Текст книги "Посиделки на Дмитровке. Выпуск восьмой"

Я набросился на Татьяну с криком:

– Остынь! Остынь! Ты больна!

– Да я бы уже совсем остыла!

– Ах так!

Я в состоянии помутнения рассудка связал ей ремнями руки и ноги, вставил в рот тряпочный кляп и вытащил во двор дачи.

В воздухе громыхнул и расцветился фейерверк – кто-то в дачном поселке уже отмечал Новый год.

– Ты остыть хочешь? – как в бреду шептал я. – Так остынь же!

…Утром она уже не дышала, замерзла до смерти. Потом я набрал телефон полиции. Приехали офицер и двое сержантов. Я объяснил им, что окоченевшее тело на снегу – дело моих рук. И я полностью признаю свою вину.

Мною написано собственноручно.

– Вы понимаете всю тяжесть содеянного? Вам инкриминируется убийство. В лучшем случае – в состоянии аффекта, это может смягчить приговор. – Следователь полистал исписанные аккуратным почерком страницы. – Писатель… Ишь понаписали-то сколько.

– Да. Я полностью признаю свою вину, но… я не раскаиваюсь в содеянном.

Следователь поднял глаза на женоубийцу. Взгляд его, тяжелый и твердый, привык утыкаться на другом конце стола или на заискивающие, или же на дерзкие глаза. Но глаза напротив были спокойны.

– Вы не раскаиваетесь? Вы ощущаете свою правоту? – спросил опытный следователь.

Убийца задумался.

– Понимаете, – наконец, заговорил он. – Я не убивал Татьяну. Ее давно уже не было на свете – той, настоящей, Татьяны. Она исчезла вскоре после трагедии на Байкале. Тогда она первый раз замерзла. Дальше – дальше пошел распад личности… Или, если угодно, замерзание, заморозка личности.

– Вы убили человека. Вы это понимаете?

– Не так, гражданин следователь, не так.

– А как же, по-вашему? Только без демагогии.

– Я Пигмалион наоборот.

– Точнее выражайтесь.

– Ну, помните этот миф? Пигмалион, царь Кипра, прославленный скульптор, решил высечь из мрамора статую прекрасной женщины. Она – а назвал он скульптуру Галатеей – оказалась настолько ему по душе, что Пигмалион стал умолять Венеру оживить ее. Однажды Пигмалион обнял свое творение, человеческое тепло проникло в холодный мрамор – и статуя ожила… Я же, наоборот, захотел холода: чтобы Татьяна навсегда осталась такой, какой я ее любил и помнил – тонкой, умной, нежной, заботливой… Пусть даже в виде скульптуры… ледяной скульптуры… Это было помешательство, наверное, но я хочу пояснить свои действия в тот острый момент… Был такой фильм Марко Феррери, там герой держал тело любимой женщины в холодильнике… В том горячечном состоянии я подумал: а не поместить ли ледяную скульптуру по имени Татьяна в холодильник…

– Знаете, – устало перебил следователь. – Скорее всего, у вас будет возможность самому остудиться в приполярной колонии. Но… все-таки я не понимаю, при чем тут Пигмалион? М-да… Что ж, продолжим завтра.

Следователь нажал на кнопку в углу стола, и вошли два сверхсрочника.

– Уведите, – кивнул он на подследственного.

После того, как кабинет опустел, следователь еще раз полистал страницы с показаниями. Потом подошел к заиндевевшему окну, словно поросшему прозрачными водорослями, приложил ладонь к стеклу, отнял руку и долго смотрел в образовавшийся небольшой иллюминатор. Холодные городские улицы впадали в тревожный сумрак, еще не разбавленный разноцветными отблесками окон и реклам. Под ногами прохожих крутила белые спирали поземка.

Вареники к дню рождения

Они сидели у открытого окна и перочинными ножами извлекали косточки из зрелых, сочных вишен. Ладони и запястья Люды и Виталика окрасились, а губы окропились красной, липкой, сладкой влагой.

– Никогда не готовила тесто на ключевой воде. На колодезной – да, бывало, замешивала, когда у бабушки с дедом гостила в деревне. Ну, на водопроводной – это понятно, да… А на ключевой – первый раз в жизни… Ты куда, Виталька?

