Текст книги "Рядом с тобой"

Она тщательно причесывалась, долго возилась с хвостом, уже не могла надеть запачканное, мятое или рваное платье. Не могла носить сползающие гольфы, выпрямила стоптанные задники тапочек. Она часами вертелась у зеркала, наклоняя голову и выворачивая шею, пока не находила удачную позу, в которой хоть чуть-чуть была похожа на красавицу. Проверит эту позу на Юрке, а он все испортит:

– Ты чего так сидишь? Кол проглотила?

Но все это чепуха в сравнении с горшком. У Гали волосы на голове шевелятся от мысли, что вдруг Салман приедет в гости, будет у них ночевать и увидит ее, утром направляющуюся к уборной с белым эмалированным горшком, накрытым крышкой. Как легко жилось раньше! Вышла, вылила, сполоснула дождевой водой из бочки и повесила на забор сушить. Теперь она тренировалась: выбирала минутку, чтобы дома никого не было, рысью мчалась в уборную, выливала, ополаскивала и, конечно, не вешала на всеобщее обозрение, а прятала между коровником и забором – там, под навесом, папа хранил старые доски. Там же она натянула веревочку и сушила свое белье, привезенное мамой из Вильнюса.

Это случилось в начале августа. Мама пришла домой и застала Галку в туфлях на шпильках. Галка испугалась до смерти, а мама подбоченилась и говорит:

– А ну, пройдись.

Галя прошлась, если это ее передвижение можно было назвать походкой.

– Во-первых, не твой размер. Во-вторых, горбатишься, колени согнуты. Каблук этот для тебя высоковат. Сурэну обувь привезли, давай сходим.

– Давай, – обрадовалась Галя.

Пришли, а там в подсобке еще три женщины толкутся с дочками. Галка с этими девочками не дружит, они ненормальные, и мамаши их ненормальные: купят им одинаковый дефицит, они тут же его напялят и гуляют по поселку. То в одинаковых платьях пройдутся, то в костюмах, то в туфлях. Селяне прозвали их «инкубаторские». Конечно, к Сурэну не все ходят. Мама ходит, потому что она лес выписывает. «Инкубаторские» рылись в коробках, как свиньи в корыте, а Галя подошла к дяде Сурэну и говорит:

– Подберите мне, пожалуйста, красивые осенние туфли на каблучке.

– Какой размер?

– Тридцать седьмой, – отвечает мама.

Дядя Сурэн почесал пышную шевелюру и вытащил из большой кучи две коробки:

– Давай примерим, это импортные, венгерские.

Одни оказались черными лаковыми на высокой платформе, но Галка увидела, что «инкубаторские» отложили себе эти туфли, и открыла другую коробку, – а в ней бежевые закрытые туфельки на шнуровке, тоненькой платформе и высоком каблуке. Надела – то, что надо. «Инкубаторские» брезгливо скривились – значит, нужно брать. Мама с детства приучила Галю к красивым вещам. В шесть лет у нее появился болоньевый плащ – сейчас мало кто знает, что это, но тогда, в шестидесятые, этот простенький дождевик был мечтой модников. Потом мама заказала у портного твидовое зимнее пальто с воротником из черно-бурой лисицы и такую же шапку. Заграничные костюмчики, платья, обувь мама доставала через директоров магазинов – она хотела, чтобы Галка получила то, чего она была лишена в детстве, а о белье речь не заходила, даже когда в десять лет и пять месяцев у Гали начались месячные. Мама тогда купила кучу хлопковых трусиков и все.

– Что у тебя еще есть? – спрашивает мама.

– Сапоги-чулки, – отвечает Сурэн.

– И ты молчишь? – Мама шутливо сдвигает брови.

– Так Галка ж только туфли просила, – оправдывается Сурэн.

– Неси сапоги.

Тощие и кривоватые Галкины ноги не очень-то смотрелись в лаковых сапогах-чулках, но мама взяла, отвалив за них пятьдесят пять рублей, тридцать восемь за туфли и что-то сверху – расчеты происходили в маленькой комнатушке за железной дверью. Себе мама ничего не взяла, мол, у нее все есть. Выходя со склада, мама спросила Сурэна:

– А когда кружевное белье привезут? Мне для Гали надо.

