Текст книги "Посиделки на Дмитровке. Выпуск восьмой"

Вадим Тютюнник

«…кто и как вернет нам нашу память,

наше прошлое, наш язык, обычаи, обряды, традиции?..»

Из писем шорцев

Зона тайги

Миллион во спасение душ

Можно бесконечно долго давать оценки, в том числе взаимоисключающие, событиям, происходившим в СССР на рубеже 80—90-х годов. Но то, что они сильнейшим образом всколыхнули общество и не прошли для него бесследно – общеизвестно. Их волны докатились и до удаленных от столицы на сотни, а то и тысячи километров мест, где испокон веков жили малые народы. О них в те годы никто из неспециалистов слыхом не слыхивал: не принято было средствам массовой информации углубляться в «весьма специфические вопросы», на которые дать однозначные и исчерпывающие ответы и сегодня непросто. Но времена менялись. Малые народы, такие как вепсы, гагаузы, ногайцы, шорцы, караимы, крымские татары, месхетинские турки и другие, стали подавать голос, жаловаться на неустроенность жизни, чаще используя почтовое сообщение, а иногда направляя в Москву своих посланников. Письма в большом количестве приходили в Советский фонд культуры, где я в то время работал. В основном в них заключалась просьба обратить внимание на бедственное положение культуры народа, невозможность преподавания родного языка, отсутствие поддержки развития художественных промыслов и так далее. С абсолютной очевидностью в письмах вскрывалась сложившаяся ситуация. С одной стороны – естественное стремление людей, нашедших в себе силу бороться за сохранение своей национальной культуры, помнить о своих корнях, не превратиться в манкуртов. С другой – долгий и изнурительный путь, преодолеть который, к сожалению, многим так и не удалось. В таком положении продолжал оставаться практически каждый малочисленный этнос на протяжении долгих лет.

К счастью, моя работа не ограничивалась только прочтением писем и написанием ответов на них. В мои обязанности входила и организация так называемых «полевых работ» с последующим выездом в места проживания малых народов, представители которых обращались за помощью.

Первая из двух моих командировок к шорцам, проживающим на юге Западной Сибири, в основном в глухой таежной местности, началась с курьеза.

Обычно вся почта, доставляемая в Фонд культуры, прежде вскрывалась для регистрации, а уж затем рассылалась по отделам. Письмо, написанное шорцами, также было вскрыто. Но ознакомиться с ним я смог лишь на следующий день. О существовании письма я узнал от повстречавшейся мне в коридоре сотрудницы бухгалтерии, которая с усмешкой выпалила сходу: «Читал письмо из Таштагола? Миллион захотели!.. Чудаки твои шорцы…»

Надо сказать, что рубль в те годы претерпел очередную деноминацию. И теперь миллион таких рублей был вполне эквивалентен общей стоимости указанных в смете стройматериалов, двух или трех десятков детских железных коек и нескольких печек-буржуек, предназначенных для школы-интерната, которую шорские активисты строили своими руками в таежном селе. По-видимому, звучное слово «миллион» вызвало в бухгалтерии нездоровый ажиотаж, затмив при этом очень важное. Сельская школа-интернат была для шорцев жизненно необходима. Она позволила бы не отвозить местную детвору на долгую зиму в находящийся почти за сто километров от дома интернат и не разлучать детей с их родителями. Речь в том письме шла не столько о деньгах, сколько о спасении людских душ, сохранении семейного очага.

Деньги все же были выделены. Правда, не сразу и… не миллион.

Кто они, шорцы?

В аэропорту Новокузнецка меня встретили двое шорцев, Василий Ачелов, председатель Шорского национального культурного центра, и замглавы районной администрации города Таштагола Георгий Челбогашев – молодые, убежденные в необходимости сохранения самобытности своего народа люди. Это были авторы того самого письма, из-за которого я здесь и оказался. Кареглазые, темноволосые, с характерными восточными чертами лица, они говорили вполне разумные вещи на чистом русском языке. И я понял: волноваться о какой-либо чудаковатости шорцев не стоит. Не теряя времени, по заснеженной дороге мы отправились в райцентр, который неофициально считался шорской столицей.