– Все бывает в первый раз, – улыбнулся он ее отражению в зеркале. – Мне надоела моя борода.

Вскоре мужчина растирал лосьоном свежевыбритое лицо. Там, где еще утром была неряшливая борода, теперь белела кожа, и этот контраст с цветом лба и носа казался Виталию немного нелепым. Он боялся показаться несолидным перед подчиненными. Впрочем, сегодня выходной, да к тому же у него день рождения, не стоит забивать голову пустяками, и кожа на лице до завтра потемнеет, стоит только еще пару раз сходить за водой к горному ключу.

Он взял прозрачный пластиковый бидон, пошёл по тропинке, которую за ночь ветер усыпал мелкими обломками сухих веток, которые теперь похрустывали под кроссовками.

Вода лилась в бидон со звуком древним, утешающим, дающим надежду не только на утоление жажды и вкусное тесто для вареников, но и на тишину, покой, гармонию. Ведь этот звук льющейся воды и есть сама гармония, подумал он, вслушиваясь в древнее журчание вечной влаги.

– Вот и водица, – он поставил бидон на подоконник. В круглой прозрачной пластмассе бидона лес за открытым окном приблизился и исказился. Женщина встрепенулась:

– Виталька, посмотри, не вскипела ли вода в кастрюле.

Он подошел к газовой плите. Вода начинала шуметь, вот-вот вскипит. Он уменьшил напор газа: захотел оттянуть момент, когда жена начнет хлопотать возле плиты. Какое счастье: в свой день рождения посидеть возле синего с красными прожилками огня, как это часто он делал в детстве, вспомнить родителей, одноэтажный домик на окраине провинциального городка, где он жил до окончания школы, вспомнить также долговязого, вечно голодного пса на цепи во дворе, пижонистого разноцветно-пестрого петуха с повадками ловеласа, кошку с пронзительным загадочным взглядом, любившую ночевать у него в ногах, вспомнить почти невесомых цыплят, которых он часто брал на ладони и смотрел сквозь их пух на солнце.

Тесто уже было раскатано и лежало большой сырой лепешкой воскового цвета на единственном в комнате столе, который в зависимости от ситуации был и письменным, и обеденным, и шахматным. Сейчас, скорее всего, он был кухонным.

Люда вошла в кухню с коробкой, перевязанной лентой. Виталий оторвал взгляд от огня.

– Хэппи бэздей ту ю-ю-ю, – запела она.

Он поцеловал ее в щеку, чуть присыпанную мукой. Заметил, что мукой присыпаны и ее длинные ресницы, словно покрыты инеем… Развязал коробку и деланно-серьезно раскрыл ее. Там был большой красивый блокнот в переплете из овечьей кожи. На обложке тиснением – изображение большого винного рога.

– Во-первых, это чтобы ты прожил сто лет, как кавказские дедушки, которые пьют из таких рогов, – взволнованно пожелала Люда. – А еще: я же знаю, что ты любишь на досуге вести дневник, записываешь всякие наблюдения – за природой, за людьми.

Он был тронут.

– Спасибо тебе, – сказал Виталий. – Я оценил, что тетрадь толстая. Хватит надолго.

– Я потом тебе еще куплю. Следующую, – пообещала женщина. Она улыбнулась так, как это она делала при смущении – сложив губы и слегка вытянув их вперед, как будто хотела шутливо чмокнуть ребенка.

– Буду ждать.

– Тебе еще много тетрадей надо заполнить.

Он ласково усмехнулся.

– Нам с тобой, – уточнил.

– Ох ты, вода вскипела, а мы пока еще и не занимались варениками. Это я виновата, – спохватилась Люся.

– Сейчас исправим ситуацию, – весело пообещал он. Виталий вытащил из рюкзака металлическую кружку, сполоснул ее ключевой водой и стал ею выдавливать большие круги в лежавшем на столе плоском податливом коврике из теста.

– А не слишком большие будут наши вареники? – забеспокоилась она.

– А нам такие положены по штату! – объяснил он, хохотнув.

