Текст книги "Посиделки на Дмитровке. Выпуск восьмой"

Татьяна Поликарпова

«Есть город, который мне снится во сне…»

(Главы из неопубликованной повести «Сны о жизни»)

Да, так получается: чем ты ближе к концу своей жизни, тем чаще возвращаешься к ее началу. В 2005 году в моих блокнотах есть запись двух казанских снов.

«Где эта улица…»

Утренний сон с 5-го на 6-е июля.

Училась я в Казани сначала в школе, а потом в университете целых девять лет. И все это время жила у своей бабушки – папиной мамы. Тот же путь проделала и моя сестра Наташа: она тоже жила у нашей бабушки, пока училась в Казани.

С тех пор прошло немало лет. После работы и жизни в других городах я оказалась в Москве, а сестра вернулась в наш родной город. Однако живет теперь в совсем другой – новой части города, на улице Гагарина. А у бабушки дом стоял в старейшей его части – на улице Тукаевской, недалеко от вокзала.

Разумеется, я это распрекрасно знала и помнила, ведь приезжаю в Казань каждый год: здесь наши родные могилы. И всякий раз живу у Наташи, так что знакомы мне окрестности улицы Гагарина теперь уже и лучше, чем Тукаевской. Но это наяву…

А во сне…

Вижу, что словно бы выхожу из Наташиного дома. Но, не успев миновать двор, понимаю, что заблудилась, потерялась. Все кругом чужое: это совсем не Тукаевская! Не бабушкин дом и двор! Мне сразу же захотелось вернуться…

И вот во сне своем я слышу, как задаю вопросы прохожим: «Не знаете ли, как отсюда пройти к улице Нариманова? А, может, скажете, как выйти к Галиаскара Камала?»

И только по этим вопросам, какие сама же задаю, как-то очень-очень смутно догадываюсь: нужна-то мне Тукаевская… Так почему бы не спросить прямо о ней? Но не спрашиваю! Словно ее название секретное: это слово нельзя произносить!

Улицы, окружающие ее: имени Нариманова, имени Галиаскара Камала, – произношу спокойно, а родная улица как в запрете… Старая Казань на уме… Улица Гагарина – она даже и смутно не вспомнилась. Вот так вышло: оказавшись за дверью дома Наташи, сразу очутилась в незнакомом месте, и куда б ни свернула – всюду чужие улицы.

Мало того что чужие: все они разрушенные, перекопанные, перепаханные…

Среди развалин возятся, что-то ищут какие-то люди, очевидно, жили тут, в снесенных домах, теперь подбирают что-то из оставленных или забытых вещей.

Люди озабочены, но совсем не печальны. Наверное, они уже переселились в новые дома и квартиры. О чем им горевать? Это я тут хожу неприкаянной: как мне мою улицу найти?

…И никто из этих людей не мог ответить на мои вопросы…

Оглядываюсь внимательнее: очень все-таки странная эта разваленная улица: похоже, тут были сакли, а не обычные дома. Или дома располагались, как сакли: вниз по склону бывшей улицы уступами идут сохранившиеся фундаменты. Наверное, крыша каждого нижестоящего дома была на уровне фундамента вышестоящего… Но такого архитектурного явления никогда я не видывала в старой Казани. Да и в новой нет…

Во сне вижу лишь бетонные полы бывших строений уже без какого-либо покрытия и остатки стен – не выше, чем в один-два кирпича. Такие огромные ступени идут вниз по горе.

И я мимо них бегу вниз и оказываюсь на обширной огороженной перилами площадке, вроде смотровой. Люди стоят, опершись на перила, созерцают даль. Даль была морская. Обширное водное пространство до горизонта, туманно-серое, неприветливое…

Вокруг моей Казани много воды, но моря все-таки нет и не было…

Оттого, что по-прежнему все пожимали плечами в ответ на мои вопросы об улицах, нужных мне, я принялась, наконец, сама соображать: как это получилось, что я не знаю, куда и как вернуться?

…Да, выйдя из дома сестры, я свернула направо, то есть, с улицы Тукаевской на улицу Галиаскара Камала, и пошла к центру города, пересекая улицу Кирова44
  Сейчас – улица Московская.


