Текст книги "Я останусь, если хочешь"

Как она ненавидит все это!

Но пока эта мебель ей нужна – не на полу же спать. Она забрала ее из бабушкиной квартиры. Последние дни жизни бабушки Надя вспоминает со смесью печали и ужаса. Во-первых, они так и не поговорили, как две души, встретившиеся на земле, а во-вторых…

За два дня до ухода бабушка дала Наде конверт с надписью «Открыть после моей смерти».

– Похоронишь меня и отдашь Ирке, – прошипела она.

Тогда Надя еще наивно полагала, что нет таких обид, которые не рассыпаются перед лицом смерти.

– Давай я позвоню маме, пусть приедет, – предложила Надя: она знала, что никакая черная кошка между женщинами не пробегала, что то были лишь годами накопленные мелкие обиды и нежелание обеими признать свою неправоту.

– Нет! – отрезала бабушка и уставилась в потолок.

После похорон и поминок Надя вымыла посуду, пол, поплакала, посидела на кухне, прикидывая, все ли было так, как хотела бабушка. Вроде все. И решила открыть конверт – почему нет, он же не заклеен? В конверте было, если можно так сказать, завещание, а точнее письмо Ирине: «…Вот тебе мое завещание: чтоб ты харкала кровью, чтоб ты света белого не видела, чтоб ты подавилась моей квартирой!» – и дальше в том же духе. Надя долго сидела на краю дивана, а тут встала, будто бабушка еще лежала на нем. Оставив письмо на диване, она принялась бесцельно бродить по квартире. Возвращаясь в комнату, она почему-то думала, что письмо исчезнет, растворится или улетит через балкон – она не хотела, чтобы мама его читала. Впервые в жизни она не то что жалела маму, нет… Она сочувствовала ей, потому что оказалась с ней в одинаковом положении – получается, ненависть между матерью и дочерью передается в их семье по наследству. Надя остановилась у дивана и воровато осмотрелась, будто в комнате мог еще кто-то быть, кроме паука в углу и навязчиво жужжащей мухи, быстро схватила письмо и, сгорбившись, засеменила в кухню. Там она скомкала письмо, положила в пепельницу, сказала: «Прости меня, ба», – и поднесла зажженную спичку. Письмо вспыхнуло, распрямилось на мгновение, будто протестовало против сожжения, и сгорело дотла. Пепел Надя бросила в унитаз, два раза слила воду, чтобы вообще никаких следов, вымыла пепельницу, вернулась к дивану, схватила конверт и порвала в клочья. Чтобы успокоиться, она открыла шкаф и принялась перебирать вещи.

Надя прожила у бабушки почти полгода, переехала из общаги сразу после смерти ее мужа, а навести порядок в шкафу руки так и не дошли. Добралась до платьев, пальто, костюмов. Смотрела – может, что-то соседям отдать, сунула руку в карман пальто, а там маленький старый конверт, небрежно надорванный, и в нем письмо. Автор письма так сильно злился, так давил на ручку, что в некоторых местах прорвал бумагу насквозь. Это было письмо бабушке от Надиного отца. «…Прежде чем написать вам, я проконсультировался с юристом. Он сказал, что, если вы напишете мне еще одно такое письмо, я могу подать на вас в суд. Я у вашей дочки ничего не брал, я ушел в чем стоял. Ирина лживая сволочь, сама продала кольца, а деньги потратила на мужиков и водку, а теперь хочет все на меня свалить? Не получится. Вы написали, что давали мне деньги. Я такого не помню. Я не получил от вас ни копейки. Если вы что-то дали своей дочери, то это не мое дело, я у вас ничего не просил и с ней больше не живу. …Здоровья вам не желаю…» Странное письмо, пронизанное страхом. Страх этот читался в каждом слове, между строк, чувствовался в продавленных буквах. Надя сожгла и это письмо – за него у бабушки не надо просить прощения, а у отца тем более. Она долго не могла уснуть – ее голова трещала от непонимания происходящего, от концентрации зла вокруг нее, от недоговоренности и семейных загадок. Карма – решила Надя, успокоилась и уснула. Проснулась она с четким желанием идти к ворожке – на Холодной Горе живет какая-то особенная цыганка, она порчу снимает, то бишь карму очищает.

