Текст книги "Посиделки на Дмитровке. Выпуск восьмой"

Лилит Козлова

«Я и мир» Константина Паустовского и Марины Цветаевой
К 125-летию Паустовского и Цветаевой в 2017 году

Чтобы в мире было двое: Я и мир!

Марина Цветаева

Наверное, эта формула юной Цветаевой типична для каждого человека в самом начале жизни. Здесь мир выступает как некая универсальная сущность, с которой сталкиваешься постоянно в разных ее лицах и проявлениях. Мир – поначалу некая нерасчлененность, иероглиф, пока отдельные его стороны и качества не станут самостоятельной реальностью и даже равновеликостью того главного, внутреннего, что мы ощущаем как свое «Я».

Константин Паустовский и Марина Цветаева. Одногодки, два светлых русских громких имени в литературе, два гуманиста ХХ века. Как они соотносились с тем, что было их окружающим миром, по сути – с родиной, с людьми, с родной землей, на которой родились и росли? Как отстаивали и защищали свой внутренний мир, то главное и любимое, чем смотрели в мир окружающий, свое глубинное «Я»?

Самое начало типично для ребенка – столкновение, инстинктивное желание победить, быть сильнее всех препятствий. У отдаленного потомка гетмана Сагайдачного, Константина Паустовского, читаем: «Казаки неохотно сели на землю. Буйное их прошлое еще долго докипало в крови. Даже я, родившийся в конце девятнадцатого века, слышал от стариков рассказы о кровавых сечах с поляками, походами «на Туретчину», об Уманской резне и чигиринских гетманах.

Наслушавшись этих рассказов, я играл с братьями в запорожские битвы. Играли мы в овраге за усадьбой, где густо рос около плетня чертополох – будяк. …И такова сила детских впечатлений, что с тех пор все битвы с поляками и турками были связаны в моем воображении с диким полем, заросшим чертополохом, с пыльным его дурманом. А самые цветы чертополоха были похожи на сгустки казацкой крови».

Даже в этом коротком описании детских боев, прямых столкновений детей друг с другом, хоть и в игре, уже явно проглядывает вторая сторона личности маленького Кости: поэтическая романтичность, та отрешенная лиричность в мире фантазий, которая долго так пугала его мать. Это она предсказывала ему нищету и смерть под забором, приговаривая, что у него «вывихнутые мозги и всё не как у людей».

Марина Цветаева для своей непохожести на других очень рано сама нашла точное себе определение: «Вот отчего я меж вами молчу: Вся я – иная», и не раз поэтически связывала это со своим «морским» именем: «Но душу Бог мне иную дал: Морская она, морская!». А за семь лет до ухода из жизни назвала себя «Одинокий дух. Которому нечем дышать».

А все у нее начиналось, как и Паустовского, с игры. В стихотворении «Дикая воля» так и сказано: «Я люблю такие игры, где надменны все и злы». Самоутверждение в будущей победе – как много об этом в ранних цветаевских стихах! Вот она барабанщик «всех впереди», вот в ее руках аркан, а «все враги – герои!», и она, конечно же, сильнее и быстрее их. Прямая борьба – кто кого! «Я – мятежница с вихрем в крови» – это тоже ее юношеское самоопределение.

Но жизнь всегда вносит свои коррективы и заменяет приоритеты и житейские установки на новые. И очень скоро Цветаева скажет: «Но знаю, что только в плену колыбели / Обычное женское счастье мое». Пришла любовь и стала главной в ее жизни. Но именно тогда она почувствует еще острее свою «инакость», свои «люблю» и «ненавижу».

В юности любовь у Цветаевой, казалось, била через край: «Я не делаю никакой разницы между книгой и человеком, закатом, картиной – всё, что люблю, люблю одной любовью», писала она в свои 22 года.

«Я одна с моей большой любовью / К собственной моей душе», – напишет она в 1913-м. И это утверждение пронесет сквозь всю жизнь.

А у Паустовского тоже ключевое слово в его жизни и во всем творчестве – «Любовь». Один из его героев выразил это так: «Нужна большая сила. Она есть у каждого. Я узнал ее недавно. Она все решит… Простое слово… Любовь».

Любовь все решит, – чувствует Паустовский, – во всех проявлениях жизни – и личной, и общественной.

