Текст книги "Ведьмин вяз"

Под взглядом Мелиссы комната утратила таинственный ореол засушенной экспозиции, куда не заглядывает ни одна живая душа, – долгие годы солнце выбеливало полосы на неподвижных шторах, а ножки мебели выдавливали отметины в полу – и обрела робкое горько-сладкое очарование. Мелисса порхала по комнате, доставала вещи из наших чемоданов – мой она тоже ненавязчиво и незаметно собрала сама, я даже не сразу сообразил, что она делает, – то и дело оглядывалась на меня, спрашивая, можно ли положить их сюда? вот сюда? – так что когда она наконец все обустроила, комната встряхнулась, ожила, стала нашей, на старом комоде рядышком притулились ее щетка и моя расческа, одежда оказалась аккуратно развешана в шкафу, на дверцах которого виднелись полусоскобленные наклейки с игрушечными машинками.

– Ну вот, – Мелисса быстро взглянула на меня, волнение на ее лице мешалось с удовольствием. – Так хорошо?

– Отлично. – Я стоял, прислонясь к стене, и наблюдал за Мелиссой – и потому что мне нравилось на нее смотреть, и потому что от усталости не мог пошевелиться. – Теперь мы уже можем лечь?

Мелисса довольно вздохнула.

– Конечно. Спать пора.

– Ну как тебе сегодня? – спросил я, когда она стянула через голову платье – чудесное винтажное платье, голубое, летящее, кружившееся среди блестевшей мебели из дуба и вытертых персидских ковров так, словно его шили специально для таких вот интерьеров. – Понравилось?

Мелисса обернулась ко мне с платьем в руках, и я изумился тому, как просияло ее лицо. Она всегда идеализировала мою семью, своей-то у нее толком и не было – мать пила, и не эпатажно, бокал-другой под настроение, а как настоящий алкоголик, так что Мелисса все детство либо пряталась, либо старалась лишний раз не вызвать материнский гнев. Поэтому веселая кутерьма моей семейки и Дом с плющом представлялись ей сказкой, она очень часто просила меня рассказать что-нибудь о детстве, о близких, слушала как завороженная, переплетя пальцы с моими.

– Все было чудесно, Тоби, они такие милые, тебе сейчас нелегко, но твои родные окружили меня вниманием и заботой, я чувствовала себя желанной гостьей, – кстати, я говорила, что тетя Мириам в прошлом году заходила ко мне в магазин? Купила тот набор тарелок с оленем. Она не знала, что я твоя девушка!

Щеку ее заливало бархатистое сияние маленького светильника, стоявшего на тумбочке возле кровати; я окинул взглядом ее обнаженное плечо, плавный изгиб талии, переходящей в бедра, золотистую дымку волос.

– Иди ко мне. – Я протянул к ней руки.

Она бросила платье на пол, крепко и радостно поцеловала меня.

– А ты как? – Она отстранилась, окинула меня взглядом. – Все хорошо?

– Замечательно, – ответил я. – И сейчас будет самое приятное. – Я провел ладонью по ее спине, прижал к себе Мелиссу.

– Тоби!

– Что?

– Здесь же твой дядя!

– А мы тихонько.

– Но он же прямо за стенкой…

– Офень-офень тихо. Как будто охотимся на сваных кволиков.

Разумеется, Мелисса рассмеялась, обмякла и прижалась ко мне.

Мне и прежде случалось приводить в эту комнату девушек, и я вдруг почему-то впомнил первую свою гостью – одышливую блондиночку по имени Дженет, нам было по пятнадцать, я наплел Хьюго, будто бы мы готовим реферат по истории, во что он, как я сейчас понимаю, не поверил ни на секунду, хотя мы с Дженет не занимались сексом по-настоящему, даже близко ничего такого не делали, так, приглушенные смешки, поцелуи в шею, от которых кружится голова, пронзительное изумление от того, что мы ступили на чудесную опасную территорию, и порыв при каждом скрипе вцепиться в спинку кровати: “Тише ты!” – “Сама тише!” Мы с Мелиссой не в первый раз занимались любовью после той ночи, но впервые все получилось по-настоящему, а не напряженно, уныло, смущенно и вынужденно. А потом я лежал на спине, Мелиссины волосы разметались по моей груди, я вслушивался в ее тихое счастливое дыхание, смотрел на бежавшие по потолоку знакомые трещины и вдруг неожиданно для самого себя подумал: может, и правда хорошо, что я сюда приехал.

