Текст книги "Посиделки на Дмитровке. Выпуск восьмой"

– Да ладно, Толя! Не виляй! Не хочется нашим дамам-руководителям стареть, вот они и придираются к девчонкам. Особенно к таким… хорошеньким, – спокойно и весело дал оценку происшедшему Хмелик. – Толя! Не забывай: ты уже не наш газетный начальник и не обязан спасать честь мундира, который они же и загваздали.

Сашино веселое замечание разрядило тяжелую обстановку и придало мне сил дожить до утра не в миноре.

То, что я нынче, с высоты прожитых лет собираю по крупицам и анализирую события, относящиеся к истории публикации обращения К. И. Чуковского к детям, – не странно. Но удивительно то, что и в отдалившееся время начала шестидесятых маленькая заметка вызвала целую бучу.

…Назавтра Корней Иванович встретил меня уже около своего дома. Он вышел мне навстречу! Едва поприветствовав, настоятельно попросил (можно сказать, приказал) рассказать все, не упуская никакой мелочи:

– Это очень важно! А как у вас с памятью?

В ответ я практически дословно повторила все то, что было на празднике в кунцевском детском садике. Пока я рассказывала, Корней Иванович улыбался все шире, убеждаясь, что моим воспоминаниям можно доверять. И продолжил:

– Значит, было замечено, что я обращаюсь ко всем детям, не деля их по политическому признаку? Это отлично! Я говорю с каждым ребенком, не разводя их ни по каким группам. Газетные начальники подметили правильно. Личная ответственность – великая сила, за спины окружающих не спрячешься. Нет недосягаемых задач, если ты готов работать, работать и работать. (Тут нам обоим стало смешно, так как Корней Иванович невольно, чуть отредактировав, вставил часто цитируемый в то время призыв В. И. Ленина.) Конечно, начать хорошо бы с того, чтобы учиться, учиться и учиться. Но при этом не забывать о веселье, смехе, юморе.

Мне тоже захотелось вставить реплику:

– Словом, «любит ли этот застенчивый юноша внучку своей маленькой дочери»?

– Вот именно! Расставьте-ка все определения и зависимости! А теперь то же самое, но в PAST PERFECT TENSE! И проспрягайте! Поможет в изучении языка, – и добавил после небольшой паузы: – В нашем с вами случае требуется употребить уже FUTURE PERFECT TENSE (будущее совершенного вида). Я никогда более не буду печататься в газете «Пионерская правда».

Мне не захотелось заступаться за «родную» газету, ибо все родственные чувства еще вчера испарились. И хотя, случались мне в будущей газетной работе и счастливые моменты, и журналистские удачи, но через три года, увольняясь из «Пионерки», я позволила себе удовольствие «хлопнуть дверью» и высказать все, начиная именно с истории публикации обращения Корнея Ивановича. Демарш не прошел бесследно – ведь вся детская и юношеская печать была под общим командным пунктом – ЦК ВЛКСМ – вот и получила я в ответ безработицу в течение года. Жалею об откровенности? Отнюдь.

Вернемся к нашему основному рассказу. Корней Иванович почему-то стал очень подробно, можно сказать, «по косточкам» разбирать моменты нашего редакционного диалога (а точнее бы сказать: препирательства) о стыдно, не стыдно, кому, по какой причине… Он даже предложил присесть, заботливо очистив ближайшую скамью от снега. И все уточнял и уточнял каждый нюанс:

– Так они поняли, что вы не согласны с ними? Так они поняли, что вы критикуете их?

И вдруг – именно вдруг – заговорил. Заговорил страстно, в то время я бы сказала «не по годам страстно». Теперь у меня иные оценки возраста.

– А вы знаете, Татьяна Алексеевна, что вам выдались минуты счастья? Потому что назвать в лицо негодяя негодяем – это счастье. Меня в 1928 году подобное счастье обошло стороной, когда заместитель наркома просвещения РСФСР написала: «Такая болтовня – неуважение к ребенку. Сначала его манят пряником – веселыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдет бесследно для него. Я думаю, „Крокодила“ ребятам нашим давать не надо»… Я не имел даже права ответить, защититься! Мой оппонент был человек, который, смею утверждать, только экспериментировал над детьми, над образованием, над детской психикой. Чего стоит внедрение наркоматом просвещения метода бригадного обучения! Но она (человек этот) была всесильна, писала не просто свое мнение, а приговоры. Подвластные ей деятели даже термин придумали «чуковщина». Тогда один писатель посоветовал мне отречься от прежних сказок, «а не то». Это «не то» могло быть в буквальном смысле слова ужасающим, и для меня, и для всей моей семьи. И я отрекся… Опубликовал покаянное письмо в «Литературной газете», клянусь, мол, изменить направление своего пагубного творчества, написать сборник стихов «Веселая колхозия». Слава Богу! Господь уберег от этого осквернения! Хоть в этом нахожу успокоение.

