Текст книги "Сад вечерних туманов"

– Я не настолько сильна в японском языке, чтобы осилить это.

– Книга, что у вас в руках, – это сделанный мною перевод на английский, опубликованный много лет назад. Она ваша. Теперь – об уроках, – он прервал меня, едва я стала благодарить его. – В первый месяц вам предстоит работать в разных местах сада, которые все еще обновляются. Мы должны начинать в половине восьмого. Работа заканчивается в половине пятого, в пять, а то и позже, если понадобится. У вас будет час отдыха на обед в час дня. Мы работаем с понедельника по пятницу. Если я попрошу, то вы обязаны будете явиться и по выходным.

Я ведь знала, что будет нелегко убедить его составить план и создать для меня сад. Но теперь до меня дошло, что самое трудное только-только начинается. Вдруг, ни с того ни с сего, на меня напала неуверенность в себе и в том, на что я дала согласие.

– Та девочка, что когда-то ходила по садам Киото со своей сестрой, – заговорил Аритомо, всматриваясь в мои глаза так, будто выискивал камушек, который уронил на дно пруда, – та девочка, она все еще там?

Понадобилось время, чтобы я смогла заговорить. Но и тогда голос мой звучал, как мне казалось, слабенько и сухо:

– С ней столько всего произошло.

Его пристальный взгляд безотрывно проникал в самую глубь моих глаз.

– Она там, – произнес он, отвечая на свой собственный вопрос. – Глубоко внутри – она все еще там.

Глава 7

До восхода солнца оставался еще час, но я, лежа в постели, уже чувствовала его приближение, чувствовала, как свет огибает землю. В лагере для интернированных я ждала его появления со смертельным страхом: рассвет означал еще один день непредсказуемых истязаний. Узницей я страшилась утром открыть глаза, теперь, когда я больше не в лагере, теперь, когда я свободна, я боялась закрыть глаза, когда засыпала, – боялась уготованных мне снов.

Читая всю ночь напролет перевод Аритомо «Сакутей-ки», я вспомнила некоторые заповеди японского садоводства, о которых мне рассказывала Юн Хонг. Из объяснений Аритомо основ садоводства в Японии я поняла, что мои познания в этой области – лишь жалкие скребки граблями по верхнему слою почвы.

Начало устройству садов было положено в храмах Китая, над их разбивкой трудились монахи. Сады создавались, дабы как-то выразить человеческое представление о рае. Гора Шумеру, центр буддистской вселенной, не раз упоминалась в «Сакутей-ки», и я стала понимать, почему главной особенностью многих садов, виденных мною в Японии, был характерный порядок камней. У гор в географическом и эмоциональном пейзажах Японии вид грозный и завораживающий, с течением веков их присутствие пропитало ее поэзию, фольклор и литературу.

Наверное, подумала я, именно поэтому Аритомо приехал сюда, в горы. И устроил себе дом среди облаков.

Самое раннее упоминание об искусстве разбивать сады в Японии относится к периоду Хэйан[107]107
  Хэйан – период в истории Японии с 794 по 1185 г. Слово «Хэйан» в переводе с японского означает «мир, спокойствие».


[Закрыть] – тогда, около тысячи лет тому назад, особое внимание уделялось моно-но аварэ[108]108
  Моно-но аварэ, «печальное очарование вещей» (яп.) – эстетический принцип, характерный для всей культурной традиции Японии, требующий глубокого душевного отклика на явную и неявную красоту вещей и явлений, с обязательным оттенком грусти, вызванной чувством иллюзорности и бренности всего видимого. Точного определения моно-но аварэ не может существовать, так как попытка выразить глубинные чувства словами может быть только относительной, способной лишь намекнуть на происходящее, пережить которое каждый должен сам.