Сурэн улыбается:

– Такой размер вряд ли привезут. Вот что, поезжайте в Вильнюс, я адрес дам, скажете, что от меня.

До Вильнюса четыре часа на автобусе, и в субботу в полдень они вошли в магазин, а в половине второго вышли с белым, красным и черным комплектом белья, комбинациями, поясами для чулок, чулками и двумя пижамами. Себе мама снова ничего не взяла. В другом магазине купили белье Юрке и папе, но без блата, там и так все на полках лежало. Дома, объясняя, как все надевается и стирается, мама заставила Галю снова снять уютную хлопковую майку и такие же родные телу трусы и надеть черный комплект.

– Не кривись! Теперь ты должна носить только это. Та-ак, хорошо… Повернись. Галя, ты ж не старуха! Не сутулься!

– Оно противное! – Галя накуксилась и почесала под мышками – бюстгальтер, комбинация, пояс жутко «кусались».

– Привыкнешь!

– Не хочу-у-у… – захныкала Галя.

– Извини, дорогая, но ты должна привыкать, ты уже не маленькая.

– Я не хочу носить бюстгальтер, у меня еще ничего нет.

– Даже не думай! – возразила мама. – Не будешь носить – будет грудь как у Плёси.

Галя испуганно замолчала и представила себе Плёсю – она видела ее в общественной бане: необъятная, крутозадая, бока в складку, живот шаром, а на животе лежат два растянутых блина. Это груди. Она видела, как Плёся сворачивала грудь рулончиком и запихивала в бюстгальтер необъятных размеров – из него вполне можно было сделать две панамки для взрослой свиньи. А у мамы грудь красивая. Галя однажды услышала, как папа нежно сказал: «Люблю украинську прыроду и повну пазуху цицок…» Чулки оказались много противнее кусачего белья: их надо собрать, осторожно растянуть от мысика… Ага! Галя сразу сделала зацепку и перепугалась – чулки-то дорогие. Зачем мама тратится? Она же может носить простые колготки, рейтузы, гольфы. Мама посмотрела на дырку, на стрелку, на Галины ногти, пошла в спальню и оттуда вернулась с маникюрным набором. Детство закончилось!

Много лет спустя Галя вспоминала обо всем этом, и ей казалось, что мама, наверное, что-то чувствовала и поэтому спешила научить дочку маленьким женским премудростям, тому, чему учат более старших девочек.

Больше писем от Салмана не было. Галя стала молчаливой, мало гуляла и почти все время проводила в комнате. Но стоило калитке звякнуть, как она выскакивала во двор и заглядывала в почтовый ящик. Почтальон жаловалась, что она каждый день спрашивает, не затерялось ли в ее сумке письмо. Сумка-то большая. Петя за это время получил от Абу известие, в котором Абу сообщил, что Яха против общения Салмана с Галей.

«…Дорогой друг, я долго думал и решил написать тебе это тяжелое письмо. Я очень уважаю и люблю тебя и твою семью, мне больно писать об этом, но моя жена не хочет, чтобы Салман переписывался с Галей. У нее от всего этого болит сердце, она не спит по ночам. Твоя Галя очень хорошая девочка, у нее еще все впереди, и у нашего сына все впереди. Поговори с Галей, она умная, она поймет. С Салманом мы уже поговорили, он обещал не писать. Пожалуйста, попроси Галю, чтобы больше не писала ему.

…Как твои дела? Как здоровье жены, детей? Как дом? Ты уже топил баньку?

Пиши. Всегда твой друг Абу Бисаев».

Петя долгое время не находил себе места. Он разрывался между желанием показать Гале письмо, чтобы раз и навсегда закрыть больную тему, и страхом испугать дочку на всю жизнь. Как потом у нее все сложится? Сможет ли она верить мужчинам? Сможет ли полюбить?

– Я знала, что так будет, – сказала Вера, горестно качая головой.

– Почему?

– Они мусульмане.

– Да, они мусульмане…

– Послушай, надо сказать ей правду. Надо сказать, что чеченцы избивают своих жен до полусмерти…

– Абу не такой.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– И Салман не такой?

– Да, я это вижу.

Жена скрестила руки на груди:

– Ты должен показать ей письмо.

– Нет, только не сейчас.

– А когда? Ей об учебе надо думать, у нее восьмой класс на носу, а в голове ветер!

