Текст книги "Ведьмин вяз"

Время от времени меня охватывала паника. Тирнан не отвечал, даже если я звонил с городского, номера которого у него не было, так что я не мог выяснить, заложил ли он меня Ричарду и если да, то что именно рассказал, но уже одно то, что с ним невозможно связаться, представлялось недобрым знаком. Я уговаривал себя – мол, если бы Ричард захотел меня вышвырнуть, он сделал бы это в тот же день, как с Тирнаном, и обычно этот аргумент успокаивал, но порой на меня накатывало (в основном среди ночи, когда я вдруг распахивал глаза и видел, как по потолку зловеще ползет косой луч тусклого света от фар бесшумно проезжавшей мимо машины), и я вдруг проникался ужасом своего положения. Если меня уволят, как я буду скрывать это от всех – родителей, друзей, боже мой, от Мелиссы, – пока не устроюсь на новую работу? А если не устроюсь? В крупных фирмах, которые я с таким терпением обрабатывал, обязательно заметят мой внезапный уход из галереи, заметят, что в то же самое время неожиданно исчез и художник, который должен был стать гвоздем программы разрекламированной летней выставки, и тогда уж новую работу я сумею найти разве что за границей, да и то не факт. Кстати, об отъезде из страны: что, если нас с Тирнаном арестуют за мошенничество? Слава богу, мы не продали ни одной работы Гопника, да и вообще не пытались выдать их за полотна Пикассо, однако же получили финансирование обманным путем, наверняка это незаконно…

Как я уже говорил, переживать я не привык, а потому собственный страх меня поражал. Теперь, оглядываясь назад, заманчиво счесть этот страх незадавшимся предчувствием, сигналом тревоги, мощным настолько, что он пробился к моему сознанию, но оно, по своей ограниченности, отшвырнуло его, и это оказалось роковым. Тогда же тревога представлялась мне досадной нелепостью, и я не собирался ей поддаваться. Стоило панике накатить и окрепнуть, как я вставал, прерывал порочный круг мыслей тридцатисекундным ледяным душем, отряхивался, как собака, и возвращался к прежнему занятию.

Утром пятницы мне было не по себе, я даже не с первого раза подобрал одежду, которая создавала бы верное впечатление (скромная, выражающая раскаяние и готовность вернуться к работе), и в итоге остановился на темно-сером твидовом костюме с нейтральной белой рубашкой без галстука. Так что в дверь Ричардова кабинета я постучал довольно уверенно, и даже его отрывистое “войдите” не выбило меня из колеи.

– Это я, – робко заглянув в кабинет, произнес я.

– Догадался. Садись.

Кабинет изобиловал резными антилопами, плоскими морскими ежами, репродукциями Матисса, сувенирами, привезенными Ричардом из путешествий, все это громоздилось на полках, стопках книг и друг на друге. Сам Ричард равнодушно перебирал большую кипу бумаг. Я придвинул стул к его столу, под углом, точно мы собирались вычитывать корректуру рекламного проспекта.

Дождавшись, пока я усядусь, Ричард проговорил:

– Думаю, нет нужды объяснять тебе, в чем дело.

Изображать неведение было бы грубой ошибкой.

– В Гопнике, – сказал я.

– В Гопнике, – повторил Ричард. – Да. – Он взял лист бумаги из стопки, недоуменно взглянул на него и бросил обратно. – Когда ты узнал?

Я скрестил пальцы, надеясь, что Тирнан не проболтался.

– Несколько недель назад. Две. Может, три. (На самом деле гораздо раньше.)

Ричард посмотрел на меня:

– И ничего не сказал.

Тон ледяной. Он до сих пор в бешенстве, ничуть не успокоился. Я решил поднажать:

– Да я хотел. Но к тому времени, когда я обо всем узнал, дело зашло слишком далеко, понимаете? Его работы разместили на сайте, в приглашении, и я знаю наверняка, что “Санди Таймс” приняла его исключительно из-за Гопника, а их представитель… – Я тараторил, захлебываясь, как виноватый, понял это и заговорил медленнее: – Я думал лишь о том, что если он исчезнет перед самым открытием, это вызовет подозрения. И бросит тень на выставку в целом. И на галерею. (Тут Ричард зажмурился на мгновение.) Я не хотел перекладывать ответственность на вас. Вот я и…

– Теперь ответственность на мне. И ты прав, эта история обязательно вызовет подозрения.