Знакомство с Таштаголом я начал с краеведческого музея. Для меня это была хорошая возможность пополнить знания об исторической этнографии шорцев, основной территорией расселения которых является юг Западной Сибири, а точнее – бассейн среднего течения реки Томь и ее притоков Мра-Су и Кондома. На востоке Шория граничит с Хакасией, а на юге – с Горным Алтаем. Важно не забывать, что по переписи населения 1989 года шорцев насчитывалось всего лишь около пятнадцати с половиной тысяч. Это потомки местных самодийских и угорских народов, смешавшихся с другими племенами, мигрировавшими на территорию современной Кемеровской области в период тюркского господства в Центральной Азии. Их язык относится к тюркской группе алтайской языковой семьи. Начиная со второй половины IХХ и заканчивая ХХ веком, шорцы были крещены православными миссионерами. Вот почему, они носят русские имена. Тем не менее, у них сохранились традиционные верования: культы духов гор и рек, других верховных божеств и покровителей родов. По сей день не потеряли своего значения в жизни шорцев шаманы.

Основными продуктами питания шорцев остается мясо зверей и птиц, рыба, а также мука и крупы из зерна, особенно, из ячменя, дикорастущие растения и мед. Раньше их жилища представляли собой срубные дома с берестяной крышей, отапливавшиеся глинобитным очагом. Прошли столетия, однако мало что изменилось. Во многих деревнях и селах я видел почерневшие бревенчатые дома, крытые строганной доской, сложенной особым образом, позволяющей отводить дождевую и талую воду. И мужская и женская одежда шорцев украшалась вышивкой. Основной обувью были сапоги с высокими голенищами. На головах – шапки и платки. На концерте шорского этнографического ансамбля шапки участниц были оторочены собольим мехом. Еще в древние времена шорцы знали секреты выплавки и ковки железа, почему русские и называли шорцев кузнецкими татарами.

В 1925—1939 годах даже существовал Шорский национальный район. Но после его ликвидации усилился процесс ассимиляции шорцев с русскими. И все же, с конца ХХ века стал возрождаться интерес людей к своей традиционной культуре. С осени 1988 года советский Фонд культуры начал сотрудничать с Шорским национальным центром.

Во время двух экспедиций, зимней и летней, я снимал фильм о шорцах. Судя по отзывам зрителей, получился он интересным. Главное, в нем были отражены многие стороны жизни этого народа. Удалось отснять сбереженный народом раритет – чудом сохранившуюся каменную мельницу, все еще применявшуюся по прямому назначению. Ее большие каменные жернова испокон веков использовались в процессе приготовления толкана, особого шорского хлеба, совсем не похожего на хлеб в привычном для нас представлении. Известно, что значение хлеба для человека переоценить трудно, недаром говорят, его называют «хлеб-батюшка». Правда, сегодня хлеб утрачивает свое сакральное значение. А вот в труднодоступных краях, где человек выживает в экстремальных условиях, таких как, например, тайга, где нечасто встретишь деревню с продуктовой лавкой, толкан приобретает особое значение. Здесь, чтобы добраться до магазина, нужно проехать или пройти по бегущей вниз, к подножью сопки, и снова взбирающейся вверх лесной дороге километров двадцать. Даже если зимой отправиться за хлебом на санях, как минимум полпути нужно будет пройти пешком. То и дело придется спрыгивать с саней, идущих в горку, чтобы окончательно не замучить тяжело дышащую лошадь на бесконечных подъемах. Возможно, кто-то скажет, что таежники с детства смирились со своей судьбой, привыкли. И он будет прав, но только наполовину. Потому что уставать физически или выдыхаться эмоционально – далеко не одно и то же. И нередко случается так: доберется все же шорец до магазина, а хлеба-то в продаже и нет: разобрали или вовремя не подвезли. Климатические ли условия региона или же несостоятельность системы управления жизнеобеспечением глубинки сыграли над ним злую шутку, ему, уставшему, уже не важно. Ясно одно – домой он вернется без хлеба. И вот тогда на выручку придет тот самый толкан, шорский хлеб. Он не круглый, не кирпичиком, не похож и на длинный французский багет или турецкий с хрустящей корочкой и пушистой серединкой батон. На вкус он тоже другой. И готовят его не так, как обычный хлеб. Здесь пекарь не нужен. Толкан – это крупа мелкого помола, полученную из предварительно толченных, веянных и обжаренных ячменных зерен. От скорости вращения верхней части жерновов каменной мельницы зависит величина размалываемых крупинок: чем быстрее вращается тяжелый круглый камень, тем грубее будет помол. Толкан можно не только есть, но и пить в жаркий день на покосе, предварительно разведя его водой и бросив в кружку щепотку соли. А можно добавить в него молока, размешать с медом или же… просто со снегом, как часто зимой, в тайге, поступают шорские охотники. Из толкана получается густая вкусная каша, сверху покрывающаяся плотной корочкой. С медом он мне очень понравился. Но и сам по себе насыщенный душистым зерновым ароматом толкан аппетитен.

