Текст книги "Арабская жена"

– Ахмед… – бормочу я тихо и невнятно. – Ахм… – Когда же он проснется?..

Что есть сил, а сил у меня сейчас немного, тяну его за рукав пижамы. Наконец он, заспанный, поворачивается ко мне и нетерпеливо высвобождает руку; через минуту, проснувшись окончательно, зажигает ночник и смотрит на меня вытаращенными глазами.

– Доротка, – шепчет он, склонившись надо мной, – что ты наделала!

Он выскакивает из постели и начинает бегать по комнате как сумасшедший. В состоянии стресса мужчины не способны мыслить логически; да и не только в состоянии стресса.

– В больницу, в больницу… – едва-едва бормочу я, но, слава богу, он прислушивается ко мне.

– Едем, едем! – кричит он, подхватив меня на руки и выбегая в темный коридор. – На помощь! На помощь! Да помогите же мне кто-нибудь! – вопит он во все горло.

Я вижу, как в комнатах зажигается свет, слышу хлопанье дверей и крики сбежавшихся людей. Затем все окутывает туман; я теряю ощущение собственного присутствия. Я больше не нервничаю, не чувствую собственного сердцебиения, слабею; кажется, я умираю.

Огни фонарей все чаще мелькают перед моими полузакрытыми глазами; вероятно, я лежу на заднем сиденье машины, колеса которой пронзительно скрежещут на поворотах. Этот звук, бьющий по ушам, – единственное, что до меня еще доходит.

Снова кто-то прикасается ко мне; у меня болит все тело, но боль какая-то тупая. Я слышу свой собственный стон.

– Фиса, фиса! – кричит незнакомая женщина прямо над моей головой.

Меня везут куда-то на металлической каталке, и ее холод проникает в каждую частичку моего воспаленного тела. И я дрожу; свет неоновых ламп режет глаза, вызывая обильные слезы.

– Барра![14]14
  Прочь! (арабск.)


[Закрыть] – Кого-то отогнали от меня, и надо мной склонилось еще одно незнакомое лицо. – В последний момент, надо же! Еще бы немного – и все! Чего вы медлили, черт подери?! Вы что, слепые?!

Похоже, со мной стряслось что-то скверное, но я спокойна – я уже попала в хорошие руки.

– Не бойся, – приятный голос обращается ко мне по-английски. – Тебе сделают три внутривенных укола. Больно не будет, но после одного из них тебе станет очень жарко, просто невыносимо жарко, – спокойно говорит врач, одновременно прокалывая кожу над моей веной.

Но мне кажется, что хуже моего теперешнего состояния ничего уже не может быть. Сознание постепенно возвращается. Возвращается и слух, только слезящиеся глаза еще не способны видеть нормально: вся комната будто в тумане и люди, передвигающиеся в ней, словно видения.

– Пора, – произносит мужской голос.

Что – пора? Внезапно меня охватывает огонь. Это не та горячка, которую, бывает, ощущают женщины во время менопаузы; нет, такого они бы не пережили. Я не могу дышать, сердце оглушительно барабанит где-то в горле, а в моих легких словно сочится кипяток. Я силюсь сорваться с кушетки, желая убежать от этих ужасных ощущений. Издаю неконтролируемый вопль.

– Спокойно! – кричит доктор и крепко, словно клещами, держит меня. – Дыши, глубоко дыши!

Кто-то лежит на моих дрожащих ногах, а врач хватает меня за талию и весом своего тела прижимает к зеленой простыне; в одной руке он до сих пор держит пустой шприц. Меня бьет ужасающая дрожь, которую я не могу унять. Представления не имею, дышу я сейчас или нет, бьется ли у меня сердце. Жар разливается по всему телу и холодным потом испаряется через кожу. Я потихоньку остываю. Возобновляется острота зрения. Я вижу бледного Ахмеда, который в пижаме стоит посреди кабинета, с ужасом закрыв руками рот. Хадиджа в домашнем халате, со сбившимся платком на голове и выглядывающими из-под него вьющимися волосами, кусая губы, присела на табурет в углу. Самире, кажется, стало плохо, и медсестра помогает ей подняться с пола.

– Я уже в порядке, – пересохшими губами шепчу я и облегченно вздыхаю. – Простите меня.