Она стала класть в круги по четыре вишни и заворачивать вареники. Мама учила ее когда-то наносить насечки столовым ножом на места сочленения половинок вареников. Получалось что-то вроде плетеной косички. Маленькая Люся любила делать вареники. А еще они часто готовили манты, ведь жили на самом юге страны, отец был пограничником. До сих пор Люся помнила «трехэтажную» мантышницу, которая била паром из форсунок в верхнюю кастрюлю, где поспевали к обеду или ужину манты с бараниной или козлятиной. Когда отец собирался на охоту, то давал Люсе важное поручение: специальными фигурными ножницами вырезать войлочные пыжи для ружья из старого валенка, который он привез со старого места службы на Севере.

Вареники удались славные, сочные. Они хорошо «рифмовались» с добытой по такому случаю виноградной чачей. Виталий поначалу хотел включить музыку, но передумал – в открытое окно врывались птичьи переливы и шум недалекого водопада.

– Бог ты мой, какое все-таки здесь райское место, – вздохнула женщина. – А ты чего-то осоловел. Поздно пришел вчера… Пойдем, приляжем…

Но осоловелость его прошла, едва он своей ладонью коснулся ее молодого, нежного и крепкого тела, незагоревшего, как его щеки.

– Вишенка моя… – шептал он ей.

– А ты мой горный ключик…

…Потом они пили у открытого окна чай из больших железных походных кружек. Птицы заливисто пели, и все было хорошо. Такими бывают редкие минуты счастья.

В пение птиц внезапно ворвались автоматные и пулеметные очереди. Громко заговорила всегда включённая УКВ-рация:

– Боевая тревога!..

– Налет в ущелье!..

Они быстро накинули разгрузочные жилеты прямо поверх рубашки и блузки, схватили оружие, Люся еще и рацию, выбежали из офицерского вагончика.

Теперь Виталик не думал о Люсе. Он был зол на то, что средь бела дня проворонили боевиков.

– Группа, к бою! – рявкнул он подчиненным. Клацанье затворов и патронных магазинов, громкие команды сержантов, первые ответные очереди «калашниковых» и пулеметов, первый ответный разрыв гранаты; начался бой.

Люся потеряла мужа из виду, занимаясь отладкой связи с соседними подразделениями. В этот момент она была жесткой, собранной, напряженной. На секунду вспомнила про вареники с вишней, но отогнала эту мысль.

Бой был тяжелым, кровавым. C грохотом взметалась комьями земля, стрекотали автоматные и пулеметные очереди, свистели пули, лаяли минометы, ревели мины; в эти звуки вплетались команды, ругань, крики. Наконец, прибыло подкрепление: вертолеты пушками и авиационными пулеметами помогли подавить атаку боевиков, численно превосходивших федералов. Потери были большие с обеих сторон. Бандиты в этот день скрытно подобрались к расположению батальона, вырезав посты и охранение. Внезапность была на их стороне.

…Когда нашли тела Люси и Виталия в набухших от крови разгрузках, их ладони, запястья, губы были окроплены красной липкой влагой – почти такой же, как накануне утром, когда мужчина и женщина готовили вареники ко дню рождения, и вишни, из которых они извлекали косточки, были большими и сочными. Влага на этот раз была не сладкой, а соленой, но погибшим в бою офицерам, мужу и жене, уже не суждено было ощутить ее вкус.

Последний день круиза

Ночью прошел дождь, а теперь мокрая палуба быстро высыхала на утреннем солнце и морском ветру. Полосатые шезлонги на палубе тоже промокли; сложенные, они напоминали уснувших сидя бедолаг, у которых нет ни крова, ни даже худого плаща. Матрос раскрывал кресла, словно раковины, и солнце тоже бралось за них.

С третьей палубы Андрей любовался чайками, которые крылатым эскортом сопровождали круизный теплоход, вслушивался в их надрывные, печальные, порой истерические крики. Ему казалось, что чайки – только женского пола, ведь мужские особи не могут так нервозно голосить.