Снимать фильм – дело непростое. Нужно быть не только наблюдательным, но и иметь хорошую реакцию, всегда быть наготове. Помню, однажды зимой под рукой у меня не оказалось камеры именно в тот момент, когда водитель нашего грузовика затормозил, увидев рысь, неспешно переходившую дорогу. Ее раскосые глаза ослеплял белый снег, казалось, мы зверя не интересовали… Снимай на здоровье! А камера далеко. В глухих местах не знаешь, где окажешься завтра, что будет объектом съемки. Не остановится ли в неподходящий момент из-за мороза видеокамера, работавшая от единственной батареи? А подзарядить аккумулятор можно не везде – электричества в большинстве таежных деревень не было вовсе. Редко попадалась деревушка, где имелся купленный кем-нибудь из ее жителей дизель-генератор, вырабатывающий электричество для своего удачливого хозяина. Из-за дефицита солярки, как правило, генератор заводили часа на два, чтобы посмотреть по телевизору новости, узнать о чем-нибудь важном. А по проводам высоковольтной линии электропередач, когда-то проложенной от Саяно-Шушенской ГЭС до металлургического комбината в Новокузнецке, в обход шорским деревням продолжала течь электрическая река. Почему-то ни во время прокладки мощной энергетической артерии, ни позже не было предусмотрено ни одной понижающей подстанции для нужд местных жителей. Помнили о необходимой для страны руде, которую здесь добывают, об угле, извлекаемом из таежных недр, и попросту забыли об интересах коренного истинных хозяев здешних земель. Прокладывая ЛЭП, прорубали просеки, а поваленный вековой кедрач даже не вывозили для переработки. Эти деревья так и сгнили.

Во время моей первой командировки в те края я узнал о серьезных проблемах, с которыми сталкиваются местные жители. Попытки шорцев добиться для немолодых таежников снижения пенсионного возраста оказались безуспешными. Охотник не имел льготного стажа и, находясь в очень тяжелых условиях, до шестидесяти лет должен был работать. Кроме того, каждого местного охотника государство в лице промысловых предприятий обязывало сдавать по тонне кедрового ореха в год. Шорцу, еще крепкому мужчине, с которым я однажды вел разговор в его доме, за сезон удалось набить, только подумайте, три тонны! Я в собственных руках держал квитанцию, которую он мне показывал. А «набить» – это значит разыскать в тайге подходящий высокий кедр, забраться на него, затем специальной колотушкой обстучать ствол, спуститься и собрать упавшие кедровые шишки в мешки, доставить их домой, часто по воде, и уже потом извлекать из шишек орешки. «Охотникам дают план на орех огромный. А старики уже не справляются. Однако все же работают», – говорили мне шорцы. Кроме того, охотник был обязан сдавать в количестве, строго определенном заготовительными конторами, беличьи и собольи шкурки, другие меха. О расценках 1990 года на пушнину лучше не упоминать. При этом размер его пенсии определялся по последним годам, когда и силы на исходе, и глаз и рука не те. А, между прочим, продразверстка в нашей стране, как мера вынужденная, официально закончилась еще 21 марта 1921 года.

