Текст книги "Посиделки на Дмитровке. Выпуск восьмой"

Вера Криппа

Наши соотечественники

Династия Боткиных

Предместье Парижа. Школа-пансион Ордена иезуитов. Сюда приехали потомки русских эмигрантов, те, кто в 30-е годы прошлого столетия мальчишками и девчонками здесь учились. Эти очень пожилые люди пришли на встречу выпускников не одни, а со своими детьми, внуками, правнуками… Их отцы и деды в дни революции вынуждены были покинуть Россию. Среди собравшихся очень много Боткиных, потомков известных всему миру русских врачей. Династия Боткиных огромна… Боткины-Чеховы, Боткины-Щукины, Боткины-Феты, Боткины-Третьяковы… Сегодня они живут во Франции. Россия в 20—30-х годах прошлого века лишилась большого, значимого пласта отечественной культуры и науки. Основателем же рода Боткиных, рода врачей, литераторов, живописцев был Петр Кононович Боткин. Купеческий сын из города Тороповца, в конце XVIII века переселился в Златоглавую и открыл ставший крупнейшим в России чайный торговый дом. Почетный гражданин древней столицы стал одним из самых богатых людей Москвы. Было у него девять сыновей и пятеро дочерей. И хотя отец университетов не заканчивал, все его дети были блестяще образованными людьми. Началась эта знаменитая династия в центре Москвы, рядом со старинной улицей Маросейка, в тихом Петроверигском переулке. Кажется, что этот уютный особняк до сих пор бережно хранит тепло своих именитых владельцев. К сожалению, не часто в столице у новых хозяев можно встретить такое уважительное отношение к старине, к истории…

Рассказ же о династии Боткиных я хочу начать со старшего сына Петра Кононовича – с Василия Петровича Боткина. Обладая энциклопедическими знаниями, Василий Петрович стал для передовых русских мыслителей и литераторов почти непререкаемым авторитетом. Например, Тургенев переделал свой роман «Рудин» под влиянием его критических замечаний, а Лев Толстой писал Боткину: «Вы мой любимый воображаемый читатель». Меня водили по залам этого особняка и рассказывали, что здесь бывали Иван Сергеевич Тургенев, Николай Васильевич Гоголь, Михаил Сергеевич Щепкин, а там сиживали частенько Афанасий Афанасьевич Фет, Белинский, да и кто только ни бывал в этом особняке… Чем для нас интересен именно Василий Петрович? Именно он был воспитателем и той путеводной звездой, которая сделала его братьев и сестер замечательными, талантливыми людьми. Но особенно мы должны быть благодарны Боткину-старшему за то, что он помог Сергею Петровичу Боткину, нашему гениальному русскому врачу, стать именно Сергеем Петровичем Боткиным…

Я в Париже, в квартире Константина Мельника-Боткина – правнука великого врача. Боткин он со стороны матери, а по линии отца – Мельник. Знакомство его родителей состоялось при трагических обстоятельствах. Офицер императорской армии убежал с фронта и поехал в Сибирь, чтобы спасти царскую семью. Но он опоздал. Всех уже перевезли в Екатеринбург. Уехал с ними и дед Константина Константиновича – лейб-медик Императорского двора – Евгений Сергеевич Боткин. Измученная неизвестностью и одиночеством, в Сибири осталась его дочь – Татьяна. Молодые люди знали друг друга с детства. В Сибири они полюбили друг друга. Им удалось уехать за границу. Константин Мельник-Боткин родился уже в эмиграции и сделал во Франции головокружительную, неповторимую карьеру. Хотя начиналось все, как и во многих эмигрантских семьях, очень трудно…

Когда Костя получил французский аттестат зрелости, он хотел идти учиться дальше. «Но денег у меня абсолютно не было. Получал какую-то маленькую пенсию от французского правительства, но жить на эту пенсию было невозможно. Я пришел тогда к иезуитам и сказал им об этом. Ну, приходи к нам, сказали они. Будешь у нас жить и тебя будут кормить. Ватикан думал, что это не будет долго продолжаться, что эмигранты вернутся в Россию и многие там станут иезуитами. Но произошло совершенно другое. Большевизм не провалился, эмигранты не вернулись и не перешли в католическую веру. Наоборот, стали служить по православному обряду и говорить по-русски, т. е. стали настоящими русскими людьми».

