Текст книги "Ведьмин вяз"

Но больше всего мне нравилось, когда мы оставались втроем. Отец и дядюшки так мучились, что их уныние врывалось за ними в дом, точно разбушевавшееся животное, опрокидывало тонкое равновесие, которое нам с Мелиссой и Хьюго удавалось выстроить. Тетушки нервничали, худели, постоянно вертели головой, словно хотели удостовериться, что у всех все хорошо. Луиза регулярно затевала перестановку, Мириам же от переживаний превратилась в пародию на саму себя и втихаря возлагала на Хьюго ладони по методу рейки, когда тот сидел спиной к ней за кухонным столом и ел абрикосы; заметив это, Леон сгибался пополам и театрально прикусывал кулак в импровизированной стыдомиме, мы же с Сюзанной и Мелиссой склонялись над плитой, пряча легкомысленные смешки.

Отношения с мамой наладились. Едва я узнал, что она прикрыла меня перед родней, как что-то во мне изменилось; во всяком случае, меня больше не тянуло затевать с ней прежние жуткие ссоры. Ей хватало ума и такта не пытаться сделать что-то полезное в доме, и она уходила в сад, обрывала увядшие цветки, выпалывала сорняки, подрезала ветки – в общем, готовилась к осени. Я не понимал, зачем она хлопочет, ведь Хьюго нисколько не волновало, что сад совсем зарос, но иногда я помогал ей. Я в садоводстве ничего не смыслю, поэтому чаще всего ходил за ней по пятам и собирал мусор в мешок, но мама человек общительный и, похоже, была мне рада. То ли решила, что я пришел в себя, то ли сделала над собой героическое усилие, но больше не уговаривала меня перебраться к ним и не предлагала купить пуделя для охраны и эмоциональной поддержки. Обычно мы болтали о книгах, саде и ее студентах.

– Ну вот, вроде получше, – заметила она как-то днем. Мы выкапывали высоченные мясистые одуванчики, заполонившие все клумбы. Было по-летнему тепло, но свет уже менялся, клонился к осени – долгий, сумеречный, золотой. На кухне Мелисса и Хьюго начинали готовить ужин, был черед Мелиссы выбирать музыку, и из открытых дверей доносилась развеселая бибоп-версия “Стеклянного сердца” в исполнении сестер Паппини. – Конечно, не так, как при твоих бабушке с дедушкой, ну и то неплохо.

– По-моему, очень красиво, – сказал я.

Сидевшая на корточках мама выпрямилась, одной рукой откинула волосы с лица.

– Хьюго, мне кажется, все равно. Но раз уж я ничего не могу сделать, то делаю что могу.

– Он обрадуется, – заверил я. – Хьюго терпеть не может одуванчики.

– Я чувствую себя обязанной этому дому. Хоть это и не мое родовое гнездо. – Она запрокинула голову и посмотрела на дом, прикрыв глаза ладонью от света. – Я благодарна ему за то, что ты проводил здесь каникулы.

– Ну спасибо, – ответил я.

Мама состроила гримаску.

– И вовсе не потому, что мне хотелось сбыть тебя с рук и отправиться на Сицилию пить их дрянную граппу. Хотя и поэтому тоже.

– Я так и знал. А нам рассказывала, что вы ходили по музеям.

Мама рассмеялась, но тут же посерьезнела.

– Знаешь, мы с папой очень переживали, что ты единственный ребенок в семье, – призналась она. – Лучше бы вас было двое, ну да уж как вышло, так вышло. Папа волновался, что у тебя не будет такого счастливого детства, как у него с братьями, я же…

Она снова склонилась над одуванчиками, аккуратно вытащила из земли длинный корень и бросила в мешок.

– Я боялась, что ты привыкнешь считать себя пупом земли, – продолжала она. – Нет, ты не рос эгоистом, напротив, ты всегда был щедрым, и тем не менее… Мне казалось, общение с братом и сестрой, пусть даже двоюродными и на каникулах, пойдет тебе на пользу. Понимаешь, о чем я? – Она посмотрела на меня.

– Не особо, – ухмыльнулся я. – Но я и не рассчитывал, что будет понятно.

Мама наморщила нос.

– Непочтительный сын. По-твоему, я уже заговариваюсь?