– Мы всё исправим. Правда. Я последние три дня как раз придумывал, что нам делать. Сегодня же к вечеру мы всё уладим. – “Мы”, “мы”: мы по-прежнему команда. – Я свяжусь со всеми критиками и гостями, сообщу, что у нас немного поменялся состав и мы решили поставить их в известность. Скажу, мол, Гопник испугался, что враги его ищут, и решил на время залечь на дно. Мы, дескать, очень надеемся, что он разберется со своими проблемами и вернет нам свои картины, – нужно же внушить им надежду, нельзя так сразу обескураживать. Я объясню, что работа с людьми из этого социального слоя неизбежно сопряжена с риском, и хотя нам, разумеется, жаль, что так получилось, мы ни капли не раскаиваемся, что дали ему шанс. На такие объяснения не поведется разве что законченный моральный урод.

– Ловко у тебя получается, – устало заметил Ричард, снял очки и ущипнул переносицу указательным и большим пальцем.

– А как же иначе. Нужно все уладить. (Он не среагировал.) Часть критиков не придет, может, пара гостей, но не настолько много, чтобы волноваться. Я совершенно уверен, что мы успеем внести изменения в программу, прежде чем ее опубликуют в газетах, переделаем обложку, поставим на нее коллаж с диваном Шантель…

– Три недели назад все это было бы гораздо проще.

– Знаю. Знаю. Но и сейчас еще не поздно. Я пообщаюсь со СМИ, предупрежу, чтобы не афишировали всю эту историю, объясню, что мы не хотим его отпугнуть…

– Или, – Ричард надел очки, – мы можем выпустить пресс-релиз и объявить всем, что Гопник – не тот, за кого себя выдавал.

Он впился в меня взглядом; стекла очков, точно лупа, увеличивали его голубые глаза.

– Ну… – осторожно начал я, Ричардово “мы” мне польстило, но идея была дурацкая, и мне следовало ему это объяснить. – Можем, конечно. Но тогда, скорее всего, придется отменить выставку. Даже если мне удастся подать этот факт в выгодном для нас свете – мол, как только мы обо всем узнали, тут же изъяли его работы, – нас сочтут доверчивыми дурачками, а значит, под подозрение попадут и остальные работы…

– Ладно. – Ричард отвернулся и поднял руку, призывая меня замолчать. – Сам понимаю. Мы этого не сделаем. Бог свидетель, мне бы этого хотелось, но мы поступим иначе. Иди, делай, что предложил. И побыстрее.

– Ричард, – устыдившись, проникновенно произнес я.

На Ричарда будто вдруг навалилась усталость. Он всегда был добр ко мне, дал шанс зеленому юнцу, хотя на последнее собеседование пришла и женщина с многолетним опытом работы. Если бы я знал, что вся эта история так его подкосит, не позволил бы делу зайти далеко.

– Простите меня, пожалуйста, мне очень стыдно.

– Правда?

– Еще как. Я поступил дурно. Просто… картины и правда хорошие, понимаете? Я хотел, чтобы публика их увидела. Чтобы мы их показали. И перебрал. Такое больше не повторится.

– Ладно. Хорошо. – Он по-прежнему не смотрел на меня. – Иди звони.

– Я все улажу, клянусь.

– Не сомневаюсь, – вяло ответил Ричард. – А теперь иди, – и принялся перебирать бумаги.

Ликуя, я сбежал по лестнице, вернулся в свой кабинет, уже представляя, какую бурю предположений и мрачных пророчеств поднимут в твиттере подписчики Гопника. Ричард явно еще злится на меня, но смягчится, когда увидит, что я все уладил и вернул в правильное русло, – или, самое позднее, после выставки, если она пройдет успешно. Ужасно жаль картины Тирнана, после такого они обречены гнить в стенах его студии, а впрочем, может, я что-нибудь придумаю позже. В конце концов, другие напишет.

Мне требовалось пропустить пинту, лучше даже несколько пинт, а еще лучше – выбраться с парнями в паб и хорошенько напиться. Я скучал по Мелиссе, обычно мы проводили вместе минимум три ночи в неделю, но сейчас мне были нужнее друзья, их подколки и дурацкие яростные споры; давненько мы не гудели ночь напролет, когда, опустошив содержимое холодильника, под утро вырубаешься в гостях на диване, вот этого мне сейчас и не хватало больше всего. Дома у меня была припрятана хорошая травка, и в ту неделю меня несколько раз так и подмывало снять пробу, но не хотелось ни бухать, ни курить, пока все не уляжется (вдруг мне стало бы только хуже?), так что я отложил это до лучших времен – отметить благополучное завершение всей этой истории, типа, я верил, что закончится-то хорошо, и не ошибся.