Сын русских эмигрантов, Константин Мельник-Боткин был лучшим на своем курсе и первым номером закончил Институт политических наук. Старт карьеры и начало уроков большой политики – это работа секретарем парламентской группы партии радикалов во французском сенате. «Я всю жизнь изучал Россию, изучал Советский Союз. Каждый день читал „Правду“, „Известия“, „Комсомольскую правду“ и Большую Советскую энциклопедию. Сталинскую, потом Брежневскую, потом все, что писал Ленин. Мне хотелось понять, что происходит в моей стране и что произошло в октябре, когда погиб мой дед в Екатеринбурге. Самое интересное, я предвидел, что наследником Сталина будет Хрущев. Все здесь думали, что это будет Берия. Но, читая „Правду“, я заметил, что очень часто говорили о Хрущеве, больше, чем о Берии».

Анализ ситуации в СССР и предсказанная победа Хрущева, как мне рассказал Мельник-Боткин, произвели сильное впечатление на американские организации стратегического значения. Они предложили работать у них. Мой герой согласился. Ведь он был единственным человеком, который имел опыт работы и во французской организации министерства внутренних дел и в американской стратегической службе. Так потомок славного российского рода Боткиных стал координировать деятельность спецслужб.

Следующая страница биографии – литературная деятельность. Он автор нескольких романов, один из которых, «Дело об измене», переведен на русский язык.

«Я себя чувствую, как русский человек, попавший во Францию случайно. Разведчиком и сотрудником служб я никогда не был. Но когда провалился коммунизм, тогда я смог приехать в первый раз в Россию. Первый раз, потому что я решил не ездить туда, пока не будет похоронен мой дед в Петропавловском Соборе. Меня спросили: „Кого вы хотите встретить в России?“ Я сказал: „Людей из КГБ…“ В первый раз я встречался с важным советским разведчиком. Это замечательный анекдот. Он входит в комнату, я к нему подхожу, и он мне говорит: „Я вчера читал книгу вашего прадеда“. Я его спрашиваю: „Почему вы интересуетесь этим периодом?“ Он отвечает: „Я интересуюсь тем, что было…“ Второй мой вопрос: „Когда для вас начинается русское несчастье?“ Ответ потряс меня: „В 1914 и в 1917 году“. И это один из главных разведчиков советского КГБ. Это доказывает для меня, что я беседовал с настоящим русским патриотом. У меня с этими людьми замечательные теперь отношения. Дружеские…»

Рассказал мне мой собеседник и о своем деде – враче Евгении Сергеевиче Боткине. Его пациентка – российская императрица – была сложным человеком. А ему приходилось врачевать не только ее, но и маленького наследника престола – Алексея. Царевич очень любил своего доктора, и первая фраза, произнесенная им на французском языке, была: «Я люблю вас всем своим маленьким сердцем…»

Личная жизнь Евгения Сергеевича складывалась трагически. В младенчестве умер сын-первенец, другой сын, Дмитрий, был убит во время первой мировой войны, с молодым студентом убежала жена, бросив его с детьми. Его семьей стала царская семья. Незадолго до трагической ночи расстрела Евгения Сергеевича вызвали в революционный штаб и предложили, как выдающегося врача, выпустить его на свободу. Ответ Боткина, как рассказал мне Константин Мельник-Боткин, звучал так: «Я благодарю вас, господа, но я остаюсь с царем». На трудную долю Евгения Сергеевича выпало еще одно тяжкое, последнее испытание. Ему было приказано разбудить царскую семью в ночь на 17 июля 1918 года. Он знал, что впереди… расстрел…

