Текст книги "Посиделки на Дмитровке. Выпуск восьмой"

Камилла Коллетт

Посвящение

Знаете ли вы, что значит страдать бессонницей? О, счастливы те, кому это неизвестно. Вы не ведаете, каково проводить недели, месяцы и годы, не пользуясь величайшим благом, дарованным природой, лишь изредка урывая жалкие крохи. Я вас заверю, что это прескверно, вы не поверите, насколько это ужасно! Однако день приносит едва ли не худшие испытания, поскольку днем приходится иметь дело с теми, кто хорошо спит по ночам. Так уж повелось (и, видно этого не изменить), что болезни тела с их вполне объяснимыми причинами и симптомами понять проще, чем болезни душевные, а бессонницу дозволяется иметь лишь при наличии здоровых, естественных, несомненных недугах, таких, как, скажем, брюшной тиф или подагра. Такую бессонницу испытывал всякий. Бессонница же здорового человека сродни химере. Некоторые всерьез полагают, что это попросту блажь. Вот так обращаются с этим печальнейшим, скорбным порождением духа, и стоит ли удивляться той враждебности, с коей его встречает остальное человечество при свете бела дня. Зубная боль понятна каждому, все знают, что это такое, и только жестокосердный варвар сможет остаться безучастным к страдальцу и не испробует все безнадежные методы в борьбе с этим невыносимым злом. Даже наблюдать за тем, кто страдает от зубной боли, так мучительно, как будто это у тебя самого болит зуб. Уверена, что многим это знакомо.

Но кто станет сочувствовать изможденности, подавленности или ранимости, появляющимся вследствие продолжительного недосыпания, этого исчадия тьмы, пиявки которая незаметно высасывает жизненные силы, которая изматывает чем дальше, тем сильнее? Кто оценит силу духа, заметит немые, незримые усилия быть в той же мере деятельным, столь же бодрым и приветливым, как все остальные? Кто не кривя душой благословит недоспавшего на дневной сон? А если он, вопреки своей привычной робости, отважится сослаться на скорбную причину усталости, слабости и нерасторопности и изъявит желание прилечь днем, тогда в лучшем случае сможет рассчитывать лишь на учтивую, настороженную улыбку, в лучшем случае, говорю я, ибо (о горькая ирония!) даже описание этого недуга, его унылой, скучной монотонности способно заразить непосвященных, и нужно радоваться тому, что они не зевают и не впадают в сон тут же, не сходя со своего места.

Поэтому столь отрадно встретить товарищей по несчастью, тех, к кому можно обратиться и с чувством воскликнуть: «Вы меня понимаете! Вы знаете, о чем я говорю!» Лишенные сна, как члены тайного общества, – они безошибочно узнают друг друга. Обычно их отличает лихорадочный взгляд, его горячность отражает глубокие, пылающие в ночной тишине раздумья, усталая, смиренная улыбка, часы, которые, как правило, отстают, да и во всем их облике читается какое-то «заторможенное» отсутствие на фоне других, уверенных, полноправных граждан дневного бытия, и, наконец, они выдают себя уже упоминавшимся выше желанием прилечь в разгар дня.

Неудивительно, что эта последняя склонность оборачивается против лишенных ночного сна и влечет за собой новые нападки. Их поучают: «Не ложитесь днем, тогда вы сможете выспаться ночью». Однако этот довод, который многие считают веским, является в корне ошибочным, он годен только для тех, кто не страдает бессонницей. Разумеется, следующий совет может быть вполне обоснованным, если его дать обжоре: «Избегай приема пищи в неурочный час, тогда ты в полной мере насладишься чревоугодием», но прописывать воздержанность тем, кто может умереть от голода, просто нелепо. Это все равно, что принуждать к аскетизму тех, кто и так не вкушает радости жизни даже по крупицам.