– Ты понимаешь, что это будет?

– Понимаю, – Вера тяжело вздохнула, – на дворе конец двадцатого века, африканцы женятся на белых женщинах, а тут… – Она пожала плечами и умолкла. – Знаешь, – после короткой паузы продолжила она, – если честно, я тоже хочу зятя из своих, чтоб свой был хлопец, а не какой-то там, – она фыркнула и не закончила фразу. – Так что я Абу и Яху полностью поддерживаю, – она подняла глаза на Петю. – Ты на него сердишься?

– Нет, – ответил Петя, и это была правда, – я не сержусь. Это жизнь, традиции… и не нам все это менять. Он навсегда останется моим другом.

– И братом? Он в письме ни разу не назвал тебя братом.

Петя задумался и продолжил:

– То, что мы вместе пережили, никогда не сделает нас врагами, мы навсегда останемся друзьями.

Он замолчал и почувствовал, что сердце сжалось – будто ушло что-то очень дорогое и важное…

Галя лежала в саду на раскладушке, пока ее не атаковали комары. Отмахиваясь от них журналом «Юность» с рассказом «История любви», она вбежала в дом.

– Кушать будешь? – спросила мама.

– Да.

– Что хочешь?

– Все равно.

– Галочка, ты же что-то хочешь?

– Нет, мне все равно. – Она схватила печенье-некондицию. – Чайник горячий?

– Сейчас вскипячу. – Мама взяла чайник и вышла на веранду.

Галя села на табурет и отодвинула занавеску, а там, на подоконнике, за горшком с алоэ, конверт лежит. От дяди Абу. Она открыла конверт и развернула письмо – папа всегда дает ей читать письма от дяди Абу.

«…С Салманом мы уже поговорили, он обещал не писать…»

Она опустила руки. Вошла мама, ахнула, прижалась спиной к стене, постояла, подошла к Гале.

– Доча, не переживай, все будет хорошо, у тебя еще этих Салманов будет целая куча.

Не переживать? Да ей переживать нечем! У нее будто в одну секунду вынули сердце, а вместо крови в венах потекла ледяная вода.

Потом был дождь, он с остервенением хлестал по окну. Была непроглядная ночь, укравшая девичьи мечты. Яркий свет погас, непознанное и удивительное покинуло ее душу. Иногда она просыпалась, вскрикивала и садилась, но, увидев в свете ночника печальные лица родителей, сидящих возле ее кровати, снова опускалась на подушку.

Мама убежала раньше. Провожая папу на работу, Галя обняла его; от него пахло мыльной пеной.

– Как ты? – участливо спросил папа.

Она пожала плечами. Хотела улыбнуться, но не смогла.

– Держись, все будет хорошо.

Она невесело кивнула головой.

А когда осталась одна, осмотрелась и занялась хозяйством. Весь день была занята: убирала в доме, в огороде. Мама пришла на обед. После обеда она с Юркой и мамой пошла к Сурэну за школьной формой. Весь следующий день перетаскивала со двора в сарай колотые дрова, помогала готовить ужин, мыла посуду и вечером упала у телевизора без задних ног, смотрела на экран и ничего не видела. Теперь каждый день, с утра, она хозяйничала до гула в ногах и голове: убирала, штопала, пришивала пуговицы, стирала, гладила, шила, выбивала половики, мыла полы. Рылась в шкафах в поисках того, что нужно починить, – и чинила даже самые безнадежные вещи. Возвращаясь из школы, она наскоро обедала и садилась за уроки. Она составляла себе жесткое расписание и научилась по нему жить.

А однажды ей приснился сон: она идет по полю, светит солнце, и вдруг видит Салмана. Он улыбается и бежит к ней. Они прижимаются друг к другу, они счастливы, и вдруг поле исчезло, а они стоят посреди гор, в долине, усыпанной желтыми тюльпанами.

– Навсегда вместе, – шепчет он и берет ее за руку.

– Навсегда, – отвечает она.

