Текст книги "Посиделки на Дмитровке. Выпуск восьмой"

Сабит Алиев

Последний день

Время приближалось к утру. Виктор Петрович, отставной военный офицер лежал у себя дома в постели и крепко спал. Его левая рука была нелепо скрючена, правая покорно лежала на подушке. Из полуоткрытого рта текла слюна. Подбородок был мокрым. Он закашлялся и от этого проснулся.

Первым делом Виктор Петрович проверил крест, который больше семидесяти лет весел у него на шее.

– Слава Богу, жив, подумал он. Три раза перекрестился, вытер пот со лба. Сильный кашель не давал ему спать. Долгое время болезнь не только не отступала, но изо дня в день ему становилось всё хуже и хуже. Силы иссякали и были на пределе.

– Вот чёрт, когда я уже перестану кашлять? Или уже никогда… – буркнул старик с недовольством.

На часах было ровно шесть утра. Виктор Петрович решил не вставать, так как торопиться ему было некуда. Он один доживал свои последние годы.

– Детям я не нужен! – обиженно вздохнул он.

За окном все ещё было темно… Задумываясь о предстоящем дне, он задавался вопросом… Что его ожидает? Чем сегодняшний день его обрадует?

– А может, стоит подышать свежим морским воздухом, пока жив? – подумал он, подсознательно понимая, что конец его жизни неминуемо приближается.

Напротив кровати висел портрет покойной жены – дорогого ему человека, милой Машеньки. Уже как три года она умерла, но не от старости, а от рака легких. Великая тайна: человек за всю свою жизнь ни разу не курил, вёл здоровый образ жизни, и умер от рака лёгких. А люди, которые пьют, курят, живут порой дольше всех? Не справедливо. Должна же быть разница между ними?

Виктор Петрович всё время разговаривал то с портретом покойной жены, то с морем. Он нежно любил их обоих, молча разговаривал с ними…

Они оба были ему близки, только портрет слышал его, а море тихо плескалось и Виктору Петровичу становилось чуть легче на душе.

Он окончательно проснулся и по старой привычке дотянулся, до газеты, которую вчера оставил на кровати, чтобы почитать с утра.

– На первой странице ничего интересного! Какой-то депутат себя рекламирует, обещая гражданам счастливую и беззаботную жизнь, если, конечно, его выберут!

– Знаю я вас, вечно обещаете, а взамен ничего! – пробормотал он, перелистывая страницу. – Все время обманываете, мерзавцы!

– На второй странице большими буквами напечатано: « у каждого из нас есть два крыла: ОТЕЦ и МАТЬ. Пока они живы мы летаем. Очень трудно летать с одним крылом. Берегите родителей…»

Крылья, родители, мама, папа…

– Ему не дано было судьбой и сердцем понимать значение этих слов. Едва родившись, он остался круглой сиротой.

Повальный тиф выкосил полдеревни. Младенец уцелел чудом, но никого из родни не осталось. И пришлось мальчонке скитаться по казенным домам. Да, была крыша над головой, одежонка, с голоду не помирал, но и досыта никогда не ел. А самое тяжкое – ни от кого не видел ласки, не слышал доброго слова. Так и укоренились в нем твёрдое убеждение: все только для себя.

– Он резко отбросил газету. Она упала на пол, прямо на порог входной двери. Прочитанное рассердило его. Виктор Петрович стал будто кому-то доказывать:

– Папа… мама… родители… Я без них прожил всю свою жизнь. Главное для человека – это Родина. Без родителей жить можно, а вот без Родины – нельзя.

Его мысли ушли в молодость. Вспомнил, как распрощавшись с детдомом, со школой, был призван в армию, как надел военную форму. Там он впервые ощутил родной дом, боевое братство. Ему нравилась дисциплина, отеческая строгость командиров. Там и пришло к нему счастье.