К вам, лишенные сна, я отправляюсь в немой ночи, с вами хочу говорить, только вы способны меня понять, (а всем остальным от всей своей изголодавшейся души желаю спокойной ночи и добрых снов!), я тихонько подхожу к вашему ложу и присаживаюсь рядом. Я расскажу вам историю, в ней будет печаль, будет и радость. Это поможет нам скоротать томительные часы. Я знаю, каким неприхотливым становится обреченный на бодрствование человек, помню это по собственному опыту – даже во время моей оправданной, иными словами душевно здоровой бессонницы, когда на моей стороне были родные и друзья, доктора и аптека, целый придворный штат и почетный караул, чуткий к моим причудам и капризам, ночи могли бесконечно тянуться и быть настолько невыносимыми, насколько это вообще возможно. Тогда я заставляла сиделку или няню, несущую вахту в почетном карауле, говорить. Хотя бы о хозяйстве ее матери, о том, сколько у нее братьев и сестер, а может, и о том, что она однажды в своей жизни ночевала на сетере55
  Высокогорное пастбище


[Закрыть]. Если ей нечего было рассказать, я требовала: тогда просто говори, что угодно!

Друзья мои любезные, именно это я и собираюсь сделать. Ах, я уже люблю вас, своих самых лучших, самых благодарных слушателей! Для того, чтобы развлечь дневную разборчивую, хорошо высыпающуюся публику, требуется нечто иное, да, чтобы ей угодить, нужно нечто большее. Я так и не смогла ей угодить, хотя мне было что рассказать. Если я делилась воспоминаниями, они сетовали, что это вымысел, преувеличение, а когда я прямо-таки ломала голову, чтобы выдумать что-нибудь, меня обвиняли в излишней правдивости и буквально каждому персонажу подбирали прототип. Нет, уж лучше держаться правды! Ни одна жизнь не бедна, не скудна на события настолько, чтобы о ней нечего было бы рассказать, во всяком случае таким слушателям, которых я себе избрала, – тем, кто не может заснуть. Но вы должны мне пообещать простить меня за то, что я говорю от первого лица единственного числа, становясь своего рода главным героем собственных воспоминаний. Ведь так часто слышатся упреки, уж не знаю, насколько они резонные, в том, что в своих автобиографиях и исповедях, люди слишком много говорят о самих себе: «Вот уж был бы прекрасный повод проявить скромность и сделать вид, что они здесь вовсе не при чем: но вы поглядите, что они творят! Всякий раз, описывая пережитое, они выставляют себя на передний план». Что правда, то правда, скромность – всеми восхваляемая, прекрасная, такая нужная добродетель, но вот беда – это понятие чертовски трудно определить. То, что один называет скромностью, другой сочтет скорее лицемерием. И наоборот, многих, кто не приложил для этого никаких усилий, а просто появился на свет на пару дюймов выше своих собратьев, клеймят, обвиняя в том, что они смотрят поверх голов окружающих, другими словами, ведут себя нескромно. Вот и меняется это понятие-хамелеон в зависимости от того, смотрим ли мы на других или сами случайно привлекаем к себе их внимание. Когда-то у меня была подруга – скромнейший человек, самый скромный из всех, кого я знала. Собственно, она покинула этот мир из чистой скромности, она буквально стремилась из него прочь, она жаждала, бедная редкостная птица, улететь к чужим далеким берегам, милым ее душе, она жаждала этого так истово, так неотступно, что ее желание в конце концов неожиданно исполнилось. Однажды она мне написала: «В этом письме речь пойдет только обо мне, дело в том, что это самый интересный человек из всех, с кем я в настоящий момент поддерживаю отношения». В эти слова она всего лишь облекла свое одиночество, которое тогда ощущала, но именно в то время я пребывала в еще более дремучем, абсолютно беспросветном одиночестве и ответила, что не имею ничего против; ведь и я тогда могла поведать о человеке, который был в высшей степени интересным, прямо-таки ни с кем не сравнимым и совершенно незаменимым. Любезные друзья, мы не имели ввиду ничего дурного! Такое самомнение возникает, когда живешь на безлюдной заснеженной вершине, оно мгновенно проходит, как только спускаешься в долину! В обществе людей, рядом с другими человек более не заносится, его персона становится уже не столь интересной, и ему просто отрадно слыть, к примеру здравомыслящим одаренным человеком.