«Когда убили царя и убили моего деда, убийцы взяли все их личные вещи и привезли в Москву. И среди этих вещей было письмо, которое мой дед Евгений Сергеевич начал писать. Это письмо лежало в тайном архиве революции. Никто не имел никакого доступа к нему. После провала коммунизма я получил оригинал письма моего деда. Вот что он пишет: «В сущности – я умер. Умер за своих детей, за друзей, за дело. Я умер, но еще не похоронен, а заживо погребен». На этом письмо обрывается…

Но, чтобы не заканчивать нашу беседу на столь грустной, тяжелой ноте, он коротко рассказал мне еще об одном Чехове-Боткине. Он винодел, живет на юге Франции. На досуге, как и многие в этой семье, любит рисовать. Он написал картину с фотографии своего великого прадеда и мечтает подарить ее московской клинической больнице имени Сергея Петровича Боткина…

Легенда Русской Швейцарии

Тишина… Даже не верится, что я нахожусь в центре шумной Москвы, на улице Большая Ордынка. Этот неожиданный оазис спокойствия называется Марфо-Мариинская обитель милосердия.

Построена она была в 1907 году вскоре после убийства великого князя Сергея Александровича Романова, сына Александра Второго и в то время губернатора Москвы…

Около его портрета матушка Елизавета рассказала об этой страшной трагедии.

«Карета не успела выехать на территорию Кремля, как террористом была брошена бомба. Бомба попали в грудь великого князя, и его вместе с каретой разорвало на мелкие части… Все это произошло недалеко от Николаевского дворца, в котором жила великокняжеская чета, и Елизавета Федоровна слышала этот взрыв. И так как они знали о том, что на Сергея Александровича готовится покушение, то она все поняла и сразу выбежала к месту взрыва. Перед ней предстало страшное зрелище… Только остов остался от кареты, и по всей кремлевской площади были разбросаны останки ее супруга. Опустившись на колени, руками собирала останки мужа и складывала их в поднесенные солдатские носилки».

После трагической гибели своего супруга Елизавета Федоровна оставила светскую жизнь, продала свои фамильные драгоценности и на вырученные деньги купила усадьбу с обширным садом на Большой Ордынке. В четырех ее домах и разместилась Марфо-Мариинская обитель милосердия, в которой сестры могли бы совмещать монашескую жизнь со служением людям. Великая княгиня Елизавета Федоровна, внучка английской королевы Виктории, старшая сестра русской императрицы, одна из первых красавиц великосветских салонов, выбрала свой путь… Путь милосердия… Это стало символом всей ее жизни…

После этого вступления я приглашаю вас в Швейцарию. В спокойную, размеренную, красивую, немного как бы замедленную для привычных к другому ритму жизни, многих россиян.

1955 год. Сюда приехала героиня моего рассказа Любовь Манц. Раньше она с родителями жила в Австрии. Отец с мамой из длительной командировки вернулись в Россию, а дочь со 100 долларами в кармане приехала в Цюрих продолжать свое образование. Ей тогда еще не было и восемнадцати…

«Сначала впечатление у меня было, что это рай. Но, конечно, потом, постепенно я увидела, что нет, там, где есть рай, есть и ад. Я вскоре почувствовала, что швейцарцы мне не доверяют, потому что я русская, потому что я не говорила на швейцарском языке, который для меня был просто плохим немецким…»

Первая моя беседа с Любовью Игнатьевной была в цюрихском отеле «Сан-Готтард». Со времени приезда сюда Любы прошло уже много времени, и сегодня моя героиня – владелица этого отеля, которому исполнилось 125 лет…

Раньше на этом месте был постоялый двор. Дома, как и люди, имеют свою биографию. В 1799 году, перед своим знаменитым альпийским переходом через ущелье Готтард, здесь ночевал Александр Суворов, а в 42-м здесь вели переговоры фельдмаршалы Эйзенхауэр и Монтгомери. Здесь жили Мария Каллас и Аристотель Онасис, сюда неоднократно возвращались известный писатель Эрих Мария Ремарк, великий композитор Игорь Стравинский. Марлен Дитрих исполнила здесь свой знаменитый шансон «Идет ли мир к концу…».