[Закрыть], восприимчивости к возвышенному, и на всем лежала печать какого-то страстного увлечения всеми сторонами китайской культуры. Созданные в тот период сады (ни один из них не сохранился до нашего времени) в точности воспроизводили сады пространственного удовольствия, какими обзаводились китайские аристократы, жившие по ту сторону Японского моря. Они разбивались вокруг озер, что позволяло по-разному использовать лодки, в том числе при проведении литературных вечеров и поэтических состязаний, во время которых пелись песни и слова как будто плыли по воде…

Постепенно влияние Китая размывалось эстетикой последующих эр Муромати, Мамояма и Эдо[109]109
  Эры Муромати, Мамояма и Эдо – с 1392 по 1867 год.


[Закрыть], японские садовники выработали свои собственные принципы композиции и разбивки. На планы садов Японии уже больше не влиял древний континент за морем, их определяли окружающие пейзажи самой Японии. Рост дзен-буддизма подвигал к более строгому аскетизму, излишества предыдущих эр сошли на нет по мере того, как монахи находили выражение своей веры в создании все менее суетных и загроможденных садов, сведя свои едва ли не к пустоте.

Я отложила книгу, закрыла глаза. Пустота – она манила меня, эта возможность избавиться ото всего мною виденного, слышанного и пережитого…

В тот вечер, прежде чем лечь спать, я сообщила Магнусу, что не уезжаю с Камеронского нагорья. Он был в восторге, но плотно поджал губы, когда я сказала, что подыскиваю себе бунгало где-нибудь по соседству.

– Тебе нельзя жить одной, – сказал он.

– Это небезопасно, Юн Линь, – добавила со своего кресла в другом конце гостиной Эмили, оторвавшись от романа, который читала.

– Горы кишат К-Тами, – возвысил голос Магнус.

– Посмотри, что они сделали с этими молодыми семайи!

– В К-Л я жила сама по себе, – сказала я.

Узницей я находилась в окружении сотен людей, и теперь мне так хотелось уединения!

– И вообще, – заметила я, – у Фредерика вон свое собственное бунгало.

– Он мужчина, Юн Линь, и солдат, – возразил Магнус. – И живет он внутри плантации. Послушай, я уже говорил тебе: живи у нас сколько хочешь, нам это только в радость.

– Не хочу обременять вас.

Магнус глянул на Эмили, потом вновь обратился ко мне. Грудь у него вздымалась и опускалась от глубоких вдохов и выдохов:

– У нас на плантации есть несколько свободных бунгало. Мои помощники управляющего жили там когда-то. Я поговорю с Харпером, посмотрим, какое бунгало тебе подойдет.

– Мне все равно, главное – оно должно быть поблизости от Югири. И я настаиваю: за проживание вы возьмете плату.

– Взамен, – произнесла Эмили, – ты должна ужинать у нас – по меньшей мере раз в неделю. Не желаю, чтоб ты где-то пряталась.

– Она права, – кивнул Магнус. – И еще одно: я дам рабочего, чтоб каждое утро сопровождал тебя до Югири. Он же будет провожать тебя домой, когда ты вечером закончишь работу.

– Налейте мне бокал вина, и мы выпьем за это.

Предложение Магнуса обеспечить меня охраной порадовало: о хождении в Югири в предрассветных сумерках думалось с беспокойством.

Пока Магнус откупоривал бутылку, я обошла гостиную, любуясь хинными деревьями на литографиях Пьернифа. В самом конце ряда висела гравюра на дереве: лист дерева. Вглядываясь в нее, я различила Дом Маджубы, сокрытый в переплетениях жилочек листа.

– Это работа Аритомо, – сказал Магнус.

Рядом с гравюрой в застекленной рамке висела медаль, цвета ленты которой были почти те же, что и на развевавшемся над крышей флаге.

– А что означает «Оорлог»? – спросила я, читая надпись на медали.

Магнус поправил мое произношение и ответил:

– Oorlog означает – война.

Указав на фотографию в сепии старика в цилиндре, щеки которого тонули в пенистой седой бороде, я спросила:

– Ваш отец?

Магнус подал мне бокал вина.