Из хвостика у нее выбились светлые пряди, на щеке темнела полоска грязи, она казалась такой молодой, совсем как та юная бесстрашная и смешливая мама, которую я обожал в детстве и которая прямым взглядом голубых глаз всегда с нежностью попадала мне в сердце. Мне вдруг захотелось попросить у нее прощения – и не только за то, что я дразнил ее, а вообще за все: за то, что последние месяцы вел себя как мудак, за пережитый ею ужас, за то, что единственный ее сын принес ей столько горя. Но вместо этого произнес лишь: “Между прочим, не я это сказал”, мама в шутку замахнулась на меня грабельками, и мы снова взялись за сорняки, пока нога моя не затряслась, я окончательно не выбился из сил и Мелисса не крикнула из кухни, что ужин готов.

Отношения с кузенами складывались иначе. Порой нам, как в детстве, удавалось поговорить по душам, но чаще мы друг друга раздражали. Я их помнил другими, они очень переменились, и не в лучшую сторону. Нет, конечно, я понимал, прошло столько лет, наши пути разошлись и так далее и тому подобное, но раньше, признаться, они нравились мне куда больше.

Леон всегда отличался эмоциональностью, и поэтому я не сразу заметил, что дело не только в этом; теперь настроения у него не просто менялись, но каким-то затейливым умышленным образом наслаивались одно на другое, точно запрограммированные. Как-то раз я вышел вслед за ним покурить на террасу – к тому времени Хьюго с Мелиссой наверняка уже знали, что я начал курить, но, учитывая все обстоятельства, вряд ли стали бы делать мне замечания. В тот день Леон привез какую-то сложносочиненную огненную лапшу в картонных коробках и за обедом уговаривал Мелиссу, к которой питал симпатию, перебраться в Берлин: “У немцев крыша поедет от счастья, когда они увидят твой ассортимент, они обожают все ирландское, – заткнись, Тоби, не видишь, мы с Мелиссой разговариваем. А немецкие парни! Высоченные красавцы, которые не тратят жизнь в пабах, а занимаются делом, тусуются, ходят в походы, в музеи… и что ты нашла в этом жирном тупом уроде?”

Когда я вышел на террасу, Леон неподвижно сидел на ступеньках, над рукой его вилась тонкая струйка дыма. День клонился к вечеру, сад накрыла косая тень соседнего дома, разрезав его на две половины, светлую и темную, вокруг порхали мелкие бледные бабочки, то появлялись, то исчезали, точно по мановению руки фокусника.

– Ну, ты, – я прикурил сигарету и уселся рядом с Леоном, – хорош уговаривать мою девушку меня бросить.

Леон и ухом не повел. Я с удивлением заметил, что он ссутулился; искрометное обаяние слетело с него, точно пыльная простыня, обнажив мрак во плоти.

– Ему становится хуже, – произнес Леон.

Я не сразу понял, что он имеет в виду.

– Неправда, – возразил я, уже жалея, что не остался в доме.

Леон даже не взглянул на меня.

– Правда. Когда я пришел, он мне сказал: “Давненько тебя не было!” – и улыбнулся.

Два дня назад Леон провел у нас целый день.

– Да он пошутил, – ответил я.

– Нет.

Повисло молчание.

– Останешься на ужин? – спросил я. – Кажется, сегодня равиоли с…

– И эта его нога, – перебил Леон. – Ты видел, как он спускался на кухню? Три ступеньки – и чертова нога трясется, как желе. Ему явно осталось недолго.

– Ему вчера делали радиотерапию. После нее он всегда без сил. К завтрашнему дню будет в норме.

– Не будет.

– Знаешь что. – Мне безумно, ужасно хотелось, чтобы Леон заткнулся, но я слишком хорошо его знал, а потому старался говорить спокойно. – Я вижу его каждый день. Так? И уже изучил, э-э-э, как и что. После радиотерапии ему пару дней хреново, а потом становится лучше.

– Да через пару-тройку недель он уже не сможет обходиться без посторонней помощи. А что будет, когда ты уедешь домой? Вы уже придумали? Нашли сиделку, договорились с хосписом или…

– Я не знаю, когда уеду, – перебил я. – Может, поживу тут еще чуток.