Пытаюсь улыбнуться, но это пока не слишком хорошо получается. Невольно опускаю голову на твердое изголовье кушетки.

– Ну и нагнала ты на нас страху, Блонди, – со слезами на глазах говорит Хадиджа, затем подходит ко мне и ласково гладит по слипшимся от пота волосам. Бледная Самира тихо всхлипывает.

– Господин доктор, что это было? – гневно спрашивает Ахмед. – Что это, черт побери, было?!

Он бьет себя руками по бедрам, как будто собирается устроить кому-то скандал, а то и поколотить. Как же он рассержен!

– Очевидно, у вашей жены аллергия на что-то, и сегодня она, должно быть, испытала на себе действие аллергена, – спокойно объясняет врач. – С вами раньше подобное бывало? – обращается он ко мне.

– Да что вы, никогда! – рьяно отрицаю я.

– Подумайте: не ужалило ли вас сегодня какое-нибудь насекомое? Даже укус маленькой мухи может вызвать такую реакцию. Что вы сегодня ели? К чему прикасались?

– Ну, отвечай же на вопрос! – нетерпеливо подгоняет меня Ахмед. Почему он так злится? Где же его внимательность, забота, любовь? Неужели я совершила что-то плохое? Мне грустно, очень грустно, и вот уже слезы ручьями текут из моих глаз.

Врач садится на край кушетки и заботливо берет мою холодную влажную руку.

– Сестра, принесите, пожалуйста, плед! Вам сейчас будет холодно, может появиться дрожь – весь яд будет выходить наружу через кожу. На ней могут выступить красные, даже багровые пятна, но вы их не расчесывайте. И ничего больше не бойтесь. – Он доброжелательно улыбается. – Вы живы, и это самое главное.

Я вижу, как Ахмед поворачивается ко мне спиной и пренебрежительно пожимает плечами. Самира подбегает ко мне и без единого слова обнимает за шею.

– Вы понемногу все вспомните, – продолжает доктор, – время у нас есть. Я все равно отпущу вас не ранее чем через час, а то и через два. – Эти слова, похоже, адресованы не столько мне, сколько обиженному на весь мир Ахмеду. – А сейчас, увы, я должен идти к другим больным. Если что-то пойдет не так, зовите меня. Медсестра дежурит в коридоре.

– Может, это перец чили? – Я вдруг вспоминаю ужасное жжение в глазах и на коже рук, которое началось, когда я готовила ужин.

– Что-что?

– Ну, чили… У вас, кажется, этот перец называют харисса, – поясняю я.

– Вы слишком много его съели? – Врач делает забавную гримаску, выражающую неодобрение и отвращение.

– Нет, нет! Да я бы сгорела заживо! Я его мыла, чистила, шинковала… Целый кулек!.. Да-да, это перец чили, и ничего больше.

– И ты была без перчаток?! – изумляется Ахмед. – Почему ты не надела резиновых перчаток?! – уже кричит мой муж, вероятно считая меня законченной идиоткой.

Доктор приподнимает брови и вопросительно склоняет голову.

– Потому что их не было, – объясняю. – Я спрашивала о них, но мне… не дали. Вот по-че-му! – Под конец я сама уже ору на весь кабинет, делая ударение на каждом слоге.

– Значит, нужно избегать этого. В следующий раз будете знать, – спокойно произносит врач и похлопывает меня по спине. – Было бы жаль, если бы мы потеряли такую красивую женщину.

Ахмед презрительно смотрит на меня, а доктора, моего спасителя, готов испепелить взглядом. Он сошел с ума! Не могу поверить: он ревнует меня даже к врачу, спасшему мне жизнь.

– Одни хлопоты с этой бабой, – бормочет он себе под нос, выходя из кабинета.

Домой он поехал на такси – прямо в пижаме. А мы через два часа уезжаем на машине Самиры.

Ферма

Утром я сквозь сон слышу гул голосов и суматоху – бо́льшую, чем обычно. Что происходит? Здесь ведь не встают рано.

– Ахмед! Блонди! – кто-то зовет нас снаружи. Помедлив минутку, я неуверенно направляюсь к балкону.

– Что происходит? Вы что, с ума посходили? Еще только восемь утра!

– Собирайтесь, сегодня пятница! Выходной! – кричит Мириам, задрав голову и заслоняя ладонью глаза от слепящего солнца.

