Текст книги "Ведьмин вяз"

Тана Френч
Ведьмин вяз

© Юлия Полещук, перевод, 2020

© Андрей Бондаренко, оформление, 2020

© “Фантом Пресс”, издание, 2020

Почему вяз – ведьмин, или история одной находки

От издателя

Внимательные читатели наверняка заметят, что в романе Таны Френч словосочетание “ведьмин вяз” не встречается нигде, кроме заглавия, а наиболее дотошные обнаружат, что и вяз-то не ведьмин, а шершавый (wych elm, как видовое название, на латыни – ulmus glabra). Однако подвоха тут никакого нет: название романа отсылает к истории, которая произошла в 1943 году в местечке Хагли-Вуд в английском Вустершире. Там в дупле вяза обнаружили тело женщины, убитой предположительно в октябре 1941 года; несчастную задушили, а тело спрятали в дупле. Личность погибшей так и не была установлена, молва прозвала ее “Беллой”. Начиная с 1970-х годов на обелиске неподалеку от места, где обнаружили труп, появляется граффити “Кто засунул Беллу в ведьмин вяз”, и wych в этой надписи постепенно трансформировалось в witch (ведьмин), – вполне в духе тайны, окутывавшей это преступление, тем более что среди версий мотивов убийства было и колдовство. Эта история, по признанию Таны Френч, стала толчком для ее новой книги.

Кристине

Господи, мы знаем, кто мы такие,

но не знаем, чем можем стать.

Уильям Шекспир. “Гамлет” (пер. Михаила Лозинского)

1

Я всегда считал себя везучим. Не в том смысле, что вдруг по наитию угадывал выигрышные числа в лотерее и срывал многомиллионный куш или на считаные секунды опаздывал на самолет, который потом разбился со всеми пассажирами. Я лишь хочу сказать, что обычные житейские неурядицы меня как-то миновали. Надо мной не измывались в детстве, меня не травили в школе, родители мои не развелись, не умерли, не спились, не скололись, а если и ссорились, то по мелочам; ни одна из моих девушек, насколько мне известно, ни разу мне не изменила, не бросила без объяснений в одночасье; я никогда не попадал под машину и не болел ничем серьезнее ветрянки – мне даже брекеты носить не пришлось. Не то чтобы я много об этом думал, но когда мне в голову вдруг пришла эта мысль, я испытал удовлетворение от того, что все в моей жизни складывалось как надо.

К тому же у меня был Дом с плющом. Даже теперь меня вряд ли кто разубедит, что Дом с плющом – настоящая удача. Я понимаю, что не все так просто, я как никто знаю все причины до мельчайших зазубренных деталей, могу выстроить их узорами, броскими, как руны черных сучьев на снегу, чтобы, глядя на них, в конце концов почти поверить в собственную правоту; но достаточно знакомого запаха – жасмина, лапсанг сушонга, того особого старомодного мыла, названия которого я так и не узнал, – или косого луча послеполуденного солнца, падающего под определенным углом, и я снова теряю голову, завороженный.

Недавно я даже позвонил двоюродным брату с сестрой, чтобы поговорить об этом, – накануне Рождества перебрал глинтвейна на каком-то богомерзком корпоративе, иначе ни за что бы не позвонил, ну или как минимум не стал бы спрашивать у них ни мнения, ни совета, ни чего мне там приспичило узнать. Сюзанна недвусмысленно дала понять, что вопрос дурацкий: “Ну разумеется, нам повезло. Дивное было время, – и добавила, когда я примолк: – Если ты все о том же, то я бы на твоем месте (ножницы проворно и долго стригут бумагу, на заднем плане весело заливается хор мальчиков, сестра заворачивает подарки) давным-давно постаралась обо всем забыть. Я понимаю, проще сказать, чем сделать, но правда, Тоби, столько лет прошло, зачем опять в этом копаться? А впрочем, как знаешь”. Леон же сперва искренне мне обрадовался, но потом сразу напрягся: “Мне-то откуда знать? И кстати, раз уж ты позвонил, я все равно собирался тебе писать, думаю приехать домой на Пасху, ненадолго, ты будешь…” – тут я вспылил, потребовал ответа на вопрос, хотя прекрасно знал, что с Леоном этот номер не пройдет: он притворился, будто связь прервалась, и повесил трубку.