Сидит Надя в кухне, пьет чай, ест пирожок с капустой – их целый таз остался после поминок, думает, у кого бы узнать адрес ворожки, а тут звонок в дверь. Надя запахивает халатик, поправляет хвост на затылке, подходит к дверям. В глазке обозначается мужчина с букетом гладиолусов – видимо, дату похорон перепутал. Надя открывает, делает грустную мину. Высокий блондин с признаками многолетней любви к выпивке на сильно помятом лице улыбается во все желтые зубы и хриплым голосом спрашивает, здесь ли живет Анна Алексеевна.

– Вы опоздали, я только позавчера ее похоронила, – отвечает Надя, а у самой крутится мысль: она его знает. Еще она думает о том, где он ночевал. В постели, как все нормальные люди, или под мостом? Или в подвале? Костюмчик на нем недешевый и не с чужого плеча, но уж больно потрепан и давно не был в химчистке, волосы тусклые, будто их мыли хозяйственным мылом. На пальце массивная золотая печатка, на длинной ручке кожаная сумка чуть больше обычной барсетки. Странный франтоватый мужчина. Она хочет спросить, кто он, но помятый ее опережает:

– А ты, случайно, не Надя?

– Да, Надя.

– А я твой папа.

Ее ноги приросли к линолеуму, челюсть отвисла. «Ну, бабушка», – думает Надя, и ей хочется перекреститься, но она быстро отметает эту мысль и вспоминает, что в природе существует закон парных случаев.

Надя много лет мечтала об этой встрече и представляла ее себе совсем иной. Цветы в ее воображении были, но глаза отца – уж точно не стеклянные. В ее воображении он смотрел на нее с любовью, обожанием, умилением и, конечно, немного виновато, а уж никак не с безразличием случайного прохожего. Она с трудом берет себя в руки и приглашает папашу войти. Он заходит, протягивает цветы, улыбается, шарит глазами по коридору. Даже на потолок посмотрел.

– Вы голодны? – спрашивает Надя.

В холодильнике полно еды.

– Да, очень.

Отец в комнату заглядывает.

– О! Старый друг… – разводит руки в стороны и идет к секретеру, – надо же… Как он тут оказался?

– Бабушка забрала его с собой, когда замуж вышла…

– А, приданое… – он усмехается. – Бабка надеялась в нем рыжуху найти…

– Какую рыжуху? – спрашивает Надя.

– Золото. – Отец открывает крышку, заглядывает, снова закрывает. – Ох и жадная была старуха… – Он досадливо мотает головой. – Нет в нем золота, я это уже давно проверил…

– А вы откуда приехали?

– Из Минска, я там работал. У меня в Харькове пересадка в Баку, на новое место, на работу, мои вещи на вокзале.

– А когда поезд?

– Завтра ночью… – Он вешает сумку на крючок, снимает пиджак. – А где ванна?

– Здесь.

Она проходит в кухню, открывает холодильник, выставляет контейнеры, кастрюли, миски. Из ванны доносится шум воды и фырканье.

– Ну, как живешь, Надежда? – Отец, стоя в дверях, вытирает шею полотенцем.

– Нормально. А вы как?

– Лучше всех. – Он бросает полотенце на холодильник и садится на табурет.

Надя вспоминает текст письма, и ей становится не по себе.

– Выпить есть? – Отец потирает руками колени.

Надя пожалела, что сожгла его письмо. Вот бы ему показать… Она снова ныряет в холодильник и достает начатую бутылку водки.

– Как кобра? – спрашивает он, отвинчивая пробку.

– Кобра? – удивляется Надя.

– Твоя мать… она ж змея, гы-гы-гы…

– Нормально.