Да разве же это выходной? Опять придется готовить, мыть, убирать и бог знает что еще делать. Должно быть, женщины так радуются, потому что у мужчин по пятницам нет предлога, чтобы удрать, и хотя бы один день в неделю они проводят со своими семьями.

– Мы едем на ферму! Будет здорово! – не унимается Мириам. – Спускайтесь вниз и помогите нам собраться, лентяи!

Уже полностью проснувшись, я разворачиваюсь и иду к спящему Ахмеду. После инцидента с перцем чили он перестал со мной разговаривать. Как будто в этом была моя вина! Он молчит уже долго, слишком долго. Исчезает на целый день, а придя домой, избегает меня. Поздней ночью приходит в спальню, ложится спать – и ничего больше. Может, хоть сегодня мы проведем весь день вместе и Ахмед станет прежним? Мне бы очень этого хотелось – его враждебность страшит меня.

– Ахмед, вставай, мы собираемся на ферму, – шепчу я ему на ухо, почти прикасаясь губами.

– Успеется, – бормочет он и переворачивается на другой бок. Мои ласки ему неприятны. – Они еще несколько часов провозятся в кухне и во дворе. Будут без толку бегать, принося каждый раз по одной вещи и забывая о самом необходимом. Это бессмысленно.

– Тогда можно мне еще полежать с тобой рядом? – не сдаюсь я и принимаюсь мурлыкать по-кошачьи: – М-м-м-м…

– Как хочешь.

Что это, черт возьми, значит – «как хочешь»? Вообще-то, это он всегда хотел, я от него отбиться не могла! Я обижаюсь и сержусь.

– Эй, господин муж! – говорю я, обращаясь к его спине. – Не забываете ли вы о ваших супружеских обязанностях?.. Ну что с тобой, Ахмед? – спрашиваю я уже жалобным голосом. – Что я тебе сделала?

– Ничего. – Вздыхая, он поворачивается ко мне. – Просто… кое-что изменилось, – твердо произносит он. В его голосе я не слышу грусти – в нем лишь отчуждение и неприязнь.

– Что изменилось? Быть может, нам удастся это исправить?

– Ты здесь чужая, Блонди, – констатирует он.

Блонди? Он ведь никогда не называл меня так.

– Как это – чужая? – Я не на шутку возмущена. – Я отлично поладила с твоими сестрами. Даже Хадиджа меня приняла.

– Может, я и ошибаюсь, – неуверенно говорит он.

Какое счастье, что мы приехали сюда лишь в гости! Если бы мы остались здесь надолго, наш брак непременно развалился бы… Ахмед впервые со дня приезда все же вспоминает о том, что он мужчина, и неожиданно – после такого прохладного разговора – привлекает меня к себе. Я ощущаю его возбуждение, и меня окутывает блаженное тепло желания.

– Блонди, Блонди… – шепчет мне на ухо он.

Всегда нежный и деликатный в постели, на этот раз он грубо хватает меня за шею, будто котенка или щенка, и переворачивает на живот. Эта поза мне не нравится, я пытаюсь высвободиться, но он прижимает меня к кровати, и я не могу даже пошевелиться. Он входит в меня резко, без всякой прелюдии. Все происходит настолько быстро, что я не успеваю даже запротестовать. Не могу понять, что происходит! Мой дорогой муженек меня попросту трахнул!.. Через мгновение он отталкивает меня, поднимается с постели и как ни в чем не бывало идет в ванную.

Я лежу, поджав ноги к груди, и не могу оправиться от шока. В голове пустота. Кажется, я не в состоянии сдвинуться с места.

– Ах ты развратница! – вопит он, едва выйдя из ванной. – Так и будешь весь день лежать – голой задницей кверху?! – Он набрасывает на меня плед, который накрывает меня с головой, и хлопает дверью.

Мне уже ничего не хочется: ни ехать куда-то, ни общаться с его родственниками. Хочется только одного: сбежать отсюда. Полумрак окутывает мое тело, накрытое пледом и сотрясаемое тихими рыданиями. Я засыпаю, лежа в том же самом положении.

– Мамочка, мамочка! – Марыся изо всех сил тянет меня за руку. – Вставай, вставай скорее, мы уже едем! – возбужденно выкрикивает она. – Почему ты еще в постели? Тебя все ищут!

