Текст книги "Анакир"

21

В шести милях к юго-востоку от Йилмешда местность повышалась и становились совсем непроходимой из-за душных, полных испарений джунглей с хриплыми птичьими голосами и цветами, поедающими ящериц. Даже зимой сюда не приходили холода. И здесь же начиналась Южная дорога короля Йила, который спал и видел, как в один прекрасный день его люди и колесницы ринутся по ней на Дорфар и Вардийский Закорис.

Однако эта сказка не очень-то стремилась стать былью. Люди делали свое дело, а джунгли – переделывали по-своему. Похоже, сражениям суждено было произойти на других, более доступных направлениях. Пока что дорога служила для устрашения дорфарианцев и вардийцев, а также каторгой для тех, кого не устраивали порядки Вольного Закориса.

Где-то в топких болотах на первых двадцати милях дороги команды рабов занимались расчисткой подлеска.

Пару лет назад дорогу здесь выложили каменными плитами, однако они уже успели прорасти побегами ползучих растений. Обнаженные рабыни в одних кожаных набедренных повязках пололи и рубили их от зари до зари. Жара выжимала воду и соль из их тел, спины багровели рубцами от бичей надсмотрщиков. Когда какая-нибудь из них падала без сил, ее поднимали пинками. Если же это не помогало, несчастную просто сталкивали в ров на обочине. Охране запрещалось развлекаться с рабынями, ибо те все равно умрут, не сегодня, так завтра, а расточать семя впустую противозаконно. Надсмотрщики даже не трудились перерезать горло умирающим – время и без них сделает свое дело.

Дальше в глубину леса, где были выкорчеваны гигантские папоротники и лианы, как муравьи, трудились мужчины-рабы, укладывая новые каменные плиты.

А еще дальше прямо посреди дороги росло дерево. Его обвязали веревками, которые продели в железную упряжь двух огромных палюторвусов – гигантских зверей, обитающих в болотах Закориса и на границе Таддры. Один из них был цвета ржавчины, второй – чернее ночи. Твари тупо тянули, их шерсть струилась, как вода, тела вздрагивали от хлестких ударов, словно от укусов насекомых. Дерево скрипело, сопротивляясь, но в конце концов поддалось, цепкие корни полезли прочь из земли.

Немного в стороне, прямо в душной тени у дороги, тоже было на что посмотреть. Бродячий святой, явно помешанный, предсказал, что скоро будет дождь, и сейчас бился в судорогах, призывая его. Стража не смеялась над ним. Если у нее возникало желание позабавиться, то для этого имелся другой безумец.

У обочины стояла телега с колесами, застопоренными с помощью камней. Солнечный свет с беспощадной яростью выставлял напоказ того, кто на ней находился.

Часа два перед этим он завывал, но сейчас вроде бы заснул. Его голова склонилась на грудь, черные волосы и борода скрыли лицо. Медная кожа со следами кнута лоснилась от пота и грязи. Телега тоже была грязна, хоть и украшена увядшими гирляндами, и хранила множество отметин от камней, которые толпа в Йилмешде швыряла в нее и в сидящего на ней человека. Безумец был опутан неестественно тяжелыми цепями, которые крепились к циббовому столбу, вбитому в телегу. К нему же, прямо над головой человека, был прибит кусок дерева с выжженной надписью. Не все могли прочесть, что на нем написано, но догадаться было нетрудно. «Я – принц Рармон эм Дорфар, сын Ральднора, сына Редона. Воззрите на мой триумф!»

Они взирали на это уже почти месяц. И слушали тоже. Правда, речь у безумца была невнятная, зато легкие великолепные. Еще больше развлекало их, когда он начинал греметь цепями, не в силах освободиться. Его ярость и гнилостный запах от его ран доставляли Вольным закорианцам исключительное удовольствие. Вот что они сделают со всем Дорфаром, а также с проклятыми желтыми народами, которые посрамили их.

Пленнику регулярно давали пить и время от времени кормили его. Йил желал, чтобы Рурм эм Ральнар прожил долго.