Они бегут до самого горизонта, чтобы остаться там навсегда…

* * *

Петя покрасил калитку и уже хотел идти на рыбалку, когда явился председатель поселкового совета и директор школы с пятью октябрятами, пятью пионерами и пятью комсомольцами. Председатель зачитал приказ, что отныне на доме Петра Романовича Гармаша, участника войны, будет сверкать красная звезда, и под аплодисменты подтянувшихся соседей собственноручно прибил к углу дома фанерную пятиконечную звезду и такую же – к воротам. Обе звезды совсем не сверкали. Потом дети завели речовки, а Юра и Галя корчили им рожи. Дети хмурились и отворачивались. Петя растрогался, ему вручили огромный букет красных георгинов и грамоту.

Петя поблагодарил, взял удочки и пошел на реку. Только он расположился на любимом месте, напротив родительского дома, как услышал крик:

– Ой! Нога!

Это была Нина. Она стояла на одной ноге и опиралась рукой о забор. Петя бросил удочки и кинулся к ней:

– Что такое?

– Ногу подвернула! Вот неуклюжая!

– Можешь стать на ногу?

Она коснулась стопой земли и отдернула, будто обожглась:

– Ой, нет! Я не смогу дойти до хаты. Ну что ж это такое! У меня дел полно, куры не кормлены!

– Давай, обопрись на меня, как-нибудь дойдем. – Он обхватил ее рукой за талию.

Нина положила руку ему на плечо, несколько раз прыгнула и остановилась.

– Ничего не получится, – сказала она, отдуваясь.

– Тогда я понесу тебя.

– Да ты что? Я ж не пушинка.

– И я не слабак. Давай, забирайся на спину. – Он присел.

Нина обвила руками его шею, обхватила бедра ногами, и Петя, наклонившись вперед и придерживая ноги Нины, понес ее вдоль забора. Идти немного, всего два двора. Нина дышала ему в ухо, а один раз укусила. Отмахнуться он не смог, только попросил, чтобы так не делала. Она рассмеялась и снова укусила.

– Станешь? – спросил он, взойдя на крыльцо.

– Попробую.

Петя опустил ее на крыльцо.

– До комнаты допрыгаешь? – Он потирал укушенное ухо.

Нина поставила стопу на пол и снова ойкнула.

– Нет, не дойду. Отопри дверь.

– А ключ где?

– Как у всех.

Петя нашел ключ над дверью, отпер замок и снова подставил спину.

– Ну, куда тебя? – спросил он, останавливаясь посреди прихожей.

Нина показала на белую дверь справа:

– Туда.

За дверью была спальня. Петя положил Нину на кровать и уже хотел идти, но она схватила его за руку и так резко дернула, что он потерял равновесие и упал прямо на нее. Она обняла его и простонала:

– Не пущу! Люблю тебя! Делай что хочешь… – и впилась в губы.

Из объятий Петя вырвался с трудом. Поправляя одежду, он с негодованием и смущением смотрел на Нину. Ее лицо пылало гневом, волосы растрепались, ноздри раздувались, и она пожирала его взглядом, полным ненависти.

– Зря ты так, все уже давно кончено. – Он шагнул к двери.

– Только посмей уйти! – Нина вскочила на ноги, как ни в чем не бывало. – Слышишь? Я тебе этого никогда не прощу!

Петя вышел в прихожую. Она выбежала за ним:

– Петя, не уходи!

Он толкнул входную дверь, она вцепилась ему в плечо:

– Буду ждать тебя день и ночь, слышишь? Я люблю тебя!

Он снял ее руку с плеча и вышел во двор.

Удочки лежали на месте. Через полчаса он поймал щуку, и эти полчаса выветрили из его головы случившееся. Бросив щуку в ведро, он искупался – дома его будет обнимать Верочка, а он чувствовал себя грязным.

* * *

– Мы скоро придем, а ты пока картошку почисти, – сказала мама, поправляя у зеркала прическу, – мы к Марковне на пять минут. Юрка вернется – пусть соленые огурцы принесет из погреба.

И они с папой ушли. Галя уже и картошку почистила, и Никита уже захрапел, а храпел он не хуже папы, и программа «Время» закончилась, а ни Юрка, ни родители не возвратились. Вдруг ветви сирени ударили по стеклу и сумеречное небо расколола молния. Никита спрыгнул с дивана и бросился наутек из комнаты. В непогоду он обычно под печкой прячется.

– Что же это такое? – Галка смотрела в окно и от страха готова была расплакаться. – Ну, чего они не идут?