– Я… сейчас, сейчас. – Не хочется огорчать ребенка, но нелегко и к чему-то принуждать собственное страдающее тело, не говоря уже о раненой душе. – Беги вниз, через минутку я буду.

Марыся быстрее ветра вылетает из комнаты, а я еле волочу ноги в ванную. Голова кружится, приходится прилагать усилия, чтобы устоять на ногах. Мое собственное отражение в зеркале пугает меня: спутанные немытые волосы, опухшие глаза и щеки бледнее мела. Конечно, за пять минут я себя в порядок не приведу, остается сосредоточиться на самом необходимом: быстро принимаю прохладный душ, облачаюсь в легкое платье, надеваю солнечные очки и бегу во двор, откуда доносятся возбужденные голоса.

Пикапы и большие роскошные автомобили стоят с уже заведенными двигателями и включенными кондиционерами в салонах в ожидании своих пассажиров. Шум стоит такой, что трудно понять, кто что говорит.

Детвора взбирается на кузов одного из небольших грузовиков. Там лежат матрасы, стоят канистры с водой; туда же положили еду, и ее снова немыслимо много – ей-богу, таким количеством еды можно накормить целый взвод солдат! Я вижу, как другие дети лет пяти-шести втаскивают на грузовик мою Марысю – кто тянет ее за руку, кто за платьице.

– Эй, эй! – кричу я, подбегая к ним. – Ты это куда, барышня?

Я пытаюсь оттащить ее от машины, но детвора не пускает. Право же, мой ребенок не будет ехать в открытом кузове грузовика! Так можно перевозить вещи, животных, если они привязаны, но не людей!

– Ахмед! – зову я мужа, оглядываясь вокруг. Я ведь привыкла искать у него поддержки и помощи.

– Что ты опять вытворяешь? – слышу я за своей спиной его шепот, больше похожий на шипение.

– Детям нельзя ездить в открытом кузове грузовика, – поясняю ему я, размахивая от волнения руками. Да он же и сам все это отлично знает! Всего несколько недель назад он скрупулезно придерживался всех правил безопасности, даже был педантом в этом!

– Здесь другие правила, – разъяренно произносит он. – Для такой кучи детей пришлось бы арендовать автобус, чтобы они могли поехать с родителями на пикник, в зоопарк или на море… Уймись наконец! – заявляет он и забрасывает Марысю на матрасы, будто она мяч.

– Послушай, с тех пор как мы здесь, ты просто невыносим! На солнышке перегрелся?! – Я готова бороться за свое дитя, словно тигрица. – Мне до задницы, что у вас тут все плодятся, как кролики, и в каждом доме свой маленький детский сад. Марыся – моя дочь и, между прочим, твоя тоже, хоть я и не уверена, что ты об этом помнишь. Она у меня единственная, и я боюсь ее потерять! – во все горло ору я.

Тем временем мой муж, этот идиот, снова крутит пальцем у виска, давая другим понять, что я ненормальная.

– Мне совершенно не хочется потом отскребать останки моего ребенка от асфальта, понимаешь ты или нет?! – воплю я, одновременно пытаясь взобраться на кузов и снять оттуда малышку.

– Значит, идите обе пешком, – говорит он со злобным блеском в глазах и саркастически посмеивается.

Мириам, похоже, не поняла из нашей беседы ни слова (мы ведь говорили по-польски), но интуитивно почувствовала, из-за чего мы ссоримся.

– Пойдемте уже, пойдемте в нашу машину. – Она подталкивает меня вместе с визжащей и упирающейся Марысей к громадному черному лимузину. – Мы все поместимся, только спокойнее, без нервов. Ялла, ялла! – кричит она всем присутствующим, и караван машин медленно трогается с запруженного въезда.

Мы едем уже так долго, что я успела успокоиться и прийти в себя. Марыся, разочарованная тем, что ей не разрешили ехать в кузове и перенесли в обычный автомобиль, тихонько всхлипывает и время от времени проваливается в поверхностный сон; когда я дотрагиваюсь до нее, она, обиженная, протестует. Монотонный монолог Мириам и покачивание машины усыпляют даже меня. Мириам говорит, что дорога довольно долгая, но путешествие того стоит, потому что где-то за сто километров от столицы начинаются самые красивые пейзажи. Она рассказывает мне о Ливии, о ее богатствах. Когда я чего-то не понимаю, Мириам объясняет жестами, а по выражению ее лица я угадываю, о хорошем идет речь или о плохом.