У Цветаевой же любовь относится только к тому, что есть ее внутренний мир, к содержанию собственной души. «Мне ничего не нужно, кроме своей души», – можно сказать, что это ее формула, самое краткое и точное самоощущение.

Отсюда ненависть ко всему, что не есть гармония ее необъятного высокого внутреннего мира: «Ненавижу свой век, потому что он век организованных масс, которые уже не есть стихия, <…> лишенных органичности». Это уже голос Цветаевой зрелого возраста, после 40 лет. «И основное – над всеми и под всеми – чувство КОНТР – чисто физическое: наступательное – на пространство и человека, когда он в количестве».

Движение навстречу, наступательное – отогнать, создать себе жизненное пространство для комфортного самоощущения и успешного творчества.

А у Паустовского иначе: стремление раствориться в окружающем, пропустить его через себя, чтобы любовно донести до читателя.

Зрелая Цветаева в работе «Поэт и время», размышляя о современности, определила так: «Быть современником – творить свое время, а не отражать его. Да, отражать, но не как зеркало, а как щит. Быть современником – творить свое время, т. е. с девятью десятыми в нем сражаться».

Потому что «Мировая вещь… Всё дав своему веку и краю, еще раз все дает всем краям и векам. Предельно явив свой край и век – беспредельно являет все, что не-край и не-век: навек».

И Цветаева, и Паустовский свое время «творили» и создавали «мировые вещи», вечные ценности.

До самого конца жизни эта двойственная позиция внутреннего мира – и окружающего, внешнего – у Цветаевой сохранилась. Главная её забота – донести все, что прочувствовала и написала, до людей, отдать свое душевное богатство – «У меня еще много улыбок другим…».

Но где оно, созвучие и понимание читателя духовных высот и необычностей ее души? Его и сейчас, в наше время, практически нет, так она забежала вперед в своем духовном развитии и мироощущении. Тогда, в конце парижского изгнания, она, может быть, все упорнее чувствует себя «со всем – в борьбе». И вот – подытоживание: категоричная горькая строка: «одному не простила – всем». Тому, кто не сумел внять ее бескрайней душе…

Но у цветаевской фронды, мятежности и неприятия существовал естественный для нее психологический предел: она всегда в повседневности становилась на сторону побежденного и страдающего.

Еще в начале первой Мировой войны она выдохнула: «Не надо людям с людьми на земле бороться!».

На земле. Не в пространстве духовной и поэтической жизни души, а на земле. Это пацифистское осознание пришло на смену всем ее собственным воинственным юношеским играм. Сама жизнь подвела к этому с голодом разрухи гражданской войны, смертью юных, ранами уцелевших. Сразу для Цветаевой исчезли враждующие, остались одинаково страдающие: «И красный, и белый – мама!».

И вообще ее «инакость» всегда диктовала ей «реакции обратные. Преступника – выпустить, судью – осудить, палача – казнить…».

И сама она «Двух станов не боец» – ни той, ни другой стороны. «Словом, точное чувство, – пишет она в 30-х годах, – мне в современности места нет».

А что же у маленького Кости сменило первичную игровую воинственность?

В этом мальчике изначально жила удивительная гармоничность, и она так же естественно в нем постепенно развертывалась в отрешенную созерцательность поэта и будущего лирического писателя. Как всегда, пример для восхищения, помогающий найти себя, – рядом, в своей семье. Это родной брат матери, дядя Юзя с его рассказами «интереснее похождений барона Мюнхгаузена». Это он пробудил в Косте романтическую непоседливость и жаркую тягу к новизне. «Земля после его рассказов стала казаться мне смертельно интересной, и это ощущение я сохранил на всю жизнь», – признается Паустовский. «Я только и мечтал быть „вторым дядей Юзей“».

Параллельно развивалось жаркое и действенное сочувствие к обездоленным из киевского яра, особенно к шарманщику с дочерью-гимнасткой. Отец очень в этом понимал сына и поддерживал, хотя мать поначалу возражала. Именно поддержка родителей закрепила у Паустовского первый опыт помощи и дружбы с теми, кого мы сейчас бы назвали бомжами, и опыт этот позже перешел у него в глобальный подход к жизни: неимущие требуют защиты и изменения своего положения, подход, который позднее стал основой его отношения к советскому строю.