Когда-то Любовь Игнатьевна торговала устрицами. Ей и в голову не приходило, что она выйдет замуж за состоятельного человека, владельца гостиницы «Сан-Готтард». Конечно, богатство можно не только приумножить, но и промотать. И мы из истории знаем много таких примеров. А она, выйдя замуж за миллионера, привнесла в этот трудный бизнес и новый творческий подход, и новые идеи. Открыл юбилейное собрание один из сыновей-близнецов Любови Манц – Александр. Сейчас и он, и его брат Михаил занимаются семейным бизнесом, хотя с раннего детства мама учила их музыке, мечтала, что они станут известными музыкантами, и они закончили консерваторию в Цюрихе с золотыми медалями.

«Маме, конечно, больно было видеть и понимать, что мы не пошли по музыкальной стезе. Но она смирилась… Понимаете, когда вы растете, к вам приезжают люди, такие, как, например, Женя Кисин, Михаил Плетнев. Как-то Плетнев сел за инструмент и попросил дать ему какую-то тему. Мы предложили: Чижик-Пыжик. Стоим рядом, нам по 16, и мы понимаем, что так сегодня мы играть не можем, и через пять лет не сможем, и никогда так не сможем… Нужно просто трезво смотреть на этот факт…»

Один из сыновей Любови Игнатьевны – Миша – перед свадьбой попросил всех своих друзей не покупать подарки, а дать лучше деньги на благотворительность. Собрали более двух миллионов рублей. Люба выяснила, что в Москве есть Елизаветинский детский дом для девочек и предложила всю сумму перевести в патриархат для этого дома. Любины коллеги мне рассказали, что в 1955 году, когда исполнилось 50 лет со дня последних залпов второй мировой войны, во всех своих отелях в Швейцарии и в Южной Америке она собрала многих, кто участвовал в этих сражениях на «Неделю мира». И еще одно большое и важное для Любови Игнатьевны событие – проведение в Петербурге на празднике белых ночей международного ежегодного фестиваля «Музыкальный Олимп». Люба – один из его основных спонсоров. Молодые музыканты – победители международных престижных конкурсов съезжаются со всех уголков земного шара. Участие в музыкальном Олимпе дает юным талантам ценную возможность выступать на многих известных площадках мира.

Подмосковье…90-е годы. Здесь, в 50 километрах от столицы, находится дом для детей-беспризорников. Попадали в приют детишки самые разные. Одного грудничка нашли в телефонной будке, малыша постарше оставили на вокзале. И эти дети – тоже Любина забота. За создание «Феникса», так назвали этот семейный очаг, она получила в свое время медаль от Святейшего Кирилла, теперешнего Патриарха России. И еще одной грамотой гордится Любовь Игнатьевна. Патриарх Алексий благословил ее и лично вручил грамоту за то, что она финансово спасла православный храм в Цюрихе. Его хотели закрыть и передать в русскую зарубежную церковь.

Человек широкой натуры, моя героиня выросла в желании делать людям добро. Не зря же при рождении ее нарекли именем Любовь… Когда она приезжает в Москву, одно из первых ее посещений – это детский дом для девочек при Марфо-Мариинской обители и находящийся там музей Великой Княгини. Обитель после убийства Великого Князя стала основной заботой, самым главным делом подвижнической жизни Елизаветы Федоровны Романовой. Она помогала бездомным, устраивая их на работу. Организовала специальные медицинские курсы для сестер милосердия. В обители появилась больница, где работали лучшие врачи Москвы. Великая княгиня, как и сестры милосердия, часто сутками не покидала больницу, находясь около тяжело больных. Оставила она потомкам о себе светлую память и строительством на территории Обители Храма Покрова Пресвятой Богородицы. Для его строительства был приглашен знаменитый архитектор Щусев. Расписывали – талантливый художник Михаил Нестеров и его ученик Павел Корин.