– А Змий? Папашка кобры?

– Умер.

– Ай-я-яй… Хороший был мужик. – Он запинается. – Ну, выпьем за упокоение его души.

И выпил полстакана. Надя только пригубила. Еще пробубнил про дедушку и снова выпил. Потом бубнил про бабушку, мол, она была той еще сволочью, что была против рождения Нади.

– Она хотела, чтобы кобра аборт сделала. Ну, давай выпьем… – и осушил стакан. – Бабка как к тебе относилась?

– Нормально, – Надя пожала плечами.

– Врать нехорошо. Вишь, покраснела. – Он ухмыльнулся, тыча пальцем в лицо Нади. – Она тебя с пеленок терпеть не могла. Я тебе вот что скажу: что твоя бабка, что мать – те еще сучки.

– Нехорошо так про покойницу.

– Да пошла она… – Он надкусил соленый огурец. – И твоя мать туда же. Они хотели, чтоб я на них горбатился, чтоб жизни не видел, а они кралями расхаживали по деревне…

И понеслось.

Говорили ей, что папаша пьяница, но то, наверное, было давно – теперь папаша алкоголик. Начатую бутылку он выпил под холодец и воспоминания о дедушке и бабушке, потом выронил вилку и, хватая руками колбасу, сало, капусту и все, что Надя старательно разложила по тарелочкам, пил под грязную ругань в адрес Ирины. Про Надю он спросил односложно:

– Работаешь?

– Да.

– Кем?

– Бухгалтером-экономистом.

– Это скучно.

Надя пожала плечами, а сама с тревогой подумала о том, что сегодня ночью ей скучать не придется и она вряд ли вообще заснет. Будет хорошо, если папаша в пьяном угаре не вздумает выгнать ее из квартиры. Он берет пустую бутылку:

– У тебя еще есть водка? – Его щека дергается, и это подергивание не предвещает Наде ничего хорошего.

Ей страшно и противно. Ей отвратительна эта сцена, и какой-то чертик в ее голове тут же отвечает:

– Больше нету.

– Есть! – Папаша стучит кулаком по столу и выпучивает налитые кровью бессмысленные глаза.

Надя выставила на стол последнюю бутылку водки, сказала про себя: «Жри!» – вынула из шкафа комплект постельного белья, постелила на бабушкином диване, бросила сверху подушку, плед и закрылась в маленькой комнате, подперев дверную ручку стулом, как это в кино делают. Он жрал всю ночь. Стучал в ее дверь, орал, чтоб открыла. Надя сказала, что дверь не откроет, зато позвонит в милицию. Стук прекратился. Потом в кухне что-то глухо упало. Она вышла – уж очень в туалет хотела, а папаша на полу валяется, бормочет что-то невнятное и пытается подняться. Она ему не помогла. Проснувшись около шести под шум воды, доносящийся из ванной, она не могла поверить своим ушам – папаша, купаясь, бодренько пел, подражая Высоцкому: «Если хилый – сразу в гроб!..» Она застелила свою постель и оделась. Выходит в коридор, а тут и он выпадает из ванной босой и в полотенце, обернутом вокруг бедер. Мазнул по Наде мутным взглядом, спросил, где стиральный порошок. Под ванной. И снова закрылся. Надя заглянула в кухню, а там…

Чистота и уют в кухне были для нее первичной и непоколебимой основой мироощущения. Нет, она не драила полы до умопомрачения, до исступления не натирала мебель, не застилала постель, как это делала Ирина, не вываривала в перекиси водорода кухонные полотенца до дыр, чтобы они сверкали белизной, не доводила до блеска окна, но кухня… Почему-то с нее по утрам начиналось ее настроение, почему-то именно ее уют помогал ей верить в то, что день будет хорошим. Для Нади недопустимо оставлять на ночь грязную посуду, не вымыть пол, если на нем есть пятна, а на линолеуме пятна есть всегда. Последнее, что она делала вечером, – вытирала капельки воды со всех поверхностей в кухне. Первое, что делала утром, – улыбалась лучикам солнца, золотящим эти поверхности. То, что она видела сейчас, разрушало и омрачало ее душу.