И в это же время родилось и все крепло жаркое чувство природы. Последнее предгимназическое лето в Рёвнах на всю жизнь определило тот поток любви к родной природе, который позже всегда изливался у Паустовского на бумагу. «С этого лета я навсегда и всем сердцем привязался к Средней России. Я не знаю страны, обладающей такой огромной лирической силой и такой трогательно живописной – со всей своей грустью, спокойствием и простором… Величину этой любви трудно измерить. <…> Любишь каждую травинку, поникшую от росы или согретую солнцем, каждую кружку воды из лесного колодца, каждое деревцо над озером, трепещущее в безветрии листьями, каждый крик петуха и каждое облако, плывущее по бледному и высокому небу».

И он – органичная часть всего этого, приобщенный и слившийся с природой и жизнью людей. Ее естественная часть.

Очередной всплеск – в Мещёрском крае, Солотче, «второй родине», где ему захотелось стать еще чувствительнее, еще утонченнее. И вот – желаемое свершилось: «…медленно отделился от ветки красный лист, вздрогнул, на одно мгновение остановился в воздухе и косо начал падать к моим ногам, чуть шелестя и качаясь. Впервые я услышал шелест падающего листа – неясный звук, похожий на детский шепот, и почему-то у меня забилось сердце».

Такое впечатление, что добрый чародей рассказывает читателю волшебную сказку о зачарованном мире. Сказывает сказку жизни, в которой живет сам. И так хочется, чтобы ее услышало как можно больше людей!

И Паустовский уже в другом месте и в другое время пишет: «Это должны бы видеть все любимые тобой и милые люди. Когда человек счастлив, он щедр, он стремится быть проводником по прекрасному. Сейчас мы были счастливы, но молчали, потому что настоящий восторг не терпит никаких возгласов и внешнего выражения».

А Марина Цветаева свой восторг всегда выплескивала – фейерверком, восклицательными знаками. И негодование – тоже, часто едко, иногда – иронически.

Она вообще была междометийной, когда говорила о любви и счастье. Это ей принадлежит фраза: «Бог создал мир в восхищении».

«Вся моя жизнь – роман с собственной душою, с городом, где живу, с деревом на краю дороги, – с воздухом. И я бесконечно счастлива». Это написано незадолго до революции…

Революцию Паустовский и Цветаева встретили по-разному, с виду – встали по разные стороны баррикад.

«Чернь черная навстречу чванится» – это впечатление Цветаевой в начале революции. И вскоре продолжение: «Кого я ненавижу (и вижу), когда говорю: чернь. <…> Ненавижу – поняла – вот кого: толстую руку с обручальным кольцом и (в мирное время) кошелку в ней, шелковую („клеш“) юбку на жирном животе, манеру что-то высасывать в зубах, шпильки, презрение к моим серебряным кольцам (золотых-то, видимо, нет!) – уничтожение всей меня – все человеческое мясо – мещанство!».

У Паустовского встречаем аналогичное непринятие потребителей и хищников: «Только люди, не помнящие своего духовного родства, люди, тупо равнодушные к культуре своей страны, могут так безжалостно уничтожать ту высокую культурную ценность, что несут в себе природа, пейзаж и его красота. <…> браконьер пронырлив и деятелен и проникает в самые глухие и заповедные углы. <…> глушением рыбы <…> занимались представители местной власти».

И еще: «За бессмысленное убийство деревьев надо карать. <…> Из нашей жизни навсегда должен быть изгнан один из опаснейших врагов социалистического общества – обыватель и хищник с пустыми глазами, плюющий на природу и калечащий ее для удобства своей копеечной и бессмысленной жизни».

Однако, даже явные злоупотребления власть имущих и их попустительство не могут сбить общего оптимистического отношения Паустовского к жизни при советском строе. Он видит и описывает только то, что хочет: освобожденных от платков аджарских девушек, ныне работниц ткацкой фабрики, прорытые каналы, построенные плотины, стройку заводов…

Его герои верят в крепость колхозов и построение рая на земле, только бы освобожденные люди захотели трудиться и дружно взялись за дело. Но снова и снова в его же очерках и рассказах сквозит – нет, пока еще люди далеки от этого желания…

Однако, оптимизм в его произведениях не иссякает. Он ощутимо остается верен тем, кто принес на его родину новые принципы жизни – может быть, здесь тоже сказалась любовь к новизне?