Леон наконец обернулся ко мне и отстранился, точно вдруг увидел диковинку.

– Правда? И сколько же?

Я пожал плечами:

– Посмотрим. Как пойдет. – В последние дни я регулярно, хоть и вяло, задумывался о том, сколько еще Мелисса согласится здесь жить. И сколько мне еще удастся врать семье, будто бы я совершенно здоров, подумаешь, иногда выпью бокал-другой вина или таблетки; при мысли о том, что они догадаются, как мне на самом деле хреново, я вздрагивал, словно кто-то засунул палец в мою открытую рану, и понимал, что лучше бы свалить отсюда побыстрее, пока меня не разоблачили. Но как только представлял, что придется возвратиться в квартиру, к тревожной кнопке и ночным кошмарам, так сразу становилось тошно. – Я никуда не тороплюсь.

– А как же работа? Или ты больше туда не вернешься?

– Я уже вернулся. Работаю из дома. – На самом деле я не общался с Ричардом несколько месяцев, может, меня давным-давно уволили, а я и не знал. – Они же в курсе, что со мной случилось. И не возражают, что я некоторое время поработаю удаленно.

– Гм, – Леон вскинул брови, – повезло тебе. Но что будет, когда нагрузка окажется для тебя непомерной? Нет, – он поднял руку, чтобы я не перебивал, – я вовсе не хочу тебя обидеть. Ты настоящий боец и даже не представляешь, как я тебе благодарен, я от всего сердца жалею, что тогда усомнился в тебе. Понимаешь? Но готов ли ты, я не знаю, купать Хьюго? Вытирать ему задницу? Круглые сутки каждые четыре часа давать ему лекарства?

– Хватит, – не сдержавшись, я повысил голос, – до этого еще не дошло. Вот когда дойдет, тогда и подумаю, хорошо? Если дойдет, конечно. Такой ответ тебя устроит?

– Нет. Потому что когда до этого дойдет и ты перестанешь справляться, должен быть готов план. Ты же не можешь просто свалить и бросить его одного…

– Так придумай этот гребаный план! Любой, какой хочешь. Только отстань.

Я думал, что Леон вспылит, но он лишь бросил на меня непонятный взгляд и затянулся сигаретой. Тень уползла чуть дальше, бабочки исчезли; тогда я усмотрел в этом неуместно-дешевый знак. Я поспешно докурил сигарету и раздавил каблуком окурок.

– Я спрашивал у отца, – вдруг произнес Леон, – что будет с домом.

– Ну и?..

– Я ошибался. Бабушка с дедушкой не просто разрешили ему здесь жить, они завещали ему дом. Как старшему сыну. – Леон затушил окурок о ступеньку. – Теперь слово за Хьюго. Если, конечно, он вообще намерен что-то решать.

Леон снова покосился на меня.

– Ни за что, – ответил я. – Не буду я у него спрашивать.

– Ты же сам говорил, что видишь его каждый день и отлично изучил…

– А ты говорил, что у тебя своя жизнь и ты, упаси боже, не собираешься бросать Берлин и переезжать сюда. Так какая тебе разница…

– Разве ты хочешь, чтобы дом продали?

– Нет! – выпалил я неожиданно для самого себя. После проведенных здесь недель лишиться Дома с плющом было немыслимо. – Нет, конечно.

– И Хьюго вряд ли этого захочет. Сам знаешь. Но папа говорит, что Фил с Луизой обеими руками “за”, тогда они подбросят деньжат Сью с Томом на образование детей, на новый дом, ну и так далее. Сюзанна против, но поди их убеди. А Фил – второй по старшинству. Если Хьюго оставит дом ему, то точно все. Поговори с Хьюго, объясни ему это. Попроси завещать дом тому, кто его не продаст.

– Ладно, – помолчав, согласился я. – Хорошо. Я с ним поговорю.

Леон снова уставился в сад, обхватив колени руками, как в детстве.

– И поскорее, – добавил он.

Я сунул окурок в горшок с геранью и ушел в дом. Хьюго и Мелисса с улыбками обернулись ко мне, они рассматривали старый семейный альбом, который Хьюго где-то раскопал, чтобы ей показать. Но нет – голова разламывалась, я бы не высидел с ними целый вечер: есть равиоли, играть в “пьяницу”, болтать и видеть, как Леон следит за каждым движением Хьюго. Отговорившись головной болью, я отправился наверх, принял ксанакс и пару обезболивающих таблеток – пошел он на хрен, этот Леон, – улегся в постель и накрыл голову подушкой.