4

Проснулись мы рано; окно выходило в сад, и комната в Доме с плющом была гораздо светлее, чем спальня в моей квартире. Мелиссе нужно было на работу. Я встал вместе с ней, приготовил нам завтрак (Хьюго спал, по крайней мере, я надеялся, что он просто спит) и проводил ее до автобусной остановки. Потом сварил себе еще кофе и вышел с чашкой на террасу.

С вечера погода переменилась, небо было серым, воздух прохладным, недвижным и влажным, как перед дождем. Сад – старые разлапистые деревья, раскидистые кусты – казалось, веками стоял заброшенным. И лишь герань в больших горшках на террасе яростно, исступленно пламенела.

Я сел на верхней ступеньке крыльца, достал сигареты (те, что захватил с собой, спрятав от Мелиссы в карман куртки). Давно я не делал ничего подобного, не сидел один в саду, и меня вдруг охватила странная тревога, предчувствие опасности, я понял, что беззащитен, и поежился. Выпил кофе, выкурил сигарету и затушил окурок в горшке с геранью.

Делать ничего не хотелось – в смысле, вообще ничего. Спал я хорошо, впервые за долгие месяцы, хотя сигнализации в Доме с плющом не было, так что, рассуждая логически, мне следовало бы нервничать куда больше, чем дома, но почему-то я не мог представить, что сюда кто-то вломится, даже если сумеет отыскать дом, однако крепкий сон не освежил, в голове стоял туман, мысли мешались, я плохо соображал. Через десять минут сидеть мне наскучило. В голове зарождался зловещий ритм: шагнуть, ногу подтянуть, шагнуть, ногу подтянуть – туда-сюда по милой моей детской каникулярной комнатушке, пока Мелисса не вернется с работы.

Я вернулся в дом. Хьюго явно был жив: пока меня не было, он встал и сейчас у себя в кабинете щелкал по клавиатуре компьютера, что-то мурлыкал под нос и время от времени строго хмыкал. Я на цыпочках прокрался мимо его двери и вошел в старую спальню бабушки с дедушкой.

Все то же стеганое лоскутное одеяло на кровати, на каминной полке все та же большая банка с морскими ракушками из давних путешествий, те же пустые шкафы, слабый запах лаванды и пыли. Заморосило, послышался ненавязчивый, еле уловимый стук дождевых капель, их тени на стекле испещрили подоконник и голые половицы. Я просидел в комнате долго, наблюдал, как, сливаясь, стекают по стеклу капли, выбирал, как когда-то в детстве, две и гадал, какая из них победит в гонке.

В комнате на верхнем этаже, где мы когда-то строили форт, громоздилась старая мебель, из-под пыльных простыней тут и там выглядывал то резной подлокотник, то потертая ножка в виде львиной лапы, в углах под высоким потолком живописной гирляндой висела паутина. Кровать в старой комнате Сюзанны оказалась застелена, в беспорядке валялись разные предметы: на полу растянулся плюшевый заяц, на комоде лежала маска Человека-паука и кучка маленьких ярких одежек, – похоже, сестра возрождала семейную традицию и время от времени подкидывала на ночь детей к Хьюго. Комната Леона была практически пуста, лишь голая кровать да в углу навалены какие-то сложенные шторы. Я уже начал жалеть, что приехал. Здесь меня преследовал собственный призрак: старался подавить смех в форте, перегибался через перила, чтобы окликнуть Леона, засовывал руку под топик Дженет, проворный, золотистый, неуязвимый, совершенно не подозревавший, что на голову ему вот-вот свалится наковальня и раздавит его в лепешку. За окном тихо мок под дождем заросший сад, волглые листья тянулись к земле, высокая трава прогибалась, точно гамак, повсюду, куда ни глянь, ослепительно блестела зелень.