Корней Иванович глянул на меня и будто опомнился: и губы, собиравшиеся в жесткий прямоугольник, растянулись в привычной улыбке, и нависавший над «прямоугольником» большой нос стал меньше:

– Что-то непонятно? Требует объяснений?

Я закивала: «Да! Да!» И догадываясь, но остерегаясь этого просветления, робко спросила:

– Она – кто?

– Она? Надежда Константиновна Крупская, – четко, буквально по складам прозвучал ответ.

Для меня сообщение было, как удар грома. Чуковский понял мое состояние и предложил не обсуждать далее эту тему до тех пор, пока мне не станет известна подлинная картина, без иносказаний, сглаживания, редактирования и купюр.

Мне не хотелось уходить с этой заснеженной скамейки, не хотелось прерывать нашего разговора. И текли воспоминания Чуковского… Те годы, как вспоминал он, были вообще тяжелы, и каждый год добавлял обид, неприятностей и горя: 1928 год – разгромное мнение Н. К. Крупской, 1929-й – позорное, предательское отречение от собственных творений, 1930-й – болезнь любимой дочери Мурочки, 1931-й – смерть этой девочки.

Сказки перестали писаться: веселье не звучало в душе, хорошо еще, что сказки издавались, приносили гонорары, что печатались переводы. Было на что жить. Душу спасло новое увлечение – изучение детской психики. Корней Иванович записывал свои наблюдения, изучал словесное творчество детей, и в 1933 году опубликовал их в книге «От двух до пяти». Еще поддерживало дух народное признание: перед войной в нескольких городах появились фонтаны – скульптурные композиции по мотивам детских книг Великого Сказочника. Значит, любовь к его сказкам жила!

– Но создается впечатление, что они специально подбирают время, чтобы побольнее ударить, – сказал Чуковский, и вновь потекли воспоминания. Как извещение о гибели зятя Матвея Бронштейна пришло в первые дни войны («а расстрелян он был в тридцать восьмом; распространенное изуверство: скрывать дни гибели, чтобы семья в траурный день не могла предаться горю! А может, даже веселилась!»). Вспоминал, что очередная сказка, этот вымученный опус «Одолеем Бармалея», сочиненный в 1943 году, подвергся разносу в «Правде». Сказку громили за то, что это вредная стряпня, автор, мол, сбивает детей с пути истинного, с пути правильного понимания советской действительности, может нанести урон задачам воспитания советских детей в духе социалистического патриотизма («В духе патриотизма»! И это мне! Сказать мне! Отцу! Только что получившему похоронку о гибели на фронте младшего сына! Нашего Борички! Отцу, второй сын которого на фронте ежедневно, ежечасно подвергался смертельной опасности»…).

Наговорившись, мы пошли к дому Чуковского. Перед дачей Корней Иванович остановился и еще раз проговорил:

– Надеюсь, понятно, что мое решение не печататься в газете не имеет никакой связи… с вашими приездами в Переделкино? Если, безусловно, вы сами не против этих посещений.

Мне пора уже было в обратный путь. Но Корнею Ивановичу хотелось поставить жирную точку в конце истории с публикацией:

– Скорее всего, они получили указание из ЦК партии, ведь Ленинскую премию мне нынче не присвоили. Вот мы с вами посмеемся, если на следующий год я ее получу. Порадуемся, когда получу.