И все же, все же. Это важно, даже, пожалуй, – насколько я теперь понимаю – важнее всего прочего. Я лишь недавно задумался о том, в чем же именно заключается везение, до чего оно гладко и восхитительно-обманчиво, какие безжалостные изгибы и узлы скрывает его изнанка, какие смертельные опасности в нем таятся.

Тот вечер. Любой рассказ можно начать с чего угодно, и я прекрасно понимаю, что прочие участники этой истории поставили бы под сомнение мой выбор, – буквально вижу, как кривит губы Сюзанна, слышу, как насмешливо фыркает Леон. Да что уж: для меня тот вечер стал поворотным моментом, изъеденным ржавчиной засовом на двери, разделяющей “до” и “после”, подставленным украдкой волшебным стеклышком, из-за которого все, что по эту сторону, приобретает мутный оттенок, а по ту – сияет так мучительно близко, нетронутое, неприкосновенное. Чушь, конечно, – к тому времени череп давным-давно покоился в расщелине, и тем летом его все равно обнаружили бы, – но в глубине души я, вопреки всякой логике, верю, что без того вечера ничего бы этого не случилось.

Поначалу все складывалось неплохо, можно даже сказать, как нельзя лучше. Та апрельская пятница стала первым по-настоящему весенним деньком, и я сидел в пабе с двумя лучшими школьными друзьями. “У Хогана” было оживленно, по случаю наступившего тепла все расслабились, девушки распустили волосы, парни закатали рукава рубашек, смех и гул голосов почти заглушали бодрое регги, и казалось, будто пол пульсирует под ногами. Я тащился, причем без всякого кокса, рабочая неделя выдалась напряженной, и в тот день мне наконец удалось решить все вопросы, голова кружилась от радости, я ловил себя на том, что тараторю как заведенный и несколько картинно подношу ко рту бокал пива. Сидевшая за соседним столиком красивая брюнетка то и дело поглядывала на меня, недвусмысленно улыбалась, когда мы встречались глазами; я вовсе не собирался подкатывать к ней, у меня была девушка, и я не хотел ей изменять, но было приятно сознавать, что я не утратил обаяния.

– Она на тебя глаз положила. – Деклан кивнул на брюнетку, которая, запрокинув голову, театрально расхохоталась над шуткой подруги.

– У нее хороший вкус.

– Как там Мелисса? – спросил Шон, на мой взгляд, безо всякой нужды. Даже если бы у меня не было Мелиссы, брюнетка – не мой тип, слишком уж вызывающие формы, едва сдерживаемые винтажным красным платьем, такая куда уместнее в прокуренном “Голуазом” бистро, где парни дрались бы за нее на ножах.

– Лучше всех, – ответил я чистую правду. – Как всегда.

Мелисса была полной противоположностью брюнетки: невысокая, милая, с копной растрепанных светлых волос и россыпью веснушек, она любит все, что радует и ее, и окружающих, – носит яркие платья из пестрого ситца, печет хлеб, танцует под любые песни, что крутят по радио, на пикник прихватывает тканевые салфетки и какой-нибудь невообразимый сыр. Мы не виделись несколько дней, и я отчаянно скучал по Мелиссе, по ее смеху, по ее манере утыкаться носом мне в шею, по ее пахнущим жимолостью волосам.

– Она клевая, – многозначительно заметил Шон.

– Ага. Я же только что сказал, она лучше всех. Я с ней встречаюсь, кому, как не мне, знать, что она клевая. Она и вправду клевая.

– Ты что, под спидами? – спросил Дек.

– Не, это меня от тебя так прет. Чувак, ты сам чистейший, белейший колумбийский…

– Точно, под спидами. А ну делись, засранец.

– Я чист как задница младенца.

– Тогда чего ты пялишься на эту телку?

– Она красивая. Мужчина может любоваться красотой безо всякого…

– Ясно, кофе перебрал, – сказал Шон. – Пей лучше пиво, хоть в себя придешь.

Он указал на мою пинту.

– Ради тебя – что угодно, – ответил я и залпом допил все, что оставалось в бокале. – Уххх.

– Она роскошна. – Дек пожирал глазами брюнетку. – Эх, жаль.

– Так вперед, – сказал я, хотя знал, что Дек, как всегда, заробеет.