Я постоял на лестнице, рассматривая картину на стене (акварель девятнадцатого века, пикник у озера, подпись я не разобрал, но понадеялся, что этот пейзаж какой-нибудь пращур нарисовал сам, а не купил), как вдруг открылась дверь кабинета Хьюго.

– А, привет. – Он добродушно взглянул на меня поверх очков, явно ничуть не удивившись, что застал меня здесь.

– Привет, – сказал я.

– Я вот хотел сообразить что-нибудь на обед. А то времени уже много, я что-то увлекся… Пообедаешь со мной? Или ты уже поел?

– Хорошо, – ответил я. – В смысле, нет, еще не ел. Я пообедаю с тобой.

Я было подвинулся, чтобы его пропустить, как вдруг заметил трость в его руке и то, как Хьюго вздохнул, готовясь спускаться по длинной лестнице.

– Я сам соображу что-нибудь на обед, – сказал я. В конце концов, я приехал в Дом с плющом помогать Хьюго. Это моя обязанность. Я представил, как насмешливо усмехнулся бы Леон: “Я так и знал”. – И принесу наверх.

В глазах Хьюго промелькнула досада, помедлив, он кивнул:

– Что ж, так и сделаем. В холодильнике оставалась вчерашняя запеканка, на синем блюде, я собирался поставить ее в духовку на пару минут. Спасибо.

Я не планировал сооружать на обед ничего сложнее хлеба с сыром (я и завтрак-то для нас с Мелиссой готовил не без приключений, она явно чувствовала себя неловко на кухне Хьюго, так что я долго стоял столбом, соображая, что доставать первым – хлеб? масло? кружки? тарелки? или включить кофемашину? – а потом еще вспоминал, где что лежит), но как-то ухитрился разогреть запеканку, найти поднос, составить на него тарелки, приборы и два стакана с водой, да еще, неловко согнув правую руку в локте, сумел оттащить все это в кабинет Хьюго и не потерять равновесия. И вдруг подумал с изумлением и надеждой, что постоянная моя усталость, возможно, не симптом поражения мозга, а следствие того, что каждое действие отнимает у меня на десять минут больше обычного.

Кабинет остался таким же, каким мне запомнился с детства. Хьюго занимался генеалогией; ремесло не сказать чтобы прибыльное, но его образ жизни – ни ипотеки, ни арендной платы, ни семьи, ни дорогостоящих привычек – этого и не требовал. В кабинете стоял письменный стол эпохи короля Георга, истертое пухлое кожаное кресло, в самых немыслимых местах громоздились кипы документов, встроенные книжные полки были забиты большими томами в кожаных переплетах, с узорчатыми золотыми печатями – “Ирландский альманах и официальный справочник” Тома, “Дублинский альманах” Петтигрю и Уолтона – и причудливыми безделушками: тут и лакированные французские каретные часы в листьях и стрекозах, и краешек древнеримской декоративной тарелки с какими-то случайными буквами, и маленький, свернувшийся клубком кролик из оливы. Пол в кабинете был из темного дуба. В детстве мы с Леоном и Сюзанной просиживали здесь часами. Хьюго нередко давал нам подзаработать вдобавок к карманным деньгам: лежа на животе на вытертом ковре, мы помогали ему в исследованиях, водили пальцами по строчкам, набранным вихлявым старомодным шрифтом или выведенным изящным почерком, прочесть который было практически невозможно, и Сюзанна, изучавшая в школе каллиграфию, имела неплохой приработок – составляла для перебравшихся в Америку ирландцев схематические кельтские генеалогические древа. Мне всегда здесь нравилось. Ряды книг в суперобложке, тишина и разрозненные предметы придавали комнате какое-то сказочное обаяние: так и ждешь, что из дырки в плинтусе высунет мордочку приветливый мышонок или стрелки часов с жужжанием начнут крутиться в обратную сторону и пробьет тринадцать. Кабинет Хьюго чем-то напоминал мне кабинет Ричарда в галерее. Да и сам Ричард, я вдруг понял, всегда чем-то напоминал мне Хьюго. Не потому ли, подумал я, меня так очаровало наше первое собеседование, не потому ли я вышел на работу в галерею, после чего – тут голова моя поплыла, предметы закружились передо мною, сливаясь в узоры, за которыми я не успевал уследить, – сложилось как сложилось.