[Закрыть], потом канал Булак… Но почему-то оказалась в совсем незнакомом месте… где и улиц-то нет. Просто гора с остатками фундаментов.

Ага… Гора. Я при ее подножии. «Значит, – соображаю, – мне надо вернуться вверх и пойти потом налево, чтоб достичь того места, где я свернула направо…» Просто и логично.

И я пошла. И скоро оказалась на улице, еще не потерявшей свой привычный облик. Дома пустые, но еще стоят, образуя и правую и левую стороны. Я иду по левой стороне: вдоль нее – молодые липы, обломанные, покалеченные, но живые…

Захожу в дом, где нижний этаж – некое бывшее учреждение или магазин, а может, аптека: такие тут окна – витринного типа. Все уже вывезено – пустое помещение, бумажный хлам повсюду. Но еще бегают крайне озабоченные люди. Обращаюсь к какой-то женщине, она отмахивается: «Ой, простите. Некогда! Сейчас машина придет. А мы еще не завтракали…»

Я ухожу и, свернув за угол, оказываюсь в месте, мне знакомом… по Москве. Вижу, что переулок, на котором очутилась, выходит на обширную площадь с огромным монастырским комплексом, и в центре композиции могучий приземистый храм. Да, приземистый, но в то же время и очень высокий. Напоминает храм Симонова монастыря. Да и весь этот вид… Только вот… здесь почти вплотную ко храму стоит чисто промышленная башня. Доменная печь? Нет, эта – гладкая, без всяких обвивающих ее тело труб, как полагалось бы домне. И потом эта высоченная гладкая башня вздымает над храмом, надо всей округой огромный резервуар в виде корпуса танкера, но тоже без каких-либо корабельных надстроек. И я понимаю, что все вместе – башня и «танкер» на ней – нефтеперерабатывающий завод.

Внизу у подножия башни и храма громоздятся какие-то промышленные строения, а вокруг этого симбиоза нефти и духа – монастырская стена…

…Иду дальше, соображая, что, если обойти монастырь, слева окажется улица, где совсем рядом метро… (Видимо, отзвук станции метро «Шаболовка» и соседнего Данилова монастыря; или станции метро «Китай-город» со стороны Солянки… Эдакий в мозгу урбанистический винегрет… По-московски… В Казани в то время метро еще только строилось.)

Но там, где есть метро, есть и выход! А мне лишь бы найти выход. Мне нужен был ВЫХОД, я надеялась, что он есть.

Между тем, у самого устья переулка, по которому я вышла на эту обширную площадь, на угловом доме заметила табличку: «Проспект имени Шаймиева»…

Больше ничего не видела. Сон оборвался.

Подоплека

…Живет во мне та Казань, что вошла в мою жизнь за девять самых «запечатлевающих» юных лет.

В те мои времена районы города за рекой Казанкой только-только начинали застраиваться, может, и улица, названная потом именем Гагарина, еще не так называлась. Потому-то в своем сне, выйдя из дома сестры, я, возвращаясь, принялась искать не улицу Гагарина, а Тукаевскую. Причем окольным путем, спрашивая о соседних с ней улицах и не называя ее саму.

Видимо, так откомментировал мой сон то, что происходило и происходит в последние четверть века в моем городе. Как говорится, он с одного конца разрушается, а с другого – сносится. Чтобы строить новое.

В советское время новые районы строили, а старые разрушались сами. Вот улица Кирова – параллельная Тукаевской, когда идешь к Булаку – она как-то разом вся обветшала. Скорее всего, это для меня – разом: лет пятнадцать не навещала я Казань. И так поразилась, снова попав на улицу Кирова. Там стояли крепкие, оштукатуренные кирпичные дома – бывшая собственность зажиточных казанских купцов. А тут вижу не улицу, – а словно призрак улицы, не прячущийся от глаз ныне живущих. По ней ходят люди и идет городской транспорт: автобусы, троллейбусы, разные машины и машинки, а дома – с неживыми, серыми от пыли окнами, и видны за их фасадами груды кирпича… Все дома пустые…

…Постепенно, конечно, застроили. Теперь улица новая и называется по-новому: Московская. Современная, красивая даже улица.