Когда по ночам он выл на луну, его пытались унять с помощью кнута, но это не помогало. Единственный человек, который решился подойти к нему, чтобы почесать об него кулаки, кончил очень плохо – безумец бросился ему на горло и прокусил вену. Через минуту стражник испустил дух, захлебнувшись кровью. Теперь, когда Рармон начинал вопить, его осыпали проклятиями, но не решались ни на что иное.

В пятидесяти шагах от него огромное дерево наконец-то вырвалось из земли, обдав всех фонтаном камней и грязи. Палюторвусы замерли, и пленник на телеге вскинул голову. Глаза у него были желтые, как у его бабки, степной колдуньи Ашне’е.

Сначала Вольные закорианцы хотели его ослепить, но Йил, точнее, Катус, не разрешил его калечить, заявив, что намерен показывать его во время войны, а потому он должен остаться узнаваем для врагов.

Подлесок вдоль дороги полагалось выжигать. Далеко на юге, в перенаселенных долинах меж гор, освоенных еще Старым Закорисом, огонь был главным средством остановить наступление леса. Передовой отряд расчистки продвинулся так далеко, как только можно, в основном ради того, чтобы заставить шпионов Повелителя Гроз бить тревогу. Однако на всем протяжении дороги оттуда до здешнего участка буйство джунглей сдерживалось с неимоверным трудом.

Зима в Таддре была порой дождей, а потому выжигание производилось именно в это время года. Глубь леса под пологом листвы всегда оставалась влажной и полной испарений, но здесь, на открытом пространстве, солнце высушивало деревья, и они вспыхивали как щепки от любого случайного огонька.

За последнее время безумец в телеге, если он вообще замечал что-либо вокруг, уже дважды наблюдал этот процесс. Сначала воздух наполнялся искрами и пламенем, затем следовал раскат грома, стена ливня и клубы густого удушливого дыма, знаменующие окончание пожара. Тринадцать дней назад команда рабов, работавшая в гуще джунглей, оказалась отрезана и сгорела заживо – в тот раз гроза пришла слишком поздно, чтобы помочь им. Но если вопли несчастных и пробудили какие-то иронические воспоминания во взбаламученном мозгу безумца, то он не подал виду – просто молча стоял и позвякивал своими цепями.

От палюторвусов такого смирения ждать не приходилось – эти болотные твари ненавидели огонь. Поэтому всякий раз, как небо между деревьями начинало темнеть и хмуриться, кто-нибудь забирался повыше и накидывал мешки на головы зверей. Их волосатые тела натирали сильно пахнущей мазью, чтобы перебить запах гари, а кроме того, отвлекали их от происходящего разными лакомствами. Для полуголодных рабов это зрелище было невыносимо. Здесь работали элисаарцы, искайцы и таддрийцы. Раньше здесь имелась и команда полукровок, но они быстро вымерли. Люди с примесью светлой крови недолго выдерживали на такой работе под беспощадным западным солнцем.

Блаженный, который предсказывал дождь, вдруг поднялся, жадно принюхиваясь, и вскинул руку, показывая три пальца:

– Вот столько времени, не больше.

Небо потемнело и набухло, нависая над самыми верхушками деревьев. Закорианцы приняли решение и разошлись вдоль цепи рабов. По их команде и мужчины, и женщины кинулись вперед, поджигая лес факелами. Внезапно будто невидимая волна прошла по джунглям, и пламя стремительным драконьим броском взметнулось вверх на тридцать футов. Посыпались головешки. Рабы с воплями отскочили назад и столпились посреди дороги. Стаи птиц с пронзительными криками взмыли в небо.

В тот же миг, словно по точному расчету, белый росчерк молнии прорезал облака.

Ударил гром. Палюторвусы в волнении трясли закутанными головами – они были немыми и не могли выразить беспокойство криком. Невзирая на все предосторожности, они учуяли запах пожара.

По обеим сторонам дороги выросли сплошные стены огня. Рабы, сбившись в плотную кучу, вразнобой молились и причитали. Бродячий святой топтался на месте, воздевая к небесам свои тощие лапки. Даже надсмотрщики в ужасе начали взывать к богам. Но дождь все не начинался.