– Ладно.

– Давай. Пока она отвернулась.

– Она же не на меня смотрела. А на тебя. Как обычно.

Дек, нервный коренастый очкарик с буйными непослушными медными волосами, выглядит неплохо, но отчего-то убедил себя в обратном – с предсказуемыми последствиями.

– Эй, на меня девушки тоже заглядываются, – с притворной обидой заметил Шон.

– Еще как заглядываются. Гадают, слепой ты или напялил эту рубашку на спор.

– Зависть. – Шон печально покачал головой. Высокий, метр девяносто, с круглым открытым лицом и выпирающими мускулами, которые только-только начинали обмякать; женщины и правда частенько обращали на него внимание, но им ничего не светило, потому что Шон много лет, еще со школы, счастлив с одной девушкой. – Страшная штука.

– Не парься, – успокоил я Дека. – Все у тебя наладится. Уж после такого… – и я еле заметным кивком указал на его голову.

– После какого “такого”?

– Сам знаешь. – Я коснулся своих волос.

– Да о чем ты?

Я наклонился над столом и проговорил вполголоса:

– О пересадке волос. Молодчина, чувак.

– Да не делал я пересадку!

– Тут нечего стесняться. Сейчас все звезды это делают. И Робби Уильямс. И Боно.

Дек, разумеется, разозлился еще сильнее.

– Вы охренели? У меня все волосы свои!

– И я об этом. Выглядят как натуральные.

– Чисто натуральные, – поддакнул Шон. – Никто и не заметит. Отлично смотрится.

– Никто не заметит, потому что ничего и нет. Я не делал…

– Да ладно тебе, – перебил я. – Вон же они. Тут и….

– Отвали!

– Придумал! Давай спросим у твоей красотки. – И я помахал брюнетке.

– Нет. Нет-нет-нет. Тоби, я не шучу, я тебя убью. – Дек попытался схватить меня за руку, но я увернулся.

– Чем не тема для подката, – в тон мне заметил Шон. – Ты же не знал, как с ней заговорить. Вот тебе пожалуйста.

– Идите в жопу. – Дек встал, отчаявшись перехватить меня за руку. – Мудаки вы конченые, поняли?

– Эй, Дек, – воскликнул я, – не уходи!

– В сортир я. А вы пока успокойтесь. Давай, клоун, – он посмотрел на Шона, – твоя очередь.

– Решил проверить, все ли на месте, – сказал мне Шон, проведя по линии волос. – Ты всё испортил. Этот аж вон куда уполз…

Дек показал нам средний палец и, притворившись, будто не замечает ни нашего хохота, ни брюнетки, стал протискиваться к туалету меж откляченных задниц и рук с пивными стаканами.

– Прикинь, он и правда повелся, – ухмыльнулся Шон. – Ваще. Повторим? – Он направился к барной стойке.

Оставшись один за столом, я написал Мелиссе: Пью пиво с парнями. Позвоню позже. Люблю тебя. Она тут же ответила: Я продала то стимпанковское кресло! – и россыпь эмодзи с салютом. – Позвонила дизайнеру, она расплакалась от счастья, и я с ней чуть не разревелась.: —) Ребятам привет. Люблю тебя хххххх. У Мелиссы в Темпл-Баре свой магазинчик, который продает работы ирландских дизайнеров, всякие странные штуки: прикольные наборы из сообщающихся фарфоровых ваз, кашемировые пледы кислотных расцветок, самодельные ручки для ящиков в виде спящих белочек и ветвистых деревьев. Кресло это она не могла сбыть уже несколько лет. Поздравляю! – написал я в ответ. – Ты богиня продаж.

Шон принес пиво, вернулся из туалета Дек – явно успокоился, но по-прежнему старался не встречаться взглядом с брюнеткой.

– Мы спросили твою красавицу, что она думает, – поддел его Шон. – Она сказала, пересаженные волосы выглядят совсем как родные.

– Сказала, что весь вечер не может на них насмотреться, – добавил я.

– Спросила, можно ли потрогать.

– Спросила, можно ли их лизнуть.

– Жопу себе полижите. Знаешь, почему она с тебя глаз не сводит? – спросил у меня Дек и пододвинул табурет к столу. – Вовсе не потому, что ты ей понравился. Просто видела твое сладенькое личико в газете и теперь пытается вспомнить, за что тебя взяли – то ли ты старушку грабанул, то ли трахнул малолетку.