О чем мурлыкала кошка

У вертолета, в котором я летел над вышеупомянутой линией электропередач, были мутные иллюминаторы. Поэтому я не мог через них снимать на видеокамеру, гарантируя качество отснятого материала. А хотелось запечатлеть саму ЛЭП и разбросанные вдоль нее занесенные снегом таежные деревушки. Времени для раздумий не было: вертолет летел быстро. Но тут второй пилот, заметив, что у меня проблема, решил помочь. Нарушая мыслимые и немыслимые инструкции, он подвел меня к двери металлической птицы и одним махом откатил ее в сторону. Лицо и руки обдало морозным ветром. Став на колени и придерживаясь свободной рукой за дверной косяк, я посмотрел в видоискатель камеры. Опять ничего не получалось: в кадр попадал не только порог двери, но и мои колени. Я объяснил вертолетчику ситуацию. Тогда он посоветовал мне, чтобы я расстегнул свое длинное пальто и, подобрав его полы, скрутил их у меня за спиной в виде каната. Натягивая его на себя, пилот дал мне возможность наклониться вперед и чуть-чуть «выйти» из вертолета наружу. Удивительно, но страха я тогда не испытывал. Только об одном думал: получить отличные кадры. Все это было похоже на съемку фильма с ковра-самолета. Не было никакой качки, только легкая вибрация от двигателя передавалась на камеру. В тот момент вспомнилась всем известная песня, наполненная оптимизмом и романтикой – о зеленой, поющей под крылом самолета тайге. Какую же песню она напевала под аккомпанемент зимних ветров, на полгода укрывшись от трескучих морозов под толстым снежным одеялом?

Это наверняка знал молодой человек, с которым я познакомился во время поездки в Эльбезу, самое отдаленное шорское село, куда решено было добраться на санях. Парень считался недееспособным инвалидом. Но мне показался вполне нормальным человеком. Я слышал, где-то в Англии словосочетанием god’s fool («глупец Божий»), являющимся синонимом слова «юродивый», называли обделенных природой людей, считая их пророками. Возможно, потому, что они обладали неким даром видеть мир по-иному, не как остальные люди. Молодой шорец жил со своей теткой в одной из умирающих деревень. Еще с ними жила кошка. Незадолго до нашей встречи случилась беда – они стали погорельцами, и им пришлось ютиться в чудом уцелевшем от пожара сарае.

Преодолев в направлении Эльбезы пару десятков километров и спустившись с очередной сопки на равнину, наш обоз, состоящий из двух саней, остановился в той самой деревне, где жил парень, в ней я насчитал всего шесть домов. Пока лошади отдыхали, мы успели пообщаться с местными жителями. Они рассказали о недавнем пожаре и отвели на пепелище. Я и мои провожатые вошли в наспех оборудованное, совершенно не пригодное для проживания «жилище». Внутри было почти также морозно, как и снаружи. Свет пробивался через полиэтиленовую пленку, заменявшую теперь часть обвалившейся когда-то крыши. Парень, сосредоточив свой взгляд на темной бревенчатой стене, молча сидел на самодельном топчане, поглаживая кошку у себя на коленях. «Как же здесь можно ночевать»? – спросил я у него, шокированный тем, что увидел. «А мы с кошкой вот так обнимемся…» – сказал он, прижав к себе свою подружку. Проведя рукой под носом, парень прилег боком на топчан и натянул на себя какую-то тряпку. «Так и спим», – добавил, закрыв глаза.