Под Храмом сооружена маленькая церковь-усыпальница. Великая княгиня думала, что после смерти здесь будет покоиться ее тело. Но судьба решила по-другому… В 1918 году, когда уже была арестована царская семья, арестовали и великую княгиню. И в том же 18-м, недалеко от Екатеринбурга, в маленьком городке Алапаевске живыми были сброшены в старую угольную шахту великая княгиня и еще пять князей. Об этом страшном событии рассказала в музее матушка Елизавета. А потом, вместе с приехавшей в Москву Любовью Игнатьевной, мы пошли в Детский дом для девочек, куда, вы уже знаете, по совету патриарха сын моей героини Михаил послал два с половиной миллиона рублей – все те деньги, которые ему подарили на свадьбе.

«Финансирование от государства, – рассказала мне матушка Елизавета, – мы не получаем… Мы сердечно благодарны всем тем неравнодушным людям, которые откликаются и участвуют сердцем в судьбе наших подопечных. Вот и составляя очередной бюджет, понимали, что бюджет детского дома глубоко дефицитный. И тут появилась Любовь. Благодаря ее вкладу, наш детский дом прожил безбедно…»

И это перечислены далеко не все добрые дела нашей соотечественницы, Любови Игнатьевны Манц, «Легенды русской Швейцарии», как ее там называют…

Татьяна Копылова

Последняя публикация Корнея Чуковского в «Пионерской правде»

Едва я начала в 1959 году работать в «Пионерке», как получила задание: рассказать о посещении Корнеем Ивановичем Чуковским детского сада в Кунцево. Поехали мы туда вдвоем с фотокорреспондентом Яшей Шахновским.

В детском саду высокого гостя уже ждали: ребятишки были принаряжены, у девочек в косичках и на макушках красовались светлые банты, а у мальчишек были повязаны ленты-галстуки. Воспитатели в последний раз проводили репетицию: «Что написал Корней Иванович?» – и в ответ дружный хор: «Айболит!» – «А еще?» – «Тараканище!» – «А еще?» – «Мойдодыр!» – «А где сказано „У меня зазвонил телефон“»? – и в ответ звенящий, радостный крик: «Телефон!» – «А как дальше?» И воспитательница стала дирижировать: «Кто говорит? / Слон! / Откуда? /От верблюда. / Что вам надо? / Шоколада…»

Словом, дети были надежно подготовлены и очень радовались правильности своих ответов.

Наконец, пришел долгожданный гость. Мне показался он очень высоким. Особенно выделялись крупные руки, а ноги выглядели так, будто на них были надеты не ботинки, а ласты. Он и передвигался весьма своеобразно – прихлопывая этими «ластами». Ребята вначале замерли, а потом по команде воспитателей начали приветствие. Корней Иванович улыбался все шире и шире, и черты его лица источали доброту и понимание. Но едва смолкли ребячьи голоса, как Корней Иванович своим высоким голосом громко вскрикнул: «Это хорошо! Но теперь моя очередь! Кто сможет громче всех закричать: А-А-А?». Взрослые опешили, а дети прямо-таки завопили, да так, что задрожали оконные стекла… Сказочник кричал вместе с ними и с упоением… Потом, осмелев, ребята, наперебой стали просить рассказать сказку, и Корней Иванович рассказывал и свои, и чужие. Никому не хотелось заканчивать встречу, и кто-то из детей прямо-таки потребовал: «Хоровод!» И тут же образовался хоровод, дети освоились и почувствовали свободу, посреди зала возникла какая-то куча-мала. Нас с Яшей тоже затащили в круг, и было весело.

Потом «для успокоения», как выразился Корней Иванович, он захотел посмотреть, кто «самый знающий, самый умный, самый сообразительный, самый громкий», и начал читать свою «Путаницу»: «Замяукали котята: / «Надоело нам мяукать! / Мы хотим, как поросята», – Корней Иванович сделал паузу, а в ответ несколько детских голосов подхватили: «Хрюкать!». Корней Иванович радостно закивал и продолжил: «А за ними и утята: / «Не желаем больше крякать! / Мы хотим, как лягушата…» – крошечная заминка, а в продолжении – детский хор: «Квакать!» Хор становился все дружнее, все громче, все слаженнее. Когда мы уходили, вслед нам неслись звуки мяуканья, лая, хрюканья, чему Корней Иванович был явно рад.