Такое впечатление, что вера Паустовского в светлое завтра на земле поистине неиссякаема, она помогает ему жить и надеяться, писать светло и убедительно.

В момент окончательного прорыва большевиков в Одессу в 1920 году он думал: «…моему раздерганному противоречиями прошлому может дать смысл и силу, значение и оправдание только будущее».

Это будущее очень быстро приняло вид разрушения. По ощущению Паустовского, «реальность так густо переплелась здесь с фантастикой. <…> Несмотря на голод, ледяную сырость в домах, на разруху и одиночество, <…> я чувствовал временами приливы необъяснимого подъема. <…> мои годы уже подходили к 30, но я ощущал себя восемнадцатилетним» (СС, 3, 789). Возможно, революция и разруха воспринимались юным Костей как приключение, когда в нем явно оживал дядя Юзя?..

Марина Цветаева восприняла послереволюционную Россию как «дом, который – срыт». «Той России – нету, /Как и той меня» – скажет она в зарубежной отдаленности 30-х годов.

Оставшись на родине после октябрьского переворота, она внутренне примыкает к тем, кто изгнан, к защитникам старого строя. К побежденным.

Ее отношение к СССР перед возвращением из-за границы выражено четко: она там невозможна. «Ехать в Россию? <…> Там мне не только заткнут рот непечатанием моих вещей – там мне их и писать не дадут».

Она выбрала раз и навсегда для себя – духовные ценности, современность определила как «совокупность лучшего».

Паустовский влюблен в жизнь как она есть. «Отчаянное пристрастие к жизни», – говорит один из его героев.

Цветаева как будто вторит ему: «Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить».

Паустовский принимает и поэтизирует обычную повседневность всей своей романтической натурой. Он сам – неотъемлемая часть этой жизни. И делит он в своих произведениях людей на своих, советских, и чужих, врагов, главным образом по склонности их к созидательному труду. Нетрудовой элемент всегда враг. А с врагом надо сурово расправляться. Как, скажем, пьяный матрос с голландской королевой Вильгельминой.

А Цветаева даже преступнику, только что ее ограбившему, не желает смерти.

Она живет особняком – и всегда с сочувствием к побежденным. «Пощадите Стеньку Разина!» – звучит в 1918-м году цветаевский мотив прощения. Два сына поссорились, не поладили, передрались. А для матери они оба – ее дети. Марина Цветаева просит пощады красным, в момент кажущегося поражения революции, бунтарям, тем, кто больше всего нарушил ее внутренний душевный мир. Просит голосом – и сердцем – Матери Родины. Той Руси, которая после разгрома добровольцев оказалась для нее «за морем за синим». Той родиной, которая для нее после революции перестала быть…

Паустовскому же ни люди, ни события не мешают быть самим собой и писать о них эпически-описательно, не выпадая из очарованной созерцательности.

Вот, скажем, такая зарисовка: «Яша <…> проклинал себя, „буржуйку“, Одессу, Антанту и все на свете, стонал и клялся, что больше ни за что не пойдет воровать дрова. У меня тоже было невесело на душе. <…> Но <…> после чая Яша тотчас засыпал, а я лежал на жесткой профессорской тахте и долго прислушивался к звукам ночи». Для Паустовского все в жизни свершается рукотворно, людьми, без участия Бога.

А у Марины Цветаевой постоянный диалог с Богом. Ей больше всего нужно, чтобы ее поняли, весь ее высокий, сложный и необъятный внутренний мир, где есть и Бог, а Христос – «тот конец дороги»! Ей необходимо соответствие в окружающих ее духовным ценностям, а где найти таких людей! И она всей собой реальную жизнь отталкивает, принимает только поэтически преображенную словом.

Цветаевское высокодуховное «Я» – и не сливающийся с ним, противостоящий ей мир земной с его непониманием…

Романтический мир Паустовского, «земной рай», в котором его «Я» растворяется, как неотъемлемая часть. И только тунеядец, хищник и потребитель способен его разрушить. Никакой пощады ему!

