Текст книги "Посиделки на Дмитровке. Выпуск восьмой"

Ольга Краева

Рассказы

Поминки с античным салатом

Выпить дед Вася любил. Смолоду гнал в сарае заветную сивуху – и за трешку сбывал ее членам своего тайного общества.

Жена его, баба Шура, в прошлом член ВКП (б), не одобряла сомнительного, хоть и прибыльного ремесла мужа. И часто прятала стеклотару с мутным пойлом в чулане. Но, если дед Вася находил пропажу, да успевал изрядно продегустировать свою стряпню, то тогда уж держись сама баба Шура… Только тот же чулан и спасал ее от гнева деда Васи.

И ведь никто, бывало, не посочувствует их семейным потасовкам. Деревня-то глухая, за Волгой, редко кто из властей туда наведывался. Вот и жили, как хотели, по способностям да по потребностям.

Но… прошло лет этак сорок, как все на селе изменилось. Понаехали богатенькие москвичи, прикупили землицу, дороги наладили, дач и теремов настроили, магазинчик открыли.

Дед Вася к этой поре крепко состарился, разменял десятый десяток, но заветный стаканчик за обедом пропускал так же исправно. Баба Шура больше не возникала, привыкла к его пристрастию, жив-здоров и слава богу.

Но тут, понятное дело, объявились наследники: двоюродные племянники, бывшие зятья и дядья – и, чуя наживу, давай наезжать к дремучим старикам на шашлыки. Раскинут поляну, водрузят мангал, вынут из багажника ведро замаринованной баранинки – и пошла-поехала гульба. Деда Васю и бабу Шуру то ласками, то сказками за стол затащат, нальют по стакану. Да не по одному.

Вот так однажды вечером накачали Василь Петровича, а он взял да и не проснулся под утро. Помер.

И так случилось, что веселые шашлыки обернулись поминками.

Раньше, бывало, на помин души в деревне подавали блины, кутью и кисель. А нынче-то стыдоба таким угощением отделываться. Ну и, как с погоста все вернулись, стол во дворе уже ломился: студень, колбаска, салаты, жаркое и водки ящик.

Баба Шура, казалось, не шибко-то и горевала. Вон родни-то сколько собралось невесть откуда. Помогут, поди, выжить. С огородом управятся, если что.

Восседала она за поминальным столом важная, торжественная, иногда вздыхала притворно: «Эх, мой-то сейчас где? Небось, в Могилевской губернии горшки обжигает! А куда деваться, если карачун пришел!»

Я рядом сидела, так она меня все теребила за рукав, радовалась достатку: «Глянь, холодцу-то сколь наварили! Ты мне положь кусочка два. Я шибко студень-то люблю! Ну, и мясца добавь. С салатиком! Да плесни еще рюмашку. Помянем деда Васю. Поди ж ты, семьдесят с лишним годов мы с ним в любви и согласии прожили».

А тут, как полагается на торжестве, самозваный тамада выискался, Валерка Миляев из соседней избы. Встал во весь рост с полным стаканом и к бабе Шуре с воззванием:

– Хозяйка, твоя очередь… Скажи чего-нето доброго про Василь Петровича…

Баба Шура поджала губы, скособочила трагическую мину, пустила невесть откуда взявшуюся слезу и затянула:

– О-ой, надёжа ты моя, законный муж! О-о-ой да ты куда ж пошел на житье на вековечное! На базар, али на ярманку-у-у!.. Отколь ни выходу, ни выезду-у-у!.. О-о-й, накажи, как мне теперя жить-то? Научи ты меня, как теперя дом-то домить! О-о-ой, да куда ж ты в гости посулился!.. Куда ни глянь, нигде тебя нетутка-а-а!..

Отголосив, баба Шура смахнула скудную слезу, и толкнула меня в бок:

– А вот того салатика-то я ищо не пробовала. Как он, слышь, называется? Греческий, што ли?

Не сдержалась я тут и выпалила:

– Античный, баба Шура. Анти-ичный!

– Во! Анти-тичного положь… И студня добавь. Как я студень-то люблю!.. Запомнить бы салат-то… Анти-тичный!

– Античный, баба Шура! Ты чего выла-то так неистово?

– А так положено!

Когда ты…

Иду по деревенской улице. На дворе – май, черемуха цветет. Вдруг у буйновского дома с треском распахивается калитка – и оттуда стремглав вылетает орава перепуганных кошек.

– Кыш, собаки! – слышу голос хозяина.

– Валер, ты за что их так… собаками-то?

– Да надоели они мне, свиньи! Повадились! Жрать просят… Это Клавка-соседка расплодила их, проституток!