Аня вышла в легком желтом платье, с желтым же, но более темным, чем платье, поясом. Она подошла к мужу, облокотилась на его плечо, по-кошачьи проурчала, учуяв запах дорогого одеколона.

– Ты такой вкусный, – сказала она и многозначительно посмотрела на него.

Он чмокнул ее в щеку.

– Спасибо. А ты прекрасна. Желтый цыпленок на морском ветру.

– Это такой комплимент? – улыбнулась она. – Или это такое будет блюдо в меню нашего завтрака? – она снова улыбнулась, но теперь натянуто.

После завтрака они загорали в уже высохших шезлонгах, попивали коктейли, дремали, болтали обо всем понемногу, вспоминали университет.

– Помнишь, как проходили педпрактику? В летнем детском лагере? – спросила она. – Утром после бессонной ночи выходили на построение школьников, а ты боялся стоя уснуть и упасть! Ох, сколько же было всего выпито в нашей компании и сколько спето, а сколько гитарных струн порвано!

– Было дело, – он весело подмигнул ей.

На секунду его пронзила острая и тяжелая тоска, но он подавил ее. Он вспомнил старое упражнение: представил себе школьную черную доску, мысленно написал на ней мелом: «Конец отпуска. Последний день круиза. Конец всему», а потом вообразил, что стирает эти слова мокрой тряпкой. Иногда такое упражнение помогает отбросить ненужные мысли. Но слова снова проявлялись на доске, словно пылающие буквы на стене во время пира вавилонского царя Валтасара: «мене, текел, упарсин» – «исчислено, взвешено, разделено».

– Исчислен, взвешен, разделен, – негромко произнес Андрей.

– Что, милый? – встревожилась Аня. – Я не расслышала. Тебе нехорошо?

– Да нет, считалку детскую вспомнил. Не обращай внимания.

И еще раз отчетливо мысленно сформулировал: «Сегодня последний день круиза».

Они прожили вместе пять лет. Родили прекрасную девочку, худенькую Светочку-свечечку (так они ее прозвали). Она сейчас в Подмосковье с бабушкой, помогает на даче. Ждет родителей. Вчера звонила, лепетала что-то про картошку, огурцы и «папе-соны» (патиссоны). Папе – соны… Папе – сны?… Они не могли ее взять с собой. А жаль… Как прекрасен восточный рынок в Сухуми! И зоопарк. А дельфинарий в Ялте! Ну, ничего, девочка еще наверстает, все увидит, все узнает…

Аня задремала, уронив на палубу дамский глянцевый журнал, чьи страницы солнце и морской воздух стали сворачивать в кульки и трубки. Андрей нехотя допил полутеплый коктейль. Ему вспомнился разговор с матерью, когда он объявил ей, что разводится с Ольгой и хочет жениться на однокурснице Анне, ставшей вдовой на третий год после того, как они закончили университет.

… – Я очень рада, что мы, наконец-то, поговорили начистоту и расставили все точки над «i» или над «ё», как твоему сиятельству будет угодно, – мама Андрея, Кира Захаровна, вздохнула, покачала головой, погладила тершуюся у ее ног кошку, озабоченно глянула в окно дачи на цветы, огурцы и патиссоны, ждавшие поливки.

Андрей молчал, рассматривал на полу желтые трапеции, нарисованные пробившимся сквозь шторы солнцем. Между стеклами окна с жужжанием панически металась оса.

– Ну что молчишь, сынок? – озабоченно, но и с вызовом спросила Кира Захаровна. – Скажи хоть что-нибудь матери в свое оправдание.

– Да нечего мне тебе сказать, мама. – Андрей посмотрел на мать с нежностью, лицо его приняло виноватое выражение.

– Эх, наломал ты дров, Андрей-в-попе-репей… – мать опять тяжело и грустно вздохнула, встала, одернула неопределенного цвета дачную, «огородную», футболку, принадлежавшую некогда ее мужу, отцу Андрея. – Пойду, что ли, займусь своим «агропромышленным комплексом».

– Тебе помочь, мама?

Та отрицательно покачала головой:

– Да не надо. Иди под яблоню, поспи часок в гамаке. Ты же не спал всю ночь.