– Этот? – переспросил он. – Ag, nee[110]110
  Ag, nee – о, нет (африкаанс).


[Закрыть], это ж Пол Крюгер, президент Республики Трансвааль во время второй бурской войны. Ты что, никогда не слышала про миллионы Крюгера? Нет? Когда англичане захватили Преторию, то обнаружили, что с трансваальского монетного двора пропало золота и серебра на два миллиона фунтов стерлингов. Огромные деньги пятьдесят лет назад – прикинь, сколько бы это сейчас стоило!

– И кто это взял?

– Есть люди, убежденные, что Oom[111]111
  Oom – дядя (африкаанс).


[Закрыть] Пол запрятал золото с серебром где-то в Нижнем Вельде в последние дни войны.

– Так же, как джапы?

Магнус хохотнул, глянув на Эмили:

– Лао Пуо, ты жаловалась этой юной леди на мои забавы по выходным? Так вот, то, что джапы спрятали в Танах-Рате, скорее всего, крохи в сравнении с миллионами Крюгера.

– Они не могут стоить дороже золота Ямашиты[112]112
  Японский генерал Томоюки Ямашита в годы войны был фактическим правителем всех захваченных Японией территорий Юго-Восточной Азии. В его штаб на Филиппинах стекался огромный поток реквизированных японцами сокровищ. Стоимость их условно оценивалась от 20 до 100 млрд долларов (речь шла о тысячах тонн золота). Руководила этим грабежом тайная организация под названием «Кин но йури» («Золотая лилия»). Сокровища «Золотой лилии» были собраны японцами в течение 50 лет грабежа Юго-Восточной Азии и Китая и зарыты на территории Филиппин из-за блокады Японии подводными лодками США. Многочисленные источники подтверждают, что в конце Второй мировой войны сокровища японской империи были обнаружены американскими военными и, по некоторым сведениям, тайно использованы США для создания трех финансовых фондов, сыгравших основную роль в послевоенном возрождении Японии.


[Закрыть], – сказала я. – Вы о нем слышали?

– Кто ж не слышал!

– Странно, правда, что истории вроде этих всегда появляются в связи с войной, – сказала я. – Кто-нибудь нашел золото, спрятанное Крюгером?

– Пятьдесят лет искали и все еще ищут, – сказал Магнус.

Глухо зарокотал гром. Магнус поднял взгляд к потолку.

Мое внимание привлекла еще одна фотография.

– Это мой брат Пит, – пояснил Магнус, подойдя и встав со мной рядом, – папа Фредерика. Снялся незадолго до смерти. Я попросил Фредерика привезти фотографию с собой, когда он собрался приехать сюда. Это единственное фото, которое осталось у меня от всей моей семьи.

– Фредерик очень похож на своего отца.

Эмили отложила роман и посмотрела на Магнуса.

– Мы все потеряли: дневники моего Oupa[113]113
  Oup – дедушка (африкаанс).


[Закрыть], книгу рецептов моей Ouma, мои фигурки, вырезанные из вонючего, но очень прочного дерева, – перечислял Магнус. – Фотографии моих родителей и моей сестры. Все.

– А вы до сих пор… – Я осеклась, потом попыталась сызнова: – Вы можете вспомнить их лица?

Он пристально посмотрел на меня. По его глазам я догадалась, что он понял мои собственные тревоги.

– Долгое время не мог. А вот в последние несколько лет… словом, они снова вернулись ко мне. Когда становишься стариком, начинаешь вспоминать старое.

– Дождь собирается, – сказала Эмили.

Она встала, протянула Магнусу руку, и они вместе вышли на веранду взглянуть на сад позади дома. Порыв ветра, увлажненный дождем из-за гор, прошелся по гостиной, взметнув занавески. Немного поколебавшись, я тоже вышла из дома и встала от них в стороне.

«Nou lк die aarde nagtelang en week in die donker stil genade van die rллn», – тихо нараспев произнес Магнус, обнимая Эмили за талию и привлекая ее к себе.