Снова раздался раскат грома, на этот раз прямо над головами. Две ослепительные молнии, похоже, столкнулись в небе и обрушили свою объединенную мощь на какое-то дерево, в глубине джунглей, но достаточно сухое, чтобы в небо взметнулся еще один столб огня. Пылающий ствол рухнул поперек дороги. Это вызвало новый взрыв отчаяния в толпе рабов. Надсмотрщики орали, требуя откупорить бочки с водой, чтобы хоть как-то сдержать огонь. Но пламя пожирало эту воду, выплевывая облака пара.

Огонь был повсюду. Даже небо изливалось огнем, а не дождем.

Спасаясь из этого ада, один из Вольных закорианцев запнулся о телегу безумца. Бросив взгляд наверх, он встретился с темно-золотыми глазами, в которых отражались молнии, и в ужасе отпрянул. Он вспомнил, к какому роду принадлежит этот человек, о чем говорила и надпись над его головой – Повелителя Гроз.

И тут, будто мало было горящего леса и изрыгающего огонь неба, вырвался на свободу еще один кошмар Южной дороги, черный, как ночь.

Должно быть, второпях палюторвусов не слишком надежно привязали, и теперь тот зверь, что был помоложе, порвал упряжь. Ничего не видя из-за накинутого мешка, слыша лишь громовые раскаты у себя над головой и чуя лишь ужасающий запах гари, палюторвус взбесился и в панике заметался по дороге. Люди бросились врассыпную. Один из них, недостаточно проворный, был раздавлен, смят, как гнилой плод, когда гигантские ноги протопали по нему.

Опаленный, незрячий, ничего не соображающий от ужаса, палюторвус сметал все на своем пути. Молнии по-прежнему били в лес, и под их вспышками зверь казался огромным, как гора. В отчаянии рабы прыгали в сторону, прямо в огонь, но сейчас он казался им едва ли не предпочтительнее. Единственной неподвижной преградой на пути палюторвуса была закрепленная телега с закованным пленником.

Зверь не мог видеть и потому налетел на нее со всего маху. От удара борта телеги разлетелись, колеса покатились по камням. Закрепленный циббовый шест вырвался из настила, попав между ног несущемуся великану. Казалось, Рурм эм Ральнар будет растоптан, как прежде закорианец. Но случилось иначе. Его цепи, соскользнув с упавшего шеста, зацепились за свалявшийся подшерсток палюторвуса и за остатки упряжи, болтавшиеся у того под животом.

Не имея возможности освободиться от этой бессмысленной ноши, повисшей у него под брюхом, словно детеныш-сосунок, палюторвус резко развернулся и кинулся в сторону, слетев с дороги, но перед тем окончательно доломав телегу. Обезумевший и совершенно утративший чувство направления, зверь бросился прямо на стену огня и исчез за ней. В горящих джунглях, сам с горящей шерстью, палюторвус продолжал неловко бежать, волоча за собой шест с прикованным человеком, пока не скрылся из глаз.

Наконец пошел дождь, обрушившись с неба тяжелым серым занавесом. Безумец лежал под ним, впитывая влагу всем своим телом.

Животное, за которое он зацепился, протащило его многие мили, словно огромная безмолвная машина. Тело, поросшее густой шерстью, стало отличным укрытием и от леса, и от огня. Джунгли расступались перед зверем, и даже огонь в конце концов сдался – в чаще, переполненной влажным туманом, быстро умирали отдельные немногочисленные пожарища. Где-то по пути палюторвусу удалось сбросить свою ношу, а может быть, ее содрали с него цепкие когти джунглей.

Большую часть пути человек провел в оцепенении – все эти удары, дым и бешеная скорость окончательно помутили его нетвердый разум. Только сейчас, лежа под ливнем, он осознал, что все еще жив. Тогда он инстинктивно перевернулся на бок – лежа на спине под неистовым ливнем северо-запада, нетрудно захлебнуться. Потом он догадался открыть рот, чтобы напоить дождевой влагой свою плоть и кости.