А мне жаль было старой: отчетливый ансамбль представляла она собой, закрепив в своем складе – в особой плотности застройки, казалось мне, национальный характер казанского купечества.

Всякий раз, приезжая на родные могилы, а теперь приезжаю дважды в год, весной и осенью, – вижу всё новые приметы наступления Нового на Старое…

Большие деньги в Казани – нефтяная республика. Сквозь пласты старой почвы «прорастает» Новая Казань. Делается чище, удобнее для своих жителей… Я даже в своем сне видела: горожане не печалятся, собирая последние вещички на старых пепелищах…

Но вот «Проспект имени Шаймиева» – он откуда взялся?

Так из будущего! Он, безусловно, будет в Казани. Первый президент Татарстана более всех президентов достоин увековечивания в своей столице.

Я помню, что когда в 1995 году работала в большой газете СНГ «Деловой мир», с гордостью читала материалы нашего корреспондента по Татарстану: как щедро там финансируют сельское хозяйство. И как умно: не общим на всех оптом валят четверть годового бюджета, а согласно потребностям и заявкам самих хозяйств.

И добились устойчивых урожаев, невзирая на прихоти погоды и сроки прихода весны. А ведь земли Татарстана – то же нечерноземье, что и вся Центральная Россия.

Шаймиев добился, что нефть республики работает и на нее. Потому так бурно перестраивается ее столица, и становится все краше.

Меня удивила какая-то подспудная, не явная, логика всех сюжетов этого сна. Всех его, на трезвый взгляд, нелепых связей.

Я, вроде бы, уже привыкла, излагая в этой работе свои сновидения, к разным превращениям и совпадениям весьма далеких друг от друга времен и событий. Но обычно все происходило в моей частной жизни.

Здесь же какая-то «экономическая география», казалось бы, никак не затрагивающая личную мою историю. Разве я думала когда-либо о нефти в сочетании с православием? Как это могло привидеться: православный храм, монастырь, под сенью нефтеперерабатывающего завода в столице Татарстана? Ведь сегодня здесь преобладают мечети. Почему ж не в обнимку с мечетью, уж коли на то пошло, вырос нефтеперерабатывающий завод?

И почему… Почему сновидице, блуждающей по незнакомым кварталам родного города, при созерцании комплекса «церковь-нефть», приходят на память московские монастыри, возле которых должен быть ВЫХОД? И выход в виде московского метро?

Московский мотив… Символ старой православной Москвы – это ее храмы, монастыри.

Основа благополучия современного Татарстана – его нефть. Первый президент республики Минтимер Шарипович Шаймиев умной, осторожной своей политикой сумел «обручить» то и другое. Вспомним Лермонтова: «…Не Москва ль за нами…» Да, у Михаила Юрьевича – о другом. Но и здесь этот факт – «Москва за нами» – главный козырь политики… Москва всегда поддерживала и поддерживает Татарстан.

Воистину, как говаривал мой папа, «ничто не может возникнуть из ничего». Даже в сновидении.

Казанские мотивы продолжаются

8 сентября того же, 2005, года.

«Мировой оркестр»… а ноги босы…

Здесь придется изменить последовательность изложения: сначала сказать о том, откуда что взялось. Хотя сам по себе сюжет незамысловатый, камерный. Итак…

Это было в деревне, где я обычно провожу лето. Вечером писала письмо младшей сестренке Иринке. По радио шла музыкальная программа. Я слушала вполуха. Рассказывали что-то о Мировом оркестре, упоминался Валерий Гергиев. Потом мелькнуло имя Рустема Шагимарданова. Кажется, говорили об инструментальном квартете, в котором он играл, его инструмент – контрабас.

Я обрадовалась: ведь Рустем, выпускник Московской консерватории, сын Нурфии Насыбуллиной, моей одноклассницы по казанской средней школе. И я с ней бывала на концертах с участием ее сына.

Приятно было в глуши деревенской услышать по «Радио России» знакомое имя. Вот из этого впечатления и вырос, как из малого зернышка, еще один сон, связанный с Казанью. Вот он.