– А, – Хьюго с улыбкой поднялся из-за стола, – вот и замечательно. Давай сюда. – Он отодвинул ноутбук, чтобы я поставил его тарелку на стол. На экране светилось отсканированное изображение пожелтевшего бланка – обряд бракосочетания проведен в 1883 году в приходском храме в…

– Работаешь? – Я кивнул на бланк.

Хьюго изумленно воззрился на ноутбук, словно не ожидал его здесь увидеть.

– Ну, в общем, да, – ответил он, – работаю. Я подумывал отправиться в какое-нибудь безумное путешествие по южноамериканским джунглям или хотя бы по греческим островам, но в конце концов решил, что раз до сих пор не сподобился, то и не надо. Эта работа подходит мне куда лучше, даже если мне неприятно в этом признаваться. К тому же, – широкая улыбка осветила его лицо, – я сейчас бьюсь над одной интересной загадкой и не хочу никуда уезжать, пока не выясню, чем все закончится.

Я сел в кресло, придвинул к себе столик и поставил на него тарелку.

– И в чем там дело?

– О. – Хьюго откинулся на спинку кресла. – Несколько месяцев назад мне написала леди по имени Амелия Возняк, из Филадельфии, просила помочь разыскать ее ирландские корни. Я подумал было, что это маловероятно, – он рассмеялся, протер очки замахрившимся краем свитера, – но оказалось, что ее девичья фамилия О’Хаган. Она кое-что разузнала самостоятельно, проследила довольно-таки убедительную родословную аж до сороковых годов девятнадцатого века, выяснила, что все ее предки жили в основном в Типперэри. А вот потом начались странности. – Он отложил очки в сторонку, сунул в рот большой кусок запеканки. – М-м-м. За ночь настоялась и стала еще вкуснее, правда же? Так вот, она загрузила ДНК в обширную базу данных и получила длинный список дальних родственников из Клэра, которые, если верить ее разысканиям, вообще не имеют к ней никакого отношения. Их фамилия, Макнамара, прежде ей нигде не встречалась. И тогда она связалась со мной.

– И? – В детстве “загадки” Хьюго меня не особенно интересовали. Леон с Сюзанной их обожали, я же не разделял их чувств: ответы все равно ничего не изменят, наследникам не достанется ни трон, ни богатство, так какая разница? Поэтому участвовал я исключительно за компанию, ну и чтобы подзаработать.

– Да я вот сам пока ничего не понял. Возможно, в роду были незаконнорожденные: какая-то из ее прабабушек изменила мужу, а тот, ни о чем не ведая, растил чужого ребенка как своего.

– Ничего себе, – проговорил я. – Вот это да.

– А возможно, – он загнул палец, взмахнул вилкой, – у кого-то из ее предков образовалась вторая семья. В те годы это случалось нередко, сам понимаешь, эмиграция и прочее. Уезжает мужчина в Америку искать работу, рассчитывая поднакопить деньжат и выслать жене с детишками на дорогу, но проще сказать, чем сделать, время летит незаметно, он по-прежнему один да один, уже забыл, как выглядят его дети… В общем, легко влюбиться в кого-то на новом месте и вообще не упоминать о том, что на родине у тебя осталась семья, – вот тебе и скелет в шкафу, о котором ни одна душа не прознает веками, пока не появятся новые технологии.

Я пытался следить за его рассказом, но внимание потихоньку ускользало. Хьюго прав, запеканка отличная, с зеленью, с крупными кусками говядины, моркови и картошки. Он сидел, вытянув ноги в поношенных коричневых шерстяных тапках – не тех ли, старых? На каминной полке выстроились темные деревянные слоники, от самого большого до самого маленького. Я их не помнил…

– Или кого-то из детей отдали на усыновление или похитили. Нет, я не о мерзавцах в белых фургонах, – пояснил он, заметив мой изумленный взгляд, – но всего полвека назад матерям-одиночкам в Ирландии приходилось несладко. Многие в конце концов оказывались в этих жутких заведениях для падших женщин, как в “Сестрах Магдалины”, смотрел? Ну а потом их уговаривали отдать ребенка на воспитание, чтобы на малютку не легло пятно позора и не испортило ему жизнь. Зачастую сестры даже и этим себя не утруждали, а просто-напросто похищали малыша, объявив матери, будто бы ребенок умер, и продавали чете богатых американцев. А мать чаще всего до конца своих дней оставалась в приюте, трудилась прачкой, дабы искупить свои грехи.