– Я поеду домой, разбираться с дровами, которые наломал…

– Как будет угодно вашему сиятельству… Но! Смотри, как бы эти поленья не оказались свинцовыми, не потащили бы тебя на дно… Ну, езжай, разбирайся…

Он не видел Аню с тех пор, как они всем курсом «обмыли» свои новенькие дипломы в ресторане – а дальше каждый поехал своей дорогой.

А через три года вышло так, что он, будучи за рулем, увидел ее случайно на улице и подвез до дома, когда она осталась без машины, отдав ее в ремонт. (Вскоре после этого ее «шевроле» попадет в трагическую для мужа Ани аварию; ее в этот роковой момент в автомобиле не будет).

Они ехали не спеша, болтали о дачах, огородах, о своих командировках. Он, как оказалось, толком и не знал ее, они в университете были всего лишь добрыми приятелями, учились вместе, обменивались шпаргалками перед экзаменами, ездили в походы, проходили педпрактику. И у Андрея, и у Ани после вуза сложилась своя личная жизнь, и их судьбы до поры до времени не пересекались. В машине, в пробке, он впервые в жизни разглядел ее глаза – рыжие, почти оранжевые. Все остальное ему тоже вдруг стало казаться милым и необычным – короткая пшеничная стрижка, легкая, мягкая полноватость, округлые коленки, закованные в грубую ткань джинсов. На коленях ее лежала дамская сумка, видимо, она была новой, и в машине остро пахло кожей. Этот запах – запах ее сумочки – тоже показался Андрею необычным, он будоражил его и непостижимым образом привязывал к этой женщине.

И вечером он понял, что без Ани ему этот свет не мил.

– Ты прости меня, но… сердцу не прикажешь, – год спустя сказал он жене Ольге. Бессонная ночь терзала его, когда он не мог заснуть после невеселого совместного визита с женой в загс с заявлениями о разводе. Пил коньяк, потом валерьянку, запивал эту жуткую смесь водкой и, наконец, под утро забылся дурным полуобмороком. Его разрывало на части: он не хотел обижать Олю и ее родителей, не желал расстраивать мать, ломать вполне комфортную семейную жизнь… а пришлось. Ольга уехала после загса к родителям, сказала, что вещи заберет позже. Хорошо хоть, что у них не было детей и имущественных споров.

Мать, как могла, отговаривала Андрея от поспешных действий. Разгорячившись, она рассказала сыну то, чего, наверное, не следовало бы. Это был неприятный для него материнский монолог. Почему же ты, сыночек, вырос таким непутевым? Наверное, потому, что в детстве попал в два противоположных силовых поля. С одной стороны – интеллигентная семья с книгами, классической музыкой, альбомами по искусству. Но жили на окраине, в спальном неряшливом районе, и оттого – с другой стороны: улица с ее драками, выпивкой, «дурью», сомнительными подругами, этикой и эстетикой черни, быдла. Мальчик метался – он хотел и там и там быть своим, самоутвердиться. Но эти метания в конце концов привели к нервному срыву в десятом классе, клинике неврозов, а в дальнейшем – к странному комплексу, который Кира Захаровна определила как «капризность больного, который не хочет выздоравливать». Отец, пока был живой, пытался держать сына в тонусе, любил повторять про «морально-волевые качества», «боевой настрой», учил: «нет слова „не хочу“, есть слово „надо!“»… Но теперь кто его будет воспитывать? Новая жена, Аня эта самая?

– Мама, не надо меня воспитывать никому, – сухо попросил Андрей. – Что выросло, то и выросло…

… – Что ты там бормочешь? – озабоченно спросила Аня. Она проснулась, пыталась нащупать на палубе возле шезлонга журнал, страницы которого превратились в оборки и воланы. На море разыгралось небольшое волнение, судно покачивалось, небо было голубым с редкими белыми кляксами облаков.

«А ведь это последний день круиза», – снова подумал Андрей, но вслух сказал:

– Бормочу, как всегда, бормотуху словесную.

Она посмотрела на него внимательно.

– Ты как? – спросила.

– Нормально.