Безумец по-прежнему оставался безумцем. Для него не существовало ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Его сознание состояло из кусочков, как мозаика. Здесь выплывал из памяти лик девушки с волосами цвета рубинов, там – что-то, похожее на черную стену, а за нею море. Или же торговец, умоляющий о пощаде с клинком у горла. Или вращающаяся серебряная монета. Все эти образы кружились в его мозгу, не надоедая и не утомляя, лишенные начала и конца, имени и цели, ничего от него не требующие.

Но сейчас, хотя человек еще не восстановил способность рассуждать, наметились какие-то странные изменения. Что же это было?

Безумец поднялся на ноги и огляделся. Вокруг него стоял сумрачный лес, омытый дождем, словно океаном.

Когда дождь утих, он пошел по этому лесу, не особо разбирая, куда идет. Иногда он трогал заинтересовавшие его деревья, иногда с таким же любопытством ощупывал свое лицо. На его руках сохранились обрывки цепей – при ходьбе они позвякивали, но никак не стесняли движений. Безумец не пытался осмыслить происходящее. Как вывороченный шест разорвал и размотал его цепи, так же бездумно и сам человек завершил это дело, вываливаясь из-под брюха огромной твари. Связующие звенья уже подались, и все, что ему оставалось – выпутаться из них, как он выпутывался из лиан, свисающих с деревьев.

В числе прочего человек позабыл и про закорианцев.

Рдеющее послегрозовое солнце клонилось к закату за левым плечом человека, но он не замечал этого. Черные обезьяны с мордочками, похожими на белых бабочек, наблюдали за ним с высоты в шестьдесят футов из своего укрытия в ветвях. Безумцу же виделась то маска, наполовину черная, наполовину белая, то человек с черными роскошными волосами, то черная жемчужина.

Затем рядом появилась какая-то особенная тень, очень длинная и плотная. Безумец не распознал ее как следует, но почувствовал что-то знакомое.

Это был палюторвус. Он как-то освободился от мешка на голове и теперь брел меж деревьев, пощипывая сочные листья. Слишком долго пробывший в неволе у людей, он чувствовал себя потерянным и печально вздыхал.

Увидев перед собой знакомое небольшое создание, зверь направился к нему, ожидая привычного руководства – плети или лакомства. Он был приучен возить на себе людей, и даже сейчас, страдая от многочисленных ожогов, привычно опустился на колени. Человек не спешил залезать на него, просто стоял рядом и трогал зверя, но потом все же вскарабкался на широкую спину, цепляясь за лианы, чтобы помочь себе.

Палюторвус поднялся, успокоенный и удовлетворенный.

Какое-то непроизвольное движение человека было принято за приказ, и животное тронулось с места.

Сидя на спине первобытной твари, безумец задремал, и сны его состояли из такой же мозаики. А джунгли вокруг были полны луной.

Дни и ночи сменяли друг друга.

Палюторвус все шел и шел вперед, иногда останавливаясь, чтобы пожевать листьев. Безумец тоже ел листья и траву. Одни были ароматными и вкусными, другие – вонючими или горькими, и такие он выплевывал.

Он видел змею, словно покрытую голубой эмалью, обвившуюся вокруг темно-синего дерева. Он видел солнце и думал, что это ребенок, у которого есть крылья. Ночами он глядел на луну, и она казалась ему лицом юноши с закрытыми глазами.

Когда им попадались водоемы, безумец пил, а палюторвус входил в воду по шею и купал их обоих. Человек ощущал, что зверь грустит, и жалел его, но не знал, что это называется жалостью.

Дни и ночи.

Казалось, что он уже сотни лет живет в этих лесах.

Безумцу снилось, что он на реке. Какой-то человек наносит ему ножом неглубокую рану, которая скоро заживает, но человек снова режет его.

Затем на шестой день – во сне – он услышал оклик. Он не знал пароля, просто стоял и смотрел на троих людей, воспринимая их не только глазами. Те потрясенно выругались, увидев, какого цвета его волосы – во сне они были почти белыми, – и сказали, что возьмут его туда, куда он захочет.

Проснувшись, безумец рассмеялся. А палюторвус все жевал свои листья.