Время, отведённое для увольнения, он любил проводить в парке. В городе, где он служил, их было несколько. И будто кто-то ему шепнул пойти именно в центральный парк. Будто сама судьба управляла его мыслями. Проходя мимо озера, он вдруг увидел девушку, сидящую на скамейке. Она, обняв колени, смотрела на плавающих лебедей, на желтые кувшинки, летающих стрекоз. В выражении её лица, в её позе было что-то необыкновенно загадочное и Виктор Петрович, тогда совсем молодой симпатичный паренёк набрался смелости и подошёл к девушке, попросив разрешения сесть рядом. Так началась их жизнь вдвоём, а потом один за другим появлялись дети.

Виктор Петрович обожал свою жену, не мог ею налюбоваться, наглядеться в её ясные глаза. Однако борьба круглого сироты за своё выживание оставила глубокие раны в его сердце, в чертах его характера. Он бывал суров со своей милой женой, неласков с детьми, хотя любил их всем сердцем.

Как бы он хотел вернуть всё назад. Оставшись один, он осознал, как много всего было упущено, но самое обидное, что ничего уже не вернуть назад.

– Ах, Мария, где же ты? Как быстро ты ушла от меня и снова оставила меня сиротой в этом огромном мире. Со вздохом произнёс он.

– Ну что, ты молчишь? … Подняв голову, он посмотрел на портрет жены… – ну ответь же мне… скажи хоть что – нибудь. Его одолело бессилие, печаль, тишина и одиночество…

Он снова погрузился в зыбкий сон.

Проснулся Виктор Петрович ближе к обеду, собрав все свои силы, опираясь двумя руками на кровать, он встал. И ему тут же захотелось вымыть руки, лицо, но дома не оказалось воды.

– Надо выйти во двор, может там найдётся. Он пошёл к двери и почувствовал, как отяжелели его ноги. Неужели конец? – подумал он.

– Выйдя на улицу, он увидел тазик, которой лежал на земле. На дне было немного воды после вчерашнего дождя. С трудом поднял его и поставил, на рядом стоящий стол.

– Ох, спина… – заныл он. Но он уже привык к постоянной боли. Готовясь освежиться холодной водой, одинокий старик всё продолжал думать о своей судьбе.

– Я мечтал, что когда постарею, буду жить на берегу моря, воспитывать внуков. А в действительности получилось всё совсем не так, ну кроме того, что я все-таки живу на берегу Черного моря.

Там где родился Виктор Петрович, где жил в детдоме и где служил в армии, нигде даже близко не было моря. Но сколько он себя помнил, он любил рассматривать на картинах, открытках морские пейзажи. Нет, не плавать на кораблях, а просто сидеть на берегу, видеть эту безбрежность, следить, как огромный оранжевый шар солнца опускается за горизонт, как он рано утром всплывает над морем и можно радоваться всем неописуемым краскам, какими тогда бывает расцвечен этот мир.

Когда он вышел в отставку, дети уже разъехались кто куда. Они с женой продали свою городскую квартиру и купили маленький домик на берегу Чёрного моря. Домик был так мал и неказист, что дети предпочитали ездить на экзотические курорты.

…Готовясь умыться, перебороть слабость, он взял полотенце, подошёл к столу.

Вода в тазике со вчерашнего дня отстоялась и была прозрачной, словно хрусталь. Прежде чем опустить в неё руки, он увидел своё отражение. И не узнал сам себя. Исхудал, лицо в морщинах. Все изменилось в его теле. Даже глаза… Когда – то в них отражался весь окружающий мир, а теперь пустота… Дрожащими руками он принялся умываться. Вода была холодной, освежающей. Сегодня его тело реагировало на всё с особой чувствительностью. Путаясь в своих мыслях, он подошёл к морю. Большие волны со вчерашнего дня успокоились. Прозрачное и спокойное, оно теперь лежало, точно громадное зеркало в песочной раме. Изредка лёгкие волны бороздили его гладкую поверхность, ему в лицо дул тёплый влажный ветер, пахло свежестью.

У самого берега играл мальчик с папой. На вид ребёнку было лет семь. Они весело гонялись за мячиком. Недалеко от них, девочка лет трёх, пыталась кормить чаек крошками хлеба. Каждый раз, бросая им хлеб, она подпрыгивала, как будто хотела до них дотронуться. А чайки пугались и разлетались в разные стороны. Мама учила её, как надо кормить птиц, чтобы не распугать их.