Почему-то звучанье этих слов взволновало меня, и я спросила:

– Как это переводится?

– «Вот нежится Земля, ночь напролет купаясь в непроглядной тихой благости дождя», – произнесла Эмили. – Это из его любимого стихотворения.

Отвернувшись от меня, она еще теснее припала к мужу.

Над горами зигзагом вспыхнула молния. Минуту спустя припустил дождь, размывая ночь.

Еще не было шести, когда я включила лампочку у кровати, надела старую желтую блузку и шорты до колен. На руки натянула пару старых бумазейных перчаток, позаимствованных у Эмили. Слуги растапливали печи на кухне, когда я зашла туда, съела два ломтика хлеба, выпила чашку молока. Услышала, как откашливался и прополаскивал горло Магнус у себя в ванной, когда, открыв входную дверь, выходила из Дома Маджубы. Завыла сирена плантации, но скоро расстояние и деревья заглушили ее.

Когда я добралась до Югири, дневной свет уже пробивался по кромке неба. Я пришла на несколько минут раньше, а потому отправилась вокруг к заднему входу. А Чон прислонял к стене свой велосипед. Он поклонился, когда я поздоровалась с ним. Аритомо упражнялся в стрельбе из лука. Я стояла в сторонке и наблюдала за ним. Закончив стрельбу, он велел мне ждать у входа в дом. Когда он снова вышел, я увидела, что он успел переодеться в синюю рубаху и брюки цвета хаки. Указав на мою записную книжку, сказал:

– Я не хочу, чтоб вы делали записи, даже когда придете домой в конце дня.

– Но я не сумею всего запомнить.

– Сад сам запомнит это для вас.

Я оставила записную книжку в доме и последовала за ним в сад, внимательнейшим образом слушая, как он расписывает работу на день.

Я уже говорила, что самыми первыми садовниками в Японии были монахи, воплощавшие на монастырских землях мечту о рае на земле. Из вступления к «Сакутей-ки» я знала, что семейство Аритомо были ниваши — садовниками. У правителей Японии с шестнадцатого века каждый старший сын был продолжателем того дела, которое оставлял отец. Существовала легенда, что первый Накамура во времена Империи Сун был китайским монахом, изгнанным из Китая. Этот монах отправился через океан в Японию, чтобы распространять учение Будды. Но вместо этого влюбился в дочь одного придворного и забыл про свои обеты, оставшись в Японии на всю жизнь. Подглядывая уголком глаз за Аритомо, я почти верила этой сказке. Было что-то от монаха в его манере держать себя, в спокойной, но имеющей точную цель сосредоточенности подхода к делу, в его неспешной и обдуманной речи.

– Отнеситесь со вниманием. – Аритомо щелкнул пальцами у меня перед лицом. – Что за сад я делаю здесь?

Вернувшись мысленно к тем частям сада, которые я уже видела, к их извилистым аллеям, я быстренько предположила:

– Прогулочный сад. Нет, подождите… сочетание прогулочного и пейзажного сада.

– Какой эры?

Это совершенно озадачило меня:

– Какую-то конкретно мне выбрать не по силам, – призналась я. – Это не Муромати, это и не совсем Мамояма или Эдо.

– Годится. Когда я планировал Югири, то хотел соединить элементы из разных периодов.

Я обошла лужу дождевой воды.

– Из-за этого вам, должно быть, еще труднее достичь в этом саду общей гармонии.

– Не все из моих идей были осуществимы. Это одна из причин, почему сейчас я вношу изменения.

Идя по саду, о котором я услышала едва ли не полжизни назад, я жалела, что рядом со мной нет Юн Хонг. Она радовалась бы этому больше, чем я. Мне же оставалось только ломать голову: что я делаю тут, живя жизнью, какой должна бы была жить моя сестра?..