На обратном пути, в машине, я поделилась своими впечатлениями: весело, хорошо, неожиданно бодро. В той короткой беседе, я, к сожалению, допустила бестактность, заметив, что, мол, испугалась, когда Корней Иванович в хороводе стал прыгать столь высоко, что… Еще не договорив, поняла свою оплошность, напомнив о возрасте моего собеседника. И Корней Иванович понял… «Мне ведь не сто лет, – поспешно перебил он меня, – еще и восьмидесяти нет».

Вспоминая, прошу у Корнея Ивановича извинения. Его семьдесят семь лет – это вовсе не сто. Теперь знаю это и сама. И от этого мое молодое высказывание кажется еще горше.

На ближайшей летучке в «Пионерке» Яша Шахновский так красочно живописал утренник в детском садике, и особенно мою роль, что главный редактор Нина Матвеевна Чернова, подводя итог, отметила этот факт как положительный, подчеркнув, что теперь газета не будет испытывать дефицита в громких именах, в уважаемых авторах.

В скором времени стал планироваться очередной предновогодний номер.

– Татьяне поручается организация письма к ребятам от Чуковского, – обозначила мое задание Нина Матвеевна.

С тем я и поехала в Переделкино, благо телефон Корней Иванович мне дал, предупредив, что звонить и тем более приезжать, следует только после двух-трех часов пополудни: к этому времени он заканчивает свое дневное задание и завершает обед.

Киевский вокзал, электричка, пригородная станция, довольно долгая дорога до писательского поселка, которую я прошагала минут за 20—25, не замечая вокруг ничего, так как, по правде сказать, волновалась безмерно. Дело в том, что в «Пионерке» меня предупредили, что наш Сказочник – довольно капризный в общении человек, да и вообще в последние годы к нему не смогли подобраться: он все отнекивался, ссылался на чрезвычайную занятость. Это предупреждение меня напрягало. Сказать честно, внутренне я робела перед Корнеем Ивановичем, сознавая значимость его таланта, положения в детской литературе, а также помня о своей бестактности. Но смущение глубоко прятала.

Дом Чуковского нашла по описаниям сразу. Меня провели в кабинет. Там никого не было. Корней Иванович, заглянув в комнату, сказал, что освободится через четверть часа, а тем временем предложил мне самой попробовать, как он выразился, набросать послание к детям.

Я села к письменному столу, нашла чистый лист бумаги и начала: «Дорогие друзья! Вот вы вновь проводите в школе замечательный праздник, который несет с собой веселье и всяческие неожиданности…»

Корней Иванович пришел действительно через пятнадцать минут. Мне не хотелось показывать ему свою убогую писанину, но он почему-то настаивал. Я посчитала, что нынешнее мое унижение пойдет в зачет за прежнюю неделикатность, и протянула листок. Никак не оценив мои строчки, Корней Иванович предложил мне приехать на следующий день, в это же время.

Конечно, на другой день снова поехала в Переделкино. Корней Иванович ждал меня. Поздоровавшись, протянул два машинописных листка. И я сразу же стала их читать:

Я был нескладным подростком. Мне было шестнадцать лет. За несколько копеек я случайно купил на толкучке английский самоучитель – растрепанную книгу без конца, без начала – и стал мелом на крыше выписывать идиотские фразы:

«Есть ли у вас одноглазая тетка, которая покупает у пекаря канареек и буйволов?»

«Любит ли этот застенчивый юноша внучку своей маленькой дочери?»

Около пяти месяцев провел я за этим занятием и, наконец, к великой своей радости, обнаружил, что я, правда, с грехом пополам, уже умею читать по-английски! Это было для меня праздником праздников!

В то время я был маляром и проводил на крыше большую часть своей жизни.

