоких слоях атмосферы, рассыпавшись на сотни оплавленных частей. А оказалась здесь, на территории Переборского лесничества, по соседству с узкоколейкой (о ней речь впереди) и проржавевшим катером «Тополь». Вот тебе и гостинец из космоса!

Я обошел ракету кругом и заметил что-то вроде дорожки: мох был смят, кое-где утоптан с отпечатками резиновых сапог. Значит, догадался я, люди приходили сюда – приходили, как на экскурсию. Один из посетителей даже стихом отметился на титановой махине: «Дядя Вася из Рязани оказался в Мичигане. Вот какой рассеянный муж Сары Моисеевны!» И еще бросилось в глаза отсутствие некоторых узлов и деталей: их либо сбивали топором, либо отвинчивали разводным ключом.

Я вспомнил охотничью избушку Володи Кырнышева на речке Вашка. Если бы у меня была возможность махнуть туда на вертолете, я бы достиг этого места за каких-нибудь полчаса. Всего полчаса лёта – и на берегу таежной речушки увидел бы сказочный терем-теремок, будто сошедший с гравюр художника Билибина. Такие жилища строили на Руси еще задолго до Рюрика.

Но самое главное: перед входом в избушку лежала ребристая, похожая на стиральную доску металлическая пластина, о которую вытирали ноги. Из этого же металла был сотворен (именно «сотворен», другого слова не сыщешь) изящный столик с заклепками по окружности, на котором стояли три фигурные пепельницы того же серебристо-тусклого цвета. Ну а когда Володя Кырнышев, штатный охотник Комикооппромхоза, увлек меня по деревянной лестнице на крышу, и я увидел вместо дранок или ветхой бересты сплошное металлическое покрытие с аккуратными загибами под водосток, я понял: нет пределов изобретательности таежного человека, к какой бы национальности он ни принадлежал. «Конверсию по-зырянски» завершало реактивное сопло, которое охотник приспособил под помойное ведро и одновременно под ночной горшок. «У меня еще самогонный аппарат есть из титанового сплава, – с гордостью сообщил Володя. – Но это дома, в деревне. На работе я не пью»…

Погода словно раздумывала, чем бы ей заняться, – то ли нахмуриться, то ли улыбнуться, то ли дохнуть холодом или брызнуть мелким ситничком. Именно такие дни, одетые в призрачную молочную мглу, без теней и звуков, с намеком на тайну, остаются в памяти, и хочется продлить их и прожить заново. Я оглянулся: первая ступенька отодвинулась в невнятной, колдовской дымке, увязла в парном сумраке. Загадочный покой разлился в природе… Прощай, гостинец из космоса!

Я снова полез в рюкзак: тропа есть тропа, но надо определиться в пространстве, а для этого требуется карта. Вообще-то известный афоризм «Все карты врут» имеет под собой кой-какие основания.

Был в советские времена такой всемогущий комитет по охране государственных тайн, который из соображений секретности чуть-чуть изменял масштабы рек, дорог, городов и гор. Ни одна карта, выпущенная в свет при его непосредственном участии, не вполне соответствовала реальной местности и, видимо, издавалась не для простых смертных, вроде нас, а ради дезинформации шпионов и прочих агентов, работающих в пользу империалистических разведок. При Совете Министров СССР усердно трудились целые организации над тем, как бы половчее и не вызывая подозрений изменить угол речного поворота, расположение села, конфигурацию горы или болота… Но эта карта, коврижинская, которую директор лесхоза вручил мне с некоторой опаской, была выполнена еще царским Генеральным штабом, в году эдак 1907-м, и содержала безупречно правдивую информацию. И если в нее вносились какие-нибудь изменения, то исключительно волею тех лиц, которые сами побывали на этой местности, «отпахали» ее пешим ходом с комариным звоном.