На каждом повороте дорожки Аритомо обращал мое внимание на расположение камней, необычную скульптуру или каменный фонарь. Вид у них был такой, будто они уже целые века лежали здесь, на ложе из мха и папоротников.

– Эти предметы – сигнал для странника о том, что он вступает на новый уровень своего странствия, – пояснял он. – Они подсказывают ему: надо остановиться, с мыслями собраться, насладиться видом.

– Была ли когда-нибудь хоть одна женщина, которую учили быть садовником?

– Ни одной. Это не означает, что это не допускается, – ответил он. – Вот только для разбивки сада требуется физическая сила. Женщина недолго выдержала бы работу садовника.

– А что, по-вашему, нас заставляли делать охранники? – выпалила я в приступе гнева. – Они насильно гнали нас рыть туннели, и мужчин и женщин. Мужчины разбивали скалы, а мы сваливали камни в ущелье за мили от каменоломни. – Я сделала глубокий вдох и медленно выдохнула. – Юн Хонг как-то сказала мне, что для создания сада требуется умственная сила, а не физическая.

– У вас явно в избытке и той, и другой, – заметил он.

Во мне снова взыграл гнев, но не успела я ответить, как до нас долетели голоса и смех.

– Рабочие пришли, – вздохнул Аритомо. – Опоздали, как обычно.

Мужчины шли босиком, одетые в залатанные майки с шортами, с наброшенными на плечи полотенцами. Аритомо познакомил их со мной. Каннадасан, тот, что кое-как объяснялся по-английски, был за главного. Остальные четверо знали только тамильский и малайский. Белые зубы воссияли на фоне темной кожи, когда они услышали, что я составлю им компанию.

Вслед за Аритомо мы прошли на участок позади кладовки с инструментами. Там были сложены камни размерами от кокосового ореха до глыб, доходивших мне до плеч.

– Я разыскивал их по пещерам в округе возле Ипоха во время Оккупации, – сказал Аритомо.

– Вы уже тогда намеревались изменить сад? – спросила я.

– Мне нужна была веская причина, чтобы держать здесь рабочих. Вот я и бродил по окрестностям в поисках подходящих материалов.

– Тогда вы должны были видеть и слышать, что Кэмпэйтай[114]114
  Кэмпэйтай – военная полиция имперской армии Японии (1881–1945). Ее сотрудники (кэмпэй), носившие особую форму и нарукавные повязки, охраняли заключенных, вели разведку и контрразведку на оккупированных территориях.


[Закрыть] вытворял с людьми.

Аритомо глянул на меня, затем повернулся и зашагал прочь, вклинив болезненное молчание в пространство между нами. Почуяв напряжение, рабочие отводили от меня глаза. Глядя вослед удалявшейся фигуре Аритомо, я поняла: как бы ни было трудно для меня, придется отставить свои предубеждения, если я хочу чему-то у него научиться.

Я припустила рысцой и, поравнявшись с ним, сказала:

– На тех камнях, что вы нашли… на них, на всех, какие-то необычные отметины.

Довольно долго он не отвечал. Наконец выговорил:

– Создание садов – это «искусство располагать камни», отсюда можно понять, насколько они важны.

У меня от сердца отлегло, но я не позволила ему этого заметить. Мы вернулись к камням, Аритомо пристально их осматривал, оглаживая руками. Камни побольше были высотой в пять-шесть футов[115]115
  Более 152–182 сантиметров.


[Закрыть], узкие, с резкими гранями, с полосками и прожилками на поверхности. На них наползла сорная трава, словно бы стараясь утянуть их обратно в прохладную сырую землю.

– Каждый камень наделен своей собственной индивидуальностью, и каждому нужно свое, – Аритомо отобрал пять из них, касаясь одного за другим. – Перевозите эти к входу.

У меня дыхание перехватило. Приказы садовника вернули меня обратно к тому времени, когда я была рабыней для японской армии. Решимость моя стала таять. Но я чувствовала на себе испытующий взгляд Аритомо. Я огляделась и припомнила, как там, в лагере, – и заставила себя сделать первые шаги к спасению жизни. Мой путь, тот путь, еще не завершен, осознала я.