Не хотелось их тревожить. «Пусть они продолжают согревать друг друга и не станут терять драгоценного тепла», – подумал я. Мы вышли, осторожно прикрыв за собой дверь. Один из провожавших нас жителей деревни сказал, что погорельцам обещали помощь. На эти слова никто не отреагировал. Мы молча направились к успевшим немного передохнуть лошадям, подбиравшим со снега остатки сена. О чем думал тот парень, слушая по ночам бесконечно долгое пение вьюги? Какую судьбу он себе пророчил под убаюкивающее мурлыканье близкого ему существа? Этого я не мог знать.

Старик Алексий

Когда я решил написать этот очерк, мне захотелось посвятить его шорскому старику Алексию. Забытый страной и собственными детьми, он доживал свою непростую жизнь в маленькой, закопченной дочерна избе.

Со временем перестаешь помнить не самих людей, с которыми доводилось когда-то встречаться, но их имена, голоса, лица. Однако, так бывает не всегда. И сегодня, несмотря на прошедшие два с половиной десятка лет, я хорошо помню изрезанное глубокими морщинами худое лицо старика, его воспаленные, слегка опущенные нижние веки, особенный взгляд, выражающий то ли усталость, то ли смирение, тихий, немного дрожащий голос. Слышу даже, как этот одинокий человек, привыкший к молчанию, произносит некоторые слова. Например, последнюю согласную в слове «нет» он чуть-чуть смягчает. Но фамилии жителя небольшого села Средний Пызас, по паспорту Алексея Гавриловича, которому тогда пошел восемьдесят второй год, припомнить не могу. Хотя самого старика, возможно, благодаря бесконечным прокруткам отснятых мною сюжетов для видеофильма, я хорошо запомнил. А может, из-за какой-то особенной тоски в его выцветших голубых глазах.

Алексей – одно из множества русских православных имен, распространенных среди шорцев. Не знаю, почему в памяти сохранилось не Алексей, а именно Алексий. Он сидел за столом в своей бревенчатой избушке, почти беззубый и ослабевший от прожитых лет, преждевременно состарившийся из-за всего того, что свалилось на его плечи, включая войну. О том, что он воевал и дошел до Германии, свидетельствовали награды на пиджаке, который, скорее всего, кто-то попросил его надеть уже после того, как мы вошли в дом.

Алексий больше рассказывал не о прошлом, о чем обычно говорят старики, а о сегодняшнем дне, о катастрофически трудном для пожилого человека положении, в котором он оказался. Пенсия, рассчитанная без учета стажа работы в расформированных еще в 1958 году колхозах, крошечная; недавно приезжал сын, почти год не навещавший отца.

«Сын, говорите, приезжал. Чтобы помочь вам?» – спросили мы у Алексия. – «Не-е-ть» – без обиды в голосе ответил он и, все так же сглаживая и смягчая слова, продолжил: «За мьясом приходил…»

Оказывается, не только для себя, но и для сына, живущего в городе, этот немощный старик все еще держал скотину, заготавливал сено, пилил и колол дрова.

Мы продолжали разговаривать с Алексием, стараясь охватить все стороны совсем уж непростой жизни здешних старожилов. Не буду вдаваться в подробности. Слишком уж схожи проблемы многих поживших на этом свете людей, не важно, какой они национальности, откуда родом.

Пришло время покидать Средний Пызас. Мы вышли на крыльцо. Нас ждала привязанная к длинным почерневшим жердям, огораживающим хозяйский двор, запряженная в сани лошадка Майка – единственный наш транспорт. От белого снега и выглянувшего из-за туч солнца лицо старика Алексия посветлело. Он впервые улыбнулся и на прощание помахал нам рукой.