– Значит, я ей нравлюсь, иначе ей было бы на это наплевать.

– Размечтался. Слава тебе голову вскружила.

Пару недель назад в разделе светской хроники действительно была моя фотография с открытия выставки, после чего надо мной принялись стебаться, потому что на снимке я болтаю с актрисой, которая всю жизнь снимается в бесконечной мыльной опере. Я работаю пиарщиком и маркетологом в небольшой, но довольно престижной художественной галерее в центре Дублина, в пяти минутах ходьбы переулками от Графтон-стрит. На последнем курсе колледжа я ни о чем таком не думал – мечтал устроиться в крупную пиар-фирму и пошел на собеседование в галерею исключительно для опыта. Однако же мне неожиданно понравился и высокий, недавно отреставрированный георгианский особняк с причудливой геометрией комнат, и хозяин галереи, Ричард, который уставился на меня сквозь криво сидящие очки и спросил, какие у меня любимые ирландские художники (к счастью, я подготовился к собеседованию, сумел кое-как ответить, и мы разговорились о ле Брокки, Полине Бьюик и прочих деятелях искусства, о которых я до той недели слыхом не слыхивал). Еще мне понравилось, что в галерее у меня будет полная свобода действий. В крупной фирме первую пару лет мне пришлось бы, скрючившись за компьютером, усердно поливать и возделывать чужие идеи гениальных пиар-кампаний в социальных сетях, ломать голову из-за того, удалять ли расистские комментарии интернет-троллей о каком-нибудь офигительно новом вкусе чипсов или оставить для хайпа; в галерее же можно пробовать все что вздумается, учиться на собственных ошибках и исправлять их по ходу дела, и никто не будет висеть над душой – Ричард толком не знал, что такое твиттер, хотя и понимал, что ему не мешало бы его завести, да и явно был не из тех, кто собирается контролировать каждый твой шаг. Я немного удивился, когда мне предложили работу, но согласился, практически не раздумывая. Несколько лет, рассудил я, несколько блестящих пиар-кампаний для украшения резюме – и перейду в крупную фирму на должность, которая меня по-настоящему устроит.

Прошло пять лет, я принялся прощупывать почву – причем, к моему удовольствию, небезрезультатно. Я понимал, что буду скучать по галерее, и не только по здешней вольнице, но и по работе, по художникам с их смехотворным запредельным перфекционизмом, по удовлетворению от того, что наконец поднатаскался и теперь понимаю, почему Ричард за одного художника ухватился обеими руками, а другому отказал наотрез. Но мне исполнилось двадцать восемь, и мы с Мелиссой подумывали поселиться вместе, а в галерее хоть и платили нормально, однако далеко не так щедро, как в крупных компаниях, – в общем, я решил, что пришло время двигаться дальше.

В последнюю неделю все это могло сто раз пойти прахом, но удача мне не изменила. Мысли мои метались, как пастушьи собаки, и состояние мое, видимо, передалось Шону с Деком; навалившись на стол, мы спорили, куда нам втроем поехать летом в отпуск, и никак не могли решить: В Таиланд? Постой-ка, когда там сезон дождей? – Достаем телефоны. – А сезон смены вождей? Дек почему-то настаивает на Фиджи – только на Фиджи, другого шанса у нас уже не будет – и якобы незаметно кивает на Шона. На Рождество у того свадьба; событие не сказать чтобы совсем неожиданное, учитывая, что они с Одри встречаются двенадцать лет, но все равно мы с Деком еще не привыкли – типа, с чего он вдруг решил жениться, и при малейшем упоминании об этом капаем Шону на мозги: Стоит тебе сказать “да” – и ты уже себе не принадлежишь, а там того и гляди дети пойдут, всё, жизнь кончена… За последний отпуск Шона! За его последнюю тусовку! За последний Шонов минет! На самом деле нам с Деком очень нравится Одри, и кривая ухмылка Шона – вроде как злится, но в глубине души чертовски доволен собой – наводит меня на мысль, что мы с Мелиссой уже три года вместе, не пора ли сделать предложение, а разговоры о последних шансах заставляют оглянуться на брюнетку, которая, оживленно жестикулируя, рассказывает анекдот, ногти у нее ярко-красные, и поворот головы подсказывает мне, что она прекрасно знает: я смотрю на нее, и моя фотография в газете тут ни при чем. – Не ссы, Шон, в Таиланде мы о тебе позаботимся – ну, за первого Шонова трансвестита!