Земли в этой стране предостаточно, и ни для кого она особой ценности не представляет – разве что те участки, на которых расположены нефтяные месторождения: такая земля уже кое-что стоит, в то время как остальные наделы можно купить за гроши. Земледельцев здесь немного – мало кому хочется бороться с пустыней и противостоять превратностям судьбы под палящими лучами солнца. Именно земледельцы – самые бедные люди в этой стране. Мы проезжаем мимо ферм, хотя назвать их фермами было бы преувеличением: простые домики из глины или шифера, вместо ограды – вставленные в песок палки и колючая проволока или кусты опунций – такая вот арабская живая изгородь из кактусов. Жалкий вид.

Меня уже подмывает увидеть поскорее нашу ферму, ту, на которую мы едем. Само слово «ферма» вызывает у меня ассоциации с американскими вестернами. На ферме разводят лошадей, коров, возделывают землю. Должен быть на ферме и дом, и я очень надеюсь, что он не шиферный.

Мириам неустанно продолжает свой рассказ. Она говорит, что иногда за какие-то заслуги граждане получают от государства земельный участок в качестве премии. Семейную ферму получила и Малика, но женщины, согласно законодательству, не могут владеть имуществом, поэтому все бумаги оформлены на Ахмеда. Такая ферма представляет собой арабский вариант нашего приусадебного участка или дачи – отличие лишь в том, что арабская дача насчитывает несколько гектаров земли… Понемногу смысл ее слов доходит до меня.

– Что ты говоришь?! – Я подскакиваю на месте, уже совершенно пробудившись от дремоты, и бьюсь головой о потолок машины.

Обеспокоенный муж Мириам поворачивается к нам.

– Афуан, афуан! – извиняясь, кричу я.

Он лишь усмехается себе под нос и возвращается к управлению машиной. Приятный человек.

– Рано радуешься, – предостерегает меня Мириам. – Еще посмотрим, что ты скажешь, когда мы приедем. Вот увидишь, какие это развалины.

– Что, неужели все так плохо? – разочарованно вздыхаю я. – Боже мой, такой огромный кусок земли! Столько всего можно сделать! – Я энергично всплескиваю руками и ловлю себя на мысли, что начинаю жестикулировать, как подлинная уроженка Востока.

– Прежде чем уехать в Польшу, Ахмед имел с этого участка неплохую прибыль, хоть он и не чувствует в себе призвания к земледелию, – спокойно продолжает Мириам. – Сам он жил в городе, а работали нанятые люди, он только за всем присматривал. Но самое главное – у него было чутье. Хорошее чутье. И стоило ему уехать, как все полетело коту под хвост.

– И чем же именно он занимался? Выращивал гашиш? – шучу я.

– Ты, наверное, и правда чокнутая! – взрывается Мириам и сплевывает через левое плечо. – Не смей даже произносить такого!

– Но ведь это была шутка, пусть глупая шутка… – Я улыбаюсь, желая разрядить обстановку. Если еще и Мириам на меня обидится, то я вообще останусь здесь одна как перст.

– Не надо так шутить, – предостерегает она, строго глядя на меня. – Стоит кому-то услышать – и беда тут как тут!

– Не понимаю…

– Ты, Блонди, вообще пока мало что понимаешь. Тебе нужно быть внимательнее и осторожнее.

– Клянусь, я просто неудачно сострила, – каюсь я, уже по-настоящему расстроенная.

– Такая острота вполне могла бы срубить чью-то голову. За выращивание гашиша, его хранение и распространение грозит смертная казнь. Без суда и следствия. А уж клеветники, поверь, всегда найдутся.

Я раскрываю рот от изумления.

– Поняла? – приподнимает брови Мириам. – Теперь поняла?

Да уж, теперь и я старательно сплевываю и через правое, и через левое плечо. Слава богу, наш разговор никто не мог подслушать!

– И все же, что он там выращивал? – шепотом спрашиваю я.

– Клубнику, глупышка, только клубнику! – Обезоруженная моим любопытством, Мириам заливается смехом.