(Забегая вперед, скажу, Корней Иванович Чуковский стал лауреатом Ленинской премии в следующем, 1962 году. Столь высоко была оценена монография «Мастерство Некрасова» – труд всей его жизни. И мы весело обсуждали прежнее предсказание и победное его свершение. «Кстати, для полноты картины, чтобы не гадать, знайте: в ЦК партии в прошлом году обратились Елена Стасова и ряд старых коммунистов с требованием не осквернять имени Ленина моими гнусными размышлениями и выводами о Некрасове. Так-то. Но в этом году, как видите „осквернили“», – говорил Корней Иванович. После получения сообщения о присуждении Ленинских премий главный редактор газеты «Пионерская правда», вызвав меня, мягко предложила съездить к тов. Чуковскому, чтобы попросить материал «на любую» тему. Но клятву Сказочник не нарушил. Материал не дал.)

А пока я совершенно замерзла. И Корней Иванович скомандовал пойти на дачу.

– Нам крепкого горячего чая! – сказал он, входя в дом. И дымящиеся кружки возникли на столе в столовой. Чтобы прийти в себя, мне пришлось выпить целых три. И только тогда я засобиралась обратно домой.

– А если я вас в ближайшее время позову? Вы придете?

– Конечно. Буду рада!

– Это фигура речи?

– Нет! Фигура искренности.

Приглашение последовало через несколько дней. Корнея Ивановича интересовало многое: что и когда я заканчивала, давно ли замужем, чем занимается муж, сколько лет дочери… Причем его вопросы столь мастерски были вплетены в его же повествование, что я не сразу оценила, что по существу заполняю анкету в «отделе кадров»: лет – 27, закончила филфак МГУ, замужем – 7 лет, Маше – 5, а муж – художник.

Начался период, когда я приезжала к Чуковскому довольно часто. По его инициативе. Никогда не звонила сама. Однажды Корней Иванович обратил внимание на это обстоятельство…

– А я уж было хотел вам сделать предложение!

– И какое же? (Игра в омонимы, синонимы, антонимы нам очень нравилась и велась с энтузиазмом. Поэтому я подчеркнула своим тоном возможность второго толкования.)

– Не пожелали бы вы, Татьяна Алексеевна, сменить работу и пойти ко мне литературным секретарем?

– Я не могу! – и тут же почувствовала ответную волну резкого неудовольствия. Поэтому продолжала. – Дело не в нежелании. Я не могу!

В его следующем вопросе послышался негодующий упрек:

– Это по какой такой причине?

– Я дала клятву!

– И как же она звучала: никогда не становиться помощником, литературным секретарем тов. Чуковского?!

– Я писала диплом у Андрея Донатовича Синявского, – поспешила я с объяснением. – Пятерка, похвалы, отличные отзывы. Но я-то чувствовала, что руководитель не удовлетворен моей работой. У него были очень высокие литературные планки, которые он неизменно поднимал для тех, с кем писал, работал. И я поклялась ему, что никогда не буду заниматься литературоведением. Ни в каком виде. Никогда!

Корней Иванович молчал. Я видела, что он колеблется.

– Думаете сдержать данное слово?

– Конечно!

И у него вырвалось:

– За это вы мне нравитесь еще больше! Кто-то называет сие явление юношеским максимализмом, а я думаю, что точнее сказать – человеческой честностью и требовательностью к себе.

(Клятву, данную Синявскому, я не нарушила. Так что Андрей Донатович принес ощутимую пользу литературоведению. И дважды: по числу его дипломников. Он чутко наставлял в работе первую свою дипломницу Аллу Марченко, помог ей превратиться в замечательного писателя, критика, ведущего специалиста по творчеству Лермонтова, Ахматовой, Есенина. И избавил литературоведение от очередного компиляторщика, то есть меня. И, слава Богу! Именно Синявский, можно так сказать, направил меня в журналистику. Я удовлетворена моим путем. Особенно в той части, где пришлось сражаться за справедливость. Не всегда выигрывала в борьбе. Но на бой шла. Чем горжусь.)

Следующий звонок от Корнея Ивановича последовал скоро, буквально дня через три-четыре. Я даже могла предположить, с какой целью он меня вызывает. Потому что как-то зашел ко мне Яша Шахновский, с загадочным видом произнес:

– Ну, Татьяна, и зацепила же ты старикана! Позвонил, заказал фотографии нашего детсадовского утренника. Удивил: я же ему тогда еще целую пачку напечатал. Потом понял: снимки быстро расходятся, раздаривает человек почитателям. Но одну захотел, чтобы на ней ты была одна. Денег отвалил – по полной.

– Яша! Умоляю, не распространяйся ты у нас на эту тему. Умоляю! Ты же знаешь наших дам! И вовсе он не старикан!