Итак: паб “У Хогана”, мы рассматриваем пляжи Фиджи на телефонах, то и дело дергаем Дека за якобы пересаженные волосы (“Да отвалите вы уже!”). Я не собирался рассказывать парням о случившемся, но меня переполняло облегчение, я напился, расслабился и где-то после пятой пинты обнаружил, что выкладываю им всю эту историю, умолчав лишь о ночных приступах паники, которые мне теперь казались еще глупее, чем ощущались тогда, и кое-что приукрасив – чисто для смеха.

– Ну ты и мудак, – покачал головой Шон, когда рассказ подошел к концу, и криво улыбнулся. У меня немного отлегло от сердца, мнение Шона всегда было важно для меня, тем более что реакция Ричарда оставила неприятный осадок.

– Точно, мудак, – чуть резче повторил Дек. – Ты же мог вляпаться.

– Я и вляпался.

– Это разве вляпался! Тебя могли выгнать с работы. А то и посадить.

– Ну, значит, пронесло, – раздраженно бросил я, Дек мог бы и догадаться, что меньше всего мне сейчас хотелось думать о таких вот последствиях. – По-твоему, копам не наплевать, кто написал картину – никому не известный чувак в спортивном костюме или никому не известный чувак в фетровой шляпе? Ты вообще в своем уме?

– Выставку могли закрыть. Твой босс мог отказаться в этом участвовать.

– Не отказался же. А даже если бы и отказался, тоже мне, конец света.

– Для тебя, конечно, нет. А для ребят-художников? Они душу открыли, а ты посмеялся над ними, выставил шутами…

– Каким же образом я над ними посмеялся?

– Им наконец-то выпал серьезный шанс, а ты его чуть не отобрал – так, чисто развлечения ради…

– О, ради бога.

– И если бы ты все испортил, они так и застряли бы в своем дерьме, причем до конца своих…

– Что ты несешь? Они могли закончить школу. Вместо того чтобы нюхать клей и сбивать зеркала с машин. Они могли бы устроиться на работу. Кризис кончился, и в дерьме лишь тот, кто сам его выбрал.

Дек недоверчиво уставился на меня, вылупив глаза, как будто я при нем ковырялся в носу.

– Ты ничего не понял, чувак.

Обучение в нашей школе Деку оплачивало государство; отец его был водителем автобуса, мать работала продавщицей в “Арноттсе”, и хотя родители никогда не принимали наркотики и не сидели в тюрьме, то есть у Дека с нашими художниками общего было не больше, чем у меня, время от времени он любил ткнуть, что сам из бедного района, – в основном чтобы оправдать свое лицемерие или раздражительность. Вдобавок он все еще бесился из-за шуточек о пересадке волос. Я мог бы указать ему, что все, что он тут несет, просто ханжеская чушь, и он сам – живое подтверждение моих слов: он же не нюхает в каком-нибудь сквоте украденный из магазина баллончик с краской, а сделал блестящую карьеру в ИТ (что и требовалось доказать), – но в тот вечер не хотелось связываться.[2]2
  Старейший универмаг Дублина. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть]

– Твоя очередь.

– Ты не знаешь, о чем говоришь.

– Твоя очередь, серьезно. Так ты возьмешь нам пива или мне тебя спонсировать на том основании, что у тебя было трудное детство?

Дек впился в меня взглядом, я не отвел глаза, в конце концов он демонстративно покачал головой и направился к стойке. На этот раз даже не стал обходить стол, за которым сидела брюнетка, – та, впрочем, его и не заметила.

– Что за хрень? – спросил я, убедившись, что Дек нас не слышит. – Какая муха его укусила?

Шон пожал плечами. Я в прошлый раз захватил несколько пакетиков арахиса – не успел пообедать, разруливал ситуацию с Гопником, засиделся в галерее допоздна, – и сейчас Шон пристально разглядывал орех, на который как будто что-то налипло.