– Скорее всего, чья-нибудь жена спуталась с соседом, – вставил я. Коварные монахини, конечно, для того же киносценария были бы поинтереснее, но верилось в это с трудом. – Мне такая версия представляется более вероятной.

Хьюго не улыбнулся в ответ и окинул меня долгим задумчивым взглядом.

– Может, ты и прав, – произнес он, снова принимаясь за еду. – Мне бы тоже хотелось в это верить. Спокойнее думать именно так. Но ты же понимаешь, пока я не узнаю, что и как, приходится допускать любые варианты.

Он ел, наклоняясь над тарелкой, с обстоятельным, методичным удовольствием труженика.

– Я в ДНК не силен, – пробормотал Хьюго, дожевывая запеканку, – но все же сумею разобраться в результатах анализов уж всяко лучше, чем миссис Возняк, которая никогда ничем таким не занималась. Родилась она в сорок пятом году, судя по процентному совпадению ДНК, с семейством Макнамара ее предки породнились два-три поколения назад. То есть где-то между тысяча восемьсот пятидесятым и тысяча девятьсот десятым годом. Будь у меня данные переписи, было бы проще, но… – Хьюго раздраженно повел плечами, я хорошо помнил этот его жест.

Правительственная логика, дефицит бумаги в Первую мировую и пожары в совокупности уничтожили практически все данные переписи населения Ирландии девятнадцатого века, и на моей памяти Хьюго не раз сетовал на это.

– Поэтому я и не могу просто пойти и проверить, не отметился ли до эмиграции кто-то из ее предков в списках с женой и тремя ребятишками, не сменил ли адрес на прачечную приюта Магдалины и не было ли у него, часом, соседа по фамилии Макнамара. Приходится двигаться окольными путями. Поднимать записи приходских книг, проверять списки пассажиров эмигрантских пароходов…

Я регулярно терял нить разговора, слишком уж много вариантов и второстепенных подробностей, да и слова с некоторых пор утратили для меня смысл, но голос Хьюго успокаивал, как журчание реки. Торшер заливал комнату не тусклым подводным светом, но золотым сиянием, точно в святилище. Стук дождя о подоконник, потертые края переплетов. На решетке маленького железного камина – веточки, оброненные птицами в трубу. Я ел и кивал.

– Не хочешь мне помочь? – вдруг спросил Хьюго, выпрямился, моргнул и с надеждой посмотрел на меня.

Его предложение застало меня врасплох.

– Нуу… Не знаю, будет ли от меня прок. Не то чтобы я…

– Да там ничего сложного. Все то же, что вы когда-то делали с Леоном и Сюзанной, – искать в записях нужные фамилии, занятие не самое увлекательное, но порой бывает интересно. Помнишь ту милейшую канадку, чья прабабка, как выяснилось, сбежала с учителем музыки и прихватила с собой фамильное серебро?

Я пытался придумать благовидный предлог, чтобы отказаться, – я сейчас на середине газетной статьи забываю, что было в начале, вряд ли я упомню с полдюжины фамилий, разбирая страницу за страницей рукописные документы эпохи королевы Виктории, – но меня вдруг кольнула совесть: я понял, что Хьюго просит меня вовсе не из жалости, не для того, чтобы хоть чем-то занять несчастного калеку. Ему действительно хочется разгадать загадку миссис Возняк, а времени у него не так много.

– А, – ответил я. – Тогда конечно. С удовольствием тебе помогу.

– Вот и замечательно, – просиял он и отодвинул пустую тарелку. – Давненько никто не составлял мне компанию. Будешь добавку или начнем?