«Отец накажет, мать простит», – читаем мы у Дмитрия Мережковского в «Тайне трех». Такое разное поведение в семье и неодинаковое отношение к детям обоих родителей!

Попробуем подойти к нашим героям с этой психологической позиции.

Паустовский на земном плане строг и взыскателен, готов наказать разрушителей природной благодати. Полюбит их только, если они изменятся к лучшему. В этом варианте он – типичный Отец. Но на духовном плане, по состоянию души, он любит всех людей и все проявления жизни изначально. И здесь в этом своем отношении он – Мать.

Цветаева – сторонница мира («не надо людям с людьми на земле бороться!»), всех страдающих людей она без разбора любит и прощает, любых погибших оплакивает («И красный, и белый – мама!») – и это типичное поведение Матери. А на духовном плане она выступает как Отец – непримиримый и требовательный к людям, духовно неразвитым: «Одному не простила – всем!». Никому не простила непонимания своей «морской» души. Как будто хотела сказать: «Когда поймете – полюблю».

Так и встали рядом два гиганта культуры ХХ века:

Константин Паустовский – Отец на земле, в земном, – Мать в душе —

и Марина Цветаева – Мать на земле – Отец в душе.

Оба с ярким выражением мужского начала Ян и женского начала Инь, но скомбинированных по-разному.

Андрогины.

Татьяна Браткова

Стихи

 
* * *
Дождь кончился на склоне дня.
Закат неистов.
О вере спросите меня?
Я пантеистка.
 
 
В зеленый лес войду, как в храм.
Стволов колонны.
К медвяно пахнущим цветам
Склонюсь в поклоне.
 
 
И неумолчный птичий хор,
И лепет леса…
Что даст возвышенней восторг,
Чем эта месса?
 
 
Пройду сквозь чащу вдоль реки
Тропинкой топкой.
Лосенок хлеб возьмет с руки
Губою теплой.
 
 
Сверкает омут серебром,
Сулит прохладу.
Среди кувшинок бьет хвостом,
Плывет наяда.
 
 
Встают над росами полей
Дымы тумана.
В овраге свищет соловей
Свирелью Пана…
 
 
А ночью, звездами маня,
Так небо близко…
Единый Бог, прости меня.
Я – пантеистка.
 
 
* * *
Не пишу я стихов, не пишу.
Лишь отчаянье ими глушу.
Чтоб от боли утрат не стонать,
Можно строчки на ветер бросать.
 
 
Ненадолго притихнет душа,
Облетевшей листовою шурша.
Притвориться смогу, что дышу.
Не пишу я стихов. Не пишу.
 
 
* * *
Шторм отсиял, могуч и громок,
И на мели
Остались жалкие обломки —
Твои. Мои.
 
 
Краюха высохшего хлеба.
Вода, чтоб пить…
Восход. Закат. Овчинка неба.
И надо жить.
 
 
* * *
Когда тоска торжествовала
В осеннем сумрачном саду,
Мне тихо вишня прошептала:
«Ты потерпи. Я зацвету…»
 

Жанна Гречуха

Лукоморье
(одноактная пьеса)

Посвящается Татьяне Величко

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Ардашников

Надежда Сергеевна

Зиночка

Алина

Изобретатель

Действие происходит в наши дни.

Декорация – комната патентного бюро. Занавески. Цветы на окнах и на шкафу. Столы с компьютерами. Зиночка говорит по телефону. Ардашников встает на стул. Из лейки поливает цветы. Вбегает Алина.

Алина (задыхаясь). О, какого клиента я только что подцепила! (Замечает Ардашникова, меняя интонацию.)

Алина. Ардашников! Осторожнее!

Ардашников. Если я не полью цветы, никто за меня ничего делать не будет.

Зиночка. О тебе заботятся, а ты недоволен.

Алина (восхищенно). Ардашников! Клиент прибудет в полдень. Вся надежда на тебя.

Ардашников (продолжая поливать цветок – лиану). Сначала матушка заболела, и я в Пушной институт не стал поступать, потом жена к геологам не пустила, вот теперь я с вами мучаюсь.

Зиночка. Где же тебя так будут любить.

Алина. И уважать, и понимать!

Зиночка. И о детях твоих заботиться.

Ардашников. Еще про галстук напомни.