Теперь я знаю английский язык хорошо. Я перевел с английского для советских детей и «Робинзона Крузо», и «Маленького оборвыша», и «Приключения Мюнхаузена», и «Тома Сойера», и «Принца и нищего», и несколько других отличных книг. С английским языком я могу поехать по всему свету и всюду найду друзей среди друзей Советского Союза. И все потому, что я никогда не тратил свободного времени на пустую болтовню с приятелями, на игру в домино или карты, на бесцельное шатание по улицам.

И вам советую отдать свое свободное время какому-нибудь одному увлечению: коллекционированию марок или собиранию камней, изучению иностранного языка, техники или истории путешествий. И вы увидите, какая от этого будет великая польза.

Корней Чуковский

Пока я читала, Корней Иванович внимательно наблюдал за мной. Мне послание очень понравилось. Он подписал свои странички, поставил сверху заголовок: НАЙДИТЕ СВОЕ УВЛЕЧЕНИЕ – и со словами «Надеюсь на скорую встречу» проводил меня в декабрьский сумрак.

В «Пионерке» письмо Главного Сказочника Страны встретили на ура. Наш ответственный секретарь Анатолий Васильевич Митяев, прочитав, посетовал, что вот, к сожалению, он уходит в «Мурзилку» и не услышит, как будут расхваливать статью. (Так назвал он заметку; впрочем, для газеты она не была малюсенькой. Все зависело от того, как набрать.)

Словом, выхода статьи Корнея Ивановича я ждала с нетерпением. Но по выходу газеты не сразу нашла материал, который должен был украсить номер: заверстанный чуть ли не на сгибе листа, в нижнем углу третьей полосы, с мелким заголовком, он был едва различим; во всяком случае, в глаза не бросался. Я была совершенно обескуражена.

Так получилось, что очередная летучка состоялась чуть ли не на следующий день. Шел пространный разбор последних номеров. Сначала обзор пионерских событий, потом письма пионеров на злободневные темы, сообщения о победах в соревнованиях, рассказ писателя (не помню уж, кого именно), обзор научных достижений в каком-то НИИ… (Это была обязательная рубрика, кстати, очень удачная.) И где-то в конце обзора: «Необходимо отметить как положительное явление публикацию отрывочка из воспоминаний К. И. Чуковского.» (Вот так и было произнесено: «ка, и». )

Я почувствовала, как кровь прилила к щекам. В обзоре отчетливо звучала нотка пренебрежения и даже унижения. Кому они предназначалось? Мне или Корнею Ивановичу? Почему? За что? По какой причине?

После летучки Нина Матвеевна Чернова велела мне не уходить. В ее кабинете остались новый ответственный секретарь Вадим Папоров, заведующая отделом пионеров Ирина Еврумян. Они все выжидательно взирали на меня. Я молчала. Вспомнились наставления отца: «В споре, в неприятном диалоге не спеши задавать вопросы. В этом случае удобнее отвечать на обращения к тебе».

Нина Матвеевна заговорила. Ее слова показались мне неискренними, а голос каким-то скрипучим. Вечером, делясь впечатлениями со своими домашними, я так и определила: «как рваные куски жестяной крыши на ветру»:

– Вам, наверное, любопытно, чем вызвана столь низкая оценка заметочки известного детского писателя? – спросила главный редактор «Пионерки» и замолчала. – Тому есть несколько причин, – вновь заскрипел голос. – И прежде всего, мы никогда не должны забывать о той задаче, которая нам поручена партией: воспитание человека коммунистического будущего. А чему может научиться наша детвора из этого наставления? Да, прежде всего – нескромности. Спросите, в чем она проявилась? Да во всем! Припомните, как начинается заметка: «Я был»… И далее: «я выучил», «я обнаружил», «я знаю», «я перевел», «я не тратил», я – я – я…

– С такими замашками мы не коллективиста воспитаем, а высокомерного единоличника, – пояснила И. Еврумян.

– Кстати, вы заметили, Ирочка, что этот ведущий детский писатель Советского Союза ни разу не назвал тех, к кому обращается? Видно, имя «пионер» ему претит! – голос заскрипел угрожающе.

– Ну-у-у, Нина Матвеевна, это замечание, думаю, чересчур, – слабо возразила Еврумян.