– Никто же не пострадал. Не заболел, не умер. А он ведет себя так, словно я ударил его любимую бабушку, – сказал я с пьяной откровенностью, навалившись грудью на стол, может, слишком сильно, не знаю. – Да и кто бы говорил, господи, сам-то не лучше, миллион раз косячил.

Шон снова пожал плечами.

– У него стресс, – сказал он, продолжая рассматривать арахис.

– Да у него вечно стресс.

– Говорил, что хочет снова сойтись с Дженной.

– Ох ни фига себе, – протянул я.

Дженна, бывшая Дека, с которой он недавно расстался, больная на всю голову школьная учительница несколькими годами старше нас, как-то в пабе положила под столом руку мне на бедро, а когда я изумленно уставился на нее, подмигнула и высунула язык.

– Во-во. Он ненавидит быть один. Говорит, что для первых свиданий староват, а все эти “Тиндеры” на дух не переносит, да и не хочет в сорок лет превратиться в унылого мудака из тех, кого зовут на вечеринки из жалости и сажают рядом с разведенкой, которая весь вечер ругает бывшего мужа.

– Ну а на меня-то зачем срываться, – сказал я. Как по мне, именно так Дек и кончит, но исключительно по собственной вине, и, если уж на то пошло, совершенно заслуженно.

Шон откинулся на спинку стула и посмотрел на меня не то с удивлением, не то с легким любопытством. Он всегда держался спокойно и отстраненно, как будто контролировал ситуацию чуть лучше, чем остальные, причем, казалось, без малейших усилий. Я всегда подозревал: причина в том, что мать Шона умерла, когда ему было четыре года, – факт, неизменно внушавший мне ужас, смущение и благоговейный трепет, – а может, дело было в его росте – такой верзила, как Шон, на любой пьянке оставался трезвее прочих.

Шон ничего не сказал, и я спросил:

– Чего молчишь? Ты теперь тоже считаешь меня сторонником политики Тэтчер или каким-нибудь подонком типа Фейгина?[3]3
  Герой романа Ч. Диккенса “Оливер Твист”, старик, руководивший стайкой юных воришек.


[Закрыть]

– Честно?

– Да. Честно.

Шон стряхнул в ладонь остатки арахисовых крошек и произнес:

– По-моему, это какой-то детский сад.

Я не понял, обижаться или нет: то ли Шон осуждает мою работу, то ли, наоборот, хочет меня успокоить – мол, фигня все это.

– В каком смысле?

– Фальшивые аккаунты в твиттере, – пояснил он. – Выдуманные враги. Устроил какую-то хрень у босса за спиной и надеешься, что тебе это сойдет с рук. В общем, детский сад.

На этот раз я и правда обиделся – пусть и несильно.

– Да пошел ты. Мало того, что Дек мне мозг вынес, так теперь еще и ты. Даже не начинай.

– Я и не собирался. Просто… – Он пожал плечами и допил пиво. – У меня через полгода свадьба, чувак. И в следующем году мы с Одри планируем завести ребенка. Меня твои выходки уже не цепляют, ты всю жизнь такой. – Тут я сдвинул брови, и Шон пояснил: – Сколько я тебя знаю, ты вечно выкидываешь что-нибудь в этом роде. Иногда попадаешься. Но всегда ухитряешься выкрутиться. Ничего нового, в общем.

– Нет. Нет. На этот раз… – Я размашисто рубанул воздух рукой и театрально прищелкнул пальцами – жест, который сам по себе законченное высказывание, но Шон смотрел на меня вопросительно. – На этот раз все иначе. Не так, как раньше. Это не то же самое. Совсем.

– И в чем отличие?

Меня задел его вопрос, я чувствовал, что разница есть, и со стороны Шона невеликодушно требовать, чтобы я объяснял это после стольких пинт.

– Забей. Я ничего не говорил.

– Я не собирался выносить тебе мозг. Я просто спросил.

Он не пошевелился, но лицо приняло какое-то новое, напряженное выражение, Шон не мигая впился в меня взглядом, словно ждал, что я скажу нечто важное, а меня отчего-то так и подмывало все ему объяснить – и о Мелиссе, и о том, что мне уже двадцать восемь, пора остепениться, устроиться в крупную фирму, даже признаться, что время от времени я представляю себе высокий георгианский особняк окнами на Дублинский залив (о чем даже не заикнулся бы при Деке и словом не обмолвился Мелиссе) и как мы с Мелиссой лежим, укрывшись кашемировым пледом, перед горящим камином, а на ковре двое-трое белокурых ребятишек возятся с золотистым ретривером. Пару лет назад от такой вот картинки я бы психанул, а теперь она мне нравилась.