Я шел по расхлябанной колее, обходя лужи, куда уже успели переселиться крикливые лягушки. Ноги скользили по размякшей земле, неприятно вздрагивали, попадая в ловушки с застоявшейся водой. В глубине леса копошились какие-то существа – то ли скрип, щебет, перебранка птиц, то ли завывание бензопилы, вгрызающейся в мякоть дерева, – и вскоре эти звуки перекрыл сначала еле слышимый, а потом все нарастающий перестук колес на стрелках. Поднатужившись, захрипел протяжный гудок. Вот она, узкоколейка! Я ринулся вперед, пренебрегая тропинкой.

У воспетой многими поколениями поэтов северной земли масса самобытных символов. Один из них – прадедовская узкоколейка. Однако большинство из них сейчас на пенсии. Я не принадлежу к числу безответственных романтиков, но это такое удовольствие – прокатиться по 750-миллиметровой колее со скоростью 15—20 километров в час! Хорошо поработали мужики-таежники сто с гаком лет назад, прорубая просеки в чащах и увязая лаптями в болотах! Уютный, почти игрушечный поезд с такими же игрушечными вагончиками качался на поворотах, повязгивая буферами, спотыкался на стыках, как крестьянская подвода на кочках, и никаких тебе аварий и поломок. Ветки деревьев хлестали по открытым окнам, глухари с рябчиками перелетали через крыши вагонов, дорогу перед идущим паровозиком перебегали зайцы, кабаны и даже волки… Узкоколейки продержались вплоть до 1980 года, и если бы не Олимпиада с ее фанфаронской показухой, существовали бы и сейчас… А вот эта, «назло врагам», сохранилась.

Появившийся из-за поворота мотовоз с тремя миниатюрными вагончиками сбавил скорость – начался затяжной подъем. Это было мне на руку. Я примерился к поручням третьего вагончика и запрыгнул на подножку. От резкого толчка две бутылки в моем кармане устроили маленький скандал, но без битья посуды. И этот звук, видимо, привлек внимание единственного пассажира.

Был он крепок, жилист, медвежеват и, судя по выражению его лица, соскучился по общению. Редко, но бывает: посмотришь на русского человека острым глазком; посмотрит и он на тебя острым глазком – и все понятно, не надо никаких вопросов и объяснений. Ha его обветренном, иссеченном морщинами лице выделялся длинный, как банан, нос, редкое зрелище среди северян. Вероятно, этот нос был задуман на трех человек, а достался почему-то одному.

– Давайте знакомиться, — предложил я и назвал себя.

Его взгляд долго блуждал между мною и моим рюкзаком.

– У меня, вишь, китайская фамилия, – словно стесняясь, сообщил Длинноносый.

– Интересно – какая? – удивился я.

– На-Ли-Вай! – по слогам отчеканил он и посмотрел на меня с надеждой. Я видел в его глазах то, что он видит в моих глазах, и мы друг другу нравились. Был он того неопределенного возраста, когда человеку можно дать и пятьдесят, и все семьдесят с горкой.

– Вот это интуиция! – почти прокричал я и полез в рюкзак за «Беленькой». Но от волнения вытащил не водку, о чем до сих пор сожалею, а темно-красную фигуристую бутыль зеленомысского происхождения, цена которой… эх, лучше промолчать! Для тех, кто не знает, сообщаю: сей сосуд был разделен на две равных половинки с перегородкой внутри. Одна половинка содержала жидкость молочного цвета, другая – ярко-красного, почти кровавого. В предвкушении выпивки, с распахнутой да ушей улыбкой, старик обнажил щербатый рот, в котором светился один-единственный зуб из нержавейки. Он пробулькнул ликер прямо из горлышка, поморщился, громко крякнул и заявил с обидой:

– Шмурдяк!33
  Дешевое красное вино типа портвейна. Большой словарь русского жаргона.