Сюзанна тоже стала гораздо раздражительнее. Когда-то она была милая, серьезная, книжная девочка со странностями, порой граничившими с откровенной глупостью, – в юности мне частенько приходилось втолковывать ей, что нужно укладывать волосы, красиво одеваться и так далее, если не хочешь, чтобы над тобой смеялись, – и неожиданно тонким чувством юмора. С тех пор Сью не раз менялась, но в глубине души я полагал, что она все та же девочка, и был неприятно удивлен, когда оказалось иначе.

– Я нашла врача, – сообщила она однажды днем, когда мы возились на кухне. Они с Хьюго только что вернулись с радиотерапии, он совершенно вымотался, его трясло, мы уложили его в постель, отправились готовить ему чай и лепешки с маслом. – Для независимой консультации. Он в Швейцарии, спец с мировым именем по этому виду рака. Я ему позвонила, и он согласился посмотреть историю болезни Хьюго.

– Его уже и так обследовали трое врачей, – удивился я. – В больнице.

Сюзанна открыла холодильник, поискала сливочное масло.

– Смотрели. Пусть еще один посмотрит.

– То есть это уже четвертый. Зачем тебе консультация четвертого специалиста?

– Затем, что первые три могли ошибиться.

Я стоял у раковины, наливал воду в чайник и не видел лица Сью.

– И сколько еще тебе нужно врачей? Ты их будешь менять, пока не найдешь того, кто скажет именно то, что ты хочешь услышать?

– Мне хватит и одного. – Она скользнула по мне холодным взглядом, повернулась к столу. – А что тебя не устраивает?

Меня не устраивало допущение, будто врачи Хьюго могли что-то проглядеть. Оно влекло за собой ужасное предположение, что и мои, возможно, ошиблись, не удосужились сделать нечто, что могло бы меня волшебным образом исцелить.

– Я не хочу, чтобы Хьюго надеялся попусту.

– Лучше надеяться, чем сдаться, пока есть шанс.

– Как ты себе это представляешь? Этот чувак из Швейцарии перезвонит тебе и скажет: сюрприз, ваш дядя совершенно здоров?

– Нет. Но, возможно, он перезвонит и скажет, что от операции и курса химиотерапии будет толк.

– В таком случае наверняка хотя бы один из трех докторов тебе об этом сообщил.

– Они же приятели. И не станут друг другу возражать. Если первый сказал, что сделать ничего нельзя…

– Я лежал в той же больнице, – перебил я, – и у меня были отличные врачи. Они делали все, что в их силах. Все, понимаешь?

– Ну и прекрасно. Верю. Рада за тебя.

Я достал пакетики с чаем и смотрел на них, пытаясь сообразить, как с ними быть дальше; ровный холодный тон Сью мне совершенно не нравился. Я понимал, что следовало бы ее подбодрить, такая настойчивость все же лучше уныния и отчаяния Леона, но больше всего на свете мне хотелось, чтобы все отвязались, оставили нас в покое.

– Так зачем тебе нужна эта консультация?

– Затем, – одним уверенным плавным движением Сюзанна намазала маслом половину лепешки, – что Хьюго не ты. Ему шестьдесят семь, он не богат, не знаменит, – ты в курсе, что у него даже страховки нет? Он обращался в государственные больницы. И давай смотреть правде в глаза: он такой рассеянный и такой неряха, что его легко можно принять за какого-нибудь нищего психа, особенно если не присматриваться. Нет, конечно, он белый мужчина и выговор у него как у образованного, этого не отнять, но если к тебе там были внимательны, это еще не значит, что они станут тратить столько же сил на полоумного старикана, который того гляди помрет.

Меня вдруг охватила такая злость, что я на миг даже утратил дар речи.

– Ну что за бред, – наконец выдавил я. – Сью, что ты несешь? Ты правда думаешь, что они сознательно не стали лечить Хьюго, потому что он чокнутый старикашка, а не миллионер? Они же врачи. Уж не знаю, какой херни о борьбе за социальную справедливость ты начиталась, но их долг – помогать людям. Разумеется, по мере сил, порой ведь и врачи оказываются бессильны. Но это не значит, что они сволочи и негодяи, которые только и думают, как бы кого отправить на тот свет.