Сейчас я вряд ли сумел бы описать Шону постигшие меня откровения, я бы даже слов таких не выговорил, но все же постарался.

– Ну ладно, – согласился я. – Ладно. Раньше и правда был детский сад, тут ты прав. Ради прикола, чтобы получить халявную пиццу или пощупать за сиськи Лару Малвени. Но мы уже не дети. Я это понимаю. Я отдаю себе в этом отчет. То есть мы не взрослые прям взрослые, но к этому все идет, – блин, кому я это рассказываю? Мы тут прикалывались над тобой, но если честно, вы с Одри молодцы. Вы будете… – Я сбился. Шум в баре нарастал, акустика не справлялась, и казалось, будто звуки доносятся сразу отовсюду, сливаясь в сбивчивый гул. – Ах да. Вот и эта хрень с Гопником случилась из-за этого. Точнее, ради этого все и затевалось. Теперь я ставлю перед собой большие цели. Это тебе не халявная пицца. Все всерьез. В этом и разница.

Я откинулся на спинку стула и с надеждой взглянул на Шона.

– Понял, – произнес он на полсекунды позже, чем следовало. – Что ж, разумно. Удачи, чувак. Надеюсь, все у тебя получится.

То ли у меня воображение разыгралось, то ли слишком уж шумно было в баре, но Шон произнес это как-то равнодушно, едва ли не с досадой, хотя почему? Он даже выглядел отстраненно, словно нарочно отошел на несколько шагов по длинному коридору, однако, возможно, дело было в том, что Шон уже набрался.

Меня взяла досада, неужели он не понимает, что вся эта хрень с Гопником помогла бы мне добиться цели. Успех выставки повысил бы мои шансы устроиться в крупную фирму, а следовательно, и купить нам с Мелиссой дом получше, ну и так далее и тому подобное, – но я не успел сообразить, как лучше объяснить это Шону, поскольку вернулся Дек с пивом.

– Знаешь, кто ты? – спросил он меня и ухитрился поставить стаканы на стол, расплескав лишь самую малость.

– Мудак он. – Шон бросил подставку на пролитое пиво. Минутное напряжение оставило его, он снова излучал привычное спокойствие и безмятежность. – Мы это уже выяснили.

– Нет, я его спрашиваю. Знаешь, кто ты?

Дек улыбался, но улыбка его блуждала, того и гляди исчезнет.

– Я лучший из людей, – ухмыльнулся я, откинулся на спинку стула и расставил ноги.

– Вот! – Дек победоносно ткнул в меня пальцем, будто каким-то образом взял надо мной верх. – О чем я и говорю. – Я промолчал, не стал допытываться, что именно он хотел сказать, Дек придвинул стул к столу, как если бы готовился к сражению, и спросил: – Как думаешь, что бы со мной было, если бы я на работе сделал такую хрень?

– Тебя бы вышвырнули с треском.

– Точно. И я бы звонил маме, просился пожить у родителей, пока не найду новую работу и не сниму квартиру. А тебя почему не выгнали?

Шон тяжело вздохнул и отпил добрую треть пинты. Мы оба знали, что в таком настроении Дек обычно цепляется ко мне, причем все агрессивнее и агрессивнее – вот тебе! вот тебе! вот тебе! – пока не выведет меня из равновесия или не напьется до такой степени, что мы погрузим его в такси, назовем адрес и сунем водителю деньги.

– Потому что я обаятельный, – ответил я, и это правда, обычно я всем нравлюсь, и это меня выручает, но сейчас речь была о другом, и я сказал так нарочно, чтобы позлить Дека. – А ты нет.

– Не-не-не. Знаешь почему? Потому что ты не снимаешь квартиру. Предки купили тебе жилье.

– Неправда. Они сделали первый взнос. А я выплачиваю ипотеку. И при чем тут…

– А если бы ты не возражал, они бы твою ипотеку выплатили за два месяца. Разве нет?

– Понятия не имею. Мне не нужно было…

– Еще как выплатили бы. У тебя мировые предки.

– Допустим. А даже если и выплатили бы, что с того?