Папаша вышел из ванной с мокрыми брюками; лицо было покрыто красными пятнами. Такой же красной была его шея. Сказал: «Дай утюг», – зашел в кухню и, дыша лихорадочно, с присвистом, сунулся в холодильник. Достал банку с остатками соленых помидоров, наполнил пол-литровую эмалированную кружку рассолом, выпил, отрыгнул и скривился, прижав ладонь к желудку.

– Что, водки вообще нет? – Он вывернул мокрые губы, будто его тошнило, кадык ходил ходуном.

– Нет, – отрезала Надя, – погладишь брюки и уходи, мне в восемь нужно выйти. Мне на работу.

– Не психуй, уйду… – он все еще кривится. – Воняет тут… Это твой раздолбанный секретер, его выбросить надо: он всегда мышиным дерьмом вонял.

– Мне он не воняет, – возразила Надя.

Она разложила гладильную доску в большой комнате. Пока он гладил, она, надев передник, прибиралась в кухне. Папаша возник в дверях почти через час, его лихорадило, зуб на зуб не попадал. Он еще раз спросил про водку, и она снова сказала правду – больше нет. Он попросил телефон Иры. Надя написала. Его адрес в Баку или не в Баку она не спросила. Он ушел молча, даже рукой не помахал.

Надя пришла с работы, открыла дверь, а та на цепочке.

– Надя, ты? – слышит она голос мамы.

– Я…

– Погуляй до одиннадцати…

Ясно…

– Пусти меня на минутку.

Приглушенные голоса, шаги, мама сбрасывает цепочку, она раскрасневшаяся, смущенная…

– Я только поесть возьму, – говорит Надя, а самой плакать хочется, кладет в сумку несколько пирожков, два яблока и теплую кофту – середина июля, но по вечерам прохладно. В сумку все влезло, потому что она любит большие сумки: лучше ходить с одной большой, чем с двумя маленькими.

– Возвращайся в одиннадцать, – говорит мама.

Она побродила по магазинам, посидела в парке и в начале одиннадцатого спустилась в метро. Через час она стояла у двери квартиры. Прислушалась – тихо. Повернула ключ, приоткрыла – ни звука. Вошла… И снова за уборку.

Рано утром позвонила Ирина:

– Ты Андрею не скажешь?

– Не волнуйся, не скажу.

– Когда съезжаешь? Я уже жильцов ищу.

– Могу в любой день.

Вот и весь разговор. Надя обнюхала секретер, все ящики выдвигала – никакими мышами он не вонял.

Ирина сдавала квартиру до вступления в права наследства, а Надя жила на Журавлевке во флигеле сокурсницы за символическую плату. Перед продажей квартиры Надя попросила маму отдать ей мебель – мол, тогда она снимет пустую квартиру, так дешевле. Ирина согласилась, но не отдать, а продать за восемь тысяч гривен – тогда это была почти тысяча долларов. Андрей очень рассердился – мол, зачем она так с дочкой? И где она возьмет такие деньги, она же только начала работать? Надя не рассердилась, а так растерялась, что даже на слезы не было сил. Придя в себя, она сказала, что надо еще доплатить, чтобы все это старье разобрали, снесли с пятого этажа – лифта в доме не было – и вывезли на свалку.

Ирина позвонила зимним вечером.

– Срочно забери эту рухлядь, даром отдаю, мы нашли покупателя.

Надя наняла фургон, грузчиков и отвезла все во флигель, а через четыре дня нашла квартиру на Салтовке без мебели. Она тепло вспоминает семью сокурсницы, приютившей ее охотно и без лишних вопросов, особенно маму, шеф-повара столовой велосипедного завода, женщину необъятных размеров и неуемного аппетита.