С этого момента мои воспоминания о вечере становятся обрывочными. Разумеется, потом я миллион раз прокручивал их в голове, скрупулезно ощупывал каждую нить, чтобы отыскать узелок, до неузнаваемости изменивший весь узор, и надеялся в конце концов обнаружить одну-единственную подробность, смысл которой упустил, крошечный краеугольный камешек, вокруг которого улягутся на место все фрагменты, в голове моей вспыхнут разноцветные огоньки – джекпот! – я подпрыгну и воскликну: “Эврика!” Впрочем, даже если и удавалось достроить тот или иной недостающий эпизод, легче не становилось (распространенный случай, успокаивали меня доктора, это нормально, совершенно нормально): я многое вспомнил, кое-что почерпнул из рассказов Шона и Дека, кропотливо восстановил тот вечер по кусочкам, точно старинную фреску, из сбереженных деталей и благоприобретенных умозаключений, но откуда мне было знать, что скрывали пробелы? Может, я задел плечом кого-нибудь из посетителей в баре? Или же, в эйфории от успеха, разговаривал слишком громко, размашисто вскинул руку и перевернул чье-то пиво? Или в каком-нибудь темном углу сидел качок, бывший хахаль брюнетки? Я не из тех, кто ищет приключений на свою задницу, но теперь уже ни в чем нельзя быть уверенным.

На темном дереве длинные полосы света, желтоватые, как сливочное масло. Я иду в сортир; девушка в мягкой красной бархатной шляпе, наклонившись над стойкой, обсуждает с барменом какой-то концерт, у девушки восточноевропейский акцент, запястья изгибаются, как у танцовщицы. На полу затоптанный флаер: желто-зеленая, в псевдонаивном стиле, ящерица кусает себя за хвост. Я мою руки, стылый воздух воняет хлоркой.

Помню, как посреди громкого спора о том, будет ли следующий фильм “Звездных войн” еще хуже предыдущего (Дек ссылался на какой-то хитрый алгоритм, который вывел лично), у меня завибрировал телефон. Я тут же его схватил: подумал, вдруг что-то связанное со сложившейся на работе ситуацией, – может, Ричард решил узнать, как продвигаются дела, или Тирнан наконец соизволил ответить на мой звонок, однако оказалось, что это всего-навсего фейсбучное приглашение на чей-то день рождения.

– Интрижка? – Шон вскинул брови, и я понял, что слишком порывисто взял телефон.

– Еще чего. – Я убрал мобильник. – И кстати, как насчет “Заложницы”: в первой части дочь – жертва, а во второй помогает поймать преступников. – И мы снова заспорили о кино, хотя на тот момент уже настолько уклонились от первоначальной темы, что не помнили, какую точку зрения кто из нас отстаивал изначально. Этого-то я и ждал от нашей встречи: чтобы Дек, навалившись грудью на стол, оживленно жестикулировал, Шон скептически разводил руками, и мы, стараясь перекричать друг друга, обсуждали Хагрида, – в общем, я достал из кармана телефон и выключил звук.

В проблемах на работе был виноват не я – точнее, если и был, то лишь косвенно. Кашу заварил Тирнан, чувак, который отвечает за выставки, долговязый хипстер с длинным подбородком и в винтажных очках в роговой оправе, у которого обычно были две основные темы для разговоров: малоизвестные канадские альтернативные фолк-группы и то, что его картины (тщательно выписанные маслом портреты богемных персонажей с голубиными головами и пустым взглядом – короче, все в таком духе; студию оплачивали ему родители) пока что не получили заслуженного признания. Годом ранее Тирнан подал мысль устроить коллективную выставку молодых людей из неблагополучной социальной среды, в работах которых раскрывалась бы тема городских пространств. Мы с Ричардом ухватились за его предложение: такая реклама для галереи, причем без особых усилий с нашей стороны, а если кто-нибудь из юнцов окажется сирийским беженцем (в идеале – еще и трансвеститом), шумиха выйдет грандиозная; Ричард, несмотря на всю свою рассеянность, надмирность и потрепанный твидовый пиджак, прекрасно понимал – чтобы галерея не закрылась, ей нужен статус и финансирование. Так что через несколько дней после того, как Тирнан подал эту идею, – походя, на ежемесячном совещании, подбирая пальцем с салфетки осыпавшуюся с пончика сахарную пудру, – Ричард велел ему браться за дело.