Сегодня здесь все свои: соседи близкие и дальние…

Виктор Петрович, конечно же, всех знал, и его все знали, но он ни с кем из них, не был близко знаком. Кроме бомжа, который собирает пустые бутылки от пива. Ему нравилось, как он радовался при виде пустой бутылки, прямо как человек, который нашёл ценный клад. Это его работа, и его мир. Мир, не столь прекрасный, но каждому своё. Бомж нашёл ещё одну бутылку. Подняв её из песка, он сразу же достал тряпку из старой сумки. На удивление тряпка была чистой. Протерев до блеска бутылку, пропустил через неё луч солнца, убедился, что она сверкает как хрусталь, быстрым движением положил бутылку в грязный и потрёпанный мешок. Интересно, зачем чистить, а затем класть её в грязный мешок? Наблюдая за бомжом, он не заметил рыбака, сидевшего на раскладном стуле. Удильщик внимательно смотрел на поплавок. Всё в рыбаке было наполнено любопытством и тихой радостью.

До чего же странный и прекрасный этот мир, подумал Виктор Петрович, идя по набережной.

Вдруг одна из чаек, отлетев от стаи, которой девочка бросала крошки хлеба, стала плавно кружиться над медленно идущим прохожим. Красивая птица подлетала совсем близко, будто пытаясь обнять его размахом своих крыльев, и что-то воркуя.

– Это Мария зовёт меня – с замиранием сердца подумал Виктор Петрович.

Дойдя до конца набережной, он не торопясь направился к своему домишке. На душе было светло и спокойно. Он разделся, лёг в постель, облегченно вздохнул и, закрыв глаза, спокойно умер.

Алексей Казаков

Три рассказа из сборника «Эрос и Танатос»

История холодного помешательства

– Можно, я все изложу письменно? Мне так привычнее.

– Ну, раз привычнее… Ладно, валяйте. Вот вам авторучка и бумага.

В разговоре с ней я старался избегать слов «лед», «поход», «Байкал». Едва услышав их, она начинала ёжиться, становилась испуганной и некрасивой. Психологическая травма была глубокой, она усугубилась и травмой физической – проваливаясь под лед, Таня сильно ударилась затылком о край полыньи и повредила основание черепа. Двое участников ледового перехода через Байкал с бурятского берега на иркутский, ее коллеги, погибли. Мне казалось тогда, что у Тани все обошлось сравнительно легко. Но я ошибался.

Через месяц после сложной операции мы с ней уже медленно и осторожно гуляли по больничному желтому осеннему двору, она негромко и медленно что-то рассказывала о соседках по палате, пыталась шутить, пересказывала анекдоты из газет, болтала всякую чепуху, боясь коснуться болезненной темы.

В машине, когда мы ехали домой после больницы, она сидела хмурая, морщилась при поворотах и при малейшей тряске. Дома немного повеселела, села в свое любимое фамильное кресло, отметила его новую обивку расцветки под зеленый мрамор: это был мой ей сюрприз.

– Кресло сбросило свою старую кожу, как змея, и обновилось внешне и внутренне, – сдержанно улыбнулась она и погладила валики-подлокотники. – Как и у людей это иногда случается… – добавила она то ли с грустью, то ли с иронией, то ли, наоборот, поощрительно.

Месяц она глотала таблетки, делала гимнастику, медитировала, «бурханила» (проводила некий обряд байкальского колдовства, подсмотрела во время экспедиции), слушала психоделическую музыку. По вечерам, когда я приходил с работы, мы смотрели старые комедии – Чарли Чаплина, Макса Линдера, Данелии, Гайдая. Она смеялась немного истерично, я терпел, понимал, что это последствия того, что случилось в тот момент, когда под ее ногой неслышно, в метели, провалился в зимнюю байкальскую воду подточенный подводным течением кусок льда. Смеялась Татьяна теперь хрипловато, низким голосом, как бы навсегда простуженным.