Мы убрали тарелки (“Пока поставь их в тот угол, потом отнесем вниз”, и мне вдруг стало отчаянно любопытно, почему Хьюго так сказал, – может, он заметил, как я подволакиваю ногу, и не хочет, чтобы я лишний раз спускался по лестнице? Но он, отвернувшись, составлял на поднос тарелки, так что я не мог прочитать по лицу, что он думает), Хьюго запустил принтер, выдавший нам стопку судовых манифестов, снабдил меня креслом, журнальным столиком и прошлогодней квитанцией за телефон в качестве линейки, чтобы следить за строчками и ничего не пропустить.

– Проверяй фамилии всех пассажиров, пожалуйста, а не только тех, у которых указано, что они ирландцы. Вдруг там ошибка или кто-то выдал себя за англичанина, тогда ведь на ирландцев смотрели косо…

Я выписал фамилии, которые предстояло искать, и положил листок на столик возле стопки манифестов. Хьюго заметил, но не сказал ни слова.

– Что ж, – он развернул стул к столу, придвинул ноутбук ближе, удовлетворенно вздохнул и произнес, совсем как в моем детстве, привет из забытого прошлого: – Удачи в поисках.

Работали мы спокойно. В блаженном отупении мой мозг не способен был зацепиться ни за мои проблемы, ни за беды Хьюго, вообще ни за что, кроме строчек, выпрыгивавших из-под квитанции, точно по волшебству: Мистер Роб-т Хардинг, 22, муж., двор., Англия, Мисс С. Л. Салливан, 25, жен., незамуж., Ирландия, Мистер Томас Донахью, 36, муж., землевладелец, Ирландия. Пойманный ритм вводил меня в транс: три строчки списка, перевести взгляд вправо, освежить в памяти фамилии, которые ищу, потом снова влево, еще три строчки списка, тик-так-тик-так, мерно и непрерывно, как маятник. К третьему классу исчезли титулы, изменился род занятий пассажиров: Сара Демпси, 22, жен., служанка, Ирландия, Джордж Дженнингс, 30, муж., чернорабочий, Шотландия, Пат-к Костелло, 28, муж., торговец скобяным товаром, Ирландия… Я охотно просидел бы так весь день, всю неделю, убаюканный затейливыми старинными словечками – грум, красильщик, скорняк, – лишь краем уха улавливая шелест дождя да щелканье клавиатуры Хьюго. И когда снизу донесся стук дверного молотка, вздрогнул от неожиданности, медленно приподнял голову, шея затекла, моргнул, увидев возникшую перед глазами комнату, заметил, что освещение изменилось, и наконец сообразил, что стучит, скорее всего, Мелисса, что я просидел так несколько часов, ни разу не отвлекшись, у меня не заболели ни глаза, ни голова, и я впервые за долгое время проголодался.

Накануне вечером – когда я сидел с Леоном и Сюзанной на террасе? – Мелисса и Хьюго явно сдружились. Познакомились они раньше, в январе, на моем дне рождения, который мы отмечали в кругу семьи, и очень друг другу понравились, вчера же и вовсе встретились как старые приятели, у них появились шуточки, понятные только им, и сейчас Мелисса вытащила из набитой битком сумки с покупками пакет сладкого картофеля, помахала им Хьюго: “Видите? Я же вам говорила!” – а он рассмеялся, запрокинув косматую голову, и, проходя мимо Мелиссы, вскользь тронул ее за плечо, как меня обычно.

– Мне нравится Хьюго, – призналась Мелисса позже, выглянув из окна спальни в сад. Люстра не горела, и в сочившемся с улицы блеклом свете был виден лишь черный ее силуэт. – Очень.

– Я знаю, – ответил я и встал рядом. Дождь еще шел, в темноте слышался ровный и бойкий стук капель. – Мне тоже.

Мелисса подняла руку с подоконника, протянула мне ладонью вверх. Я взял ее за руку, и мы долго стояли у окна, наблюдая, как струящийся из комнаты Хьюго свет лежит бледным косым прямоугольником на сорной траве, как падает морось сквозь его луч и скрывается в темноте.