Все шло как по маслу. Тирнан прочесал самые стремные школы и муниципальные дома, которые сумел отыскать (в одном месте стайка восьмилеток прямо при нем кувалдой превратила его велик в произведение Дали), собрал целую коллекцию сомнительных недорослей с набором мелких судимостей и потрепанными рисунками – на этих полотнах, помимо прочего, фигурировали шприцы, облезлые многоэтажки и, невесть почему, лошади. Впрочем, надо отдать им должное, не все работы были так уж предсказуемы: одна девица мастерила из материалов с заброшенных стройплощадок жутковатые макеты приютов – брезентовая куколка-мужчина, ссутулясь, сидит на диване, вытесанном из куска бетона, и обнимает за плечи куколку-девочку, от их реалистичности я даже напрягся; еще один парнишка делал гипсовые слепки, наподобие помпейских, с предметов, которые подобрал на лестнице своей многоэтажки, – разбитая зажигалка, детские очки с погнутой дужкой, завязанный сложными узлами целлофановый пакет. Я уже смирился с тем, что выставка будет вызывать интерес исключительно за счет морального превосходства, однако некоторые экспонаты оказались и правда неплохи.

Одной своей находкой Тирнан особенно гордился – восемнадцатилетним парнем по кличке Гопник. Тот отказывался иметь дело с кем-либо, кроме Тирнана, не называл своего настоящего имени и, к нашей досаде, не давал интервью: у него то и дело случались нелады с законом, вдобавок он успел нажить немало врагов и опасался, что стоит ему разбогатеть и прославиться, как они тут же примутся его преследовать, – но работы у него были хорошие. С отчаянно-небрежным мастерством, придававшим его произведениям актуальность, он задействовал различные предметы, аэрозольную краску, фотографии, тушь – смотри скорее, да повнимательнее, пока с периферии полотна не налетело с ревом нечто и не разнесло его на осколки цвета и наспех нацарапанных слов. Когда я выложил на фейсбук его piece de resistance[1]1
  Здесь: основное произведение (фр.).


[Закрыть], гигантский вихрь из написанных углем подростков, сидящих вокруг нарисованного из баллончика костра, – запрокинули головы, размахивают жестянками, из которых неоновыми дугами хлещет алкоголь, – под названием “БоГероиновая рапсодия”, оно тут же привлекло внимание коллекционеров.

И вскоре совет по искусству и городской совет Дублина буквально завалили нас деньгами. СМИ писали о нас куда чаще, чем я ожидал. Тирнан привел к нам своих юнцов, и те бродили по галерее, пихая друг друга локтями, прикалывались вполголоса да бросали долгие непонятные взгляды на “Расхождения”, экспозицию абстракций, выполненных в смешанной технике. На наше приглашение откликнулась целая толпа знаменитостей, все обещали прийти на открытие выставки. Ричард слонялся по галерее, улыбаясь и мурлыкая себе под нос арии из опереток вперемешку с какими-то диковинными мотивчиками, которые он где-то подцепил (“Крафтверк”?). И вот однажды днем я без стука вошел в кабинет к Тирнану и увидел, как тот, стоя на четвереньках, добавляет последние штрихи к новому полотну Гопника.

Оправившись от секундного изумления, я расхохотался. Отчасти из-за выражения лица Тирнана, который покраснел и, хватая ртом воздух – “это не то, что ты подумал!”, – пытался подобрать правдоподобное объяснение, отчасти из-за собственного незамутненного легковерия, хотя давным-давно следовало бы обо всем догадаться (с каких это пор Тирнан водит дружбу с подростками из социально уязвимых семейств?).

– Так-так-так, – рассмеялся я. – Ну ты даешь.

– Тссс! – Тирнан поднял руки и оглянулся на дверь.

– Кого я вижу! Гопник собственной персоной!