– Значит и ты, Тань, того… Молчу-молчу-молчу…

Поэтому, когда я приехала к Корнею Ивановичу и он протянул мне конверт из плотной бумаги, я знала, что там найду. Я отогнула клапан и вынула фотографию. Что ж, Яша Шахновский постарался: запечатленная сценка в детском саду передавала безудержное веселье и детей, и Великого Сказочника. Я задвинула лист, а Корней Иванович негромко произнес:

– Главное – на обороте…

Я перевернула фотографию и прочитала: «Милой моей Татьяне Алексеевне в залог любви. К. Чуковский». Если бы я не сидела, мне трудно было бы справиться с волнением… А тут… На своем колене я почувствовала большую, сильную, мужскую руку, от нее исходило какое-то невероятное, будто светящееся тепло… А у меня не находилось сил перевести все в шутку или еще как-либо запротестовать…

Мое окаменение длилось недолго: через мгновение я стала собираться: «Темнеет… Мне пора идти». Увидела, что Чуковскому хочется что-то спросить, но, видно, на него тоже нашло некое оцепенение. Тогда я задала вопрос, хотя бы для того, чтобы нарушить тишину:

– Я вас обидела? Простите.

– Не обижаться научил меня Леонид Андреев, – едва Чуковский заговорил, я совершенно успокоилась: все в норме. Отвечать не односложно, а притчами, новеллами, сопоставлениями – было привычно для Корнея Ивановича. – Это относится ко времени, когда я был критиком, а не детским писателем. И в одной из статей я сильно раскритиковал Леонида Андреева. Посчитал, что уже имею право, вполне вырос, «оперился». Тогда мне пришлось не по вкусу, что Андреев весьма часто меняет маски творческого человека: то он писатель, то художник, то моряк, то фотограф. Но воображая себя писателем, Андреев тем не менее удалился от жизни, запершись в своем огромном финском доме, и вместо работы за письменным столом день и ночь бегает по этому замку… Много чего темного я написал о Леониде Николаевиче… А вскоре так совпало, что, придя в Публичную библиотеку, я увидел там Андреева. Я закончил работу и заметил, что он тоже направляется к дверям. Я постарался задержаться, но и он не спешил. Наконец, тянуть время дальше было некуда, и получилось так, что мы столкнулись на выходе. Леонид Николаевич своим «герцогским» жестом (недаром Репин прозвал его «герцогом Лоренцо») распахнул передо мной дверь, хоть был старше меня и по возрасту, и по статусу в литературе. Я, как Чичиков, замешкавшись на выходе, попытался принести свои извинения за резкость статьи. А Леонид Николаевич красноречивым мановением руки остановил меня: «Не тревожьтесь, Корней Иванович, я даже забыл, что вы были резки. А вы были резки? Знаю, что советовали из лучших побуждений. А теперь и мой совет: «Никогда не обижайтесь! Не копите отмщение в ответ на обиду. Это, кроме всего прочего, смертельно опасно: возвернется ударом судьбы»… Так что, Татьяна Алексеевна, обиду на вас не таю… Сожалею горько, но светло. А на звонки будете отвечать?

– Конечно.

(Я долго колебалась, оставлять ли в моем документальном повествовании рассказ о фотографии и т. д. И решила оставить. Решилась, мысленно посоветовавшись с Корнеем Ивановичем. Да-да, спустя десятилетия после его кончины. Потому что, по моему мнению, большего специалиста в вопросе взаимоотношений между мужчинами и женщинами представить невозможно. В его глубочайшей компетенции по этому вопросу убедилась, когда мы в те далекие времена, о которых мой рассказ, во время наших прогулок подолгу разговаривали. Чуковский обычно говорил о Некрасове, о том, что пришлось изъять из главной работы в угоду цензуре. А это было как раз описание сложностей во взаимоотношениях с близкими женщинами: с Панаевой, с Зинаидой Викторовной, ставшей Некрасовой, с Селиной и иными женщинами, которые встречаются и в городах, в дворянских кругах, и в русских селениях. Помню, как при первой беседе мне захотелось разобраться в любовных треугольниках и треугольничках. И тогда Корней Иванович предупредил: «Не стоит навешивать ярлыки. Жизнь сложнее разграфлённых схем. И отношения между людьми не уложить в геометрические фигуры. Не втиснуть, не навредив»… Памятуя это наставление, я и дерзнула рассказать. Мысленно испросила разрешение. Какой ответ получила? Мне подумалось, что описание юношеской свежести чувств, безрассудства, искренней боли при полученном отказе женщины не покоробит моего героя. Может, даже обрадует.)