…Рассматриваю издалека и как бы с возвышения большой город. Город отдален от меня обширным полем, низменностью, а ведет к нему широкая и высокая дамба, пересекающая низменность.

И все это значит, что я снова вижу свой родной город – Казань. Низменность с дамбой – это долина реки Казанки. С появлением Большой Волги и саму речку Казанку, и ее долину затопила волжская вода, а дамба так и стоит, привязывая к старому городу новые кварталы.

Там, куда я смотрю, старый город: вижу белые стены и башни Казанского кремля, купола церквей и минареты новой мечети, недавно возведенной там.

А я пришла (или приехала) на эту сторону в некий Дворец культуры, чтобы купить билет на концерт Мирового оркестра, который здесь и состоится.

Меня удручает, что со мной совсем мало денег: всего 150 рублей. Боюсь, даже уверена, что билеты на концерт Мирового оркестра гораздо дороже. Чего же я сюда приехала…

Однако подхожу к кассирше, сидящей почему-то не в кассе, а за столиком прямо в вестибюле. Как и ожидала, она говорит, что моих денег на билет не хватит. Неожиданно для себя предлагаю ей выручить меня: «Дайте мне билет пока за эти деньги, а сколько не хватит, я привезу завтра. Мне очень нужно попасть на этот концерт». Говоря, ожидаю, что она возмутится моим нахальством. Но нет. Кассирша не возмущается, а спокойно предлагает привезти завтра 60 долларов, а билет она мне даст сейчас.

Разумеется, таких денег у меня нет и быть не может. Разница между тем, что есть, и тем, чего не хватает, мягко говоря, удручает. Надо ехать домой…

Соображаю, как я сюда попала… На чем приехала… Пришла ли… Не помню! Не знаю даже, где здесь остановки автобусов или троллейбусов. «Ох, – думаю, – как давно не была здесь: все забыла… Неужели пешком пришла».

Вдруг обнаруживаю, что я босиком: выглядывают из-под брючин голые стопы. А на дворе – зима.

Выйдя на высокое крыльцо Дворца, панораму далекого города вижу сквозь морозную мглу, а по дамбе идет хорошо укатанная снежная дорога. Но почему-то первые сотни метров дороги от крыльца до дамбы покрыты жидкой черной слякотью.

«Ну, – думаю, – пойду быстро – не замёрзну». И пошла.

Холода не чувствовала. Не обжигала ни жидкая грязь, ни твердо утоптанный заледенелый снег на дороге.

Все-таки, как хорошо все получается иной раз в сновидениях… Ведь наяву могла бы простудиться – босиком по снегу.

Подоплека

Смысл этого сна, его символы очевидны: постоянное напряжение от нехватки денег. Книгу о папе и моем старшем сыне Серёже, их дружбе – «Скажи мне, кто твой дед…» – пришлось издать за свой счет, хоть и по щадящей цене издательства: всего 55 тысяч рублей за увесистый томик более трехсот страниц, в твердом переплете и со вкладкой фотографий – это не дорого. Но для неработающего пенсионера дело неподъемное. Вышла из затруднения, сдав на шесть месяцев квартиру.

Обычно я провожу в деревне четыре-пять месяцев. С концом сентября я уже в Москве. Но на сей раз пришлось жить в деревне и октябрь: по договору сдать квартиру можно не меньше, чем на полгода.

И хотя деньги на издание я выручила, октябрь в деревне обернулся для меня какой-то болезнью, типа лихорадки: озноб, температура под 39. Потом жар спадает до 35, слабость – рук не поднять. Постепенно развился неостановимый сухой кашель.

Ничего не оставалось делать: понадобилась сумма на обследование.

Потом тяжело заболел младший сын. Снова немалые деньги.

Так что мне на издание книги не хватало десяти тысяч рублей. Спасибо сестре Иринке и Аркаше, ее мужу: они помогли…

…Что тут говорить: на концерт Мирового оркестра мне бы ни за что не хватило долларов…

Но все-таки опыт доставания денег получился! Надо ж врастать в буржуазную действительность новой своей страны.