Они прошли пятьсот миль, хотя ни один их них даже не подозревал об этом. И продолжали идти дальше.

Когда-то Рарнаммон, король и герой, построил в Таддре город, ныне лежащий в руинах.

Джунгли коварно подкрались к долине, где стоял город, и вползли на его улицы. Некогда он был белым и сияющим, но джунгли сделали его темным. Даже название его затерялось в веках. Если верить полузабытым древним сказаниям, Рарнаммон, чье имя изначально было просто Рарн, назвал его в честь места, где родился. В разных версиях это звучало то как Мон, то как Эммон. А может быть, Мемон...

Теперь, спустя века, город стал прибежищем изгоев и грабителей.

Туаб-Эй, растянувшийся по-кошачьи на высокой крыше и попивающий вино, загородился от солнца, желая убедиться, что это не видение.

Вниз по склону, по широкому проходу через тридцать сломанных стен, и в самом деле медленно двигался кусок джунглей. Он приблизился, и оказалось, что это не фантастическое движущееся растение, а не менее фантастическое животное.

– Взгляни, Галуд! Что это такое?

Галуд, в отличие от Туаба, на редкость некрасивый мужчина, недовольно выглянул из-под самодельного навеса. В нем текла тарабинская кровь, поэтому он избегал солнца, но помимо этого, неведомый отец-моряк наградил его прекрасным дальним зрением.

– Клянусь моими полоумными богами, это палюторвус!

– Я думал, что эти звери уже вымерли, – небрежно произнес Туаб-Эй.

– Дальше к югу болота прямо кишат такими тварями. Вольные закорианцы используют их как тягловую скотину, – Галуд и его товарищ сплюнули, как всегда делали таддрийские головорезы при упоминании о Закорисе-в-Таддре.

– Он выглядит большим, – равнодушно отметил Туаб-Эй. – И вроде бы идет сюда. Может, сбежим?

Его люди рассмеялись шутке своего юного предводителя. Он был младше, чем большинство из них, но при этом яростен, как калинкс, и не менее очарователен. Высокий и стройный, он имел в своей крови изрядную дорфарианскую примесь. В прорехах его разбойничьих обносков проглядывало сильное тело с плотными мышцами. Гладкую кожу цвета корицы почти не портили несколько тонких, едва заметных шрамов. На ярком полуденном солнце его волосы едва уловимо отливали медью – должно быть, среди его предков имелся и кто-то с Равнин, хотя глаза молодого человека были черны, как деревья за разрушенным городом Рарнаммона. В его ухе болталась новая серьга, выточенная из зуба таддрийского уродца ростом вдвое меньше самого Туаба. Он убил этого получеловека в драке в одном из северных городов. Правда, после этого шайка предусмотрительно отступила, поскольку уродец был в дружбе с местным мелким царьком.

– У этого чудовища на спине кто-то сидит, – произнес Галуд.

– Похоже на то, – согласился Туаб-Эй.

Палюторвус легкой рысцой пробежал под разрушенной аркой и снес большую часть стены на другом конце. Проковыляв в сад, некогда бывший местом услады принцев, он принялся объедать дикий виноград. Человек, возлежащий на его спине, выглядел безразличным ко всему. Он даже не глядел на дорогу. И он был нездешним. Все изгои, окопавшиеся в безымянном Мемоне, держались за определенный участок. Не далее как два дня назад людям Туаба пришлось схватиться с соперничающей шайкой, заявившей свои права на их полуразрушенный дворец. Теперь трупы наглецов валялись в ближайшем пересохшем колодце – как раз в том саду, где сейчас пасся палюторвус.

Туаб-Эй направился к лестнице. Галуд и другой заместитель по прозвищу Одноухий последовали за ним, предупредительно отстав на полшага.

– Твое животное объедает мои угодья, – заявил Туаб-Эй, глядя наверх, где, как на высоком холме, сидел пришелец. – Я полагаю, ты собираешься заплатить мне за это.

– Ты что, не видишь, Туаб? – тихо спросил Галуд. – Он безумен.