– Да заткнись ты, пожалуйста, тут же Ричард…

– Выглядишь лучше, чем я ожидал.

– Тоби. Послушай. Нет, ты послушай… – Он вытянул руки перед картиной, и отчего-то казалось, будто он пытается ее прикрыть (“Картина? Какая картина?”): – Если все откроется, мне крышка, меня никто и никогда уже…

– Да боже мой, – перебил я, – успокойся ты.

– Картины ведь хорошие. Правда хорошие. У меня не оставалось другого выхода, будь они мои, на них никто и не взглянул бы, ведь я учился в художественной школе…

– Ты рисовал только за Гопника? Или за других тоже?

– Только за Гопника, клянусь.

– Гм.

Я посмотрел через его плечо.

Типичный Гопник: на толстом слое черной краски процарапаны два отчаянно дерущихся пацана, за ними – стена детально прорисованных балконов, на каждом из которых разворачивается колоритная сценка. Долго же он, должно быть, ее рисовал.

– И давно ты это придумал?

– Да не так чтобы… – моргнул Тирнан. Его буквально трясло от волнения. – Что ты намерен делать? Ты…

Наверное, мне следовало отправиться прямиком к Ричарду и рассказать ему обо всем или хотя бы под благовидным предлогом изъять картины Гопника из экспозиции (выдумать, например, что враги напали на его след – да тот же передоз лишь придал бы ему привлекательности). Но мне, признаться, такое даже в голову не пришло. Все шло отлично, все причастные были счастливы донельзя; прикрыть лавочку значило бы испортить настроение куче народу, причем, на мой взгляд, безо всякой веской причины. Да и с этической точки зрения я тоже сочувствовал Тирнану, поскольку никогда не разделял страсти среднего класса к самобичеванию и не считал, что тот, кто беден и склонен по мелочи нарушать закон, каким-то чудесным образом оказывается достойнее прочих, глубже черпает из источника истинного искусства и лучше знает жизнь. В моих глазах ценность выставки оставалась той же, что и десять минут назад, если же публике угодно не замечать удивительных картин прямо перед глазами, а вместо этого она предпочитает гоняться за какими-то отрадными иллюзиями, якобы скрывающимися за полотнами, так мне-то что за дело.

– Расслабься, – сказал я (жестоко было бы мучить его молчанием). – Не буду я ничего предпринимать.

– Правда?

– Клянусь.

Тирнан судорожно вздохнул.

– Ладно. Ладно. Фух… Ну и напугал ты меня. – Он выпрямился, окинул взглядом картину, похлопал по верхнему краю, словно успокаивая всполошившееся животное. – Они же хорошие, правда? – спросил он.

– Ты лучше вот что, – ответил я. – Нарисуй серию таких, с костром.

У Тирнана загорелись глаза.

– А что, можно, – произнес он. – Годная идея, кстати, – на первой разводят костер, на последней угли на рассвете… – Он повернулся к столу, схватил бумагу и карандаш, уже обдумывая эпизод.

Я вышел, чтобы не мешать.

После этой небольшой кочки подготовка выставки плавно покатилась дальше – к открытию. Тирнан не покладая рук трудился над серией костров Гопника, дошло до того, что он, по-моему, спал от силы часа два в сутки, но если кто и заметил, что он ходит немытый, осоловевший и все время зевает, то не связал это с картинами, которые Тирнан с торжественной регулярностью приносил в галерею. На основе анонимности Гопника я сплел легенду наподобие загадки Бэнкси, завел целую кучу левых аккаунтов в твиттере, полуграмотные хозяева которых спорили на интернет-сленге, не тот ли это чувак с раёна, который тогда пырнул ножом Микси, потому что Микси его ищет; журналисты купились, на нас подписалась тьма народу. Мы с Тирнаном даже полушутя обсуждали, не нанять ли настоящего гопника – торговать лицом за деньги на дозу (для пущего правдоподобия нам явно понадобился бы конченый нарик), но отказались от этой идеи, решив, что торчки – народ ненадежный и молчать им ума не хватит: рано или поздно примется либо нас шантажировать, либо заявит права на творчество, и тогда пиши пропало.