* * *

К годовщине знакомства Надя купила Борису подарок – роскошный махровый халат, полотенце и тапочки, а себе красивое женское белье в магазинчике возле метро, мимо которого теперь уже крайне редко проезжает на трамвае. Боря принес кофемолку, турку на две порции и две чашки, и Надя едва не сомлела от счастья – для двоих…

– Ой, спасибо… – Она держала турку как самую драгоценную вещь во вселенной и смотрела так, будто это не железяка с ручкой, а философский камень, обещающий семейную жизнь слаще киселя и смерть в один день.

Приходит их вторая зима, второй Новый год, они празднуют его тридцать первого декабря в полдень. Надя ослеплена и оглушена любовью, но вдруг обнаруживает, что где-то в глубине души чувствует опасность. Надя твердит себе: все хорошо, все так же бурно, так же страстно, они не могут друг без друга, их любовь самая что ни есть настоящая… «Это не любовь», – шипит внутренний голос. Почему? Потому. Но Надя его не слушает, она обманывается и хочет быть обманутой, хочет быть ослепленной и оглушенной. Она подставляет лицо солнцу, раскрывает руки-крылья. Не только в минуты близости, но и просто ступая по тротуару в толпе или заскакивая в переполненный вагон метро, она не какая-то там бухгалтер из деревни, она – самая счастливая женщина во вселенной.

Отдышавшись в объятиях Бориса, Надя спрашивает:

– Ты любишь меня?

– Да.

– Мы всегда будем вместе?

– Да.

Она улыбается, кладет голову Борису на грудь. Она верит ему.

Во время встреч они были предельно осторожны, но однажды все-таки напоролись на Бориного друга. Делая вид, что не знакомы, они шли в кафе, Боря впереди, Надя за ним метрах в пяти, и вдруг к Боре подходит довольно полный мужчина. Надя обходит их и, не останавливаясь, продолжает путь. Далеко она не пошла – юркнула в магазин, сделала вид, что ей понравился костюм на манекене, а сама на улицу смотрит. Минут через пять мужчина сел в машину и уехал, но за эти пять минут он несколько раз метнул взгляд на витрину. Продавщица уже сильно нервничала – видимо, заподозрила неладное, да и одета Надя не для таких бутиков…

– Девушка, я могу вам помочь? – спрашивает продавщица.

– Спасибо, – Надя с преувеличенным интересом рассматривает манекен, – этот костюм не украсит мою фигуру, – говорит она, оставляет манекен в покое и плечом надавливает на стеклянную дверь.

Надя уже забыла об этой встрече, и вот примерно через месяц идет она по Пушкинской, а возле нее останавливается черный БМВ. В машине тот самый толстяк.

– Привет, меня зовут Гриша, я старый друг Бори. Садись, подвезу.

– Бори? Какого Бори?

– Брось… – Он устало кривится.

– Спасибо, мне в метро нужно. – Надя идет дальше.

– Да садись, чего каблуки стирать? – Он медленно едет за ней.

Он сказал так компанейски, что Надя села в машину.

– Тебе куда?

– На Салтовку, на Широнинцев.

Пока ехали, он бормотал, что раскусил их сразу, что Надя не того нашла, что ей нужен парень с хорошими деньгами. Мол, она одета бедненько.

– Он дает тебе деньги? – спрашивает Гриша с ухмылкой.

Она делает вид, что не слышит вопроса.

– Значит, не дает. Ха-ха-ха! Я так и знал! Ха-ха-ха! – Машина резко тормозит, он достает из кармана кошелек, пока Надя хлопает глазами, отсчитывает купюры и протягивает ей. – Вот тебе две штуки, купи себе приличное платье. На «Симбол» не хватит, но ты пройдись по бутикам, ты изящная, на тебя обязательно что-нибудь подберут. А потом я дам на «Симбол».

Пауза.

– Кстати, ты очень даже сексуальная, кхе… Борис не промах. Чего смотришь? Деньги спрячь, – громко говорит он, будто Надя глухая.