Сюзанна достала из буфета заварочный чайник, выхватила у меня пакетики и сунула в него.

– Помнишь, как заболела бабушка? – спросила она. – У нее неделями дико болел живот, его весь раздуло. Она три раза ходила к терапевту, два раза обращалась в неотложку, и все ей твердили одно: это у вас запор, будьте умницей, идите домой и выпейте вкусных таблеточек с сенной. Хотя она им говорила, что никакой это не запор.

– Врачи ошибаются, они тоже люди. – На самом деле я ничего такого не помнил. Когда бабушка заболела, мне было тринадцать, в голове только девчонки, друзья, музыка, учеба да регби; я навещал ее пару раз в неделю, покупал на карманные деньги ее любимые шоколадки с орехами и изюмом, пока она еще могла есть, и желтые фрезии, когда уже не могла, но толком не обращал внимания на всю эту мелкую муть.

– То есть они посмотрели на бабушку и решили, что старуха рехнулась и просто хочет внимания, – не унималась Сюзанна. – Если бы они поговорили с ней хотя бы десять секунд, выслушали ее, то обязательно поняли бы, что это не так. Ты вообще знаешь, с каким трудом удалось добиться, чтобы ей сделали анализы? В конце концов папа сходил к ее терапевту и устроил ему выволочку. Вот тогда ее отправили на обследование. Но было уже поздно: инкурабельный рак желудка.

– Может, ей так и так нельзя было бы помочь. Ты же не знаешь наверняка.

– Может, да. А может, и нет. Дело же не в этом. Подвинься. – Она наклонилась, схватила стоявший сбоку от меня чайник и залила пакетики кипятком, закапав столешницу. – Если ради тебя врачи готовы были напрягаться, то и хорошо. Но не всем так везет, как тебе.

– Господи. Ты сама-то себя слышишь? Они же не ведут этот, как его… – Я точно знал, что хочу сказать, но не мог объяснить так, чтобы до Сюзанны дошло, и с силой прикусил губу изнутри. – Можно подумать, они тайком тебя оценивают и снижают баллы за выговор как у быдла или за то, что тебе под семьдесят, – мол, сколько очков набрал, на столько тебя и будут лечить. Это же чушь. Тебе придется поверить, что они выкладываются по полной.

Сюзанна приготовила поднос, после чего смахнула крошки в ладонь, стряхнула в ведро, молоко и масло сунула в холодильник и захлопнула дверцу – все это проворными скупыми движениями.

– Зак дался мне нелегко, – проговорила она спокойным голосом, в котором, однако, сквозило тщательно сдерживаемое раздражение. – Врач назначил процедуру – подробности я опущу, но в целом вариантов у него было несколько, и он выбрал тот, на который я категорически была не согласна. Я ему так и сказала. А он ответил: “Если будете со мной спорить, я получу судебное предписание, обращусь в полицию и вас приволокут сюда силой”.

– Да он пошутил, – на миг онемев от изумления, выдавил я.

– Нет, он говорил совершенно серьезно. Более того – подробно рассказал, что и с другими поступал так же, чтобы я поняла, что он не шутит.

– Господи боже… – произнес я. Интересно, что делал Том, когда с его женой разговаривали таким вот образом? Наверное, покорно кивал и размышлял, какую мерзотную коляску выбрать для прогулок с ребенком. – Ты написала на него жалобу?

Сюзанна обернулась с ножом для масла в руке и смерила меня недоуменным взглядом:

– Это еще зачем?

– Он не имел права так себя вести.

– Еще как имел. Беременные и пикнуть не смеют. По закону врач может сделать с тобой что ему заблагорассудится, хочешь ты того или нет. Неужели ты не знал?

– Теоретически, конечно, такое возможно, – возразил я, – но на практике вряд ли…

– Именно на практике. Мне ли не знать. Я там была.

Мне не хотелось с ней спорить, к тому же мы явно отклонились от темы, Хьюго-то вряд ли беременный.