– Татьяна, вы не расстраивайтесь, вы не виноваты, вам ничего не будет, – решил поправить положение добряк Вадик Папоров.

– Я и не расстраиваюсь, – вырвалось у меня.

– Тогда почему же вызывающе молчите? – громко заскрипел голос главного редактора. – Или ожидали аплодисментов?

– Мне стыдно.

– Ну, не переживайте, не стыдитесь! Думаете, что подвели редакцию? Вы же, в конце концов, не виноваты! Можете так и сказать ему. Все пройдет! – гнул свою утешительную линию Вадим.

– Не пройдет. Мне за вас стыдно! – сказала я очень громко, и слово «вас» угрожающе зазвенело.

В кабинете повисла «мертвая тишина». В «Пионерке» не принято было так разговаривать с начальниками, тем более хоть в чем-то осуждать их действия. Опомнились начальники только через несколько мгновений:

– А мы еще побеспокоились о вашем удобстве и спокойствии… – возник скрип, – отослали писателю номер газеты, чтобы вам не пришлось ехать к нему, оправдываться перед ним и краснеть.

У меня не хватило опыта на многозначительное молчание:

– Я и не собираюсь оправдываться и краснеть.

– Только не вздумайте сейчас уйти с работы. Заработаете прогул, – это уже неслось мне вслед.

Звонок Корнея Ивановича с приглашением приехать раздался сразу же, как только я вошла в нашу комнату.

– Сегодня не могу… Во всяком случае, до шести часов.

– Что-то важное намечается в редакции? – с осторожностью, будто на ощупь, расспрашивал опытный в редакционных делах Чуковский.

– Иначе заработаю прогул…

– Даже так? Что ж, жду завтра, в субботу, в любое удобное для вас время.

А пока я, получив в отделе писем пачечку детских посланий, собралась усесться за ответы.

(«Пионерка» получала ежемесячно до шести миллионов детских сообщений. Литсотрудники специально созданного отдела не справлялись с этим потоком и было приказано: всем работающим без исключения дополнительно к любому заданию ежемесячно отвечать на 300 писем. Хорошо еще, когда в письмах встречались повторы. Тогда можно было отправить типографски размноженный ответ: «С удовольствием прочли присланные тобой стихи. Советуем тебе читать произведения Пушкина, Лермонтова, Барто, Михалкова, Чуковского. Успеха тебе!» или «Очень хорошо, что ты увлекаешься рисованием. Не бросай этого занятия!» и что-либо в этом же роде.

Однажды при очередном разносе на летучке за задержки с ответами кто-то из присутствующих горестно заметил: «И откуда все эти вопрошающие берутся? Кто набивает своими письмами все эти мешки? Товарищи! Сознайтесь: кто-нибудь из вас в детстве в газету писал?» Дружный хор выдохнул: «Нет!» Но тут раздался голос Лёни Репина: «А моя бабушка рассказывала, как она написала в газету и получила ответ, и была очень рада, и читал весь ее класс». Но тут кто-то исхитрился втиснуться с вопросом: «А сколько лет твоей бабушке? – и, услышав ответ, подытожил: – Так писала она не в „Пионерку“».

Но пока я решила сбегать в «Мурзилку», к Митяеву, чтобы… да чтобы попросту пожаловаться на судьбу и понять направление неприязни газетных руководителей, в какую сторону она направлена, в мою или Корнея Ивановича. У Митяева оказался и Александр (Сашка – для узкого круга приближенных, к которому относилась и я) Хмелик (тот самый, который через год прославился своей пьесой и сценарием «Друг мой Колька», и организацией «Ералаша», и иными хорошими делами). Они оба, и Митяев, и Хмелик, числили себя заступниками и опекунами новеньких девушек – литсотрудников, которых в тот год в газету пришло несколько человек.

Я, уже с трудом сдерживая слезы, начала подробный отчет о происшествии.

– Может, тут какие-то скрытые причины?! Секретные распоряжения? Учти, Татьяна, может они не по своей воле… – постарался сгладить напряжение, размеренным тоном заговорил Анатолий Васильевич.