Нет, она не оглохла. Она долго смотрела в его сальные глазки, потом перевела взгляд на пухлые щечки, похотливые губы, открыла дверцу и вышла из машины. Услышала очень крепкое матерное слово, и БМВ удалился, оставив Надю на половине пути до дома, там, где транспорт ходит раз в час. Она рассказала об этом Боре. Он выслушал молча, но с Гришей не расстался, это она знала наверняка, у нее отличная память на даты – Боря продолжал ходить на дни рождения и Гриши, и его жены, и детей.

После школьных зимних каникул приехали жена и младший сын… С их приездом ничего не изменилось, разве только встречи стали короче и не три раза в неделю, а два, но…

Но вокруг Нади что-то завертелось. Едва ощутимое, оно набирало обороты, и в своем беспощадном вращении вдруг – раз! – и неожиданно уколет прямо в сердце. Что-то нехорошее пробралось в их отношения, холодное. Это было знакомое чувство – недосказанность, а в конце марта к Наде домой нагрянула мама Бориса, Инна Алексеевна. Надя так обалдела, что не спросила, откуда она знает адрес. Предложила кофе, но гостья отказалась, села в кресло и вынула из сумочки сигареты.

– Вы курите?

– Нет.

– Здесь можно курить?

– Да, пожалуйста. – Надя приносит пепельницу, садится и ждет с бешено бьющимся сердцем.

Гостья затягивается и выпускает колечко дыма, пепельницу держит в руке.

– Как ваши дела? – снова затягивается и стряхивает пепел.

– Спасибо, хорошо.

Снова пауза.

– Как вы понимаете, я приехала не ради пустой беседы, – смотрит куда-то сквозь Надю.

– Понимаю. – Надя кивает головой, как болванчик.

– В таком случае перейдем к делу. Я знаю, что вы спите с моим сыном. – Она смотрит сквозь Надю.

– М-м-м… я встречаюсь с вашим сыном… – сдержанно поправляет Надя.

– Сколько вам лет?

– В апреле тридцать один.

– Вы беременели?

– Нет, – оторопело отвечает Надя.

– Проверялись на ВИЧ-инфекцию?

– Да… – Глаза Нади ползут на лоб от негодования – какое она имеет право?

– На венерические заболевания?

– Да… я работаю в колледже, там дети, – мямлит Надя, тараща глаза, и вдруг в душе ее вспыхивает пламя. – Я не понимаю… – с трудом выдавливает она, – что вам от меня нужно?

Гостья глубоко затягивается и медленно выпускает колечко дыма.

– Боря от меня ничего не скрывает, я все про него знаю. И про вас. Вы не первая его любовница и не последняя, он любит женщин, и женщины его любят. – Она делает рукой с сигаретой неопределенный жест. – Как все мужчины, мой сын не думает о последствиях, а я думаю, потому что я врач.

В Наде вспыхивает желание вырвать из рук гостьи пепельницу и бросить в нее.

– Вас Боря прислал? – Она щурится.

– Нет, Борис об этом ничего не знает, я сама пришла, вас найти несложно, вы прописаны в крошечной деревне, работаете в известном колледже… – Гостья снова затягивается и смотрит Наде в глаза. – Я знаю, кто вы, что вы и откуда. – Она брезгливо кривится. – Я знаю про вашу семью… Ужасная семья… Я хочу одного – чтобы вы не досаждали моему сыну.

– Я не досаждаю! – выдыхает Надя.

– Еще как досаждаете. – В ответ недобрый сверлящий взгляд.

Инна Алексеевна по-мужски раздавливает сигарету в пепельнице и выбирается из кресла.

Надя смотрит на нее и ничего не чувствует, кроме страшной боли в голове.

Тяжело ступая по линолеуму, гостья идет в коридор, открывает дверь и покидает квартиру.