Огненная вода

Серьезная проблема: шорские дети, вырастая, покидают родителей и, как правило, больше к ним не возвращаются. Частично это можно объяснить отсутствием инфраструктуры, нехваткой учебных заведений, рабочих мест в малонаселенной и труднодоступной местности. Конечно, родителям с детьми нелегко выживать в тайге. Но сохраниться семье вдвойне труднее, еще и потому, что есть еще одна беда – алкоголизм. Из-за этого многие дети попадают в школу-интернат, находящуюся далеко от родных деревень. Оторванные от природной среды, взрослея, они, так и не переняв опыт своих предков, позволяющий человеку жить в экстремальных условиях, как правило, не возвращаются в родительский дом. «Выпускники даже замок в дверь врезать не могут, как же им выживать в тайге?» – жаловалась мне директор восьмилетней школы-интерната. Не остаются они и в Таштаголе, едут «за длинным рублем» дальше, чаще всего на Север добывать нефть или газ.

«Вы думаете, я не люблю своих деток, я все ночи напролет плачу», – на мгновение, как бы, протрезвев, говорила мне жительница Эльбезы, молодая, спивающаяся мать двоих детей, с которыми ей пришлось расстаться. Разговор этот происходил в доме дяди Василия Ивановича, накануне предложившего мне отправиться в это шорское село. А дело было так.

Преодолев сотню километров на вертолете, совершив санный путь длиною в короткий зимний день по таежным сопкам, мы приближались к Эльбезе – небольшому селу на востоке Горной Шории. Помню, как на ходу задняя нога лошади, впряженной в наши сани, провалилась в замерзший ручей, лед которого был подмыт течением. Сани остановились, и мы оцепенели в ожидании худшего. Сначала лошадь, вероятно, от боли, хрипло фыркнула и, как бы оценивая обстановку, замерла, но тут же изо всех сил рванулась вперед, освободив себя из ледяного капкана. Осмотрев оцарапанную льдом лодыжку бедняги, мы с облегчением вздохнули: кость была цела. До деревни оставались считанные десятки метров.

И вот мы въезжаем во двор дяди моего шорского друга. Уверенности, что дверь будет не заперта, не было. Ведь нас никто не ждал. Однако наши сомнения не оправдались. В избе оказалось полно народу. В основном это были мужчины, они отдыхали, сидя на лавках, расставленных вдоль стен, или просто на полу. Все были нетрезвы, хотя рабочая неделя только начиналась. Моя мечта запечатлеть жизнь шорских охотников, как я полагал, полную романтики, сразу же куда-то подевалась. Съемку решено было перенести на следующий день.

…Дядя сразу узнал своего племянника. Мужчина средних лет и крепкого телосложения неплохо держался на ногах и принял нас достаточно гостеприимно, чего нельзя было сказать о других. Некоторые, особенно после того, как мы отказались от предложенной нам выпивки, поглядывали на нас косо. По дому кругами бегала суетливая пожилая женщина со старым чайником в руке, была и помощница помоложе. В чайнике, разумеется, был не чай. Из него женщины то и дело подливали мужикам в кружки какое-то зелье. Что именно, осталось для меня тайной до сих пор. Кто-то сказал мне, что это был перегнанный ацетон, но я не поверил. Привыкший докапываться до истины и полагая, что это какой-то национальный напиток, я все же решил пригубить из поднесенной мне алюминиевой кружки розоватую жидкость. По крепости огненной она не казалась, хотя кое-кого уже свалила с ног. На вкус же была отвратительна.

Веселье началось незадолго до нашего приезда, однако все уже были крепко пьяны. Вскоре стало известно, откуда бралась эта выпивка. Более того, я даже увидел человека, который продавал охотникам это пойло, причем не за деньги, а в обмен на шкурки зверьков. Сразу вспомнился фильм «Начальник Чукотки». Только торговца из Америки здесь не было. Натуральный обмен совершался между охотниками и каким-то заезжим «предпринимателем». Им был неразговорчивый молодой парень с бидоном в руке, внешне не похожий на шорца. Я стал невольным свидетелем очередной доставки зелья по разветвленному таежному «алкотрафику». Хозяин дома уединился с курьером в другой комнате, чтобы с ним рассчитаться. Через открытую дверь я мог видеть, как он ударил ногой по дверцам кухонного стола, которые тут же распахнулись. На пол высыпалась гора пушных шкурок. Сколько и каких именно хозяин подвинул ногой в сторону поставщика спиртного, точно не могу сказать. Но каким трудом достаются охотникам эти «пушистые деньги», мне было известно из бесед с местными жителями.