Постепенно оседает дорожная пыль, и перед моими глазами показывается добротное серое бунгало. Видно, что лучшие времена у этого одноэтажного дома позади, но и сейчас он выглядит весьма внушительно. Широкий вход закрыт тяжелыми деревянными навесными воротами темно-коричневого цвета; из того же материала и жалюзи на больших окнах. Терраса покрыта лососевого цвета плиткой, очень напоминающей мрамор. Мужчины бросаются к замкам и щеколдам, отворяя ворота. Мальчики быстро разжигают гриль. Неужели они так голодны, что уже думают о еде, не успев даже распаковать вещи?.. Детишки выпрыгивают из грузовика, а моя дочка ошалело колотит маленькими ручонками в окно машины, желая выйти. Я открываю дверь, и Марыся не выходит, а выпадает, погружаясь коленками и носиком в придорожный песок.

– Вот сейчас лучше держи ее при себе, – кричит мне Ахмед. – Прежде всего нам надо выкурить отсюда скорпионов и змей. Это можно было сделать и раньше, но, разумеется, об этом никто не подумал!

Я вижу, что он опять сердится, но на этот раз, слава богу, не на меня. Марыся ревет в полный голос, и невозможно убедить ее посидеть в машине еще несколько минут.

– Интересно, как мне ее унять?! Ахмед! – беспомощно кричу я. – Почему остальные дети носятся вокруг и никто им этого не запрещает?

– А почему они ехали в кузове, а Марыся нет? – отвечает он с ноткой ехидства, но уже без злобы. – Если ты не в состоянии справиться с одной малюткой, то разве можно запретить что-то такой банде детворы?

Он усмехается себе под нос, утирая пот со лба. Стоит нестерпимая жара – должно быть, более тридцати градусов в тени.

– Марыся, Марыся, кошечка моя, – вкрадчиво начинаю я, но рыдания пока не утихают. – У меня есть для тебя кое-что особенное. – Плач становится тише. – Они этого не получат. – Заплаканные глазки глядят на меня.

– А что?

– Сейчас мама возьмет тебя на ручки, и мы обойдем вокруг всего дома, ладно? – Она немного колеблется, и я кую железо, пока горячо. – Может быть, мы отыщем какое-нибудь сокровище! – Ну все, я своего добилась. – Держи леденец – и в путь!

Дом просто огромен. Хорошо, что перед отъездом я бросила в сумку кожаные кроссовки. Теперь с удовольствием переобуваюсь в них, и мы отправляемся на разведку. Я уже вижу: мне бы здесь понравилось! Да, я смогла бы здесь жить – разумеется, после того как отсюда изгонят скорпионов и прочую нечисть. Дом окружает довольно широкая, метра в полтора, дорожка, вымощенная точно такой же плиткой, что и терраса. Но за долгие годы дорожка обросла травой и кустарниками, которые сейчас, в разгар лета, совершенно высохли и с треском ломаются, стоит на них наступить. С тыльной стороны дома обустроен небольшой дворик-патио, в который можно зайти через ворота в стене, отделяющей его от основного здания. Посреди дворика стоит пересохший маленький фонтанчик, в углу – каменный стол с двумя длинными скамьями, а с другой стороны – гриль из красного кирпича. Все это находится под навесом из деревянных планок, который оброс одичавшим виноградом и напоминает теперь балдахин. Хорошо хоть на виноградных побегах еще зеленеет несколько пыльных листочков! Из самого особняка на патио ведут широкие двери, точно такие же, как и передние. За этими дверьми наверняка находится кухня, но проверить это я пока не могу – они еще заперты, хотя из-за них уже доносятся голоса. Чувствую я и запах дыма. Мы отправляемся дальше, опасаясь наткнуться на какое-нибудь пресмыкающееся, в испуге уползающее в дверную щель.

– Доротка, ты где? – слышу я голос Ахмеда за оградой. – Тебя никакая тварь не ужалила?

Я разворачиваюсь и бегу на его голос, с ужасом глядя себе под ноги.

– Я здесь. Со мной все в порядке.

Подбежав к нему, я в воодушевлении обнимаю его за шею. Марыся висит на мне, словно новогодний шарик на елке.

– Какой красивый дом! – шепчу я, приподнимаясь на цыпочки, чтобы поцеловать его.