Туаб-Эй уже и сам начал это понимать. Таддрийцы очень суеверны в отношении безумия. Наказанные богами – так они называют сумасшедших. Но дорфарианская изощренность мышления, свойственная его отцу, проросла в Туабе насмешкой над всем и вся. Поэтому, предоставив Галуду и Одноухому дергаться по поводу суеверных примет, Туаб-Эй презрительно крикнул незнакомцу:

– Ты собираешься спускаться? Или мне сбить тебя камнем?

Безумец обернулся и с высоты своего положения посмотрел на Туаба.

Лицо его заросло бородой, черные вьющиеся волосы спускались ниже плеч. Темный загар не мог никого обмануть – пришелец явно не относился к народу короля Йила. У Вольных закорианцев не бывает золотых глаз. Даже в этих диких местах к желтым расам относились с опасливым уважением, ведь их богиня может вырасти до верхушек гор, чтобы устрашить своих врагов. Если повезет – если очень сильно повезет, – Она может разбить Черного Леопарда этих проклятых закорианцев.

– Давай, – произнес Туаб-Эй. – Я жду.

Однако тон его стал несколько мягче. Золотые Равнинные глаза безумца привели его в замешательство, а подобное случалось нечасто.

Незнакомец переменил позу. Истолковав это как желание сойти на землю, палюторвус опустился на колени, чем еще сильнее впечатлил разбойников. В свою очередь, безумец принял это за разрешение сойти вниз. Он так и сделал.

Их потрясла гибкая сила его движений – в них проступала грация хорошо обученного воина, которую они не могли не распознать. Встав рядом с ними, безумец оказался выше Туаба, а значит, и всех остальных. Даже сейчас, покрытый слоем грязи и ошметками леса, он был внушительным, хорошо сложенным и прекрасно владеющим своим телом. Одноухий узнал его набедренную повязку, ибо сам по неосторожности провел месяц в команде рабов у Вольных закорианцев. Он шепотом сообщил об этом предводителю – но тот словно не услышал.

– Дай мне того вина, – наконец потребовал он, пристально глядя на безумца.

Одноухий отцепил от пояса флягу. Туаб-Эй, по-прежнему не отводя взгляда, откупорил сосуд и протянул его безумцу. Тот, помедлив немного, принял ее, немного отпил и вернул владельцу.

Со времени появления он не произнес ни слова, но что-то неуловимо изменилось в его облике – он уже не казался безумным. Скорее, просто необычным.

– Что ж, идем, – бросил Туаб-Эй. Его отец, в прошлом аристократ, был вынужден бежать из Дорфара после одной не очень красивой истории, и время от времени в поведении Туаба проглядывала его порода. – Будь нашим гостем. Пошли в дом. И не беспокойся, твое, э-э... средство передвижения будет в сохранности. Не думаю, что кто-то из соседей покусится на него. Говорят, мясо у него ужасное.

Он повернулся и пошел прочь, сопровождаемый своими заместителями. Безумец последовал за ними.

Закат выкрасил огненно-розовым стены просторного зала во дворце, который присвоил Туаб-Эй, но видимо, сумеркам этот цвет не понравился – они перекрасили их в голубовато-серый. Древним очагом давно уже нельзя было пользоваться, поэтому огонь разводили прямо на мозаичном полу, а дым вытягивало через многочисленные проломы в крыше. Очень удобно. Правда, во время дождя костер то и дело заливало.

Здешние зимние ночи были довольно прохладными, поэтому змеи и ящерицы заползали сюда греться у огня. Туаб не разрешал своим людям убивать этих тварей, ибо они развлекали его. Как-то к ним заглянуло целое племя обезьян, но Туаб-Эй, подражая их вожаку, желающему подраться, начал рычать и подпрыгивать на месте, и непрошеные гости в страхе удалились.