– Вот… – И он, по-прежнему улыбаясь, снова ткнул в меня пальцем; улыбка его показалась бы мне дружеской, но я слишком хорошо знал Дека. – Потому-то босс и не выставил тебя за дверь. Ты не психовал. Не впадал в панику. Ты прекрасно знал – что бы ни случилось, у тебя все будет в шоколаде. Так и вышло.

– У меня все в шоколаде, как ты говоришь, потому что я извинился перед ним и рассказал, как именно намерен все исправить. И еще потому, что я хорошо выполняю свою работу и он не хочет меня терять.

– Ну прям как в школе. – Дека понесло, он подался ко мне через стол, позабыв о пиве. Шон достал телефон и принялся листать новости. – Как в тот раз, когда мы с тобой стащили парик с мистера Макмануса. Мы оба в этом участвовали. Поймали нас обоих. И обоих отвели к Армитеджу. Так? А что было потом?

Я закатил глаза. Признаться, я понятия не имел, помнил лишь, как мы, перегнувшись через перила, подцепили парик удочкой моего отца, как испуганно заблеял внизу Макманус, как мы, хохоча, удирали с париком, а что потом?..

– Ты даже не помнишь.

– Потому что мне плевать.

– Меня отстранили от занятий. На три дня. А тебя всего лишь в тот день оставили после уроков.

– Ты серьезно? – Я недоверчиво посмотрел на Дека. Меня все это уже достало, радужный шарик моего облегчения потихоньку сдувался, а мне-то казалось, что после такой недели я заслужил хотя бы один спокойный вечер. – Это было четырнадцать лет назад. И ты до сих пор паришься из-за этого?

Дек погрозил мне пальцем, покачал головой.

– Да не в этом дело. А в том, что тебя чуть-чуть поругали, а мне вломили по полной, еще бы, я ведь учился за казенный счет. Нет, ты слушай, я с тобой разговариваю! – рявкнул он, когда я откинулся на спинку стула и уставился в потолок. – Я не утверждаю, что Армитедж поступил как козел. Я лишь хочу сказать, что я шел в его кабинет и с ужасом думал, что меня исключат, отправят в сраную муниципальную школу. Зато ты прекрасно знал, что даже если тебя выгонят, папочка с мамочкой найдут тебе другую хорошую школу. Вот и вся разница.

Он почти кричал. Брюнетка потеряла ко мне интерес, слишком уж накалилась атмосфера за нашим столиком, нафиг ей эти заморочки, и тут я с ней был согласен.

– Так кто ты такой? – не унимался Дек.

– Я уже не понимаю, о чем ты.

– Ну хватит, – буркнул Шон, не отрывая глаз от телефона. – Задолбали.

– Ты везучий пиздюк, вот и все, – сказал Дек. – Всего-навсего везучий пиздюк.

Я придумывал остроумный ответ, но тут вдруг меня охватил непреодолимый восторг, точно мощный поток теплого воздуха, и я осознал: Дек прав, он сказал сущую правду, тут не злиться, а радоваться надо. Я впервые за все эти дни вздохнул глубоко и рассмеялся.

– Да, – произнес я. – Так и есть. Я везучий пиздюк.

Но Дек на этом не успокоился, он впился в меня взглядом, соображая, как бы еще поддеть.

– Аминь, – проговорил Шон, отложил телефон и поднял бокал с пивом: – За везучих пиздюков и за обычных пиздюков, – и качнул бокалом в сторону Дека.

Я засмеялся, чокнулся с Шоном, спустя мгновение Дек расхохотался громче всех, чокнулся с нами пивом, и мы снова принялись спорить, куда ехать в отпуск.

А вот звать их в гости мне расхотелось. Дек в таком состоянии непредсказуем и агрессивен, и хотя устроить скандал ему вряд ли хватит смелости, но настроение продолжать у меня пропало. Да и положение мое пока оставалось шатким, непрочным, ткни – и снова все рухнет. Хотелось валяться на диване, курить травку и кайфовать, растекаясь хихикающей лужей, а не следить за тем, как Дек нарезает круги по моей гостиной, выискивая, что бы еще использовать вместо кеглей в импровизированном боулинге, и стараться не смотреть на хрупкие предметы, чтобы он не заметил. В глубине души я все еще злился на него, в двадцать восемь лет пора бы уже перерасти дуракцие детские обиды, и если бы Дек сумел это сделать, мы бы сейчас втроем отправились ко мне домой.