А там дождь разгулялся не на шутку – деревья гнутся к земле, ветер воет, весь двор в лужах. Громыхнуло, снова вспыхнула молния, звякнула калитка, и в коридор вошел папа. Вода стекала по нему ручьями, и на полу быстро образовалась лужа.

– Галя, дай мне полотенце и сухую рубаху.

– А мама где?

– У Марковны. – Голос отца дрожал.

Предчувствуя недоброе, Галя метнулась в спальню. Вернувшись с чистой рубашкой и полотенцем, она отдала их отцу:

– Папа, что случилось?

Папа ответил не сразу, а после того, как снял мокрую насквозь рубаху:

– Юра куда-то уплыл на лодке.

– Как это уплыл? – Галя растерянно посмотрела в окно. – Там же ливень! Лодка потонуть может…

– Не знаю, – наклонившись, папа вытирал полотенцем голову, – люди сказали.

Папа надел рубаху.

– Сиди дома, вдруг Юра придет, – сказал он, застегивая пуговицы.

Его руки заметно дрожали. Он снял с вешалки дождевик и пошел в кладовку. Там он взял два фонарика.

– Я с тобой. Я не хочу одна, мне страшно…

– Галя, сейчас не до капризов! – резко оборвал ее папа. – Сиди дома!

Оставшись одна, Галя включила свет во всех комнатах. Она звала Никиту, но он из-под печки не вылез.

Юрку искали всем селом. Больше всего боялись, что лодка утонет. Или в нее попадет молния. Часть селян перебралась на другую сторону реки и с фонарями прочесывала берег. Оставшиеся на этом берегу обследовали причал, катера и баржи, бегали по дворам, заглядывали в сараи и на сеновалы. Дождь не утихал, лил как из ведра – казалось, молнии хотят испепелить землю. Из Слободы тоже прибежали люди и подключились к поискам. Участковый позвонил в отделения милиции в селах вниз по течению и в Бобруйск тоже позвонил. За километр до Бобруйска подняли сети – в этом месте русло реки сужалось. Сети там стояли с незапамятных времен, и если кто-то тонул выше по течению, сети поднимали лебедкой и ждали. Дождь закончился, и те, у кого не было фонариков, обзавелись факелами. До рассвета люди обшарили болота, село, лес и речку до пищекомбината – и тут дали отбой: проснувшийся с бодуна истопник общественной бани обнаружил в своей котельной незваного гостя. Юрка спал прямо на полу, завернувшись в пальто истопника.

Эту ночь потом вспоминали со смехом и слезами.

Со смехом, потому что одна селянка, насквозь мокрая, бегала вдоль берега так: пробежит несколько метров, присядет посмотреть на водную гладь, крикнет: «Юрка!» – и дальше бежит. Она была в фуфайке поверх байковой ночной рубашки, а когда присаживалась, то задирала ее почти что до лопаток. Мужики и парни были в восторге, потому как девка была молодая и крепкая, да еще без нижнего белья. Вспоминали, что один дед забыл челюсти вставить, а Плеся потащила с собой любовника из Слободы. Мужика этого сын увидел и через речку поинтересовался, что папа тут делает, он же в районе должен быть. Папа шмыгнул в кусты, а селяне сказали, что парень обознался. Утром жена заявилась, но любовника не выдали – мол, обознался сынок.

А со слезами потому, что через два дня Юра пропал – пошел гулять и не вернулся. Эти два дня он молчал. Ребята звали гулять, но он не шел. Закрывался в своей комнатке и выходил, чтобы поесть и посмотреть телевизор. Черты его лица заострились, под глазами появились темные круги, хоть он и продолжал пить молоко с батоном и вареньем. Галя заходила к нему, а он ее прогонял. Она могла поклясться: он часто плакал, это было видно по глазам. Один парень шепнул Гале, будто Юрке кто-то сказал, что он приемный, что его нашли в лесу. Галя рассмеялась:

– Все знают, что Юрку нашли в кормушке для лосей.

Она хотела поделиться разговором с родителями, но маму застала в слезах и промолчала. Пришел Костик, сельский милиционер, стали что-то искать, вернее, обыскивать дом.

– Вы деньги проверяли? – спросил Костик.

Мама бросилась в спальню и как закричит:

– Ой! Двести сорок рублей пропали! Он уехал! – и в слезы.