Посему, мои дорогие друзья и товарищи по несчастью, не поймите меня превратно. Вспомните, что моя жизнь в долине была уж очень короткой и я провела слишком много времени на этом пустынном бесприютном хребте, называемом одиночество. Ах, моя душа сполна хлебнула из источников, берущих начало в ледниках безмолвия и потерь, и это именно в те годы, когда она так горячо жаждала солнца и света. Вот почему мое повествование пронизано одиночеством, и потому оно так печально.

Однако, пора заканчивать это длинное вступление. Как незаметно пролетело время! Прислушайтесь, вот и запели петухи, я вижу, забрезжил бледный рассвет, который обычно с тихой радостью обещает нам мгновенья забытья, он медленно заполняет пространство, прогоняя таящиеся по углам тени. Сражаясь со смертью, мерцает лампа, и вот она отчаянно вспыхивает в последний раз и гаснет! Спящие видят утреннее сновидение, самое светлое, самое ясное и счастливейшее из всех мечтаний, а мы просто хотим спать, без сновидений – у нас нет времени на сны… Настал день! Итак, спокойнейшей ночи!

© Перевод с норвежского Наргис Шинкаренко

Исаак Глан

Прощание с жизнью

(Встречи с Юрием Олешей)

Это случилось года через два после встречи с Юрием Карловичем. Мы с женой сидели в студенческом театре МГУ, вечер еще не начался, повернув голову, увидел одинокую женщину, стоящую у стены – зал был набит битком. Сразу вспомнил: Ольга Густавовна! Вдова Олеши. Тотчас же встал, жестами позвал: «Свободно!». В антракте подошел и неожиданно получил приглашение: «Заходите».

…А началось все так. «Избранные сочинения» Олеши появились в 1956 году. Тогда же прочитал книгу. Ошеломительный, как будто первозданный взгляд на мир, затмил ее социальную суть и даже отношения героев. Года через два вернулся к ней, увидел то, мимо чего прошел первый раз. Возникло непреодолимое желание написать автору. Ответ с нечетко пропечатанными буквами – старая лента – пришел очень быстро и привел в некоторое смущение: конечно, благодарные слова за отзыв, но вместе с тем, незаслуженно лестная оценка именно моего письма. А еще неожиданное доверие: «Сейчас пишу пьесу на современную тему. Мне бы хотелось получить о ней, когда Вы ее увидите в театре, Ваше мнение».

Прошло еще какое-то время, прежде чем я решился попросить Юрия Карловича о встрече: хотелось показать ему свои короткие заметки – в основном, литературные впечатления, написанные, конечно же, под его влиянием. Юрий Карлович отнесся к ним строго: «Это жанр конца жизни». Но быть у такого писателя и не поговорить с ним о литературе вообще? Я задержался…

И вот теперь – его жена. Вдова. До этого я видел ее очень недолго – она мельком заглянула в комнату, где мы разговаривали. Удивлялся: тоже запомнила меня.

Первый раз пришел к ней один, потом с женой, потом, смею думать, мы надолго стали ее желанными гостями – вплоть до последних дней ее жизни. Если не с кем было оставить маленькую дочку, брали с собой. Ольга Густавовна была рада этому, стала чаще улыбаться и даже шила для ее кукол платья.

Вновь увидел небольшую квартиру в Лаврушинском, напоминавшую вагон: крохотные комнатки-купе и длинный коридор вдоль них. В дальней комнате жила маленькая, сгорбленная седая женщина, сестра О. Г., Лидия Густавовна, вдова Багрицкого, отсидевшая свое в лагере, а потом отпущенная на вольное поселение. В общей сложности – семнадцать хрестоматийных лет. (Ольга Густавовна рассказывала, что в небольшом казахстанском городке, где ей разрешили жить, была улица Багрицкого). Она почти не выходила из своей комнаты, но к ней часто приходили гости, я видел их через открытую дверь. О. Г. называла: «Вот Андрей Синявский». В другой раз, кивая на стремительную женщину с взлохмаченными волосами: «Люся. Они вместе делают книгу о Севе». Сева – сын, Всеволод Багрицкий, тоже поэт, погибший на войне. Люся – его невеста, Елена Боннер, позже ставшая женой Андрея Сахарова. Ольга Густавовна очень нежно говорила о сестре, заботилась о ней, а еще о матери Олеши, Ольге Владиславовне, которую я тоже видел у нее. Большая, грузная молчаливая старуха, похожая на комод… Такой запомнилась. Ольга Густавовна взяла ее к себе уже после смерти мужа.