– И снимите свои перчатки, – прибавил Аритомо.

– Их можно стирать. Я достану еще несколько пар.

– Что ж за садовник из вас получится, если вы не будете чувствовать почву собственными голыми руками?

Мы стояли и смотрели друг на друга в упор, как мне казалось, бесконечно долго. Он не отвел глаз даже после того, как я стянула перчатки и рассовала их по карманам. Взгляд его упал на мою левую руку. Ни один мускул на его лице не дрогнул, зато рабочие залопотали промеж себя.

– Вы все, чего ждете? Пока трава вырастет? – Аритомо хлопнул в ладоши. – А ну, за работу!

Двое рабочих, приподняв, держали первый камень над землей, пока Аритомо просовывал под ним оплетку из прочной веревки. Оплетку подцепили к лебедке, свисавшей с восьмифутовой[116]116
  Около 2,5 метра.


[Закрыть] деревянной треноги. Опоры треноги были обвязаны по верхушкам кольцами веревки, и каждую из трех можно было перемещать, применяясь к контуру местности. Каннадасан крутанул рукоять лебедки, и валун тяжело оторвался от земли: гора, сбрасывающая оковы гравитации. Когда валун поднялся фута на три[117]117
  Чуть меньше метра.


[Закрыть], Аритомо остановил рабочего и вручил мне щетку с жесткой бамбуковой щетиной. Я дотянулась до проемов в оплетке и счистила с валуна комья земли, корни и всяких личинок. Когда я закончила, мы обвязали камень веревками, привязав их к центру тяжелого шеста. Я вскинула передний конец шеста на плечо, но от тяжести осела на одно колено. Рабочие бросились было мне на помощь, но я только отмахнулась от них. Услышала, как Каннадасан пробормотал сзади:

– Мисси, он слишком тяжел для вас, лах.

Аритомо, стоя в стороне, следил за мной. Меня ожгло ненавистью к нему. «Сейчас все по-другому, – говорила я себе, чуя, как пот катится по спине. – Я больше не узница джапов, я свободна, свободна. И я жива».

Тошнота отступила, но оставила кислый осадок в глотке. Я облизнула губы и глотнула – разок, другой.

– Подожди, Каннадасан, тунгу секейап[118]118
  Тунгу секейап – обожди немного (малайск.).


[Закрыть], — подправила веревки и подала ему знак: – Сату, дуа, тига[119]119
  Сату, дуа, тига! – Раз, два, три! (малайск.).


[Закрыть]!

На счет «три» мы снова подняли шест на плечи. Мужчины гикали, подбадривали криком, пока я, словно раненое животное, шаталась на ногах, отбиваясь от врезавшейся в плечо боли.

– Джалан![120]120
  Джалан! – Пошли! (малайск.)


[Закрыть] – крикнула я, указывая дорогу.

Утро было потрачено на чистку валунов и перенос их на участок перед верандой у входной двери. Когда был опущен последний камень, Каннадасан с рабочими уселись на корточки на травке, пустив по кругу пачку сигарет и утираясь полотенцами. Я последовала за Аритомо в дом, в гостиную. Оклеенные бумагой двери были закрыты, и я обнаружила, что за ними находится целый ряд раздвижных застекленных дверей. Аритомо кивнул мне на место, где можно было присесть. Я показала свою перепачканную в грязи одежду:

– Я перемазалась вся.

– Садитесь.

Дождавшись, когда я исполнила приказ, он раздвинул сначала застекленные двери, а потом – и бумажные ширмы, открывая вид на сад. Над деревьями по небу зубчатой линией тянулись горы.

Аритомо опустился на колени рядом и руками показал Каннадасану и другим рабочим, где, по его замыслу, должен быть помещен первый валун. Наконец они установили камень так, как он считал нужным. То же самое садовник проделал с четырьмя оставшимися камнями, утверждая каждый на коротком расстоянии от предыдущего, настраивая гармонию музыки, слышимой только им самим.