Перед тем, как поехать с Таней в отпуск, я решил посоветоваться с ее лечащим врачом. Меня встретил классический профессор позапрошлого столетия, с бородкой, в белом халате, с рафинированным русским языком и несколько старомодными манерами. Он учтиво и с достоинством склонил голову, подавая руку. В углу его стола взметнулся на подставке пластиковый человеческий мозг в натуральную величину, похожий на комок застывшей розовой каши.

– Сейчас главное – положительные эмоции, – врач наклонил голову вправо, отразив муляж мозга в правом окуляре очков. – Ну и движения, спорт, но осторожно…

Мой собеседник наклонил голову влево, отразив муляж в другом окуляре очков.

– И будьте снисходительны к вашей молодой и красивой жене, – подытожил доктор. Его ладонь была тверда и суха, глаза – внимательны и добры.

Наш с Таней любимый большой теннис мы на этот раз поменяли на настольный. Зеленый стол с вялой сеточкой стоял в холле санатория, и мы каждый вечер перед сном играли. Легкий пинг-понговый шарик не мог принести травму Татьяне, даже если бы попал ей в покрывавшуюся ежиком после операции голову, в отличие от увесистого и плотного мяча для большого тенниса. Раньше Татьяна неважно играла, больше дурачилась, иногда нарочито путая теннис с бадминтоном, а то и с футболом – когда мяч или шарик уже нельзя было достать ракеткой, она лихо отбивала его стройной ножкой. Но в этот раз я с удивлением стал замечать, что в пинг-понг она играет серьезно, сосредоточенно, а порой подрезает шарик с некоей спортивной свирепостью. Очень скоро она стала меня обыгрывать. Удары ее были сильными и резкими. Мне оставалось и удивляться этому, и радоваться – значит, здоровье после травмы идет на поправку.

После сражения в настольный теннис мы обычно гуляли по почти пустому парку санатория, радовались наступившей весне, болтали на приятные темы, вспоминали смешные истории, приключившиеся некогда с нами и нашими друзьями.

Но как-то раз я удивился неожиданному воспоминанию Тани, вернее, тому, как она его преподнесла. Она весело щебетала:

– А помнишь, как ты чуть не утонул в мелкой речке? Когда нырнул и угодил головой в глину на дне. Тебя засасывает, ты ножками сучишь – ха-ха! – а мы с Галькой покатываемся со смеху – думаем – шутишь, дурака валяешь! А ты ножками всё сучишь да сучишь! Ха-ха-ха!

Меня немного покоробило выражение «ножками сучишь» – по сути женское, материнское, в данном случае оно звучало унизительно, обидно. Действительно, было дело, когда я чуть не захлебнулся, но друзья выдернули меня из ловушки глинистого дна, как морковку из грядки.

Не меньше удивило меня и то, что Таня, едва не утонувшая минувшей зимой в ледяной воде, так запросто пошутила на тяжелую, как мне казалось, для нее тему. И никакие ассоциации с тем байкальским случаем то ли не смутили ее, то ли не «включились».

Мы посидели на скамейке в окружении оседавших сугробов, потом стало холодать, и отправились в номер. Вечер закончился, как и все предыдущие после ее выхода из больницы: нахохотавшись у экрана со старой комедией, Татьяна блаженно уснула, едва увидев The End. Я подумал, что взятую с собой в санаторий подборку дисков скоро придется смотреть по второму разу.

Я лег рядом с Таней. Не спалось. Пришло в голову неприятное: ледяная байкальская вода охладила ее чувства ко мне… Да нет, странности в ее поведении, неадекватность в каких-то ситуациях объясняются травмой и стрессом, утешал я себя.

Познакомились мы с ней при примечательных обстоятельствах. Два года назад в моей жизни случился сложный пируэт, приведший меня в кресло (точнее, на расхлябанный офисный стул) пресс-секретаря главы небольшого среднерусского города. Близились перевыборы, и передо мной была поставлена задача: мэр должен выиграть. Нужно было убедить жителей города в том, что живут они богато и счастливо, и если снова не ошибутся с выбором, то ждет их еще большее счастье, а их городок превратится в город-сад и будет неудержимо, как сказал бы Маяковский, цвесть.