Пока остальные отдыхали, дядя Володя, так звали хозяина, поведал нам недавнюю охотничью историю, начав ее такими словами: «Волки шибко марала режут. Топаков сказал, раньше по-другому было. Ему восемьдесят. А он лучшим был. Отец его в тайге пропал. Дед к себе забрал. Так он, малец совсем, с дедом бить зверя ходил». Немного помолчав, хозяин рассказал, что после прокладки неподалеку от этих мест линии электропередач, в оставшихся в тайге просеках чрезмерно разросся кустарник. И следом быстро стала увеличиваться популяция волков, облюбовавших эти невысокие густые заросли. Поголовье же марала резко уменьшилось. А значит, меньше стало еды на шорском столе.

Поэтому накануне нашего визита в Эльбезу озлобленные на хищников охотники во главе с нашим рассказчиком целую неделю шли по волчьим следам, но так и не догнали стаю. Как рассказал нам дядя Володя, волк, будучи умным и в прежние времена, стал еще хитрее. Например, уходя от преследования, эти звери оставляют одного из своих собратьев позади, а сами спешат вперед. Замыкающий серый, напротив, не торопится и нарочно старается быть замеченным охотниками, чтобы те приняли его за «хвост» преследуемой стаи. По мере приближения людей, плутая, он уводит людей их в сторону и затем пытается убежать. Вот и наши охотники, в конце концов, прекратили преследование и повернули домой, решив запить горечь своей неудачи.

Для ночлега нам предоставили соседский дом. Пытаясь уснуть в темной, похожей на кладовку комнате, где едва помещалась единственная койка, на подоконнике я заметил, какой-то предмет, освещенный, слабым светом луны. Любопытство перебороло усталость, и я подошел к окну. Там лежал обезглавленный заяц-беляк, который, как я узнал позже, был принесен сюда дядей Володей, чтобы поутру было чем нас накормить. Из-под подоконной доски, по беленому простенку текла черная струйка заячьей крови.

Утром отдохнувшие за ночь люди уплетали за обе щеки бульон, сильно отдающий дегтем, которым пахнет обычная еда этого зверя – таежный лишайник. Завтракать зайцем, с которым я разделил ночлег, я отказался. Под предлогом отсутствия аппетита.

После завтрака на крутой сопке, занесенной снегом, шорцы учили меня спускаться и подниматься вверх на «шанях» – шорских широких лыжах, обитых щетинистой кожей, снятой с голени жеребца. При подъеме в гору щетинки, направленные назад, впивалась в снег и не позволяли лыжам скользить вниз. В руках у меня была палка, похожая на длинное весло. Ею лыжник опирался на снежный наст, тем самым сохраняя равновесие. Этим же «веслом» выкапывалась белка из сугроба, в котором она пыталась спрятаться от охотника. Но палка-копалка не помогала мне при спусках даже на самой маленькой скорости: почему-то лыжи подо мной почти не скользили, и мне приходилось просто сбегать в них к подножию сопки, хлопая ими по снегу и иногда проваливаясь в него по пояс. Вид мой вызывал всеобщий смех.

На следующий день мы решили отснять несколько кадров в семье молодого и энергичного шорца Никиты, сумевшего своими силами электрифицировать деревню, установив дизель-генератор и электрические столбы. Он жил с молодой женой и двумя маленькими детками, сыном и дочерью. Покидать родную деревню ни при каких условиях Никита не собирался, хотя супруги недавно отучились в Новокузнецком университете, получили дипломы и могли бы поискать иной жизни.