[Закрыть]

…Вообще, как он затесался в мое повествование, этот длинноносый дед Наливай-Шмурдяк? Мало того, что он обидел высочайшего класса экзотический продукт, он еще и отвлек меня от заданной темы. Как дальше писать и о чем? Может быть, прав Лев Николаевич, когда говорил в запальчивости, что писать надо «вне всякой формы: не как статью, рассуждения и не как нечто художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь», обо всем, что встретилось тебе на пути. Возможно, Толстой был предтечей нынешнего модернизма. Писать надо не совершенно, а незавершенно, как сказал другой классик, «законченность опасна для писателя»…

Поезд шел ни шатко ни валко, с кочки на кочку, через вымершие полустанки, колючие леса и топкие болота. Мимо ягельных опушек, чистых говорливых рек и речушек, угрюмых лешачьих озер и, наконец, остановился у здания под названием «Продукты». Станция была безымянная и почти безлюдная. У вагона меня встречал директор лесхоза Коврижин, и вид у него был немного встревоженный. Видимо, переживал, не потерял ли я его карту в своих скитаниях по тайге…

«Из Египта евреев вывел Пророк Моисей, а нас, восемнадцать жителей белорусского местечка Долгиново, вывел лейтенант Коля Киселев»

…Он принадлежал к невезучей когорте младших офицеров 1941 года. Окончившие в ускоренном темпе командирские курсы, мало чему научившиеся, с ходу брошенные под вражеские танки, артобстрелы, авиабомбежки. Испытавшие ужас и панику первых дней войны. И каждый день, каждый час стоящие перед реальной угрозой угодить в фашистский плен. Слава Богу, что были беспартийные, а то бы, попав в лапы гитлеровцев, загремели бы под расстрел…

Николай Киселев сполна прошел все эти испытания. Что известно о его довоенном прошлом? Родился в Башкирии, в небольшом городке, где недавно ему поставили памятник, окончил Институт внешней торговли в Москве, на фронт ушел добровольцем. Никогда не нюхавший пороха, характером – мягкий и интеллигентный, он, за отсутствием выбывших из строя кадровых офицеров, сразу был назначен командиром стрелковой роты. Воевал недолго, что вполне закономерно. Попал в окружение у деревни Долгиново, в Белоруссии. С осени 41-го находился в лагере военнопленных, но успешно бежал. Партизанил в полесских лесах и болотах.

И вот тут начинается главная – 40-дневная – одиссея его жизни.

270 долгиновских евреев чудом уцелели после массовых расстрелов. В основном это были старики, женщины и дети. Каким-то образом они сумели спрятаться в лесах, окружавших белорусские деревни, и укрыться под защитой партизанских отрядов. Во главе их стояли властолюбивые «батьки» – бывшие командиры Красной Армии и местные партработники. Они привыкли ни от кого не зависеть и никому не подчиняться. Отряды, привыкшие к легким победам над полицаями, все глубже обнаруживали свою несостоятельность – у них не было ни оперативной разведки, ни связей, ни способности к сложному маневру в тылу врага. А тут еще нескончаемый обоз беженцев, которых требовалось хотя бы элементарно прокормить. Многие из евреев, понимая это, уходили на «вольный выпас»: у местного населения пытались обменять свою одежду на хлеб и молоко. Однако в селах их встречали с недоверием, а порой и враждебно. Почти на каждой хате висели грозные приказы немецкой администрации о расстреле на месте, если кто-то из крестьян станет укрывать евреев. Редко кто отваживался нарушить эти приказы и оказать помощь несчастным старикам и детям.

Тем временем из белорусского штаба партизанского движения поступило обращение: вывести жителей Долгинова с оккупированной территории на «большую землю». Приказать легко, а как это сделать? Два командира партизанских отрядов долго ломали головы. Да, еврейские беженцы – это стихийное бедствие, обуза для бойцов сопротивления. Потому что вместо боевых действий приходится подчас проводить действия сугубо хозяйственные, продовольственные. А именно – отозвать у немцев склады с зерном и обмундированием.

Появившийся как нельзя кстати лейтенант Киселев подходил, по мнению начальства, для выполнения этой задачи. Хотя до конца не представлял себе – как это можно пройти более тысячи километров по территории, занятой врагом, и при этом уцелеть?!