Я дважды приходил к Юрию Карловичу. Уже во время первого разговора понимал, что на меня обрушилось нечто громадное, небывалое, некий незаслуженный дар, а потому, выйдя на улицу, помчался на Главтелеграф. Самописки (как называли тогда авторучки) с собой не было, а там всегда лежали простые школьные ручки с перьями №86, и я записал, все, что услышал. Ко второй встрече я уже подготовился. Какое счастье, что записал беседу! Понятно, это не был диалог – в основном, мои вопросы и размышления Юрия Карловича. И вот теперь могу поделиться полученным даром с его женой. Это было тоже замечательно: кто мог полнее разделить мое потрясение?

Слушая меня, Ольга Густавовна вдруг сказала: «Напишите об этом». Первая – небольшая заметка – появилась в «Литературе и жизни», а через несколько лет, уже более полная, в сборнике «Воспоминания о Юрии Олеше». Потом несколько раз я встречал ссылки на свою статью, понятно, не из-за ее достоинств, просто выяснилось, что я был последним, кто встречался с Юрием Карловичем и записал его слова. Ни его статей, ни интервью с ним не появлялось. Создавалось впечатление – видимо, оправданное, – что он был не очень интересен ни критикам, ни читателям.

С тех пор прошло много лет, и недавно, разбирая свои архивы, вновь наткнулся на ту записную книжку в обычном для тех лет черном дерматиновом переплете, где, кстати, после всех записей была наклеена фотография Олеши из «Литературки», обведенная черной рамкой. Господи, как мало вошло в книгу «Воспоминаний»! Сам себя ограничивал: это имя нельзя называть, слишком популярно, а такого-то вообще не надо трогать. В общем, оказался хорошим самоцензором. Нет, так нельзя, надо снова вернуться к воспоминаниям.

Но прежде, чем расскажу о беседах, одно незабываемое впечатление. И тогда, и сейчас самым поразительным и необъяснимым для меня остается тот факт, что все, что я записал, было сказано в относительно короткое время. Хотя Юрий Карлович сам пригласил меня, я не мог себе позволить долго находиться у него. Он плохо чувствовал себя, полулежал на тахте. Отнимите от этих недолгих минут время для знакомства, чтение моих подражательных заметок, останется совсем мало. И столько сказать! Позже, из других воспоминаний, узнал, что это мое впечатление не было случайным, таким он был всегда. Вот, что писал Эммануил Казакевич, близкий друг Юрия Карловича. «Обыкновенного житейского разговора Юрий Олеша вовсе не умел вести. Ход его мыслей был всегда оригинален, реплики неожиданны, ассоциации – очень богаты, переходы – остры».

И снова передо мной дешевая дерматиновая книжка, которую я не раскрывал более полувека. Теперь она стала бесценной.

«Я задумал написать такую книгу, просто пересказать десять классических сюжетов, „Фауста“, например, „Ад“. Я хотел бы привлечь к ним читателя. Вот Данте. У нас ведь совсем его не знают. Поэт, спускаясь в ад, стесняется собственной тени, потому что люди, которые его окружают, даже спутник его – Вергилий, сами тени. Ему стыдно, что он человек, а они бесплотны. Какая великолепная, какая мощная фантазия!»

К автору «Божественной комедии» Олеша вернулся еще раз, когда я задал популярный в то время вопрос: «Какую книгу вы бы взяли на необитаемый остров?» и привел остроумный ответ на него Честертона: «Как построить лодку». Последние слова вызвали недовольство: «Шуточки в духе Шоу. Не люблю». Его ответ: «Я взял бы Данте».