Папа пошел к маме, а Костик стал приставать к Гале:

– Признайся, он же сказал тебе, куда едет?

Галка разозлилась:

– Ничего он мне не говорил! Он со мной вообще не разговаривал!

– А ты как думаешь, куда он поехал?

Галя задумалась. Странно, брат не хотел куда-то уезжать, он даже мыслей таких не высказывал. Никогда. Ему всегда нравилось место, где они живут. Он любил дом, свою комнату, кровать, подушку, чашку. Он быстро привязывался к вещам и подолгу носил одно и то же, до дыр на локтях или коленках. Он любил тишину, любил наблюдать за птицами, за облаками. Он терпеть не мог шумные места и никогда не ездил в пионерский лагерь.

– Он любит лес, – сказала она.

– В лесу не нужны деньги, – заключил Костик и сделал в блокноте какую-то пометку карандашом с обкусанным концом.

Юркину фотографию с подробным описанием внешности, одежды и особых примет повесили на доске объявлений возле милиции. Особой приметой была родинка на правой лопатке и пряжка на ремне.

В воскресенье утром, подоив корову, мама упала прямо в хлеву и перевернула ведро с молоком. Дядя Сурэн повез маму и папу в район на своей машине. Из района ее отвезли на скорой в Минск. Перепуганная Галя сидела во дворе, пытаясь осознать, что же происходит, пока не замычала корова, вернувшаяся с выгона, не подал голос голодный поросенок и не замяукал Никита, тыкаясь мордой в Галкины руки. Так она осталась на хозяйстве, а помогала ей Марковна. Папа звонил Марковне на работу, и она передавала новости Галке – мол, мама выздоравливает, но медленно, а папа пока ночует в больнице, там в подвале есть кровати для иногородних.

Но она не сказала, что Петя объездил все вокзалы Минска и показывал фотографию Юрки кассирам, милиционерам и буфетчикам. Что был на приеме у заместителя министра внутренних дел. Тот вяло выслушал и сказал, что каждый год в СССР пропадают тысячи детей, что они делают все возможное и т. д. «Если бы вы, товарищ Гармаш, знали, куда мог поехать ваш сын, мы бы его нашли». Товарищ Гармаш ответил, что если б он это знал, он бы к нему не пришел.

Она только сказала, что Петя позвонил Абу – у того в Москве есть влиятельный родственник. Кем он работал, Абу не уточнил, а только сказал:

– Этот человек может все.

Через неделю похолодало – в Молдавии в это время, в конце сентября, еще в сарафанах ходят, – и Марковна растопила печь. Уходя домой, она предупредила Галю, что перед сном надо открыть вьюшку, а то за ночь можно отравиться угарным газом. Галя хмыкнула – она это с детства знает. Утром в хате было настолько холодно, что невозможно из-под одеяла нос высунуть. Корову и поросенка Галя кормила сваренными с вечера мелкой картошкой и свеклой и шла в школу. Корову доила Марковна. Что Галя не могла сделать и Марковну не просила, так это затопить баню, но из положения вышла: грела воду на плите, а потом мылась в кухне. Так прошли две томительные недели. Когда Марковна уходила, Галя садилась на кровать в спальне родителей и шептала свою молитву:

– Боженька, сделай так, чтобы мама выздоровела. Сделай так, чтоб Юрочка вернулся. За это я обещаю научиться доить корову и варить борщ.

Хотела сказать, что будет мыть окна, но не сказала, потому что она ненавидела эту работу. Она с удовольствием подметала, вытирала пыль, мыла пол, но окна мыть – нет! Ни за что! Почему? Она и сама не могла объяснить.

– …Обещаю никогда не вспоминать, как Юрка обзывался, как мама отлупила меня крапивой.

Спустя много лет воспоминания о крапиве вызывали в ее сердце не обиду, а нежность. Ей было четыре года, и она пошла на речку постирать кукольные платья. Стоит в воде, намыливает, а мама сзади подкралась – и хвать за юбку: «Ты что это над обрывом стоишь?!» Нарвала крапивы и так отстегала! По попе, по ногам и по рукам. Было так больно, что Галя идти не могла и села на траву. Мама почему-то тоже не могла идти – расплакалась и села рядом. Галя уже давно перестала плакать, а мама все рыдала, обнимала ее, целовала и просила прощения.