Зиночка. Твоей жене понравился.

Ардашников. Что за клиент?

Алина. Роковой! Часы, кейс, упакован по высшему разряду. (Вздыхает.) Но вот кольца меня насторожили.

Зиночка. Что-то Надежда Сергеевна опаздывает. Опять проблемы со здоровьем?

Ардашников. Вот будете в ее возрасте…

Зиночка и Алина (хором). Ни в жисть! Не будем!

(Распахивается окно и дверь. Все замирают. Появляется Изобретатель.)

Изобретатель (с рюкзаком и портфелем). Доброго здоровьица, барышни! И вам – тоже.

Ардашников спрыгивает со стула, ставит лейку на подоконник.

Изобретатель (весело). Это у вас выдают патенты на изобретения?

Зиночка. Да, вы садитесь. Представьтесь, пожалуйста.

Изобретатель. Пафнутий Савельев Загряжский. Из саратовских степей к вам пожаловал. По интернету познакомился. Очень мне ваш сайт понравился. Теплый, добродушный. Племянник мой, Гаврила, мне посоветовал: «А ты, говорит, поезжай к ним, на месте обо всем и договоритесь». Ну, я и приехал. (Обращаясь к Ардашникову.)

Изобретатель. Вы, небось, сайт придумали?

Ардашников надевает очки и кивает.

Я сразу понял: «Мои коллеги. Выгода на втором месте. А на первом – польза для человечества». (Достает из портфеля чертежи.) Я тут вечный двигатель изобрел. Да, вы не бойтесь! Он иногда – отдыхает. (Цветы на подоконнике начинают расти.) Сплю я как-то после обеда и вижу чертеж. Просыпаться не стал, так, думаю, запомню. Но забыл. А идея была хорошая! Вы, барышня, будете меня консультировать? У вас, простите, какое образование?

Ардашников включает тихую музыку.

Зиночка. МГУ. Мехмат.

Изобретатель. Уважаю. Значит, могу собеседовать. Начну с биографии. Жил у нас в деревне дедко Ефим. Загадочный человек. Художник. Сказочник. И между нами – Колдун. Добрый, разумеется. Учил нас детей летать и с травами разговаривать.

Зиночка (в сторону). Мне повезло.

Ардашников. Можно Вам чаю предложить?

Изобретатель (весело). А у меня с собой. Особый. Из нескольких трав. Только кипяточку дайте. Так вот с травами я и сейчас разговариваю. Зачем под потолок засунули? Ему же там скучно.

Алина переглядывается с Ардашниковым.

Ардашников. Так вы биолог?

Изобретатель. Я – много чего. Вы садитесь, вместе чаек попьем, про жизнь поговорим. Я вот думаю: «А нужен ли мне патент?» Или я это делаю для человечества? Просто так. Как Томас Алва Эдисон.

Алина (осторожно). А почему вы решили обратиться в наше патентное бюро?

Изобретатель. Ах, умница! Зрит в корень! Название ваше уж больно понравилось. Немудреное, но ласковое. «Лукоморье». Вот я и пришел. Ну, а сейчас почаевничаем. У меня с собой и угощение припасено. Это детишкам вашим. У вас ведь трое? Два мальчика и малышка. Вот им – пряники узорные. А барышням – мед гречишный. В баночках. С моей пасеки. Что так смотрите? Басню Крылова «Стрекоза и Муравей» в школе читали? Вот я – муравей и есть. Все крестьянское могу и умею. И пасечник. И печник, и столяр, и плотник. И гончар. И (вздыхает) стихи своей Стрекозе писал. Где-то она теперь? Озорница. Егоза. Задорная была. Ну, вы угощайтесь.

Входит Надежда Сергеевна.

Надежда Сергеевна (строго). Обед сами себе устанавливаете, начальства нет, можно не работать.

Зиночка делает знак: «Помолчите».

Ардашников (быстро). У нас посетитель. Клиент.

Изобретатель. Я многое с собой привез. (Достает из рюкзака странные, но очень ладные деревянные устройства. То ли мельницы. То ли летающие самолетики. То ли музыкальные шкатулки.)

Изобретатель (с гордостью). И все – под женскими именами. Это – Любушка-голубушка. Это – Феня – Фенечка, а это – Стрекоза. Вот – и бумага, там все написано.