Слушая Юрия Карловича, я все время помнил о его «Избранном». Там тоже много о прочитанном. Иногда просто пересказы произведений. Но он так говорит о литературе, столь точно выделяет суть и так искренне восхищается, что боишься взять в руки оригинал – а вдруг там хуже? Олеша-читатель – особая, по-своему исключительная тема. Он говорил о любой, даже классической книге так, как будто она лежала перед ним в рукописи и, если он был не доволен, мог что-то поправить, изменить в тексте.

Вот о Достоевском:

– Очень странный писатель. Непонятно, почему он всем нравится. Он может вызвать протест. Генерал Иволгин что-то выдумывает. Входит Настасья Филипповна, и дочь Иволгина краснеет. Почему? Это же прекрасно, когда так выдумывают. Не понимаю. У Достоевского были превратные понятия о самолюбии.

Как не пожалеть, что Олеше была недоступна Библия! Вполне мог бы написать: «Бог был неправ…» Почему нет? Библия, Книга Книг с ее необъяснимо острыми психологическими наблюдениями, мощными характерами и детально выписанными трагическими подробностями – в конечном счете текст, а любой текст, даже сакральный, состоит из слов. Слова – материал, ремесло, мастерская, в которой Олеша был своим, он знал, как обращаются с материалом. «Пусть даже это будет мнение великих писателей – Льва Толстого, Пушкина и т. д., тут для меня нового нет, я это все знаю и сам, тут я не в школе, а если и в школе, то среди учителей». Многие ли так, как Олеша, могут сказать о себе?

Закончил о Достоевском так:

– Я не самолюбив. Пожалуйста, назовите хоть вором. Но если скажут: у Олеши не тот эпитет, будет обидно. Когда я нахожу его, предмет больше для меня не существует.

Ему хочется знать нынешние вкусы. Я – случайный гость – был представителем молодого, незнакомого ему поколения и этим, видимо, для него любопытен.

– Читают ли сейчас Бальзака, Гюго? Читают ли вообще? Ведь телевизор мешает.

Поразительно – это было сказано в 60-м году. Тиражи были запредельными, и тем не менее у чтения начали появляться соперники. Уже тогда Олеша почувствовал это. Пока же делится наблюдением:

– Я недавно видел, как девушка читала «Войну и мир» на эскалаторе метро.

Плохо это или хорошо? В голосе Юрия Карловича не было осуждения. Девушка с книгой на эскалаторе, безусловно, ему нравилась.

В то время книги значили для нас много, они были общей темой разговоров даже в случайных компаниях. Удивляться ли, что именно о литературе я говорил с Юрием Карловичем? О тех писателях, которые занимали наши умы. Первое имя – Цвейг. В ту пору он был чрезвычайно популярен – как несколько ранее Кронин (ныне забытый), а позднее Ремарк. Незадолго до этого вышедший его двухтомник, небольшим на то время тиражом – семьдесят пять тысяч, на черном рынке стоил сумасшедшие деньги. Я называю имя и, по выражению лица Олеши, вижу, что он прослышал о моде на Цвейга, но не разделяет ее. Говорит ругательное слово, которое, впрочем, тут же смягчает замечанием:

– Вот романизированные биографии у него неплохие.

Добавляет:

– Пусть читают Уэллса. Это гораздо выше. А из современных – Хемингуэя. «Иметь или не иметь» – какая мощная вещь. Лучшая его книга.

Я называю еще имя – О. Генри. Тоже двухтомник, и тоже предмет вожделения книгоманов. Нет, об этом писателе вообще не стоит говорить.

– Рассказы не должны быть сюжетны. Или это не литература.

Поправляет себя:

– Только литература.

А что советская проза? Как Олеша относится к ней? На лице равнодушие: «Я плохо ее знаю, не слежу за ней».