– Твой врач был полный мудак. Мне жаль, что так получилось. И я понимаю, почему ты с такой настороженностью относишься к докторам. Но если тебе не повезло, это еще не значит…

– Твою ж мать! – перебила Сюзанна, швырнула нож в раковину, схватила поднос и вышла.

В другое время я отнесся бы к нашему разговору куда спокойнее. В конце концов, Сюзанна не сказать чтобы сильно переменилась: она всегда обожала распинаться о несправедливости, как реальной, так и воображаемой, я же в таких случаях лишь закатывал глаза, но никогда ей не возражал. Да и Леон всегда отличался перепадами настроения, мне же хватало ума не расстраиваться по этому поводу, я просто выходил из комнаты, оставлял его одного, чтобы не вгонял меня в тоску. Теперь же малейшие, заурядные их закидоны выбивали меня из колеи.

Я и рад был бы списать это на стресс от угасания Хьюго или на травму – черепно-мозговую, психологическую, какую угодно, после той ночи, – но, боюсь, причина гораздо прозаичнее и стыднее. Правда в том, что я завидовал Леону и Сюзанне. Чувство это оказалось настолько непривычным, что я не сразу его осознал, ведь всю жизнь я принимал как должное, что дело обстоит ровно наоборот. Я всегда был общительным, легко заводил знакомства – не хочу сказать, что я был харизматическим лидером, вовсе нет, но мне с легкостью удавалось влиться в самую крутую компанию, меня приглашали на все тусовки, меня уважали до такой степени, что я спокойно приводил с собой Дека, и его тоже принимали, несмотря на простецкий выговор, очки и совершенную неспособность к регби, – просто потому, что он мой друг. Над Леоном измывались все школьные годы; Сюзанна, конечно, не ходила в изгоях (она училась в соседней школе для девочек), но ни ее, ни ее подружек особо никуда не приглашали, поскольку все они были заучками типа Лизы Симпсон, продавали самодельные свечи, чтобы собрать деньги в пользу бездомных, Тибета и так далее, – в общем, если Сюзанну с Леоном и звали на какие-то крутые тусовки, то исключительно благодаря мне. И даже потом, когда мы выросли, Леон после первого же курса вылетел из колледжа и поскакал по миру – кажется, ездил сезонным рабочим в Австралию на сбор урожая, жил в сквоте в Вене, ни на одной работе и ни в одних отношениях не задерживался дольше пары лет, – Сюзанна же превратилась в домохозяйку и готовила детям пюре из зеленой фасоли, пока я строил блистательную карьеру и идеальную жизнь. Не то чтобы я смотрел на них свысока, такого за мной не водилось, я их любил и желал им всего самого лучшего, но в глубине души понимал, что если сравнивать их жизнь с моей, то моя круче.

И нате вам пожалуйста: теперь они поднимаются по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, жонглируют словами, ни на миг не теряя нить разговора, Леон травит байки о группах, о которых я разве что слышал, Сюзанна отряхнула пыль с диплома, поступила в престижную магистратуру по социальной политике и светится азартом, – и посмотрите на меня. Я функционировал более-менее нормально в своем новом миниатюрном упрощенном мирке, но прекрасно понимал, что на старой работе или в старой жизни не продержался бы и дня. Я им завидовал, постыдно и жгуче, потому что вся эта ситуация выбивалась из привычного порядка вещей. А потому и не мог смотреть на их бзики и слабости с прежним добрым снисходительным удивлением. Несколько месяцев назад в ответ на их выпады я лишь ухмыльнулся бы, покачал головой, теперь же стискивал зубы, чтобы не заорать от злости. И очень радовался, когда они уезжали и мы с Мелиссой и Хьюго возвращались в наше тихое сумеречное спокойствие шелестящих страниц, карточных игр и горячего какао на ночь, деликатных молчаливых согласий и договоров, в наш мир – я только теперь понимаю, какая это редкость, какая невыразимая драгоценность, – взаимной, строгой, нежной, заботливой доброты.