Надежда Сергеевна. Так вам нужен патент?

Изобретатель. Защита от зла мне нужна, деточка. Не обижайтесь! Это для всех ты – начальница, а для меня – «деточка». Ранимая, простодушная, доверчивая. Зря ты в бизнес пошла! Нет в тебе жажды выгоды. А куда без этого? Да вы угощайтесь! Я время-то остановил.

Зиночка. Вы шутите?

Ардашников. У меня часы стоят.

Алина. А у меня мобильник не работает.

Изобретатель (смеется). Это я его отключил. Чтоб помех не было. Это я вам еще не все свои фокусы показал.

Рюкзак, стоявший в углу, шевелится.

Изобретатель. Живность моя проснулась. Сейчас выпущу.

Что-то делает с рюкзаком. Четыре деревянных птицы вылетают и приземляются на подоконник.

Щепные птицы. Заводные. Птицы счастья. Счастья вам не хватает. Потому и фирма не процветает. К хмурому кто пойдет? А к веселому все прислоняются. Ну, к делу!

Зиночка. А как ваши изделия работают? По каким схемам?

Птицы начинают мелодично свистеть. Изобретатель дирижирует. Все в замешательстве.

Надежда Сергеевна. Давайте все-таки вернемся к нашим баранам. Как советуют французы. Зарегистрируемся. Подпишем договор.

Изобретатель (тихо, в сторону). И что потом?

Зиночка. Станете, быть может, знаменитым. В интернете друзья появятся. Начнут ваши изобретения внедрять в производство.

Изобретатель. Что-то мне вдруг расхотелось.

Появляется экран.

Ардашников. Ну, это несерьезно!

Зиночка (укоризненно). Вы же взрослый человек!

Изобретатель (вздыхая). А в этом, душа моя, я не уверен. Вспомнился мне рассказ Лескова «Левша». Может, оно лучше умереть в безвестности?

Надежда Сергеевна. Это когда было!

На экране – хроника З0-х годов ХХ века, и потом картина Ефима Честнякова «Город всеобщего Благоденствия».

Ардашников (тихо). И всегда есть.

На экране меняется изображение. Лес. Сумрак.

Изобретатель. Я тут Данте прочел. Он говорит Вергилию: «Расскажи мне, что ждет меня в будущем». Тот ему: «А зачем тебе это знать?» Ах, как Данте ему хорошо ответил! «Стрела, которой ждешь, ленивей ранит». Вот смотрю я на вас и понимаю: «Неинтересен я вам. Скучен. Непонятен». Это потому, что заботы одолевают. Проблемы. А счастливый медлит жить. Я-то хотел вас удивить, обрадовать, может, счастьем своим поделиться, а вы меня не слышите. Зря я к вам пришел.

Зиночка (горячо). Неправда! Я вам очень даже рада. Вы человек необыкновенный. И обижаетесь напрасно. Правда, Ардашников?

Ардашников. Абсолютная правда. Я, между прочим, бауманский закончил. И очень внимательно вас слушал. Кроме технических приемов, есть еще и паранормальные.

Изобретатель. Значит, признаешь?

Ардашников. «Не понимаю, но предчувствую».

Изобретатель. Заумь!

Ардашников (смеется). Пусть так.

На экране появляются детские рисунки. Воздушные замки.

Алина. Боже! Как красиво!

Надежда Сергеевна. Это еще что за фокусы? Где проектор? Как это все происходит?

Изобретатель. Все-то вам объясни, растолкуй, ничего на веру не принимаете. Это – мои фантазии. А помогает мне вот этот прибор. Работает как кнопочный биолокатор. Мне во сне Эдисон подсказал.

Все (хором). Кто-о?!

Изобретатель. Эдисон. Томас Алва Эдисон. Американский изобретатель. Неушто не слыхали?

Надежда Сергеевна. Товарищ, вы меня извините, но давайте решим: будем мы оформлять патент или не будем.

Ардашников. Вам у нас нравится? Наш интерьер? Это мой одноклассник придумал. Я его спросил: «Сколько я тебе должен?» А он так надменно: «Я с друзей денег не беру». И Державина процитировал: «Дружба не услуга. За нее не благодарят». Я его попросил: «Сделай мне ателье, в парижском стиле». Кому какое дело, где у меня Париж?