Называю Паустовского, хотя не был его поклонником. Но в то время им увлекались все, он был кумиром читательской публики. Тихий голос Паустовского, свободный от фальши, бравурности был отдохновением, островком независимости, навевал мечты о незнакомой нам свободе.

Юрий Карлович бескомпромиссен.

– Второразрядный писатель. У него необязательные слова. «Золотая роза» – это же тавтология. Все розы золотые. «Хрустальный рояль» – все рояли хрустальные. Все перепутал об Одессе. О многом, из того, что он пишет, можно писать, а можно не писать. Он говорит о том, что всем известно. Багрицкий умер от астмы, Уайльд педераст. Но это же все знают. Есть писатели, но если нет второго, третьего плана – это популяризатор. Таков и Арбузов. Успех огромнейший. Почему? Популяризаторов почему-то вообще любят больше.

Деление на писателей и популяризаторов и посейчас осталось для меня главным критерием в оценке творческого дара. Потом я прочитал у Эйзенштейна еще такую мысль: «Если первые пять метров фильма плохи, то весь фильм будет плохим». Прежде всего, конечно, я отнес эти слова к литературе. Оба суждения стали для меня неоспоримы. Наверно, они слишком строги, возможно даже, что это максималистский подход, рожденный нетерпением, тем не менее я много раз убеждался, что он оправдан.

Но тогда я посчитал все же нужным заступиться за Паустовского. Пересказываю один сюжет из его воспоминаний, которые только вышли. Сам я их не читал, но то, что мне рассказали, произвело впечатление. Гражданская война. В одно село ночью вошли белые (по жизни, возможно, и красные, но в то время должны были быть непременно враги), постучались в первую попавшуюся избу. Там сразу почувствовали неладное и, не открыв, заголосили. Плач подхватили соседи. За ними – другие. И вот ночью, когда улицы пустынны, непроглядная тьма, когда все замерло, одно только и есть – жуткий пронзительный крик, как будто люди спасаются от неминуемой смерти. Кричит все село, плачут все избы.

Олеша внимательно слушает. Соглашается.

– Неплохо.

Пройдет много лет, мне попадется томик Паустовского, и я сам наткнусь на этот эпизод. Какое разочарование! Такой мощный сюжет, и столь вялое исполнение. То, что могло быть рассказано на одной странице, а то и в двух-трех абзацах – если точно найдены слова, это могла быть картина в силу Данте – вместо всего этого сдобренное ненужными подробностями описание, растянутое на целую главу. Трагедия исчезла, осталась просто многословная бытовая зарисовка.

Снова о современной прозе. Юрий Карлович недоумевает:

– Плохо пишут. Почему – сам ни черта не понимаю. Наверно, все стремятся к деньгам. У нас время было другое, мы создавали литературу. Была нужна советская литература. Бабель, Всеволод Иванов, Валентин Катаев… А сейчас не нужна, писатели понимают это. Растерянность какая-то чувствуется. Роман теряется как форма. Не романы, а очерки.

В первой редакции воспоминаний, той, что была опубликована в «Литературе и жизни», эти слова тоже были, но там стояло еще одно имя: Шолохов. Юрий Карлович, действительно, назвал его («Вот Шолохов что-то пытается…»). Но когда готовился сборник, Ольга Густавовна попросила: «Вычеркните». Я выполнил ее просьбу. Это было скоро после процесса над Синявским и Даниэлем.

– Мне непонятно желание заработать литературой, – продолжал Юрий Карлович. – Изолируйте меня от людей, все равно буду писать. Вот недавно сделал жест. Инсценировал ранний рассказ Чехова «Цветы запоздалые». Прочитал в Малом театре. Понравилось. Но, говорят, эту линию надо изменить, эту… Почему они знают? А я вот так вижу. Взял пьесу. Отказался от ста тысяч. Она бы после Малого шла по всему Союзу.

Безразлично добавляет:

– Мейерхольд бы поставил.

Юрий Карлович возвращается к своей главной нынешней работе – книге наблюдений, размышлений, воспоминаний.