Заканчивались мои зимние «полевые работы». Я прощался с Эльбезой, тихой и малолюдной. Обратный мой путь в несколько тысяч километров начинался здесь, на окраине красивой горной страны. Он пролегал через редкие деревушки, где живут своей нелегкой жизнью шорцы, телеуты, русские, простые люди с непростой судьбой.

На мгновение таежную тишину нарушила команда: «Майка, но-о-о!». Так звали лошадку, увозящую меня из Эльбезы по заснеженной дороге, на которой оставались едва заметные следы от саней и Майкиных копытец.

Таежная электричка

«В краю, где чистые снега, где неоглядная тайга, где спрятана душа моя…». К сожалению, я не знаю, кто написал эти строки. Но, побывав в Горной Шории трижды, за правдивость этих слов могу ручаться. Там тайга, действительно, неоглядная. А чтобы в этом убедиться, нужно попытаться как можно выше забраться, например, на гору или даже на потухший вулкан. Однажды то и случилось. Но об этом чуть позже.

Обычно мы называем тайгой большой, девственный и бескрайний лес с присущими ему видами хвойных деревьев и животных, в том числе и не встречающихся в обычном лесу. Слово «тайга», такое привычное для нас, на языках тюрок Южной Сибири означает «гора, покрытая лесом». Красота этих мест необычайна. Вот почему в августе 1991 года я, дополнительно купив три билета на самолет до Новокузнецка, отправился в запланированную на лето экспедицию, взяв с собой семью. У жены был отпуск, у дочек (старшей тогда было одиннадцать лет, а младшей – девять) еще не закончились каникулы. Ну а я летел в Горную Шорию, как говорится, по делам службы.

Рейс был поздним. За полночь, так и не уснув, я смотрел в иллюминатор турбовинтового лайнера Ил-18, летящего на восток, и думал о своем. Казалось, совсем недавно наступила эта темная августовская ночь. Но не успел еще самолет набрать нужной высоты, как я заметил, что черное звездное небо там, на востоке, уже начало приобретать бледно оливковый цвет. Не прошло и нескольких часов, как спящие в креслах жена и дочки начали ворочаться, разбуженные проникшими через иллюминаторы первыми солнечными лучами. Через какое-то время самолет пошел на посадку в аэропорту, расположенном более чем за три тысячи километров от Москвы.

В автобусе пассажиров было немного, и мы обрадовались, что успели занять места у окна, чтобы рассматривать сибирские пейзажи. Ехали мы около часа. В Новокузнецке надо было успеть на электричку и доехать на ней до Таштагола, где нас ждали шорцы.

Итак, автобус подъезжал к месту назначения. В Новокузнецке я бывал дважды, но в этот раз города не узнавал. А когда водитель остановился и объявил конечную остановку, до меня дошло, что это было совершенно другое место. «Куда мы прибыли?», – спросил я у одного из спешащих к выходу пассажиров. «Как куда? В Прокопьевск», ответил он мне с нескрываемым удивлением. Мы очутились совсем не там, куда рассчитывали попасть. По ошибке сели не на тот автобус. Пришлось возвращаться в аэропорт и более внимательно приглядываться к табличкам на автобусах.

На вокзале в Новокузнецке к кассам электропоездов было не подступиться. Все же мне удалось пробраться к окошку и упросить стоявших в длинной очереди людей пропустить меня. Ура! Четыре билета на электричку у меня в руках. Она отправилась буквально через минуту после того, как мы в нее впрыгнули. Но, разумеется, это была уже не та электричка, которую встречали мои шорцы.

К вечеру мы были в Таштаголе. Удивительно, но на платформе нас все еще ждали. Друзья с радостью подхватили наши вещи, и мы пошли к ним домой. Ужинали в большой компании. Посреди стола стояла чаша с дымящимися и сочными мантами.