Войдя в кабинет к мэру Денису Леонидовичу, я услышал:

– Садись. Понимаешь, тут вот какая петрушка выросла. Районная газета – не наша, а оппозиционная, будь она неладна, печатает рейтинги перед выборами. По результатам опросов. Столбики еще рисуют… Ну эту… порнографику… или как ее там? Как эта хрень называется?

– Инфографика, – почтительно уточнил я.

– Ну да, да… Ты понимаешь, эти столбики-то… они какие-то… с дефектом, – поставил диагноз мэр. – Ну не могу я отставать от Воронкова. Ты это… помоги им столбики починить. И еще. Гадость, понимаешь, всякую пишут, фотографии помоек размещают, засранцы, бродячих собак и тому подобную скверну. Но и этого мало! Смонтировали фотографию, якобы старую милицейскую, дескать, нынешний мэр был в молодые годы в розыске за угон машины… Ну не мерзавцы?

– Мерзавцы и подонки, – развил я мысль шефа, голосом и выражением лица демонстрируя усталость и недовольство непрекращающимися подлянками в адрес Дениса Леонидовича со стороны недобросовестных конкурентов.

– Какой там адрес этой редакции? – в голосе мэра слышалась брезгливость.

Я доложил:

– Бывшая «двушка» на первом этаже переделана под офис… – и назвал точный адрес.

– Ну вот, сегодня вечером в их кабинетах отопление отключается! – весомо поставил задачу мэр. – А потом и все остальное поотключаем! А ты сходи, поговори для начала по-хорошему с этими клеветниками и злопыхателями…

В полдень следующего дня я нажал кнопку звонка на косяке коричневой старомодной двери, обитой дерматином и обсыпанной бронзовыми шляпками гвоздей. Через минуту дверь открыла невысокая молодая женщина с наброшенным на плечи оренбургским платком.

– Вы Татьяна Евгеньевна? – осведомился я.

– Да, я. А вы из домоуправления? По поводу отопления?

– Нет, из администрации, – я развернул и показал удостоверение. – Можно войти?

– Пресс-секретарь… О, так мы с вами коллеги. Я главный редактор газеты. Входите. Я сейчас согрею чай, иначе мы околеем от холода…

Женщина, кутаясь в теплый платок, ушла в соседнюю комнату.

На ее столе светился компьютер с текстом. Верстальный «макинтош» за соседним столом был выключен.

– Я отпустила верстальщицу домой: холодно, одна работаю, – пояснила Татьяна.

Она наполнила чаем из электрического самовара два стакана в подстаканниках. Из ящика письменного стола достала печенье на тарелочке.

– Слушаю вас, – светски улыбнулась. Появились две ямочки на щеках. Женщина была не столь красивой, сколь обаятельной, красиво, пластично двигалась; лицо ее было узким, губы – чуть тоньше, чем следовало бы, глаза – серые.

Я был напряжен, смущен, раздражен. В очередной раз пожалел, что подался в чиновники. Так… Ну а с чего начать? Мне ведь еще ни разу в жизни не приходилось заниматься шантажом.

В это время на столе зазвонил телефон.

– Извините, это, может, по поводу отопления, – с извиняющимися нотками в голосе предположила главредша. – Одну минуту… Да. Да, вызывала… Почему? И что? А почему меня должны волновать ваши?.. Хамло, – устало произнесла Татьяна. – Вот хамло: бросили трубку. Авария на трассе, починить пока не могут. А мне что – замерзать тут? – обратилась она ко мне. – Я ведь живу в соседней комнате, у меня нет другого жилья… Так уж получилось…

В эту секунду я с омерзением осознал всю подлость ситуации и свою гадкую роль в ней – я пришел к женщине, замерзающей, чтобы заставить ее отказаться от критических публикаций против моего шефа, кормильца моего. Меня стало познабливать на нервной почве.

– Вы пейте чай, вас уже колотит…

– Спасибо, – я, лихорадочно размышляя и желая оттянуть время, стал прихлебывать быстро остывающий чай.

Татьяна немного приосанилась, посерьезнела:

– Ну так, чем обязана?