Вкус его губ – совсем такой же, как был в Польше, и я моментально забываю обо всех неприятностях, случившихся со мной здесь. Ахмед прижимает меня к себе, я ощущаю его возбуждение. Меня всегда поражало, как быстро он реагирует: одно поглаживание – и он готов. Я так хочу его – нежного, любящего, заботливого! Мы льнем друг к другу, одновременно обнимая Марысю. У меня кружится голова.

– Опасность миновала, – приглушенным голосом говорит он. – Марыся, отправляйся к детям. Давай, беги! – Он ставит дочку на землю и слегка шлепает по попке.

Мне трудно дышать, в глазах темнеет; не знаю – то ли это от жары, то ли от желания, а может быть, от одного и другого вместе. Но где же нам уединиться, когда вокруг такая орава людей?

– Пойдем, кое-что покажу. Тебе понравится, – шепчет он и тащит меня за руку, уводя с дороги на песчаное поле.

Мы бежим, словно ошалевшие; я спотыкаюсь о какие-то невидимые камни, путаюсь в иссохшей траве. Перед моими глазами вырастает бетонный домик без окон и дверей, похожий на кубик. Ахмед направляется к нему. Вдруг он берет меня на руки и пускается бежать стремглав. Пот заливает ему глаза, я целую его покрытое пылью лицо, слизывая соленые капли. Оказывается, у боковой стены домика есть ступени. У их подножия Ахмед ставит меня на ноги, и мы, держась за руки, взбегаем наверх, перепрыгивая через ступеньки. Запыхавшись, добираемся до крыши. Я уже не замечаю, какой оттуда открывается вид, – вижу лишь Ахмеда, а весь остальной мир в эту минуту меркнет. Мы опускаемся на колени на плоской поверхности крыши, тремся телами, срываем друг с друга одежду. Мой муж снова стал самим собой! Я ощущаю его руки на своем теле; его длинные пальцы ныряют в мои потаенные глубины, щекочут и дразнят, доводя меня до безумия. Он касается моих грудей – то нежно лаская, то грубо сжимая их. Я кричу от возбуждения, желая, чтобы он поскорее вошел в меня, но Ахмед не торопится, хотя он очень пылок и возбужден донельзя. Я касаюсь его члена; он испускает стон и дрожит всем телом. Мне нравится ласкать его член; он гладок, словно бархат, и тверд как сталь. Наклонившись, я беру его в рот, пробуя на вкус и щекоча языком. Дольше мы уже не выдержим! Ахмед ложится на шероховатый бетон и сажает меня сверху. Я так горяча и влажна, что он почти незаметно входит в меня и начинает скользить внутри. Поймав ритм, я предаюсь ему; мелкие камушки вонзаются в колени, но я не обращаю на это ни малейшего внимания. Слипшиеся волосы ниспадают на мою шею, а пот с груди капает прямо на его губы. Он нежно берет в рот то один, то другой мой сосок, лаская их языком. Наконец в одну и ту же секунду мы оба экстатически кричим среди безлюдных песчаных просторов. Кажется, весь мир, окружавший нас, исчез: и заросли, и палящее солнце, и всяческие недоразумения. Усталая и счастливая, я ложусь рядом с мужем. Из мелких ранок на коленях сочится кровь, которую Ахмед нежно слизывает, целуя их.

– Прости меня, Доротка. В последние дни я вел себя как придурок, – шепчет он мне на ухо. – Это все потому, что я так долго не был здесь. Я захлебнулся собственным прошлым.

– И ты меня прости. – Повернувшись к Ахмеду, я смотрю прямо ему в его глаза. – Здесь многое так ново для меня. Многого я не понимаю… Должно быть, я и впрямь была не совсем готова к поездке. Слишком мало читала об обычаях, о культуре… Впрочем, в жизни всегда все не так, как описано в научных трудах. В жизни все иначе. Прежде всего интереснее.

– Да что ты… – улыбается он. – Ты ни в чем не виновата. Это я осел.

– Милый, пойми, ты всегда вел себя точно так же, как и все мои знакомые, все поляки, с которыми я общалась. Поэтому я думала, что ты мыслишь и чувствуешь, как мы. – Я говорю искренне, стараясь объяснить ему, что именно повергло меня в шок.

– Доротка, я и уехал отсюда именно потому, что никогда душой не принимал здешних средневековых обычаев, всех этих глупых традиций.