Остаток вечера в пабе как в тумане. Следующее мало-мальски отчетливое воспоминание – как мы с парнями прощаемся у закрывающегося паба, шумные группки посетителей обсуждают, куда ехать дальше, наклоняются к зажигалкам, девицы пошатываются на каблуках, мимо проплывают светящиеся желтые шашки такси. “Послушай, – с архисосредоточенной пьяной искренностью говорит мне Дек, – нет, ты послушай. Шутки в сторону. Я очень рад, что у тебя все получилось. Правда. Ты хороший человек. Тоби, серьезно, я так рад, что у тебя…” – он распинался бы до бесконечности, но Шон махнул таксисту, усадил Дека в машину, придерживая за плечи, кивнул, помахал мне рукой и направился к Портобелло и Одри.

Я тоже мог бы взять такси, но стояла чудесная ночь, безветренная, прохладная, мягкая и спокойная, обещавшая настоящее весеннее утро. Я был пьян, но еще держался на ногах, а до дома было меньше получаса ходу. Вдобавок я зверски проголодался, хотелось купить навынос здоровенную порцию чего-нибудь острого и жгучего. Я застегнул пальто и двинулся в путь.

В верхнем конце Графтон-стрит жонглер играл с пламенем, его окружала горстка зрителей, раззадоренные, они ритмично хлопали, что-то неразборчиво орали пьяными голосами, то ли подбадривая, то ли пытаясь отвлечь. Свернувшийся калачиком на пороге дома бомж дрожал от холода в синем спальном мешке. Я на ходу набрал номер Мелиссы: она не ложится, пока мы не созвонимся, чтобы пожелать друг другу спокойной ночи, и мне не хотелось ее задерживать, а до дома я не дотерпел бы.

– Я по тебе соскучился, – проговорил я, когда она взяла трубку. – Ты чудо.

Она рассмеялась.

– Ты тоже. Где ты?

Услышав ее голос, я сильнее прижал трубку к уху.

– В Стивенс-Грин. Посидели с парнями “У Хогана”. Теперь вот иду домой и думаю о том, что ты чудо.[4]4
  Парк в центре Дублина.


[Закрыть]

– Так приходи.

– Не могу. Я напился.

– Мне все равно.

– Нет. Буду вонять перегаром, храпеть тебе в ухо, и ты тут же уйдешь от меня к какому-нибудь красноречивому миллиардеру, который, вернувшись из паба, очищает кровь в специальной капсуле.

– Я не знаю никаких красноречивых миллиардеров. Честное слово.

– Еще как знаешь. Они всегда где-нибудь поблизости. Просто пока затаились и ждут удобного случая. Как комары.

Она снова рассмеялась. От ее смеха мне стало тепло. Я, в общем-то, и не думал, что она будет дуться или вовсе откажется со мной разговаривать из-за того, что я не уделяю ей внимания, но ее добродушная отзывчивость лишний раз напомнила: Дек прав, мне чертовски повезло. Помню, как с изумленным ужасом и ощущением легкого превосходства выслушивал его рассказы о душераздирающих драмах с бывшими – то сами где-нибудь закроются, то запирают друг друга в разных невероятных местах, и все это с криками, слезами, мольбами, Мелисса так никогда не сделала бы.

– Можно я приду завтра? Когда снова стану похож на человека.

– Ну конечно! Если будет хорошая погода, устроим пикник в саду, заснем на солнышке и будем вместе храпеть.

– Ты не храпишь. Ты тихонько урчишь.

– Фу. Мило, ничего не скажешь.

– Именно, это и правда мило. И ты милая. Я уже говорил, что ты чудо?

– Ты пьян, дурачок.

– А я и не скрываю.

На самом же деле мне не хотелось идти к Мелиссе – или, точнее, очень хотелось, но я все равно не пошел бы, потому что с пьяных глаз вполне мог разболтать ей про Гопника. Я не боялся, что она меня из-за этого бросит или ударится в какие-нибудь крайности, но Мелисса огорчилась бы, а я старался ее не огорчать, если была такая возможность.

И тем не менее я безумно тосковал по ней и никак не мог наговориться.

– Кстати, кто купил кресло?

– Ох, Тоби, ты бы их видел! Обоим за сорок, одеты как яхтсмены, она в тельняшке, словом, я никогда не догадалась бы, думала, максимум купят какое-нибудь одеялко, и то не слишком яркое, они же буквально вцепились в это кресло. Наверное, оно им что-то напомнило, они без конца переглядывались, смеялись, минут пять решали, куда его поставят, а потом сказали – плевать, даже если оно не впишется в интерьер, они просто обязаны его купить. Люблю непредсказуемых людей.