Я прожевал печенюшку, запил ее чаем, а потом вдруг, неожиданно для себя, выпалил:

– Я пришел вас шантажировать.

Наверное, в этот момент прорвало в моей душе все то, что накопилось за время работы в мэрии: необходимость быть рядом с людьми, которые мне глубоко чужды, которые все время пытались вплести меня в свои мышиные липкие и грязные интрижки; мне претила пресловутая вертикаль власти и вьюнами оплетающие ее угодливо изогнутые спины; наконец, я был удручен своим вынужденным, наверное, трусливым молчанием в тот момент, когда шеф ставил передо мной задачу подавить инакомыслие районного масштаба и свободу предвыборного слова путем обыкновенного физического холода середины ноября. Обо всем этом я честно рассказал женщине с детскими ямочками на щеках. Она слушала спокойно, сдержанно кивала. Потом подытожила:

– Как хорошо, что не все люди профпригодны для подлых должностей. Я про вас.

Утром я приехал к ней в холодную редакцию и привез два больших масляных обогревателя, купленных за свои деньги. Ей сказал, что взял со склада администрации.

Мэр эти выборы проиграл. А мы с Татьяной вскоре уволились с районных должностей, переехали в Подмосковье и поступили на работу в большое издание, связанное с туризмом и путешествиями. Вскоре мы вояжировали уже в ранге мужа и жены. Отношения наши были полны страсти, нежности и радужных планов на будущее.

В то путешествие по байкальскому льду она, вооружившись цифровой камерой (теперь лежащей где-то глубоко на дне холодного сибирского озера), отправилась без меня, подрядившись подготовить большую серию фотографий для рекламного альбома. С ней поехали еще ребята-телевизионщики… Для двоих из них, как я уже писал, эта командировка стала последней в жизни.

Татьяна менялась. Стала резковатой, говорила начальственным тоном с персоналом санатория. Это было ей совсем не свойственно. Со мной была сдержанна. Суховато предложила спать на разных кроватях, – объяснила: во сне у нее начинаются головокружения и она начинает метаться.

Однажды ночью я проснулся на своем диване и увидел, что Татьяна не спит, а сидит в кресле на заснеженном балконе, в дубленке, прикрывшись пледом. С удивлением обнаружил, что она курит. При мне она ни разу не притрагивалась к табаку.

Я осторожно, чтобы не напугать ее, накинул пальто, вышел на балкон, присел рядом, хотел поправить плед на ее коленях, но она вдруг дернулась, отшатнулась от меня:

– Не надо, пожалуйста.

– Что случилось, Таня?

Ее тонкие губы скривились в досадливой гримаске.

– Да какая я тебе Таня?

– А кто же ты такая?

– Послушай, – она затянулась докрасна накалившейся в темноте сигаретой. – Я не знаю, что стряслось со мной. Ты хороший человек, который… который заботился о той, кем я была раньше… Я не Таня. И я не женщина. Возможно, и не человек. Я, считай, утонула в той проруби. А оттуда выскочил кто-то другой.

Она продолжала говорить, резко и отрывисто, а я слушал ее с внешним спокойствием и с набухавшими в душе тревогой и даже отчасти – отчаянием.

– Помню, как только я очнулась в больнице, сразу почувствовала, что произошла подмена. То есть – ты слушай, нет, ты слушай! – сознание мое переместилось во что-то иное…

– Во что переместилось, Таня? – негромко спросил я, по возможности мягко, как тот добрый доктор с сухой ладонью.

– Помолчи! – оборвала она меня. – Иначе ничего не расскажу.

Она долго сидела на балконе, рассеянным и тоскливым взглядом уткнувшись в выключенный, с талой водой в чаше, фонтан во дворе. Курила, куталась в плед, но так больше и не вымолвила ни слова. На мои вопросы не отвечала.

В ней, я это чувствовал, шла внутренняя борьба. Она то вдруг становилась грубоватой, угловатой, мне неприятной, то внезапно возвращалась к своему прежнему, подлинному облику и содержанию. Однажды она – в фазе «сама нежность и женственность» – поведала мне такое наблюдение.