– Этим летом закончу. То, что уже вышло, очень маленькая часть. Хотел бы, чтобы у меня в «Литературной газете» был свой уголок – нет, не дали. Для советской литературы это новый жанр, еще неизвестный. Я его изобрел. Пока не знаю, как поднести книгу. Найти какую-то систему? Или просто разбить на главки, без всякой системы, чтобы читатель мог отдохнуть? И названия еще не знаю. Может, по Гамлету: «Слова, слова, слова…»?

Пока же книга – это множество папок, которыми был завален письменный стол, этажерка. Один листок – одна запись. Под некоторыми стоят даты. Уже позже, после смерти автора, возник вопрос – книга ли это? Или в самом деле только «слова», запись отдельных воспоминаний, мыслей, прихотливо пришедших на ум? Книга! «Изобрел» относится не к самим отдельным записям (что же здесь нового?), а к тому, что они составляют единое произведение, скрепленное определенным замыслом. Сам Олеша не раз упоминал об этом. «В прошлом году распространился слух, что я написал автобиографический роман…», – записывает он. А своему другу – Льву Славину – сказал уже более определенно: «Мой роман…» Почему-то его слова остались не услышанными. Позже этот прием повторит Катаев. Его последние – и, безусловно, лучшие – «мовистские» романы написаны, несомненно, под влиянием Олеши, его многолетнего друга и соперника.

Первую посмертную публикацию – но все же как не связанных разрозненных заметок – предпринял Шкловский, душеприказчик Олеши, председатель комиссии по его наследию. Подборка появилась в журнале «Октябрь» и привела Ольгу Густавовну в неописуемый ужас. Она ходила совсем потерянная. Дело в том, что каждой записи было дано название, которого не было в оригинале, их придумал сам Виктор Борисович. Вторгнуться в текст Олеши, пусть даже гениальной рукой, что-то решить за него? Пусть даже человеком с самым высоким авторитетом – для нее это было невозможным, кощунственным. Где-то Ольга Густавовна заметила редактуру, и это стало для нее совсем невыносимым. Она вдруг вспомнила такие слова Юрия Карловича о Шкловском: «Мой злой гений», и не раз повторяла их. Ее переживания можно было понять, но так или иначе начало было положено, была публикация в журнале, теперь открыта дорога для книги. Надо только собрать ее. И вот – неожиданно – Ольга Густавовна предложила эту работу мне. Нужно ли говорить, что выбор был непродуманный, импульсивный, вызванный скорее отчаянием, нежели трезвым размышлением? Из крайности в крайность. Она уже обожглась, согласившись отдать листки Шкловскому, но мощная творческая личность, каким был Шкловский, не могла не вмешаться в рукопись, не внести в нее что-то свое. Второй раз вдова писателя этого бы не пережила. И вот теперь выбрала неопытного молодого человека, начинающего журналиста, у которого если и есть какая-то заслуга – это безграничная, почти священная любовь к текстам ее мужа. Но это и было важно для нее. Уж он-то он не посмеет коснуться бесконечно дорогих для нее строчек.

Ее предложение привело меня в крайнюю растерянность и смущение. Впрочем, сомнения продолжались недолго – я, конечно же, согласился. И дело было не только в самоуверенности, желании как-то отличиться, но и просто в стремлении выполнить просьбу Ольги Густавовны. Ее слово, ее просьбы были для меня непререкаемы. К тому же других кандидатов она просто не знала. Как я мог смалодушничать, сказать «нет»?

Впрочем, тут надо упомянуть еще о том, что, подумав, взвесив ситуацию, я не счел работу такой уж невыполнимой. Хотя идея автобиографического романа тогда еще не родилась, листки воспринимались как отдельные, не связанные друг с другом записи, но какие! Каждая мысль, каждый образ Олеши – жемчужина, так ли существен порядок, в котором они будут разложены? К тому же разрозненные тексты так или иначе тяготели к той или иной теме: детство, встречи с великими современниками (Мейерхольдом, Маяковским, Пастернаком, Ахматовой), размышления о прочитанном. Уже подсказка! Сложность лишь, в каком порядке лягут листки внутри каждой из частей. Попробуем…

Здесь не могу не сказать еще об одном поразившем меня факте – доверии Ольги Густавовны: так легко она отдала мне папки с рукописями и даже позволила их взять домой. В сохранности их, понятно, она могла не сомневаться. И тем не менее… Эти листки никогда не покидали дом, копий не оставалось. У Ольги Густавовны просто не было денег на машинистку.