Наверное, мне следовало бы побеспокоиться о том, что будет, если что-то не сложится, а не сложиться могло многое – вдруг журналисты решили бы докопаться до истины или я сам неубедительно использовал сленг в твитах Гопника, – но я не беспокоился. Тревога всегда казалась мне смехотворной тратой времени и сил, гораздо проще заниматься своим делом и решать проблемы по мере их поступления, если возникнет необходимость, – обычно ведь и не возникает. Поэтому я как-то растерялся, когда за месяц до намеченного открытия выставки и за четыре дня до описываемого вечера Ричард вдруг обо всем узнал.

Я до сих пор не знаю, каким именно образом. Насколько я понял (приникнув к двери собственного кабинета, разглядывая вмятины на белой краске, с бешено бьющимся – чуть ли не в горле – сердцем), из телефонного разговора. Ричард вышвырнул Тирнана так стремительно и в таком исступленном приступе ярости, что мы не успели словом перемолвиться. Потом ворвался ко мне в кабинет – я вовремя отскочил, чтобы не получить дверью по лицу, – велел выметаться и до пятницы не показываться ему на глаза, а там он решит, как со мной быть.

С одного взгляда на Ричарда – бледного, с мятым воротником, зубы стиснуты – я понял, что разумнее промолчать, даже если бы я и успел сочинить складное оправдание, прежде чем за Ричардом захлопнулась дверь, взвихрив бумаги на моем столе. Я собрал вещи, вышел в коридор, стараясь не встречаться взглядом с бухгалтершей Эйдин, которая таращилась на меня круглыми глазами сквозь щель в своей двери, и с деланой беспечностью легко сбежал по лестнице.

Следующие три дня я маялся от скуки. Рассказывать кому-то о случившемся было бы идиотизмом: существовала большая вероятность, что все обойдется. Я не ожидал, что Ричард так разозлится, – нет, я, конечно, догадывался, что он не обрадуется, но сила его гнева казалась совершенно несоразмерной происшествию; должно быть, рассудил я, у него выдался неудачный день и к моему возвращению он уже успокоится. Вот я и торчал целыми днями дома, чтобы меня не заметили где не надо в неурочное время. Я даже позвонить никому не мог. Равно как остаться ночевать у Мелиссы или пригласить ее к себе, вдруг наутро ей захочется, чтобы мы вместе пошли на работу, – ее лавка в пяти минутах ходьбы от моей галереи, так что после проведенной у нее ночи мы обычно вместе шли на работу, держась за руки и болтая, как парочка подростков. Я ей наврал, будто бы подхватил простуду, и навещать меня не надо, чтоб не заразиться, и возблагодарил Бога, что Мелисса не из тех девушек, что сразу подозревают измену. Дни напролет играл в “Иксбокс”, а, выбираясь в магазин, одевался как в галерею – так, на всякий случай.

К счастью, в нашем квартале не принято утром по дороге на работу весело махать рукой соседям, и если я денек-другой посижу дома, никто не заявится с печеньем, чтобы меня проведать. Квартира моя на первом этаже облицованной красным кирпичом панельной многоэтажки семидесятых годов, неловко торчавшей между прелестными викторианскими особняками в чудесном районе Дублина. Вдоль широкой просторной улицы росли старые деревья, корни которых бороздили там-сям тротуары, и архитектору хватило чутья это обыграть: окна в моей гостиной были от пола до потолка, стеклянные двери выходили на две стороны, так что летом в комнате царила восхитительная чехарда солнечного света и тени от листвы. Увы, далее вдохновение, видимо, покинуло архитектора, и все остальное вышло у него из рук вон плохо: фасад получился до омерзения утилитарный, в коридоре охватывало неприятное дежавю, будто ты вдруг очутился в гостинице при аэропорте, – насколько хватает глаз, тянутся коричневые ковровые дорожки, тисненые бежевые обои на стенах, дешевые деревянные двери, замызганные бра из граненого стекла сочатся желтоватым творожистым светом. Соседей я не видел никогда. Порой, если в квартире наверху что-то роняли, я слышал глухой стук, а один раз придержал дверь перед похожим на бухгалтера прыщавым парнем с кучей пакетов из “Маркса и Спенсера”, в остальном же я словно жил один в целом здании. Никто не заметит и не обеспокоится, если я вместо работы останусь дома – обстреливать вражеские позиции и придумывать занимательные истории из жизни галереи, чтобы вечером рассказать по телефону Мелиссе.