Наша жизнь скоро вошла в колею. Когда мы с Мелиссой просыпались, Хьюго уже готовил завтрак; “И зачем он хлопочет, – ворчал я, пока мы одевались под сочившийся с кухни запах жарившихся сосисок, – лучше я…” – но Мелисса качала головой: “Не надо, Тоби. Пусть он сам”. Потом я провожал ее до автобусной остановки, и мы с Хьюго еще какое-то время бездельничали, слонялись по саду или же занимались обычными делами – мыли посуду, загружали стирку, принимали душ (пока Хьюго был в ванной, я топтался под дверью, чтобы, если он вдруг упадет, прийти ему на помощь; интересно, думал я порой, он тоже стоит у меня под дверью?). После этого иногда кто-то из нас ложился подремать на диване или в гамаке, если день был солнечный. Но потом мы обязательно перебирались в кабинет и продолжали поиски.

Солнце плавилось на половицах, из щербатого синего чайника струился дымный запах, на плюще за окном спорили какие-то птицы. В перерывах Хьюго подробно и с увлечением рассказывал мне об их с отцом детстве (оказывается, папа однажды убежал из дома, хотя и не дальше садового сарая, и остальные три брата носили ему еду, комиксы и спальные мешки, пока ему там не надоело и он не вернулся в дом) или, в другом настроении, о работе.

– Видишь ли, – проговорил он как-то, отвернувшись от заваленного всякой всячиной стола, откинул голову и принялся массировать шею широкой ладонью, – в нашем деле все очень изменилось. Я не о компьютерах и прочих цифровых технологиях, а, скорее, о духе. Раньше ко мне обращались из любопытства: людям хотелось узнать семейную историю, они сами раскапывали, сколько могли, но им требовалось больше. И я был для них благодетелем, что кладет им на колени неожиданные дары: “Смотрите, это копия письма, которое ваш дедушка написал сестре во время Первой мировой войны! А вот копия метрики вашей прабабки! Фото старой семейной фермы!”

Хьюго налил чаю, протянул мне кружку.

– Теперь же с этим анализом ДНК все стало гораздо сложнее. Ко мне приходят потому, что анализ показал совсем не то, что ожидали. “Я на сто процентов ашкенази, откуда взялись двенадцать процентов ирландской крови? И как вдруг оказалось, что мои четвероюродные братья и сестры на самом деле мне троюродные?” Они смущены, им страшно, и от меня уже не ждут приятных сюрпризов: копай глубже. Они боятся, что вдруг окажутся не теми, кем всегда себя считали, и надеются, что я их успокою. При этом все мы понимаем, что может выйти и по-другому. Я уже не благодетель – скорее, мрачный судья, который роется в самом сокровенном, определяя их судьбу. А я не очень-то уютно себя чувствую в этой роли.

– Вряд ли все так уж плохо, – ответил я. Мне не хотелось умалять его заслуги, тем более теперь, но мне показалось, что Хьюго драматизирует, чего я прежде за ним не наблюдал. Мне стало неловко. Эта новая черта в Хьюго заставила меня задуматься, всегда ли он был таким, а я не обращал внимания, или это начало печальной деградации. – Я имею в виду, что бы ты ни выяснил, они останутся теми же.

Он бросил на меня долгий любопытный взгляд поверх очков.

– И тебя бы это не расстроило? Если бы ты завтра узнал, что тебя, например, усыновили или твоя бабушка незнамо чья дочь?

– Да как тебе сказать… – От крепкого чая вязало во рту – я задумался и забыл, сколько ложек заварки вбухал в чайник, но Хьюго словно и не заметил, я же не собирался указывать ему на это. – Если бы оказалось, что я приемный, конечно, расстроился бы. Еще как. А вот если бабушкина мать с кем-то крутила шашни… ну, то есть, я же ее не знал, а значит, и не перестал бы уважать. Так какая разница? В общем, нет, я бы скорее всего не расстроился.

Хьюго улыбнулся.

– Ну и ладно, – он потянулся за печеньем, – тем более что тебе и волноваться не о чем. С первого же взгляда на твой профиль видно, что ты Хеннесси.