Изобретатель (вздыхая). Моя Стрекоза тоже все о Париже мечтала. Прабабка, говорит, была из Франции. Она и не видела-то ее никогда, а кровь бурлила. Да, многого мы о себе не знаем. Древние почти заклинали: «Познай самого себя». Я вот, например, первый парень на деревне, гармонист. А поди ж ты, однолюб. Очаровала меня, Стрекоза. Ни на одну девицу так и не взглянул. Куда им всем до моей Суженой. Вот слушаете вы меня и про себя небось думаете: «Совсем старичок с катушек сошел», и не приходит вам в голову, что Главный билет я выиграл. Познал, что такое Любовь. И верность.

Ардашников. «Любовь не гневается, не гордится, не знает страха».

Изобретатель. Золотые слова! Я – не горжусь. Я – факт констатирую. Недавно ночью с Джордано Бруно разговаривал. «Зачем монахом стал?» Он говорит: «Тебе не понять!»

Зиночка. Вы с ним на «ты»?

Изобретатель. Какие между нами, мистиками, церемонии? А вы не переглядывайтесь!

Ардашников. Вообще-то я верю в телепатию, но общение с Джордано Бруно!

Изобретатель (вздыхая). Мне бы еще и телепортацию открыть. То-то бы все удивились.

Надежда Сергеевна. Так мы будем составлять договор?

Алина. Извините. Но у меня встреча. Чао!

Изобретатель. Прощай, милая! Главного, как всегда, не услышала.

Алина, пританцовывая, уходит.

Зиночка (осторожно). А главное, это что?

Изобретатель (вздыхая). Любовь. Ее ведь ни купить. Ни заслужить нельзя. В одной мудреной книге прочел: «Любовь это не милость. Это еще и волшебство».

Зиночка. А я вот в любовь не верю. Иногда даже про монастырь подумываю.

Ардашников (строго). По-моему, мы все надолго отвлеклись.

Надежда Сергеевна (мягко). Может, вернемся к патенту?

Изобретатель достает из рюкзака дудочку. Начинает играть. На экране появляется силуэт Девушки в венке из одуванчиков.

Изобретатель. Я тебе, Стрекоза, терем сотворил. Узорчатый, с башенками, с белыми наличниками. Вдруг пожалуешь, да не одна, а с детишками. Всем места хватит. Ах, милая! В любви добра не ищут, и любовь травами не лечится. Да и зачем Любви Добро? Если радость такая, что глазам больно. Ну, что, получать мне патент? Отвечай, лебедушка?

Экран гаснет.

Ардашников. Можно поинтересоваться, как вы это делаете?

Надежда Сергеевна (деловито). Так сколько у вас изобретений?

Зиночка (задумчиво). А говорят, что любовь поэты выдумали.

Надежда Сергеевна. Ну, и что такого необыкновенного было в этой вашей Стрекозе, что вы забыть ее не можете?

Изобретатель (ласково). Это тайна. Ну, хоть в тайны-то вы верите?

Надежда Сергеевна (улыбаясь). Нам за вредность не платят.

Появляется Алина, в руках «шикарный букет».

Алина (радостно). О, ребята, я такая счастливая! Он, правда, очень даже классный! В общем, так, я замуж выхожу.

Ардашников (вздыхая). «И от вас – ухожу». Как бы это не было цитатой из «Колобка». «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел».

Алина. Не боись, Ардашников! Мы с ним все продумали, венчаемся в Даниловом монастыре, там же и отделение ЗАГСа, и шоу «Русская свадьба», и потом зал для свадебного стола.

Надежда Сергеевна (вытирая слезы). Ты хоть с родителями его познакомилась?

Зиночка. Зачем? Она же с ним в Канаду уедет.

Алина. Да хоть на край света.

Замечает Изобретателя.

Алина. А вы мне счастье принесли. Я, правда, слукавила, что «бегу на встречу с клиентом». Извините!

Изобретатель (мягко). Счастье меру любит.

Алина. А вот и нет! Счастье, наоборот: кружится, поет и в хоровод зовет. (Начинает кружиться и вдруг застывает. Обращаясь к Изобретателю.)