Внезапно лицо женщины стало взволнованным и испуганным, руки ее задрожали. Она, наклонившись к нему из своего кресла, негромко попросила срывающимся голосом:

– Может… все же, Андрюша… не надо?.. – на ее глазах показались слезы.

– Так… Мы же договорились. Всё! – он заговорил жестковато. – Сколько можно? Не хочу больше объяснять. Все решено. Мы ведь договорились, верно? И никто ничего не должен знать! Слышишь? И ты ничего не знаешь!

Он вдруг осекся. Затем встал с кресла, пробормотал:

– Все исчислено, взвешено, разделено…

– Ты о чём? – сквозь сдавленные рыдания спросила его жена.

– Обо всем сразу…

Она опустила голову. Мимо них по палубе шли люди и с интересом посматривали на странную пару – стоял, расправив плечи, молодой мужчина, худой и стройный, в светло-коричневых шортах и белоснежной рубашке, а рядом сидела в кресле заплаканная молодая женщина в желтом, чуть намокшем платье – то ли от морских брызг, то ли от слез.

Аня посидела немного в неудобной позе, пряча руками лицо, и потом отправилась в каюту. Там рыдала, не стесняясь никого. Истерзанная собственным плачем, уставшая, она немного успокоилась, умылась, после чего легла на застеленную кровать и заснула тревожным сном. Через открытый иллюминатор женщину и ее сон овевал йодистый морской ветер. Как всегда во время стресса, – а она жила в таком состоянии уже несколько месяцев, но сегодня напряжение приближалось к пиковому – сны ее становились не снами, а скорее мучившими ее картинками, списанными с яви, с реальности, но при этом утрированными. Во сне она увидела бывшего, покойного мужа, который почему-то хохотал, сидя за рулем. А потом появился Андрей – но не тот, что был сейчас ее мужем, а оставшийся в прошлом однокурсник, который не хотел или не мог всерьез к ней относиться в университете; а ведь она любила его все пять лет, а потом просто уже от безысходности вышла замуж за нелюбимого. Андрей в ее сновидении был улыбчивым и гладкощеким, без нынешней модной трехдневной щетины, со своей неизменной папкой из поддельной крокодильей кожи, с которой он ходил на лекции. Этой самой папкой, теперь уже изрядно потрепанной, он, раскрывая и закрывая ее, иногда в шутку пугал их дочку: «Сейчас тебя крокодил ка-ак схватит на нос!». И вот Аня уже видит Светочку-свечечку, которая смеется и лепечет: «Папе-соны, папе-соны». «Всё папе, – шутливо укоряет ее Аня, – а маме тогда что останется?..»

Она открыла глаза. Андрей вытер пот над ее верхней губой и на лбу. Он присел на край кровати.

– Жарко, правда? – сказал он негромко, не желая ее быстро будить.

– Жарко, да. – Аня села на кровати. Она все вспомнила, и ее передернуло, глаза ее снова заблестели от набухающих слез.

Андрей накапал ей валерьянки. Она выпила, стала икать. Руки ее дрожали.

– Ну-ну, хватит.

– Андрей, давай не будем этого делать…

– Стоп. Закрыли тему, – Андрей был собран, напряжен, он резко встал с края кровати. – Ну всё уже сто раз переговорили! Ну хватит споров, слез… сцен, в конце концов. Ну пожалуйста, не надо… Ну-ну, перестань же… И хватит нудить. Ты ведь… – он не договорил, а хотел сказать: «Ты ведь и меня мучаешь».

Разгоряченные танцем, они прошли на пустую и неосвещенную корму. Палубная дискотека на носу судна была в разгаре, доносившаяся оттуда музыка мешалась с шумом потревоженной винтами, словно в гигантской утробе гудящей, морской воды. Теплоход резал черную, подсвеченную луной и измятую волнами ткань моря, соленые капли летели в лицо, Андрей их жаждал и приговаривал: «Ох вы, моя прелесть, морская живая водичка», а Аня пряталась от них, берегла макияж.

– Устала? – заботливо спросил он.

– Нет. А ты не устал? – она не смотрела ему в глаза, нервно поводила головой из стороны в сторону.

– Нет. Всё нормально. Спасибо.