Сейчас Туаб-Эй сидел, скрестив ноги, и наблюдал за безумцем, который устроился немного поодаль и от разбойников, и от огня. Ему предложили еду – плоды и мясо от вчерашней охоты, но он поел совсем немного и не притронулся к мясу. Затем его проводили к надтреснутому баку во дворе, полному свежей дождевой воды. Здесь разбойники плескались время от времени, когда у них было такое желание, Туаб же, как сын аристократа, принимал ванну каждый день. Безумец влез в бак и охотно вымылся. Ему принесли одежду одного из тех, что были убиты два дня назад – высокого и крепкого мужчины. Безумец принял ее, не заметив ножевого разреза на груди или не придав ему значения.

Сейчас, одетый по-разбойничьи и греясь у разбойничьего костра, он, казалось, чувствовал себя как дома – сидел, глядя в пустоту и прозревая в ней какие-то невидимые знаки.

Туаб-Эй подошел и уселся рядом с гостем.

– Если ты хочешь сбрить бороду, то у меня есть мазь и бритва, – сказал он. Безумец не ответил. Предводитель разбойников продолжал наблюдать за ним.

– Наш Туаб влюбился в Стукнутого богами, – усмехнулся один из его подручных.

– Каждому свое, – тут же отозвался молодой человек. – Этот фриз с голыми девками, под которым ты валяешься, играя сам с собой в тихие игры – он в пятом дворике или в седьмом?

Разбойники рассмеялись, и пошел обычный мужской разговор о том, какие у кого были женщины или мальчики.

Когда безумец поднялся и вышел из зала, все посмотрели ему вслед, но и только. Лишь Туаб, сверкнув усмешкой, тонкой, как отточенное лезвие, последовал за ним.

Подобно калинксу, он бесшумно шел за гостем по бесчисленным залам дворца, по разбитым лестницам, вдоль внешних террас. Когда тот останавливался, Туаб-Эй тоже замирал. Потом они двигались дальше.

«Рарнаммон», – шептали камни безымянного Мемона.

«Рэм, Рарн, Рармон, Рарнаммон», – взывал город всеми своими высотами и глубинами, из каждого оконного проема или балкона.

«Рарнаммон», – вздыхал ветер в кронах деревьев и слуховых оконцах башен.

В каждом из залов для него оживали стенные росписи. Вставали картины давних оргий: чаши с вином – достаточно большие, чтобы в них искупаться; женщины в прозрачных платьях, а на мужчинах, поверх гладких темных шелков или просто на голое тело – кожаные куртки без рукавов, но с множеством ремешков и пряжек, изысканные намеки на доспех. Он слышал жалобные звуки неведомых музыкальных инструментов и сладострастные стоны сотен пар, занимавшихся любовью в подушках – звук, не меняющийся от века. Он наблюдал, как приносят жертвы богу с драконьей головой, держащему молнии в руках. Перед ним по главной улице города, словно призраки в броне, шли войска: гремела военная музыка, и свет призрачного солнца играл на копьях и колесницах. Рарнаммон завоевал весь материк, именуемый Вис, и сделал всех его жителей своими подданными. Он первый носил титул Повелителя Гроз. Но его глаза были глазами людей Равнин.

Безумец был Рарнаммоном. Висом с золотыми глазами.

Ему воздавались почести: бесчисленные толпы людей – коленопреклоненных или павших ниц, груды драгоценных камней, плиты золота и серебра, оружие, рабы... В прохладе ночи он чувствовал на своей коже жар полуденного солнца, грубые прикосновения простой одежды казались нежнейшей лаской шелка.

«Повелитель Гроз», – неслось отовсюду.

Но он прошел сквозь колоннаду и заглянул в окно. Там сидела женщина и покачивала колыбель – без особого удовольствия или любви, просто от нечего делать. Ребенок глядел на мать, и его взгляд был под стать ей самой – недоверчивый и отчужденный. Это была Лики, но совсем молодая, а ребенком – ребенком был он сам. Затем он увидел ее опять, но уже в другой обстановке – она забилась в угол какого-то шатра, прижимая к себе ребенка. В этом объятии была и привязанность, и ненависть. А человек, возвышающийся над ними, говорил:

– Если я скажу тебе, Лики, что сохраню твою жизнь при одном условии – я возьму твоего ребенка и разрублю его этим мечом, – ты позволила бы мне сделать это, ибо такова твоя сущность.