270 жителей Долгинова смотрели на него хмуро и недоверчиво. Некоторые даже пытались злословить: «На кой, мол, черт нам такой вожак, еще удерет с дороги, вон какой у него жалкий и потрепанный вид!» – кипел чей-то разум возмущенный. Но Николай стойко выдержал все насмешки и представил «почтенной публике» свой отряд, состоящий из пяти партизан и одной медсестры.

Выступив в поход, беженцы шли только по ночам, преодолевая в лучшем случае километров тридцать. Днем отсыпались, прячась в густых зарослях и болотах, а бойцы охранения вели разведку, искали более-менее безопасную дорогу, добывали хлеб и картошку. Но разве напасешься еды на 270 вечно голодных ртов? Грибы и ягоды были весьма ощутимым добавком в скудной походной жизни.

Сколько детей и стариков удалось спасти, сколько телег и добра удалось протащить по обманным мхам и болотинам, сколько товарищей потерять?.. История уже не помнит этих безымянных подвигов. Наверное, не одного путника засосала в себя эта вязкая подземная сила и прикрыла сверху, как гробовой доской, сырой, темной хлябью. Наверное, не один беженец нашел вечный покой среди гибельных полесских болот, канул навечно в тягучее илистое дно под жидким осенний небом, которое кляли и звали одновременно заломленные в судороге руки…

Киселев обратил внимание на резкие перепады настроения у своих подопечных – то, что впоследствии психологи наших дней назовут «еврейской меланхолией». Эта меланхолия была окрашена необъяснимым чувством вины, чувством тревоги и страха за будущее. Тревожность и повышенная рефлексия накладывала негативный отпечаток на бытовую неустроенность: люди ссорились из-за мелочей, иногда кидались в драки. Психические реакции были неадекватны: от молчаливой покорности, подавленности до внезапного взрыва страстей… «Были бы простые солдаты – никаких хлопот. Приказано – выполнено! – думал про себя лейтенант Киселев. – А тут надо быть тонким дипломатом, убежденным переговорщиком, участливым, даже ласковым проповедником». Недаром гласит русская пословица: «Мягкое слово кость ломит».

Перед угрозой смертельной опасности все объединялись и действовали, как пальцы одной руки. Еще до выхода в путь командир строго-настрого предупредил: при появлении немцев или полицаев разбегаться в разные стороны, надежно прятаться, а собираться на прежнем месте только через три дня. Но не всегда приказ выполнялся. Однажды на исходе третьих суток их собралось только 220 человек. Одни попали в плен, других, взяв в свои семьи, убеpeгли местные крестьяне, третьи решили продолжить бегство самостоятельно, четвертых похоронили ненасытные болота.

Дети хуже всех переносили тяготы похода. Ночами самые маленькие неутешно плакали и кричали, требуя хлеба. А ведь встречались такие места, где нужно было идти абсолютной тишине, в абсолютном молчании. Один неверный шаг, одна еле слышимая реплика, зажженная самокрутка могли погубить всю колонну. Много-много лет спустя участница этого похода вспоминала девочку, которая все время плакала, и мать никак не могла ее успокоить. «В полном молчании, под давлением всех остальных, упрямо заявляющих о неготовности умереть из-за непрекращающегося плача, родители ребенка приняли страшное решение: понесли дочку к реке. Но никто из них не мог сделать это. Передавая девочку друг другу, каждый из супругов умолял: «Ты сделай это». Находившиеся рядом отвернулись и просто ожидали, не желая смотреть на то, к чему сами косвенно подталкивали. Девочка, почувствовав, что ей угрожает, крикнула на идише: «Я не хочу умирать!»… Киселев, услышав крик и поняв ее слова без перевода, подбежал к берегу и взял ребенка на руки. С ней на руках он прошагал не одну сотню километров, и девочка, до этого постоянно плакавшая, остаток пути молчала».