Они оделись, словно на вечерний великосветский бал, а не на обычную дискотеку: она была в темно-синем платье с рубиновой брошью, он – в костюме; галстук его был рубинового цвета, перекликался с брошью Ани. Странно смотрелась несколько минут назад эта пара среди танцевавших загорелых людей в шортах, джинсах и футболках.

Андрей посмотрел на часы:

– Без десяти двенадцать… – снял с руки дорогой швейцарский брегет и бросил его за борт.

Аня молчала в оцепенении.

– …Все ближе древнеримский Мор, и гирьки на часах выносят приговор… – чуть нараспев процитировал Андрей строку из чьего-то стихотворения.

Женщина пыталась унять задрожавшие руки. Муж нежно, успокаивающе, обнял ее. Но она вдруг сжалась, высвободилась из его объятий, схватилась за поручни и стала смотреть вниз, на темную, моловшуюся винтами, вспененную воду. Потом резко повернулась к нему.

– Я не смогу! – вскрикнула.

Он тяжело вздохнул.

– Тебе ничего особенного делать не надо.

– «Ничего особенного», – передразнила она. И вдруг голос ее стал жалостливым и надрывным, она заговорила быстро, захлебываясь: – Зачем все это, зачем ты подговорил меня на все это, я не хочу и не смогу, пожалуйста, милый, мне это будет сниться всю жизнь, я никогда себе не прощу…

– А я тебе никогда не прощу, – тихо и спокойно сказал он.

– Так ты ведь… – она осеклась.

– Не про-щу, – продолжил он негромко, разломив слово пополам. – Ни-ко-гда, – стал рубить он слова на слоги. – И еще: ты ни при чем. Ты ничего не знаешь! Да?

– Да, – сдавленно и тихо пробормотала она.

Теплоход набирал скорость. Утром он причалит в Новороссийск. Круиз закончится. Андрей подвинул ногой поближе к себе принесенный из каюты портфель, вытащил из кармана наручники и, нагнувшись, пристегнул металлическое кольцо к ноге. Второе кольцо защелкнулось на ручке портфеля. Опустил брючину, которая скрыла часть кандалов. Аня, низко опустив голову, стояла, отвернувшись от Андрея, нервно вцепившись в металлический реллинг-поручень у края палубы и опять смотрела в беспросветную морскую пучину. Из открытого окна чьей-то далекой каюты послышались сигналы точного времени и звуковая заставка теленовостей.

«Ну вот и полночь. Это хорошо, что она не видит». Андрей достал ампулу и раскусил ее, почувствовав, как закровенила губа, как начало сковывать небо и гортань, давить на горло нечто вязкое, горько-миндальное.

Аня бросилась к нему, схватила за лацканы пиджака:

– Что ты наделал, Андрюшка! Дурак! Дурак ты мой!..

– Аня… еще раз пойми… я не хочу… не хочу быть ненужным грузом для тебя… свинцовым поленом… не хочу… чтобы ты… выносила из-под меня горшки… и меняла мне… пам… памперсы… через месяц я буду ово… овощем… полный паралич… Это врач… врач… сказал… Я ведь тебе объя…

Он стал задыхаться. Набравшись последних сил, шепотом попросил:

– Столкни меня. Прости… я… я люблю тебя…

– И я тебя люблю, – сказала женщина, ринулась поцеловать его в губы, но не решилась, судорожно осмотрелась, – на корме никого, – посмотрела в его уже мутнеющие глаза и – столкнула в ночную взволнованную воду то, что быстро переставало быть Андреем. Тело, перевалившись через боковые перила кормы, ухнуло в черные волны, и пристегнутый к ноге портфель, набитый чугунными гантелями, быстро потащил на дно того, кто по собственному приговору отдался морской пучине, яду и языческому богу смерти Мору.

…Приняв транквилизаторы, она, не раздеваясь, обессиленная, легла на кровать. Штормило. Каюта словно плавала в невесомости. Женщина старалась не думать о том, как море распоряжается телом ее любимого человека… Потом Андрей приснился ей. Он тихо поцеловал ее в щеку и шепнул: «Спасибо…»