Но не вышло у меня «врасти» поглубже. Не получилось еще хоть раз сдать на лето квартиру. Нет, не потому, что боялась снова заболеть: в другой раз позаботься, чтоб без болезни. Так ведь?

Но вмешались некие, наверное, тайные силы: поселилось во мне суеверное чувство – боязнь новых квартирантов. И как раз потому, что те, первые, были замечательными людьми. Как родные.

«Больше такого быть уже не может», к такому странному итогу подвел меня сверхположительный опыт прошлого года.

* * *

«А не сама ли себе напророчила?» – думаю иногда, вспоминая свои «доперестроечные» размышления. Размышления благодарные и невольно смущающие меня: когда получишь в издательстве свою новую книгу, это же счастье, так здорово… В типографии ее напечатали, а тебе еще и денег дадут за работу, и так приносящую тебе радость. Назывались эти деньги гонорар.

Что ж, видимо, НЕКТО принял к сведению мое тайное благодарное чувство и решил, что и в самом деле: автору достаточно радости. Вот и работай за радость.

А хочешь издать наработанное, чтобы книжка была, – сама и плати.

Марина Колева

Рассказы

«Дедушка»

До войны, да и лет десять после, Москва была другая. Не снесли еще старинные господские особняки, дворы были зеленые, можно было на трамвае доехать до села Фили и весной собирать в лощинах ландыши. Даже иностранцы были не такие, как сегодня, – не туристы, не деловые люди. Делились они на несколько групп. Самые заметные были политэмигранты, у всех были русские имена и фамилии. Все тогда понимали, что это псевдонимы, но настоящие их имена и страны, откуда они приехали, считались вроде секретом, однако в быту особой таинственности в этих людях не было. Многие тогда, вовсе не эмигранты, меняли имена и фамилии. Кто-то хотел скрыть свое прошлое, а кто-то с неблагозвучной наследственной записью в паспорте, к примеру, Живодёров, становился Любимовым или Цветковым. Следующая группа иностранцев, самая многочисленная – беженцы: греки, ассирийцы, испанцы, китайцы. Спасаясь от войны и гонений, они расселялись по всей стране, особенно в южных и восточных ее районах. В Москве прописаться оказывалось сложно, все же, тем не менее, некоторым удавалось. Остальные иностранцы приезжали по вызову. «Вызовы» были разнообразные, но строго регламентировались. Самый распространенный – близкий родственник, но при условии, что тот, кто его приглашал, имел заслуги перед нашей страной.

Таким иностранцем, приехавшим по вызову дочери, и был Дедушка. У него тоже было несколько имен. Одно русское другое иностранное, какое из них настоящее, никто так и не узнал, потому что Дедушка плохо говорил по-русски, был молчаливым. Его никто и не расспрашивал. Наверное, поэтому его стали называть просто Дедушкой. Дочь пристроила его в большую коммунальную квартиру. Комнатка, где он жил, может, была когда-то чуланом. В ней умещались узкая железная кровать, тумбочка и табуретка. Одежду Дедушка вешал на гвоздь. Небольшое окно выходило на крышу то ли невысокого дома, то ли сарая. В теплые летние дни на ней спал кот Барсик – тоже жилец квартиры, где жил Дедушка.

В те годы в московских коммуналках повелось держать котов. Не во всех, конечно. Собак, особенно бродячих, не было. Редко кто мог позволить себе держать дома собаку. Кот Барсик ходил к Дедушке бескорыстно, у старика еды было мало. Зато дверь в свою каморку Дедушка не запирал, и кот научился поддевать ее лапой и входил, даже когда Дедушки не бывало дома.

Зимой в морозы кот садился на подоконник и высматривал что-то сквозь плотный иней. В наше время никакого инея на окнах не видно. А в том доме стены были толстенные, рамы из хорошего дерева, ловко пригнанные, сквозняков не пропускали. Поэтому сидел себе кот, а перед ним на стекле красовались и пальмы, и птицы райские, и просветы с пятачок, сквозь которые видно, как дымок поднимается из пристройки. Потом в другие годы дымка из трубы не стало, потому что газ провели.