Леон был прав: Хьюго действительно слабел. Происходило это постепенно, незаметно, так что нам обычно удавалось убедить себя, что все по-старому. То вдруг у него подкосится нога, я или Мелисса подхватим его за локоть – осторожно, ковер! – но такое случалось чаще и чаще, и не всегда поблизости оказывался ковер, который можно было обвинить. Порой, подняв глаза от документов, он обводил комнату пустым, потерявшим сцепление с реальностью взглядом – что? который час? – и устремлял его на меня, совершенно не узнавая, так что меня подмывало попятиться прочь из кабинета, но, сделав над собой усилие, я говорил: “Дядя Хьюго, почти три часа, давай я сделаю чаю?” — после чего он моргал, взгляд понемногу прояснялся, и Хьюго отвечал с улыбкой: “Давай, по-моему, мы его честно заработали”. Бывали и редкие приступы граничившей с гневом раздражительности, практически на пустом месте: “Я прекрасно способен сам себя обслужить, не торопите меня!” Краешек губ чуть кривился в укоризненной ухмылке, которая никак не исчезала.

Однажды вечером Хьюго упал. Мы как раз затеяли ужин – собирались жарить эмпанады, у меня до сих пор во рту привкус жирной чоризо и лука. Мы поставили вальсы Шопена, Хьюго пошел наверх, в туалет, а мы с Мелиссой раскатывали тесто на столе и спорили о величине лепешек, как вдруг раздалось сбивчивое шарканье, пугающий глухой стук, грохот, словно что-то скатилось с лестницы, потом лязг – и все смолкло.

Мы вылетели из кухни, принялись звать Хьюго; я даже не успел сообразить, что это было. Хьюго полулежал на ступеньках, одной рукой вцепившись в перила, бледный, с безумным взглядом. Трость валялась внизу, было что-то жуткое в его позе – землетрясение, военное вторжение, все бегут…

Первой к нему подскочила Мелисса, опустилась на ступеньку, схватила его за руку, чтобы поддержать:

– Нет, лежите пока. Не двигайтесь. Что случилось?

Она говорила отрывисто и спокойно, как медсестра. Хьюго часто дышал через нос. Я поднялся к нему, попытался втиснуться рядом.

– Хьюго, что с тобой? Ты не…

Мелисса шикнула на меня и проговорила:

– Хьюго. Посмотрите на меня. Сделайте глубокий вдох и скажите мне, что с вами случилось.

– Ничего. Палка соскользнула. – Руки у него тряслись, очки съехали на кончик носа. – Идиотизм. Я-то думал, уже привык, научился с ней управляться, вот и расслабился…

– Вы ударились головой?

– Нет.

– Точно?

– Да. Все хорошо, правда…

– Чем вы ударились?

– Задницей, чем же еще. Пересчитал ступеньки – уж не помню, сколько именно. И локтем, вот он болит сильно… ох. – Хьюго шевельнул локтем и скривился от боли.

– Где еще болит?

– Да вроде больше нигде.

– Надо позвонить врачу, – наконец вмешался я, – или в “скорую”, мы…

– Погоди, – перебила Мелисса и буднично, проворно ощупала Хьюго: поверните голову, согните руку в локте, болит? а так? Лицо ее было сосредоточенным и отстраненным, как у чужой, пальцы оставляли на коричневых вельветовых брюках и растянутом свитере Хьюго мучные пятна, похожие на въевшуюся пыль.

На кухне по-прежнему играл Шопен, “Вальс-минутка”, лихорадочное буйство ускорявшихся и ускорявшихся трелей и рулад, дико хотелось его заткнуть. Дыхание Хьюго, частое и затрудненное, запускало в моем мозгу исступленную сирену тревоги. Мне стоило огромных усилий не двинуться с места.

– Ну вот, – Мелисса распрямилась, – я почти уверена, что никаких серьезных повреждений у вас нет. Локоть не сломан, в противном случае вы не смогли бы им двигать. Хотите, съездим в травмпункт? Или вызовем врача на дом, чтобы вас осмотрел?

– Нет, – ответил Хьюго, пытаясь сесть прямо. Я схватил его ладонь, куда больше моей, и только сейчас заметил, как он похудел, кожа да кости. – Цел, и ладно. Разве что потряхивает чуть-чуть. Но никаких докторов я сейчас уж точно видеть не хочу. Просто полежу.

– Лучше бы все-таки тебе показаться врачу, – сказал я, – на всякий случай…

Хьюго крепче сжал мою руку и произнес с раздражением, едва ли не со злостью:

– Я уже взрослый, Тоби. И если я не хочу ехать в больницу, то не поеду. А теперь помоги мне встать и дай палку.