С трудом передвигая ноги, будто в них налили по пуду чугуна, Надя тащится к аптечной коробке. Через три минуты на термометре тридцать девять и девять – и никаких болезненных ощущений, кроме страшной усталости. Голова падает на грудь, веки слипаются, она не может сжать челюсти, изо рта течет слюна. В пылающей голове одна-единственная мысль: почему она позволила себя унизить? Следом ползет другая – прямо сейчас звонить Борису и все рассказать. Пусть на часах половина девятого, Борис дома, но она не доживет до утра. Она звонит, а ей – «Зараз немає зв’язку…». Ну да, он же дома, ее карточку он вынул… Она снимает трубку стационарного – ей плевать, что телефон в его квартире снабжен определителем номера. Телефон берет Валентина.

– Здравствуйте. Пожалуйста, позовите Бориса Ильича.

– Кто его спрашивает?

– Сотрудница.

Пауза.

– Борис, подойди, тут тебя сотрудница спрашивает. По-моему, у нее что-то случилось.

Надя закрыла глаза, ее шатает, сейчас стошнит.

– Слушаю вас.

– Боря, зачем ты рассказал обо мне своей матери? – Язык еле шевелится. – Она только что ушла, она вела себя… – голос Нади срывается на визг. – Она унизила меня! Кто дал ей право?

– Я все понял, – перекрикивает ее Борис. – Жду вас во вторник в первой половине дня.

– Это ты дал ей мой адрес?

– Не волнуйтесь, мы все обсудим. До свидания.

На следующий день они встретились на несколько минут.

– Да, я многое рассказываю маме, мы с ней друзья, но я не давал ей твоего адреса. Я сказал, откуда ты, где работаешь, – Боря пожимает плечами, – сейчас человека легко найти…

Она смотрит ему в глаза и чего-то не понимает – чего? Не понимает чего-то очень важного. Для нее. Только смутно догадывается. «…Ужасная семья?»

Через две недели после визита Инны Алексеевны Боря позвонил рано утром из Киева.

– Ты где?

– Иду на работу.

– Валя получила анонимное сообщение на телефон и фотографию, где мы с тобой, – сказал он бесцветным голосом.

– Фотографию? Какую? – Сердце приятно заныло.

– Мы вчера встречались недалеко от моего офиса…

Да, она примчалась, чтобы увидеть его, – он уезжал в командировку. Они разговаривали две минуты, не больше, потом Боря сел в машину и уехал.

– Но мы же просто разговаривали…

– Да, просто разговаривали, но мне устроили скандал, пока что по телефону, – в раздумье промолвил Борис, – я не спал всю ночь.

– И что? Как ты объяснил это фото?

Дыхание перехватило – сейчас он ответит: «Я во всем ей признался, сказал, что люблю тебя…»

– Я сказал, что мы с тобой едва знакомы, когда-то я подвез тебя до работы, сказал, чем занимаюсь, ты заинтересовалась, и мы обменялись телефонами. Мы встретились случайно, и ты выясняла у меня, как можно застраховать недвижимость.

– У меня нет недвижимости.

– Ты спрашивала для подруги.

– У меня нет подруг.

– Перестань, мне и так хреново…

– Ты должен был сказать: «Я люблю эту женщину!» – вырвалось у Нади.

– Надя, я всю ночь на антидепрессантах. Алло!

– Я здесь.

– Послушай… – выдыхает он. – Моя жена хочет встретиться с тобой.

– Что? Не-ет, мне твоей мамы достаточно.

– Моя жена хочет убедиться, что я сказал правду.

– Какую правду?

– Что мы едва знакомы. Пожалуйста, помоги мне, иначе наше будущее под угрозой.

– Наше будущее?

– Да, наше.

– Почему под угрозой? Если ей сказать правду…

– Надя, – перебил он, – Валя обо всем сказала младшему сыну, и он со мной не разговаривает. Ему четырнадцать лет, это очень опасный возраст, он может бог знает что натворить.

– Хм… А зачем она все рассказала сыну?

– Я не знаю. В таком состоянии женщина может и натворить что угодно. Поверь, мне тяжело просить тебя…

– Хорошо, – сказала Надя. От слов «наше будущее» в ее голове заиграл марш Мендельсона. – Я встречусь с твоей женой.