Когда возвращалась Мелисса, мы убирали бумаги и помогали ей готовить ужин – роскошные импровизации из ингредиентов, названия которых я и произнести-то не мог и уж тем более не знал, что с ними делать (калган? теф?). Мелисса была счастлива, я понимал это по устремленному на меня беспечному лучистому взгляду, по тому, как она порхала от стола к плите. Меня это озадачивало, но я был рад: я ведь понимал, что ее здесь быть не должно, она не обязана решать наши проблемы, но я нуждался в ней, и этот лучистый взгляд помогал мне уклоняться от мысли о том, что по-хорошему мне не следовало бы ее в это впутывать. После ужина Хьюго разжигал в гостиной камин (“Вечер теплый, – пояснил он в первый раз, – но я люблю, когда горит огонь, а ждать до зимы не могу”), и мы играли в “пьяницу” или “Монополию” среди линялых красных камчатных кресел, старинных итальянских гравюр и вытертых персидских ковров, которые лежали тут, сколько я себя помню; наконец Хьюго уставал и мы все ложились спать. О болезни его мы упоминали мимоходом – когда нужно было записать его на очередную процедуру или передать ему трость. О том, что случилось со мной, не говорили вовсе.

Маленькие ритуалы. Я расчесываю Мелиссу у окна спальни, и в утреннем солнце кажется, будто у меня сквозь пальцы струятся не ее волосы, а яркий свет. Стопки документов глухо стучат об стол: мы с Хьюго выравниваем их края, прежде чем погрузиться в работу. Споры, под какую музыку готовить ужин: “Еще чего, твои мелодии французских бистро или как их там мы ставили вчера, сегодня моя очередь выбирать диск!” Сейчас меня удивляет, как быстро они сформировались, эти ритуалы, какими серьезными, непринужденными ощущались они уже считаные дни спустя, как быстро нам стало казаться, будто мы жили так годами и проживем все вместе еще много-много лет.

Трудно описать тогдашнее мое настроение и еще труднее вообразить, как именно оно изменилось бы, не сложись все так, как сложилось. И дело не в том, что мне не становилось лучше. Становилось – в некотором смысле и до некоторой степени: зрение почти перестало глючить, я уже не шарахался от каждой тени, и набрякшее веко выглядело получше, хоть я и не отваживался в это поверить, – но я не чувствовал себя ни прежним, ни вообще человеком. Но мне уже это было неважно – по крайней мере, на тот момент. Каждый день случалась масса мелочей, от которых я мог бы войти в полноценный штопор, – чашки валились из рук и разбивались вдребезги, я то и дело мямлил, поскольку забывал слова, – и все же я уже не был дрожащей развалиной, не мерил комнату шагами и не мечтал о мести; порой мне казалось, что рано или поздно я непременно сорвусь, иначе и быть не может, но не в этот раз, в другой. Словно меня рвал на части дикий зверь и мне вдруг каким-то чудом удалось убежать в безопасное место и захлопнуть за собой двери, но я слышал, как зверь топает и сопит снаружи, знал, что он никуда не денется, мне же когда-то придется покинуть укрытие, но хотя бы не сейчас. Сейчас мне не надо было уходить.

Остальные нас навещали. Собирались по воскресеньям к обеду, на неделе Оливер, Луиза или Сюзанна возили Хьюго к врачу, на радиотерапию, на физиотерапию, мать с Мириам таскали нам продукты сумками, папа, засучив рукава, пылесосил ковры и драил ванну. Фил постоянно резался с Хьюго в шашки (и вручил мне, как и предупреждала Сюзанна, запоздалый подарок на день рождения – невнятное позолоченное приспособление, служившее, по словам Фила, держателем для карманных часов; я так и не понял, зачем оно мне и что с ним делать). Леон привозил всякие ультрамодные блюда из кафе и просиживал с нами до вечера, смешил Хьюго россказнями о том, как им с Карстеном навязали подающую надежды ска-панк-команду и те неделю спали у них на полу в гостиной. Приезжали и друзья Хьюго – я и не думал, что у него столько друзей, – какие-то пыльные любезные стариканы, судя по виду, антиквары, мастера на час или университетские преподаватели, а также неожиданно-элегантные дамы с глубокими носогубными складками и уверенной походкой. Я всегда уходил к себе, чтобы не мешать, и снизу до меня доносились оживленные голоса, то и дело перекрывавшие друг друга, да взрывы задорного смеха.