Дедушка занимался необычным ремеслом, о котором сейчас никто и не помнит, – «холодный» сапожник. Тогда таких было много. На улицах или на рынках они чинили обувь. Эти мастера сидели на табуретках, рядом, в деревянном ящике с ручкой – все сапожные инструменты. Простые люди, случайные прохожие часто что-то подбивали, зашивали у «холодных» сапожников. Кто был при деньгах, пусть и не больших, те шли к ассирийцам. Те держали маленькие павильончики, где был стул. На него клиент садился, и мастер чистил его обувь до блеска. Тут же продавались шнурки, вакса двух цветов – черная и бесцветная.

После войны с обувью у людей было совсем плохо, поэтому сапожникам хватало работы. Но в большой квартире, где Дедушка жил, он всем жильцам обувь чинил бесплатно. Его старались как-то отблагодарить. На кухне у него своего стола не было, но всегда находился кто-то, кто уступал ему часть стола, наливал тарелку супа, чай, даже сахаром делились. Потом в 1947 году отменили продовольственные карточки и Дедушка, хоть и считался иждивенцем, но дочери, а их в Москве жило две, ему помогали редко. Ни свет ни заря зимой и летом он уходил со своим сапожным ящиком на рынок. Приходил вечером. Иногда садился за чей-нибудь стол на кухне, пил чай и грел над газовой горелкой руки. У Дедушки была какая-то тайна, тяжелая и безысходная. Одевался он очень бедно. Глаза у Дедушки были серые, как и его одежда. Он был вроде бы не одинокий, но поговорить или о чем-то попросить ему было некого. Говорили, что была у него третья дочь, но она осталась там, в его стране, а во время войны ее и двух ее детей фашисты сожгли заживо. Такие истории о страшной участи людей в послевоенные годы многие рассказывали.

Как-то зимой жильцы заметили, что дверь в Дедушкину комнату приоткрыта. Вошли, а ни Дедушки, ни одежды его нет, только ящик стоит сапожный. Позвонили дочери, написали заявление в милицию, участковый приходил. Спустя дней десять участковый явился снова и сообщил, что шел Дедушка по улице, ему, наверное, стало плохо, он упал и пролежал в снегу долго и замерз. А оттого, что одет старик был как бродяга, документов у него не нашли и потому свезли его куда-то и похоронили в общей могиле. Куда свезли – неизвестно. В те годы без документов ходить по городу было нельзя. Жильцы удивились, как же так, Дедушка, хоть и молчал, но человек был умный, закон соблюдал. Говорили, что мог он потерять свой паспорт, мог тот выпасть и остаться в снегу. Дедушкину каморку опечатали. Одна женщина взяла себе Дедушкин сапожный молоток и фотографию, где он со своим ящиком сидит. На ней он намного моложе.

Потом очень красивый, похожий на музей дом, в котором Дедушка жил, снесли. Жильцы разъехались. Барсика так никто и не взял, он доживал в подвале соседнего дома. Странно сложилась у Дедушки судьба. Всю жизнь трудился, дети его в люди выбились, а никому он оказался не нужен. Может быть стыдились его. И ушел он, никого не потревожив, даже на похороны не потратились.

Однако у вещей случаются интересные истории. Как-то лет через пятьдесят после смерти Дедушки вдруг всплыла у одного московского антиквара Дедушкина фотография, очень колоритная. Антиквар даже перевел надпись на обороте и опубликовал снимок в дорогом глянцевом журнале. Этот журнал лежал в шикарном магазине, в том же самом переулке, где когда-то Дедушка жил, но ни дома его, ни скамейки у подъезда, ни людей, заполнявших магазин «Российские вина», ни запаха эклеров с заварным кремом, которые пеклись в доме напротив, ни дорогого ювелирного магазина, куда стремились, как на выставку драгоценностей, ничего этого не стало. В новой холодной пустоте своего переулка Дедушка и дня не смог бы прожить, да его туда бы и не пустили.

Всему свое время и место. Поменять жизнь, дописать то, чего не было, невозможно.