– Но почему тогда…

– Не знаю. Должно быть, я оглупел, – признается он, и на его лице появляется комичная гримаска, призванная выражать сожаление. – Видишь ли, старые друзья… Наверное, я поддаюсь влиянию…

– Да прекрати, ты ведь не ребенок, у тебя есть своя собственная голова на плечах! – сержусь я, вспомнив Метека и остальных его дружков из Польши. – Я всего лишь хочу, чтобы ты… чтобы и ты хотел быть со мной… – Я путаюсь в словах, желая рассказать ему о самых больших своих опасениях. – Я заметила, что арабские мужчины избегают женщин, в особенности собственных жен. Они избегают их все время, разве что кроме тех моментов, когда делают им детей. Кажется, это единственная близость, которая возможна здесь между мужчиной и женщиной.

– Именно поэтому я не хотел жениться на арабке. Не хотел брать в жены женщину, лишенную собственной воли, женщину, не испытывающую ко мне любви – любви, которая вроде бы должна прийти позже… Но потом, как показывает жизнь, становится только хуже. – Задумавшись о чем-то, он печально вздыхает.

Мы лежим, обнаженные, на горячей крыше и всматриваемся в небесную синь. Солнце осушило пот на наших телах; если не двигаться, то его лучи даже приятно ласкают нас.

– Слушай, нам с тобой грозит солнечный удар, и тогда уже мы оба окажемся в больнице, – говорит Ахмед, приподнимаясь на локте. – У тебя отвалится носик, а у меня – мой малыш. – Он указывает на свой большой пенис, который я снова, сама не желая того, довела до эрекции.

– О нет, он далеко не малыш, – смеюсь я, кокетливо отбрасывая волосы с лица.

Мы снова приближаемся друг к другу и на этот раз неторопливо погружаемся в наслаждение, шепча нежные слова и клятвы в вечной любви.

Солнце уже клонится к горизонту, а мы, счастливые и словно обновленные, в обнимку возвращаемся к остальному обществу. Сейчас между нами все даже не так, как было в Польше, – все так, как не было еще никогда! Мы наконец сломали стену, возникшую между нами, начали говорить друг другу о своих чувствах, опасениях, ожиданиях. Так близки мы еще не были, и ведь не только в сексе дело – важнее всего единение душ. Теперь я в этом убедилась.

Дети спят на расстеленных в гостиной матрацах, среди них и наша Марыся. Мужчины играют в шашки или в бильярд, некоторые спят, а женщины прилегли на плетеных ивовых матах в тени полуиссохшей акации. Они сплетничают – уж сегодня-то им есть о чем и о ком поболтать!

– Пойдем, я покажу тебе дом, – говорит Ахмед и берет меня за руку.

– Замечательно! – Я бесстыдно трусь бедром о его бедро, но на сей раз он не отодвигается от меня и не возмущается.

Главный вход ведет прямиком в гостиную – более тридцати квадратных метров размером. На полу запыленная плитка, видно, что стены белили давно. С потолка тут и там свисает паутина, на которую никто не обращает внимания. Никаких ценных вещей здесь нет, за исключением разве что сорокадвухдюймового телевизора и музыкального центра «Sony». В углах свалена какая-то старая мебель и поломанные стулья.

Лавируя между лежащими на полу людьми, мы проходим в другие комнаты, в которые ведут двери из гостиной. Размер каждой из этих комнат по меньшей мере двадцать квадратных метров, и в каждой есть большое окно. В стенах зияют дыры, оставшиеся от кондиционеров.

– Их украли, – поясняет Ахмед, следя за моим взглядом. – Нужно будет нанять более порядочного гафира[15]15
  Гафир – ночной сторож (арабск.).


[Закрыть].

– Так здесь и сторож есть? – удивляюсь я: по состоянию дома этого не скажешь. – Что же здесь еще стеречь? Если аудиоаппаратуру перевезти домой, останутся голые стены.

– Думаешь, дармовые стройматериалы невозможно сбыть на вторичном рынке? – смеется он. – Хуже всего нелегальные мигранты. Подобный тип может разобрать одну из стен твоего дома, чтобы сколотить себе хижину… Может ограбить тебя, даже убить, а потом – ищи ветра в поле! Ведь по документам его не существует, он не пересекал границы, паспорта у него нет, он нигде не зарегистрирован… Да тут нужно пятерых гафиров нанимать!