Кошек Валера не любит. И не жалеет. Вот есть у него любимый пес Мэр. И всё. Ему и бульончик с капусткой, и сахарная косточка. А эти!..

– Урыл бы все бабье поголовье! – негодует он, запирая ворота.

– За что? – протестую я. – Чем бабы виноваты? Они тебе жизнь дали!

– Ага! Жизнь дали, а потом жить не давали!

Уже много лет Валера после развода – в одиночестве. Уехал из города, построил себе избу, купил катер, завел трактор, занимается перевозками через Волгу, ремонтирует технику, пашет людям огороды… И всегда – в достатке.

Жена его бывшая, Фаинка, осталась в Конакове. Когда в перестройку в стране была заваруха, они взглядами не совпали. Фаинка к демократам прибилась, а Валерка – к анархистам. Другого мужика Фая не нашла, хотя в городе она фигура яркая: клубом заведует и депутат районный.

– Ударница, блин! – не то восхищается, не то негодует по случаю ее карьеры отставной муж.

– Валер, а как же ваша любовь?

– Любовь-морковь, – передразнивает Буйнов. – Потрясение одно, а не любовь!

– А как же… секс? – бесцеремонно спрашиваю я.

– Секс, моя дорогая, это когда – ты!.. – терпеливо объясняет Валера. – А когда – тебя, это уже не секс!

Вот и съела на свою голову…

Когда Валерка решил распрощаться с городской жизнью и бобылем обосноваться на селе, Фаинка ему бросила вслед:

– Ну и крутись там, в своем навозе! Халупа деревенская для тебя главнее. Не семья. А я в твоей жизни вторую скрипку играть не намерена!

– А с чего ты взяла, что ты вторая скрипка? – орал разъяренный Валерий. – Радуйся, что вообще взял в свой оркестр. Барабанщицей, блин!

Нет, не заладилась у Буйновых под занавес семейная жизнь. Хотя и дочка уже дама солидная. И внучка диссертацию защитила.

Понятное дело, Фаине таким мятежным мужем было сложнее управлять, чем хором ветеранов в клубе энергетиков. А если с Валеркиной стороны, то и ему проще возиться с моторной лодкой и верным дворнягой Мэром. Бессловесные! Без претензий.

Однако вернусь в цветущее майское утро. Вышвырнув со двора дюжину клавкиных кошек и обматерив им вслед все бабье отродье, взял Валера вилы, вернулся к завалинке и стал выгребать из зарослей молодой крапивы какую-то посуду. Смотрю, набралось целое корыто грязных тарелок, ложек и стаканов.

– Валер, никак не пойму, чем ты занимаешься? Чё это за посудная лавка у тебя под окнами?

– Так это за зиму накопилось… Я, понимаешь, когда ем, смотрю телевизор. А там либо футбол, либо сериал. Затягивает. А мыть-то за собой лень! Вот на улице и складываю. Иногда в форточку бросаю. Потом все это снегом завалит. Думаю, ладно уж, весной оттает. Вот и оттаяло. Правда, уже крапивой заросло. Ну а вилы-то на что? Щас откопаю и отмою. Воды-то вон сколько в колодце прибыло!..

…Раньше, когда меня убеждали, что великие открытия делаются одиночками, я не верила. Теперь не спорю. Все-таки лучше, когда – ты сам. А не когда – тебя…

С полумата

Тихий, благоухающий вечер в деревне. Соловьи поют. Кукушка уж посулила мне под сотню годов… Золотой закат. Сижу, в облаках купаюсь.

И вдруг за забором, во дворе у Бражкиных – зычный каскад ненормативной лексики:

– Твою-ть, едрён-ть, туда-сюда, во все дыры ять – ять – ять!..

Это Серега, старший брат, так я понимаю, чего-то хочет от младшего Витюхи.

Смотрю, Витька послушно встает с завалинки и идет к сараю. Берет лестницу и несет Серёге.

Тот, мрачный, кряхтя, продолжает елозить по доске рубанком. Ни «спасибо», ни «благодарствую» в ответ, а все те же «твою-ть, едрён-ть, ить, ять, уя» и т. д.

И тут захлестнуло меня бабье любопытство. Подзываю к забору Витьку, спрашиваю:

– Вить, откуда ты узнал, чё Сереге надо? Ведь в том его наборе матерном не было ни слова «лестница», ни «принеси».

– Так мы, это… с полумата друг друга понимаем.

– Ну, ладно, Вить! Серега – он старый, больной. Вся жизнь его наперекосяк. А ты-то! У тебя же баба образованная, сам с понятием… Почему же у тебя-то каждое второе слово – матерное?

– Так ведь, Олюньк, чаще не получается.