…Было уже лето в самом разгаре, мы с ней выехали на природу и гуляли по лесной тропинке среди берез, вдыхали запахи земли, деревьев, слушали умиротворяющий шелест листвы.

– Мне сегодня ночью приснился мой маленький родной городок, – Татьяна говорила негромко и доверительно. – Раньше он снился мне чудным, волшебным. Собаки снились большими, как лошади – тогда, в моем детстве, все собаки были большими… А вот вчера… Снится: приехала я в родной город, а ничегошеньки особого там и нет. Грязные улицы, бухающая музыка из машин, неприятные лица горожан, провинциально и безвкусно одетых, громкие и пошлые шуточки на улице. Ну ладно в реальности – но зачем же во сне разрушать сказку-наркотик? Зачем же отбирать последнее?.. Получается, что и сон не дает передышку, тоже мучает, как и явь…

Я промолчал, покивал в знак согласия.

Мы продолжили прогулку по лесу в напряженном молчании. Таня увидела солнечную, словно из детства, полянку.

– Айда позагораем, – легко, игриво, почти по-детски, весело предложила она. – Я взяла коврик, чтобы лежать.

Мы устроились в траве среди кузнечиков и жуков, было тепло и спокойно на душе. Но я уже предчувствовал, что это ненадолго. Моя душевная гармония стала разрушаться, когда Таня осталась в одном купальнике. Она, что-то негромко напевая, начала собирать ромашки, и я с неприятным удивлением заметил, что моя жена стала мускулистой и жилистой, но не как женщина-спортсменка, а скорее как подросток, занимающийся физической работой. Была в ее новом облике чрезмерность. Движения ее тоже стали мужскими, грубыми. На секунду она повернулась ко мне, улыбнулась, – но это была скорее мужская ухмылка. Я через силу улыбнулся в ответ, чувствуя холодный озноб внутри. Таня пугала меня происходившей с ней метаморфозой.

– Вы, что там, роман, что ли, пишете? – спросил следователь.

– Нет. Романс.

– А вот дерзить не надо.

– Извините, вырвалось невольно.

– Веселый вы какой, однако. Ну, давайте быстрее, у меня через час рабочий день кончается.

– Успею. Поменьше лирики буду вставлять.

– Вот это будет правильно, – одобрил следователь и усмехнулся.

Я не хочу и не могу описывать все, что происходило с Таней в последующие два месяца, после той прогулки на полянке. Ограничусь короткой констатацией: она практически полностью превратилась в другого человека. С работы уволилась, сидела дома. Я тяготился тем, что утром в кухню из своей комнаты выходил в цветочной пижаме некто, в облике которого смутно угадывалась Таня, или, точнее, бывшая Таня. Неужели так сильны изменения в психике после стресса и операции?

Как-то раз она вошла в кухню, громко расхохоталась и сказала:

– Нет, ты прикинь. Вот недаром говорят о синхроничности всего и вся. Сегодня открываю нашу морозилку, а там – забытая бутылка газировки «Байкал» с заледеневшей водой. Какого черта? Или это ты решил таким образом напомнить мне о моем трагическом приключении?

Она зло посмотрела на меня.

– Да нет же, ну что ты, Таня… – мягко начал было уговаривать я ее.

– Хватить «танькать», – резко перебила она.

– И как же звать тебя?

– А никак не зови.

В тот вечер я пришел домой позже обычного, задержался на работе. Уже в прихожей я увидел странные изменения в интерьере нашей квартиры – исчезло стоявшее в углу наше любимое фамильное кресло в новой обивке, пропало овальное зеркало в бронзовой раме-окантовке. Я вошел в комнату и поразился – со стен были сняты картины, книжные полки были пусты, на месте большого плазменного телевизора остался лишь кронштейн, похожий на железный протез руки со стиснутым кулачком. Компьютер тоже словно испарился. С дивана была снята красивая плетеная бело-красная накидка, которую мы с Таней купили в Панаме во время пресс-тура.

Вторая комната нашей квартиры вообще была опустошена, в ней остались лишь старая кровать и грозивший каждый день рухнуть шкаф, который через отрытые дверцы предъявил в тот вечер свою жалкую никчемность: в нем остался лишь сломанный зонтик.