Киселев опешил. И хотя волей-неволей приходилось вступать в бой с немецкими патрулями и изменять курс движения, он упрямо шел вперед, сокращая остановки на привалах. Его подстегивали осенние дожди, приближающиеся холода и убывающие на глаза силы беженцев. На сороковой день колонна, наконец, добралась до расположения передовых частей Красной Армии. А буквально накануне наткнулась на переодетых в форму НКВД немецких диверсантов, которые отобрали у командира документы. Пока разобрались что к чему, пришлось принимать бой. Шесть солдат охранения отступали, отстреливаясь и прикрывая собой разбегающихся женщин и стариков.

Как это нередко случалось в те годы, Киселев был арестован по подозрению в дизертирстве. Документов нет – какой может быть разговор! СМЕРШ грозил ему немедленным расстрелом. Но тут заговорили те, кто прошел с ним по оккупированным территориям, каждый подписался под обращением об освобождении и награждении молодого лейтенанта. Его освободилди. И даже наградили, чему он был немало удивлен. Киселев получил… 800 рублей: по тогдашнему курсу цена одного килограмма сливочного масла. Но выше всяких наград были для него любовь и благодарность спасенных им людей…

Мало что известно о его послевоенной судьбе. Известно только, что Николай Яковлевич умер в Москве в 1974 году. Его подвиг навсегда остался бы безызвестным, если бы не случайная находка в архиве. Директор Белорусского музея Холокоста Инна Герасимова, разыскивая документы военного времени, наткнулась на пожелтевшие листки отчета Киселева, который тот отправил в штаб партизанского движения сразу после выхода из окружения. Он провалялся в архиве более пятидесяти лет. На Белорусском ТВ был снят документальный фильм «Список Киселева. Спасенные из ада». На экране звучали голоса бывших беженцев, бывших детей из 1942 года, они называли лейтенанта своим спасителем, ангелом, отцом – и не стеснялись слез. Фильм прошел по нашему телевидению, говорят, по какому-то спутниковому каналу, ночью, видели его считанные единицы, но и этого было достаточно, чтобы увековечить память о Николае Яковлевиче Киселеве. Одна из улиц села Долгиново стала носить его имя. В конце 2015 года в городке, где родился Киселев, Благовещенске, ему установили памятник. Задолго до этого два слова KISELEV NIKOLAI были выбиты на мраморной Стене Почета в Саду праведников мемориала Яд-Ва-Шем. А в Иерусалиме на ежегодных встречах 5 июня, почитая память погибших, среди других мучеников всегда называют и его имя. Преклонных лет женщина, бывшая беженка, сказала однажды:

– Из Египта евреев вывел пророк Моисей, а нас, 218 жителей местечка Долгиново в Белоруссии, вывел русский лейтенант Коля Киселев…

Некоторые подробности о судьбе Н. Я. Киселева и его отряда мною получены из публикации в малотиражной газете «Еврейское слово» – 25 января – 8 февраля 2016 года.

И еще одно существенное добавление. Как ни темнило телевизионное начальство относительно демонстрации «Списка Киселева», латентный заговор молчания был все-таки преодолен. 26 января 2017 года, спустя почти девять лет, как был снят фильм, его показали по каналу «Культура». Автор сценария – Оксана Шапарова, режиссер – Юрий Малюгин. К сожалению, я узнал об этом, когда настоящий очерк был уже написан и принят редколлегией нашего альманаха. В фильме нет никакой парадной шелухи, никакой псевдогероики – все настоящее, подлинное. Человеку там невозможно притворяться тем, кем он не является на самом деле. Бывшие дети-беженцы, а ныне бабушки и дедушки, счастливо дожившие до наших дней, своими рассказами создают коллективный портрет Николая Яковлевича Киселева. Мириам Гольц, Арье Рубин, Сима Шлихтман, Шимон Хевлин, Иосиф Каплан, Захар Шульман… Список можно продолжать.

Не могу умолчать и о «плачущей девочке». Той самой, которая чуть не погубила отряд и была спасена Колей Киселевым. Гражданка Израиля Берта Кремер в окружении своих детей, внуков и правнуков была на редкость словоохотлива, много улыбалась, а когда речь зашла о ее спасителе-лейтенанте, неутешно расплакалась…