– Они похожи на строй придворных, кланяющихся и отшатывающихся от императора, – заметила я.

Он одобрительно хмыкнул:

– Мы строим композицию картины вот в этой рамке, – и, очерчивая пальцами прямоугольник в воздухе, провел линии по крыше, опорам и полу. – Когда смотришь на сад, смотришь на произведение искусства.

– Но композиция не выверена, – вытянула я руку. – Зазор между первым и вторым камнями слишком широк, а последний камень слишком близок к третьему. – Я еще раз осмотрела ландшафт. – Они смотрятся так, будто вот-вот повалятся в пустоту.

– И тем не менее именно в этом расположении чувствуется динамика! Взгляните на наши картины – большие пустуты, композиция асимметрична… в них – ощущение неуверенности, зыбкости, готовности к изменениям. Именно это мне здесь и нужно.

– Как мне узнать, куда помещать камни?

– Каков первый совет, который дает «Сакутей-ки»?

Я подумала секунду.

– «Следуй требованию камня».

– Эти слова открывают книгу, – согласно кивнул он. – Место, где вы находитесь, это отправная точка. Именно отсюда гость обозревает сад. У всего посаженного и созданного в Югири есть своя дистанция, свой масштаб и свое пространство, исчисленные в отношении к тому, что видится отсюда. Это место, где первый камешек разбивает гладкость воды. Поместите первый камень как следует, и остальные подчинятся его требованиям. Этот эффект распространяется на весь сад. Если исполнить пожелания камней, они будут счастливы.

– Вы так говорите, будто у них есть души.

– Разумеется, есть, – слегка пожал он плечами.

Мы сошли с веранды и присоединились к рабочим.

– Всего лишь треть каждого камня должна быть видна над землей, – сказал Аритомо, подавая мне лопату. – Так что копайте глубже.

И он оставил нас наедине с работой.

Ручка лопаты быстро натерла волдыри на моих голых ладонях. Земля не была твердой, но уже через несколько минут я обливалась потом. Не один и не два года прошло с тех пор, когда я последний раз выполняла тяжелую физическую работу, эту или другую, так что приходилось частенько брать передышку. Аритомо вернулся два часа спустя, когда я уже закопала все пять камней до нужного ему уровня. Встав на колени, он принялся плотно уминать почву вокруг основания камней, велев мне делать то же самое.

Я погрузила пальцы в рыхлую почву – земля дарила коже ощущение прохлады и влаги, успокаивая боль в левой руке. Такое простое, элементарное действие: голыми руками притронуться к земле, по которой ходим, – а вот поди ж ты, я и не помнила, когда делала это в последний раз…

К вечеру тело у меня одеревенело и болело. Прежде чем отправиться домой, я прошла мимо участка, где мы раньше днем посадили камни. По одну сторону его стояли мешки с гравием: его приготовили для того, чтобы в завершение работ разровнять по площадке. Я коснулась округлой верхушки одного из камней, толкнула его. Он стоял прочно, недвижимо, словно бы пророс от каменного ствола, вознесшегося из несусветной глубины под ногами, а не был уложен нами всего лишь утром.

Аритомо вышел из дома, за ним мягко вышагивал большой шоколадный бирманский кот. Садовник заметил, что я смотрю на кота.

– Это Кернильс, – возвестил он. – Мне его Магнус подарил.

Несколько мгновений мы следили, как тянутся по земле тени от камней.

– Где планы и чертежи этого сада? – спросила я. – Хотелось бы взглянуть на них.

Аритомо повернулся ко мне и слегка коснулся рукою головы.

И в тот момент меня поразило, до чего же он похож на эти валуны, которые мы переносили и закапывали все утро.

Миру видна всего лишь малая его часть – все остальное запрятано глубоко внутри и скрыто от глаз.