А в том далеком году Чуковский позвонил мне вскорости, приглашая на встречу.

– Разрешите, Корней Иванович, приехать с мужем? Он увлекается Некрасовым.

– Конечно, – и добавил, – мне и так все понятно… Без ссылки на Некрасова…

Так приобщился к рассказам о литературе и мой Юра. Хотя в последующем уже не было разборов некрасовских любовей, муз, увлечений, сочувствий, запутанных ситуаций. Зато Чуковский показал свои недюжинные актерские способности. Однажды в ожидании нашего приезда он нарядился в алую мантию и конфедератку и величаво расхаживал по кабинету, поясняя, что это одеяние почетного доктора Оксфорда. Звание он получил и даже произнес двадцатиминутную речь, как того требует протокол английского университета. Сразу и с пафосом стал декламировать. Но тут в кабинет заглянула молодая девушка, и Корней Иванович, смутившись, замолчал: «Все-все знаю, Машенька, англичане меня не понимают». Девушка удалилась, а Корней Иванович объяснил, что Мария Слоним – внучка наркома Литвинова, а значит и его жены – англичанки, дочка переводчицы с английского, сама знает язык, как никто другой. «Я же учил английский, не зная особенностей произношения. Вот и получилось: переводить могу, а говорить… нет. И все свои речи предоставляю слушателям в письменном виде».

Разговоры оставались интересными: будь то рассказ о Тургеневе: «И не осуждайте меня за оксфордовское ликование; вон Ивану Сергеевичу пришлось включать все свои европейские связи, чтобы добиться этого почетного звания!» Или байки о приключениях Маяковского, Горького, полные живописных деталей зарисовки о Блоке, Репине, Чехове…

Но звонки с приглашениями становились все реже. Аккуратен был Корней Иванович, пожалуй, только в сообщениях о постоянных детских праздниках-кострах, которые устраивал у себя на даче и на которые собирались большие, шумные детские компании («Вход – семь еловых шишек»). Однажды даже упрекнул, что ни разу не появилась моя Машенька, заподозрил, что я недостаточно уговариваю ее. А хорошенькая, трогательная, но застенчивая Марусенька и без того мучилась в обязательной роли Снегурочки, что была уготована ей долгие годы в детском садике. Опасалась, что и на костре ее выведут в центр круга, потому упорно отказывалась от поездок в Переделкино.

Чуковский расспрашивал меня о работе, о публикациях. Мы сверяли, как исполняли данные когда-то обещания. Чуковский неизменно расспрашивал о моих исторических «открытиях», радовался, что я иду в нужном направлении. Сам сообщал о важном: закончил очередные воспоминания, оформил на работу литературного секретаря – Лидию Евстигнееву. («Она тоже с филфака» – «Скажу более, Корней Иванович, мы из одной группы» – «Это значимо. Пишет, и хорошо пишет о Саше Чёрном». )

О смерти сына (Николай Корнеевич скоропостижно скончался 2 ноября 1965 года) сообщил потерянно: «Не думал, что будет мне уготована такая страшная судьба: хоронить собственных детей. Из четверых проводил троих».

А в конце 1966 года сказал, что подписал письмо литераторов в защиту Даниэля и «вашего Синявского». Направлено письмо было в Президиум XXIII съезда КПСС, в Президиум Верховного Совета СССР, в Президиум Верховного Совета РСФСР.

Помогло ли? Отдали ли писателям на поруки их товарищей? Нет! Но в чем-то, видимо, помогло: срок заключения Даниэлю и Синявскому частично скостили, а после освобождения разрешили им выехать за рубеж, что было в ту пору чрезвычайной редкостью.

Но Корней Иванович, к сожалению, эту новость не узнал, так как скончался 28 октября 1969 года.

Незадолго до этой печальной даты нам удалось «сверить наши часы», удалось сказать друг другу слова, которые были нам нужны. Прощались по заведенному когда-то образцу, со слабым налетом иронии: «Спасибо, что вы мне встретились», «Благодарю Судьбу, что ты живешь на этом свете».