Но он так дрожал, что какая уж там палка. Мы подставили плечи, помогли ему подняться и отвели в постель, вдалеке безумно кружил и повторялся Шопен, и наша осторожно ковылявшая троица смахивала на какое-то неуклюжее существо – ступенька! вот хорошо, еще ступенька! Наконец мы с Мелиссой уложили Хьюго, принесли чаю и решили, что на ужин разогреем банку куриной лапши и пожарим тосты. Эмпанад никому не хотелось.

– Он же все-таки не расшибся, – сказала мне на кухне Мелисса. – Может, и правда у него трость соскользнула.

Но это было не так, и мне не хотелось это обсуждать. Меня и самого трясло, сердце колотилось, тело отказывалось верить, что опасность миновала.

– Откуда ты знаешь, как проводить осмотр?

Мелисса помешала суп в кастрюле, слизнула с пальца каплю лапши, попробовала на вкус.

– Я когда-то окончила курсы первой помощи. Мать иногда падала.

– Господи. – Я обнял ее сзади, поцеловал в затылок.

Она взяла мою руку, на секунду прижала к губам, выпустила и потянулась к полке с приправами. Лицо ее все еще сохраняло то холодное, отстраненное выражение, а мне хотелось его стереть, затащить ее в постель, сорвать это выражение с нее вместе с одеждой, чтобы оно растаяло, как туман.

– Да ладно тебе. Не поверишь, как часто эти навыки меня выручали.

– И все-таки. – За эти годы я столько всего слышал о матери Мелиссы, что при встрече вряд ли удержался бы, чтобы не дать ей в глаз, но лишь сейчас заметил мрачную иронию: все Мелиссино детство поглотила забота о матери, наконец она от нее съехала, встретила парня, который позаботится о ней самой, и вдруг – опа! – ей снова нужно за кем-то ухаживать, и не за одним человеком, а за двумя. – Ты на такое не подписывалась.

Она обернулась ко мне с банкой приправ в руке:

– На какое такое?

– Ухаживать за Хьюго.

– Я всего лишь его осмотрела.

– Ты делаешь гораздо больше.

Мелисса пожала плечами:

– Подумаешь, пустяки. Нет, правда, мне совсем не трудно. Хьюго чудесный.

– Да. Но изначально мы планировали остаться тут на несколько дней. – К тому времени мы прожили в Доме с плющом уже три с лишним недели. Мелисса пару раз смоталась ко мне и к себе, захватила еще кое-какую одежду, но мы не обсуждали, когда вернемся домой. – Может, тебе лучше уехать.

Она прислонилась к столу, впилась в меня взглядом, позабыв о супе.

– Ты этого хочешь?

– Не в этом дело, – ответил я. – Я счастлив, что ты здесь. Но… – сказать ей это было все равно что принять на себя обязательство, к которому я не очень-то был готов, но что уж теперь, – я бы хотел остаться еще на чуть-чуть.

Мелисса просияла.

– Ох, как же я надеялась, что ты решишь остаться! Спрашивать не спрашивала, тем более что тебя всегда готовы подменить, но Хьюго с тобой хорошо. Для него это очень важно. Я очень рада, Тоби, и, разумеется, я тоже останусь. С удовольствием.

– Да, но сейчас одно, – возразил я, – а потом будет хуже. И я не хочу, чтобы тебе пришлось с этим возиться.

– Раз ты здесь, то и я здесь. Ой, – она повернулась к супу, который зловеще зашипел и вспенился, и убавила газ, – готово. Ты пожарил тосты?

– Речь не только о Хьюго, – выдавил я с невероятным трудом, слова давались мне с болью. – Тебе ведь последнее время приходится ухаживать и за мной.

Она с улыбкой оглянулась на меня:

– Мне нравится за тобой ухаживать.

– А мне не нравится, что ты вынуждена этим заниматься. Меня это бесит. Тебе и с матерью забот хватало.

– Это разные вещи, – неожиданно отрезала Мелисса, и в голосе ее впервые на моей памяти зазвенел металл. – Ты не сам себе это устроил. И Хьюго тоже. Это совсем другое.