С обещаниями Галя решила не тянуть и попросила Марковну научить варить борщ, потому что мама всегда отказывалась – мол, еще успеешь стать к вечному огню. Галя не поняла, о каком вечном огне идет речь, она знала только один – в Москве на могиле неизвестного солдата, а мама показала на керогаз. Теперь у них уже есть газовая печка с баллоном. Баллон меняют раз в месяц, но иногда не сразу привозят, и мама снова включает керогаз. Доить корову Галка так и не научилась – пальцы скользили по вазелину, и она даже каплю молока ни разу не выдавила. Марковна сердилась, кричала, что Вера панькается с дочкой, что она уже должна полное ведро надаивать, и прогоняла:

– Иди к своему пианино!

Под звон молочных струек, бьющих в дно ведерка, Галя покидала хлев, но к пианино не шла. Новое, только что купили, но она его ненавидела, хоть и училась в музыкальной школе с первого класса. Первый инструмент ей купили в шесть лет и определили в музыкалку к строгой фашистке Нелли Адольфовне – так ее называли из-за отчества. Галя ее страшно боялась, потому что за каждую фальшивую ноту она била по рукам не простой линейкой, а логарифмической. Галя жаловалась маме, а толку? Мама заставляла учить гаммы и этюды. Галка проклинала тот день, когда узнала, что такое терцоктава.

…Она тихонько наблюдала за тем, как папа с соседом играют в шахматы, и тут сосед передвигает фигуру и говорит:

– Петя, ты на руки дочки посмотри.

– А что такое? – подперев щеку кулаком, папа уставился на Галкины руки.

– Ее надо музыке учить, у нее длинные пальцы, широкая кисть, она терцоктаву возьмет.

– А что такое терцоктава? – спросили папа и Галя одновременно.

Сосед достал из кармана химический карандаш, послюнявил и на краю газеты нарисовал клавиши пианино:

– Терцоктава от «до» первой октавы до «ми» второй. Приложи руку.

Галя приложила.

– Вот, Петя, видишь? – Он растянул Галкины пальцы в стороны. – Еще пару лет, и возьмет.

– Хочу терцоктаву! – закричала Галя.

И началось! Ей только шесть исполнилось, а мама уже таскала ее в обычную школу, потому что в классе музыки стояло пианино – на нем Галя и брала первые ноты и гаммы. А зимой лошадь привезла новенькое пианино, обложенное стружкой и запакованное в футляр из неструганых досок. Лошадь была симпатичной, а пианино не очень – черное, громадное, оно заняло половину маленькой Галкиной комнатки. Галка прозвала его «черный черт», потому что оно наводило тоску – детство заканчивалось безрадостно, – и мечтала о том, чтобы музыкальная школа сгорела вместе со всеми инструментами. Причиной этому были не только изнуряющие занятия и злюка училка Нелли Адольфовна, но и соученицы, считающие себя талантливее самого Моцарта! Из Ровно они переехали в Бендеры, пианино не забрали, но и там мама заставила ее ходить в музыкалку, а пианино взяла напрокат. Приехав в Березино, Галка категорически заявила, что в музыкалку не пойдет. И не пошла.

– Ну и характер! – сказала мама. – Вся в отца.

Почему в отца – Галя так и не поняла, но папа однажды сказал, что характер она проявила еще в три года, когда ее решили отдать в детский сад. Галя просила оставить ее дома, даже молоко пообещала пить каждый день, но мама не послушала, привела в садик, поцеловала в нос и была такова. Старенькая воспитательница с очень добрыми глазами пару раз безуспешно попыталась оттянуть сердитую Галку от шкафчика с морковкой, нарисованной на дверце, рассказывая при этом, как хорошо там, в комнате, с детьми. Из той комнаты несло молочной кашей. Галка на уговоры не поддалась и дверцу не бросила. Воспитательница вздохнула, сказала: «Раз так, будешь сидеть здесь весь день, пока мама не придет».

– И буду, – промычала Галка.