– Я все свое отдала нищим, бомжам, что возле помойки крутятся. Твою одежду оставила, она в чулане. А шкаф тоже заберут, я уже договорилась…

Она сидела на стуле в углу комнаты в старых, ставших ей большими, джинсах и линялой кофточке. Лицо без косметики. Глаза отрешенные. Волосы несвежие, желтыми сосульками.

Я сел на второй стул. Заметил, что и ковер на полу исчез. Поцарапанный и рассохшийся паркет нагонял на меня тоску и раздражение.

– Как это понимать, Таня?

Она посмотрела на меня неожиданно строго, как учительница на нерадивого школяра. Такого ее взгляда я еще не видел. Ожидал услышать что-то резкое, но она вдруг смягчилась и сказала грустно и как бы с сожалением о том, что приходится объяснять недоумку очевидное:

– Зачем нам все это? Зачем эти признаки стяжательства? Разве нам не хватит двух стульев? А телевизор и компьютер я разбила, вынесла на помойку и выбросила. Это – глаза дьявола. А все эти кабели, я их тоже сорвала и выбросила – это хвост дьявола. Мобильник свой растоптала и тоже – на помойку. И тебе советую.

Мне окончательно стало ясно, что она глубоко больна. Все мои попытки поместить ее на лечение ничем не кончились. Она и слышать об этом не хотела.

– У меня только-только глаза прозрели! – восклицала она. – Как у Иоланты! Только-только я начала понимать истинное положение вещей в этом мире, а ты меня хочешь сдернуть с этой колеи. Не выйдет. Дудки, господин! Шалишь! – из ее уст исторглись выражения из далекого советского пропагандистcкого лексикона, услышанного ею, скорее всего, в старых отечественных фильмах. Но с какой стати она это брякнула?.. Ведь ни к селу ни к городу были эти слова.

И вот однажды…

– Можно попросить еще бумаги?

– Экий вы писучий. А вы не графоман ли часом? Или вы – просто граф?.. Держите, граф. Продолжайте творить. Но время, однако, на исходе…

…Она сжигала все в наших отношениях, чем я дорожил. Устраивала истерики и скандалы по малейшему поводу, едва ей начинало казаться, что я делаю что-то не так (не хочу вдаваться в подробности). Иногда на нее находили приступы странного мазохизма, она расцарапывала свое тело (кроме лица) до крови и слизывала красные подтеки на руках и коленях – там, куда могла дотянуться губами и языком.

Последней каплей, переполнившей чашу моего терпения, послужил эпизод с кувшинчиками. Это был подарок моей матери, почти совсем ослепшей к концу жизни; в последний год она коротала вечера лепкой из пластилина и размягченного в воде мела, который потом, высыхая, застывал. На мой день рождения, который в последний раз мы встречали с ней вместе, она слепила шесть разноцветных кувшинчиков из мела. Они были не совсем пропорциональны, немного аляповаты, но я ими дорожил, дорожил особенно – на них остались отпечатки пальцев моей мамы, отпечатки в буквальном смысле слова. Когда я брал один из этих кувшинчиков в свои ладони, то через них словно касался пальцев своей матушки.

…Татьяна бесновалась в очередном приступе, с подернутыми безумием глазами металась из угла в угол по даче, где мы наметили встретить Новый год. Около одиннадцати часов вечера, мы вдвоем, шампанское и закуска в холодильнике.

– Мы все обречены! – кричала Татьяна. – Давай прекратим эту нашу жизнь, ведь мы не более, чем марионетки с программными чипами в головах! Хочешь не хочешь, а – ешь, пей, грейся, размножайся! А я не хочу зависеть от этих программ, заложенных в меня! Не хочу! Одна осталась надежда – на смерть! – истерила и бесновалась она в пароксизме своей болезни. – И не хочу, чтобы ты бесконечно любовался этими кувшинами, – вдруг заявила она, схватила поделки, быстро побежала с ними в кухню и бросила их под струю воды. Через минуту от кувшинов остались лишь разноцветные кляксы.

И тут… я не знаю, что на меня нашло.