Были ли у нее волнения насчет сохранности? Не могли не быть. Конечно же, она переживала, отдавая мне рукописи. А я – нет? Был спокоен? Тоже волновался – до дрожи. И потому – никаких метро, никакого общественного транспорта. На свою скромную зарплату – я работал тогда в одном проектном институте – брал такси и так возвращался домой, на Речной вокзал.

Но уж коли судьба решила наказать доверчивость… Несколько – а именно десятка два листков, и на каждом бесценные слова, мысли – безвозвратно пропали, более того: восстановить текст, узнать, чего мы лишились, не было никакой возможности.

Позвонил О. Г. Ираклий Андроников и попросил последние заметки Олеши – с тем, чтобы прочитать их с эстрады. Под клятвенное, понятно, заверение, что после этого немедленно вернет. Я сам по просьбе Ольги Густавовны отвозил ему эти страницы. Приехал по указанному адресу, позвонил, Андроников слегка приоткрыл входную дверь, взяв листки, захлопнул. Тем не менее, я считал свою миссию почетной – Андроников был невероятно популярен, и то, что именно он будет читать тексты Олеши, большая удача. Люди услышат необыкновенную прозу, и, может, тогда будет прорвана завеса молчания, окружавшая имя писателя?

Но кто же знал, что замечательный артист и лермонтовед окажется еще и собирателем рукописей? Андроников после концерта не позвонил, так и не вернул страницы, они остались у него. Можно было бы порыться в его архиве, найти там, но где он? Спустя какое-то время его дом в Переделкино сгорел, ничего не уцелело. Бесценные тексты пропали навсегда.

Не повернется язык винить в чем-то Ольгу Густавовну. Конечно, она понимала, что хранит. Но все отступало перед ощущаемой ею вопиющей несправедливостью: новое время не оценило Олешу, послевоенное поколение читателей прошло мимо него. А если его слава так и останется в прошлом? Что говорить – были основания так думать. Критика молчала, никак не откликнулась «Литературная газета», остались глухи более мелкие литературные издания. Незаметно прошла публикация его заметок в прогремевшей тогда «Литературной Москве». А когда Олеши не стало, его рукописями не заинтересовался даже Центральный литературный архив! Я сам, надо сказать, купил его книгу спустя месяц, после того, что она поступила в магазины. И это при той книжной лихорадке, которой мы все тогда были объяты! Словно подтвердились слова, когда-то услышанные случайно Юрием Карловичем, сказанные совсем по другому поводу. О них как-то вспомнила Ольга Густавовна. «Мы сидели на скамейке на Тверском бульваре, мимо шла молодая пара и ссорилась. Молодой человек, чтобы разрядить обстановку, сказал: «Смотри – Олеша!» Это было время его оглушительной славы. Девушка даже не повернула головы. Продолжая плакать, она сказала сквозь слезы: «Когда мне это совсем неинтересно!» Эти слова стали в семье Юрия Карловича расхожими, домашними, их произносили по поводу и без повода. Рассказав об этом, Ольга Густавовна заключила: «Вот сейчас они и оправдались, стал неинтересен».

В такой атмосфере, да еще учитывая авторитет Андроникова, винить ли ее в том, что она – под его клятвенное заверение! – доверила ему драгоценные листки? Позже я читал у Надежды Яковлевны Мандельштам, что она всю свою жизнь посвятила сохранению творчества поэта, дрожала над каждым не только его автографом, но и копией с него, а что не записывала – запоминала, и тем не менее какие-то его стихи оказались безвозвратно потерянными. Рукописи, к сожалению, горят. Не размноженные типографией, не застрахованные ею от утраты, они остаются беззащитными.