Прованские розы

Открыть летним утром окно и услышать чуть сладковатый, нежно дымный запах роз – мечта и забытые подробности чьей-то жизни, явь, надежда, любовь, сумерки далекой эпохи. Окно и розы были только на хрупких листах писем и дневников. Дом сгорел очень давно. Но люди, которые в нем жили, остались на все времена. Спустя столетие из поэтических строк великого поэта, из чего-то невероятно мощного и страстного, что теперь считается пустым, ненужным, непрактичным, на месте пожарища усилиями всего нескольких человек возродился тот дом. Он постепенно стал наполняться вещами. Тени тех, кто в нем когда-то жили, вошли в него, меняя цвет и освещение, расставляя чашки на столе. Иллюзия превращалась в реальность. Дом был окружен лугами, свободными от построек и столбов, среди тишины паслись лошади. Все это предопределило ход событий, в которых прованские розы под окном стали участниками необыкновенного пересечения судеб, где стихи о Прекрасной Даме были посвящены ей: «… дыша духами и туманами она садится у окна». Она была дочерью Дмитрия Ивановича Менделеева, ее мужем был Александр Александрович Блок. Ее звали Любовь. Удивительное совпадение. Она любила красивые вещи и дорогие духи. Тогда московский француз Эрнест Бо, парфюмер, создал аромат «Фея роз», ему вторила парижская фирма «Д’Орсей» с «Розой Д’Орсей». Фирма, как бы это ни казалось странным, была вплетена в историю дома, потому что само ее существование было и мифом, и реальностью одновременно.

Утонченный аристократ граф Габриель Альфред Жюльен Д’Орсей и Прекрасная Дама встретились. От траурных перьев ее шляпы и упругих шелков платья веяло прованской розой. Встреча была придумана изначально, потому что граф не был парфюмером. Значение имело его имя, которое вспомнили лишь для того, чтобы создавать духи. Он умер раньше, чем родилась Прекрасная Дама. Дом в Шахматово ведь тоже появился намного позже, чем тот, сгоревший. Его невозможно назвать копией, потому что он возникал и оживал так таинственно, как-будто из воздуха, из какой-то невиданной материи, о которой еще ничего не известно науке. Его деревянные стены то исчезали, то появлялись, играя воображением тех, кто видел, как он уместен среди природы, как его очертания становятся настоящим образом того времени, которое он олицетворил.

Даже люди, которые приложили столько сил, чтобы звуки шагов в доме, силуэт в окне, даже приблудшие коты стали его частью. Наконец, в один из дней где-то был получен черенок прованской розы. Все начали ждать, укутывать его на зиму, открывать весной. Роза прижилась. Директор музея устроила свой кабинет в Шахматово. Она была не в силах противостоять целительному одиночеству утренних часов.

Все, кто бывал в доме, растворяются в нем. Голос экскурсовода и подробности жизни тех, кто в нем жил, звучат, как нечто совершенно новое, хотя все эти события описаны в десятках книг.

В доме, где после женитьбы жили Александр Блок и Люба Менделеева, есть то, чего почти не осталось в других домах – ощущение удобства и уюта русской дачи. Поэтому самая известная фотография шахматовской жизни – это сцена чаепития. На ней все молоды. Запах пожарища они почувствуют уже в Петербурге, спустя несколько лет.

Но все вернулось: так же жужжат шмели, веет клевером. Розовый куст под окном ждет вечерней прохлады.

Время так несоразмерно с человеческой жизнью. Что бы с людьми ни происходило – это одно, то, что будет когда-нибудь с их вещами, с их именами называется памятью. И это уже что-то совершенно другое, не только бестелесное, лишенное объема, но и предназначенное другим поколениям, понимающим прошлое скорее всего познавательно, не замечая, например, такую мелочь, как прованская роза. Не чувствуя ее символическую роль, пренебрегая той связью, которая всегда есть у природы и человека. Но в случае с розой это не просто речь о гармонии или разрушении, это еще и очень личные пристрастия Прекрасной Дамы – Любови Дмитриевны. Те маленькие вещицы, которые ее радовали – духи, напоминающие ей ее любимый розовый куст под окном и ее дачу в Шахматово.