До прихода мамы она просидела на одном месте, положив руки на колени, и только три раза попросилась в туалет. Там же съела две котлеты, много вкуснее домашних, жидкое, как кисель, пюре, тоже вкусное, и выпила компот. Когда мама, сердитая на Галку не меньше, чем Галка на нее, привела ее домой и все рассказала папе в надежде, что папа тоже рассердится, он обнял дочурку, поцеловал в нос, сказал, что она домашний ребенок, и добавил:

– Ты в яслях тоже была один день. Упала с горшка, разбила нос – и больше мы тебя туда не носили.

Больше Галку в сад не водили. А если дома было сильно страшно – кто-то скрипел на чердаке или выл в печной трубе, она забиралась под кушетку, предварительно постелив туда старый папин тулуп.

Галя стояла на веранде в маминых бурках и байковом халате поверх костюма с начесом и, глядя на стаю ворон, рассевшихся на заборе, помешивала борщ. Вороны все суетились – бросались друг на друга с истошным карканьем, спихивали товарок с забора, взлетали, пикировали на землю и учинили страшную суматоху, за которой Галя не заметила, как к калитке подошел высокий мужчина. Такой высокий, что его плечи были почти вровень с забором. Держа ложку в руке, Галя вышла на крыльцо.

– Добрый вечер. – Мужчина снял шапку.

– Добрый… Ночь уже, – боязливо сказала она, но что-то в глазах незнакомца внушало ей доверие.

– Мне нужна Галя Гармаш.

– Это я.

– Я привез тебе письмо от Салмана.

Галка выронила ложку и дрожащими руками отодвинула щеколду.

– Проходите.

– Я на минуту.

– Я только борщ сварила, – сказала она и посмотрела на большущую сумку в его руке, ожидая, когда он отдаст письмо.

– Борщ – это кстати! – Он улыбнулся, сунул руку за пазуху и вынул оттуда конверт.

Галка взяла письмо и наклонилась за ложкой, чтобы гость не заметил, как ее лицо залила краска.

«…Здравствуй, Галя! Пишет тебе твой друг Салман. Как твои дела? У меня все нормально. Извини, что поздравляю тебя с опозданием. Галинка, поздравляю тебя с днем рождения. Желаю здоровья, счастья, успехов в учебе. Галя, письмо тебе привезет Николай, мы вместе работали на стройке, он из Гродно. Галя, я знаю, что мои родители против нашей переписки, но давай будем переписываться, пожалуйста. Ты мой друг навсегда, и никто не сможет помешать нашей дружбе. Завтра мы уезжаем домой, я опоздаю на занятия всего на неделю, это не страшно. Николай уедет десятого сентября. Он обещал отвезти тебе письмо по дороге домой. Надеюсь, он выполнит обещание. После окончания школы я приеду в Минск – хочу стать инженером. Наверное, ты написала, кем точно хочешь стать, но я твое письмо не получил. Галя, у нас все будет хорошо. Я буду писать на твой адрес, а ты пиши: Грозный, Главпочтамт, до востребования, Бисаеву Салману. От моего дома до почтамта полчаса на автобусе, я буду ездить туда каждый день после школы. Пиши, жду. Навсегда твой Салман. 2 сентября 1975 года. Передай привет твоим уважаемым родителям и Юре».

– Ой, сейчас уже шестнадцатое сентября… – Галочка заметалась по кухне. – Он ждет мое письмо!

– А ты напиши и отправь авиа, – подсказал гость.

– Авиа? – Галя прижала письмо к груди. – Да, правильно.

– Слушай, напиши письмо, а я завтра куплю конверт в Минске и брошу в ящик, получится быстрее.

– Ой, спасибо!

Галя летала по дому, готовя постель для гостя, принесшего счастливую весточку. Гость упирался, мол, он посидит, пока она напишет письмо, а потом пойдет на вокзал, там и заночует. Но потом согласился и так захрапел, что Никита выскочил на веранду. Полночи Галя писала письмо:

«…Здравствуй, Салман. Пишет тебе Галя. Как твои дела? Как здоровье? У меня все нормально. Николай передал твое письмо. Спасибо большое за поздравление, я очень рада, что ты помнишь день моего рождения. Салман, я верю тебе. Я не сомневаюсь, что ты мой настоящий друг, мы будем переписываться. Я хожу в школу. Хочу закончить десять классов и поступить в Минский университет, стать учителем истории, я очень люблю историю. Рада, что ты тоже будешь учиться в Минске…