– Надо будет завтра отпраздновать. Я куплю просекко.

– Давай! Такое, как в прошлый раз… – Она нечаянно зевнула. – Ой, это не потому что мне надоело с тобой разговаривать, просто…

– Поздно уже. Не надо было ждать моего звонка.

– Да ладно, мне нравится желать тебе спокойной ночи.

– И мне. А теперь ложись. Я тебя люблю.

– И я тебя. Спокойной ночи. – Она послала мне поцелуй.

– Спокойной ночи.

Я раз за разом возвращаюсь к этой ошибке – хотя почему ошибке? Что плохого в том, чтобы выпить пива в пятницу вечером после напряженной недели, что плохого в том, чтобы казаться любимой девушке лучше, чем ты есть? – к этому решению я постоянно возвращаюсь, снова и снова нервно его тереблю, словно можно оторвать да выбросить: минус один бокал виски с друзьями, минус одна пинта пива, плюс сэндвич на работе, пока перетряхивал программу выставки, и я был бы трезвее, решился бы пойти к Мелиссе. Я так много думаю о том, как все могло бы сложиться, что представляю поминутно: вот она открывает дверь, я подхватываю ее на руки и кружу: “Поздравляю! Я знал, что у тебя получится!” – вот она свернулась калачиком в постели и тихо дышит, ее волосы щекочут мне подбородок; в субботу – ленивый поздний завтрак в нашем любимом кафе, прогулка вдоль канала, чтобы полюбоваться на лебедей, мы держимся за руки, Мелисса качает их. Я так отчаянно по этому тоскую, словно это не мечты, а реальная вещь, которую я умудрился потерять и которую вполне возможно отыскать и спрятать в надежном месте, надо только знать, как это сделать.

– Ты не повесил трубку.

– Ты тоже.

– Спокойной ночи. Спи крепко.

– Спокойной ночи. Пока-пока. – И много-много поцелуев.

Безмолвная Бэггот-стрит была почти пустынна, длинные ряды высоких георгианских домов, сказочные завитки старинных кованых уличных фонарей. Сзади послышалось ритмичное шуршание велосипедных шин, мимо проехал высокий парень в мягкой фетровой шляпе, сидел он очень прямо, руки скрестил на груди. В дверях целовалась парочка – прямые зеленые волосы ниспадают плавно, всклокоченные сиреневые торчат во все стороны. Кажется, где-то по дороге я купил индийской еды, хотя понятия не имею, где именно, вокруг витали запахи фенхеля и кориандра, отчего я изошел слюной. Было тепло, улица казалась слишком широкой, незнакомой, полной странного зашифрованного очарования. На газоне между проезжими полосами бородатый старик в кепке шаркал ногами меж высоких деревьев, точно в танце, размахивал руками с растопыренными пальцами. По другой стороне улицы стремительно шла девушка в вихрившемся вокруг щиколоток черном пальто и не отрываясь смотрела на мерцающий бледно-голубой экран телефона, как если бы то была сказочная драгоценность. Мутные веерные оконца над дверями, из маленького окна наверху льется золотистый свет. Темная вода под мостом через канал, бурная и блестящая.

Должно быть, домой я добрался без происшествий, хотя откуда мне знать, откуда мне было знать, что творилось вне моего поля зрения, кто следил за мной из подъезда, чтo явилось из мрака и неслышно следовало за мной по пятам? Во всяком случае, по пути домой я не заметил ничего, что встревожило бы меня. Должно быть, я съел то индийское блюдо, должно быть, посмотрел что-нибудь на “Нетфликсе” (но не слишком ли я был пьян, чтобы следить за сюжетом?), а то и поиграл в “Иксбокс”, что, впрочем, маловероятно – за последние несколько дней приставка до смерти мне надоела. Должно быть, я забыл включить сигнализацию – хоть и живу на первом этаже, но обычно не заморачиваюсь и включаю ее через раз, поскольку стекло в кухонном окне чуть отстает, и если ветер в нашу сторону, то принимается дребезжать, и сигнализация заходится истерическим визгом, да и район у нас не особо криминальный. В какой-то момент я, должно быть, переоделся в пижаму, лег в постель и забылся мирным пьяным сном.