Говорящий был Ральднором, его отцом.

– Твоя смерть ничего не даст, – прибавил он. – Поэтому ты не умрешь.

А потом был дождливый день. Он вошел в ворота красного дома на Косой улице в Кармиссе.

Понадобилось совсем немного времени, чтобы пройти через весь дом в маленькую переднюю, а оттуда – в спальню Лики. Торговца не было – то ли в отъезде, то ли просто куда-то вышел. Лики лежала на кровати и выглядела словно вылинявшей – ее смуглая кожа и даже черные волосы утратили живость и стали какими-то бесцветными. Ее пальцы теребили край покрывала, рот ввалился и запал – по крайней мере, так ему запомнилось. Несколько мгновений Лики выглядела совсем старой и дряблой – казалось, она вот-вот упадет с берега жизни, и ненасытное море предъявит свои права на нее. Но затем она увидела сына и оживилась.

– Так, – произнесла Лики. – Так, значит. Ты ожесточился, отказался от всего святого в жизни – и все-таки пришел сюда. Никогда бы не подумала, что это случится. Деньги, о да... Я полагала, что стыд и чувство вины вынудят тебя послать их, но чтобы ты тратил на меня свою драгоценную персону... Удивил, что и говорить.

Он стоял над ней и узнавал свою мать. Ничего не изменилось.

– О да, – продолжала она с лицом, искаженным гримасой злобы и возбуждения. – Какая честь! Личный прихвостень принца Кесара эм Ксаи, и вдруг в моей спальне! Может быть, ты принес мне еще несколько анкаров? А то мой врач никуда не годится. Он прописывает мне то одно, то другое, но ничего не помогает. А он, – Лики имела в виду своего покровителя-торговца, – ушел в таверну. Уверяет, что от моей болезни ему хуже, чем мне самой. Так всегда. Ни один мужчина никогда не относился ко мне хорошо. И ты, мой сын, тоже никогда не любил меня. Никогда.

Он подошел поближе к кровати, глядя на мать. Она умирала. Он уже видел такое выражение на других лицах – сосредоточение на чем-то внутри себя, самоуглубленность, которая, собственно, и есть смерть.

– Ты кажешься старше, – неожиданно выговорила она. Казалось, это ее испугало. – Что они с тобой сделали? Почему ты выглядишь старше? Не далее как в Застис ты был здесь, опозоренный, высеченный – я не видела тебя больше года, и тут ты приползаешь, тошнишь прямо мне на пол, вводишь меня в расходы...

– Мама, – негромко сказал он, но она тут же умолкла, словно услышала в его голосе нечто, чего там раньше никогда не было. Он и сам не вполне понимал, что вложил в это слово. Сочувствие, может быть, снисхождение. Но не жалость. И не ненависть.

Лики заплакала. Слезы градом катились из ее глаз, а он удивлялся, откуда у нее берутся силы плакать.

– Я била тебя, – приговаривала она. – Ты рос злым ребенком и заслуживал этого, но... я била тебя! Я не должна была этого делать. Мне не следовало тебя обижать!

– Эманакир говорят: то, что мы совершили – прошлое. Мы либо вновь и вновь переживаем его, либо позволяем ему уйти.

– Нет. Я била и обижала тебя. И буду за это наказана...

– Ты была наказана прежде вины, – сказал он. – Ты помнишь его – Ральднора, сына Редона, Избранника богини? Помнишь ту ночь в шатре под Корамвисом, накануне последней битвы? Тогда он сказал тебе слова, которые вряд ли прежде доводилось слышать кому-то из смертных. Он сказал, что разглядел в тебе зло – словно ты была единственной носительницей зла во вселенной. И именно потому, что он дал тебе почувствовать твою ничтожность, порочность и себялюбие – а это есть в каждом из нас, мама, и в нем, в Ральдноре, тоже было, пока он оставался человеком... Так вот, потому, что он ткнул тебя носом в те вещи, какие большая часть людей старается не видеть, чтобы не умереть от безнадежности, ты перестала надеяться на лучшее в себе и для себя, став лишь тем, о чем он говорил.