Плющихинские коты

Коты на улице Плющиха хоть и не породистые, но особенные. Не сами по себе, а стайкой ходят и лежат на крышах гаражей тоже вместе, греясь на солнце. Собак боятся только очень злых, а так – как будто их и нет. Идут себе или высматривают главных кормильцев: бабушку Лидиюсейну, понятно, что она по отчеству Алексеевна, но так в одно слово привычнее. Сразу же замечают одну даму, которая ходит с большим пакетом всякой еды для кошек. Дама пахнет духами, коты это еще издалека чуют, но терпят из вежливости, не такие уж голодные. Дама зимой ходит реже, потому что к подвалу, где коты прячутся, надо по ступенькам идти, а она на каблуках. В общем, с ней не так всё просто. Иностранцы тоже котов не забывают, но они то приедут, то уедут, то квартиру на другой улице снимут. Ненадежные какие-то, хотя еду носят очень вкусную в баночках и на блюдечки раскладывают. Конечно, у всех свои любимцы есть. Коты же разные, кто-то, хоть и добрый, но дурачок, а кто-то очень умный. Все продавцы из плющихинских магазинов и все водители, которые клиентов ждут, даже женщина из газетного киоска – кота Рыжика выделяют, как самого выдающегося. Он и улицу переходит с людьми на зеленый свет, и когда его одна семья на лето вывезла на дачу, там себя вел, как будто каждый год на дачах живет. Хозяева его полюбили, но осенью им надо было надолго куда-то уезжать. Рыжик опять на Плющихе оказался. Долго он у их подъезда сидел, думал, что вспомнят и позовут.

Как-то кот без имени, просто Черный с беленьким, вместе с котом, которого все звали Зайчик, потому что он серенький, залезли на старый тополь, невысоко, там широкая удобная площадка – можно сверху смотреть, ничего не бояться. Время было теплое, мурлыки друг к другу прижались и задремали. Они на тополе спали, и никто не знает, видят ли коты сны. Наверное, видят. А вот что им снится, неизвестно. Может быть, дом и теплое место в холода.

Когда на Плющихе пошли разговоры, что дверку у входа в подвал надо забить, кое-кто возмутился, а тысячи других жителей своими заботами были заняты. Не поняли люди, что деревья, птицы, коты – это среди бетонных зданий единственное, что им осталось от природы. И когда этого не станет, не станет и их.

Как-то придумала дама-кошатница расклеить по всей улице объявление «Жители Плющихи! Будьте людьми, помогите пристроить трех котов. Коты бывшие домашние и т. д.» Все кошачьи достоинства перечислила. Откликнулись две пенсионерки и даже мужчина из парикмахерской. Но взять котов насовсем они отказались. Кошатница настойчивой была и уговорила этих людей хотя бы подержать котов, пока она их пристроит. Денег пришлось потратить ей немало: и таблетки от глистов, и прививки, и шампунь, чтобы их помыть. Полотенца пенсионерки дали. Конечно, всех беспокоило, приучены ли коты к лотку. Но они же дома раньше жили, это самым простым оказалось. На переноски для котов хозяйка одного маленького магазинчика дала. «Я бы взяла, – сказала она, – но муж не хочет».

Коты, после всех волнений и мытья, так стали хорошо выглядеть, что фотограф из полукруглого дома, где архитекторы жили, а теперь кто-то доживает, а большинство богатых людей поселились, котов сфотографировал. Эти фотографии в газете поместили и на обложках календарей. Подпись сделали настоящую, непридуманную, «Плющихинские коты». И вдруг пошла на котов с Плющихи мода. Стали той кошатнице звонить, ценой интересоваться. Лидиясейна расплакалась, как же она без котов родных жить будет. Даже в Управе, куда какие-то сердобольные жители написали жалобу, обещали дверку в двери подвала не забивать. А коты у пенсионерок освоились, пенсионерки даже вроде бы оставить их у себя согласились, но сложилось так, что к мужчине из парикмахерской пришел посетитель, тоже местный. Он стал расспрашивать про котов, потому что вся улица про них знала и сказал, что на Плющихе у него квартира, но живет он на даче, где и котам будет хорошо, и ему веселее.