– Спасибо, – короткая пауза, – я дам ей твой телефон. И… прошу тебя, оденься поскромнее.

– В каком смысле?

– Ну, не делай макияж, волосы спрячь.

– Зачем?

– Так надо.

– А-а, – Надя усмехнулась, – Валя старше меня на пятнадцать лет…

Сказала и пожалела – она никогда не злословила по поводу возраста жены, а сейчас как-то само собой вырвалось. Хотя… с души упал камешек, небольшой такой, но тяжелый.

– Надя, сделай, как я прошу, если ты меня любишь.

– Хорошо, я буду серее самой серой мышки.

– Еще один важный момент…

– Что еще?

– Скажи, что у тебя есть муж.

– Но у меня нет мужа!

– Но это же нетрудно. И будь с ней сдержанной, она сейчас на взводе.

– Я тоже на взводе.

– Надя…

– Хорошо, я буду сдержанной, а она? Ты ее тоже попросишь быть сдержанной?

– Перестань, мне сегодня весь день работать…

– Ага… Значит, твоя мадам может мне нагрубить?

– Надя, она в стрессе…

– Слышать ничего не хочу, я тоже в стрессе! – заорала Надя и продолжила, уже спокойно: – Мы же с тобой едва знакомы, я правильно поняла?

Пауза, тяжелый вздох.

– Да, ты правильно поняла.

– Так вот… Мы с тобой друг друга не знаем, ты всего лишь подвозил меня на машине один-единственный раз. Так что пусть твоя жена будет со мной максимально любезна. Пусть только попробует… – Надя запнулась. – Борис, я серьезно говорю… И еще… очень важное. – Она набрала в легкие побольше воздуха. – Никогда… Слышишь? Никогда не делай мне больно.

Это был не каприз – это была просьба, обусловленная перенасыщением душевной болью, и Надя смертельно боялась ее возвращения.

…Страх перед душевной болью появился лет в двадцать пять. Надя заметила, что даже слабый намек на неуважение или насмешка, для других вполне безобидная, вызывает в ней бурю эмоций. Нет, она не проявляла эти эмоции, не скандалила, а молча прекращала отношения, стирала из памяти телефона номер обидчика, переставала замечать его, он для нее умирал. Навсегда. Почему? Она не знала, все происходило само собой, независимо от нее, – она не могла хорошо относиться к человеку, хоть тресни! Хорошее отношение исчезало… Она только знала, как это происходит, как начинается и как заканчивается: несколько суток она будто прибитая из-за угла пыльным мешком – так в деревне говорят – плохо спит, сотни раз прокручивает в голове обиду, прикидывает, что надо было сказать в ответ. На работе делает ошибки, отвечает невпопад, может перейти дорогу на красный свет, не понимает, почему зашла в магазин, по десять раз проверяет, закрыла ли дверь на ключ. Прокрутка становится навязчивой, Надя ее уже не хочет, у нее уже упал иммунитет, выскочил герпес, под глазами темные круги, полностью отсутствует аппетит, любая еда, любые запахи вызывают рвоту. В такие дни она понимает, почему депрессия «наваливается» – потому что веки становятся чугунными, тело тоже, мысли исчезают и остается единственное желание – лечь и умереть.

– Хорошо, я обещаю не делать тебе больно, – говорит Боря.

То ли Надя была столь убедительна, что он понял важность просьбы, то ли Валентина не такая глупая, чтобы хамить чужому человеку, но разговор с ней был коротким и безобидным.

– Добрый вечер, Надежда. Как вас по отчеству?

– Добрый. Можно без отчества.

– Как хотите. Вас беспокоит Валентина Георгиевна Гончар. Тут произошло небольшое недоразумение, которое необходимо прояснить.

– Я знаю, Борис Ильич звонил мне, извинялся. Это ни в какие ворота не лезет… Я тоже удивлена. Я понимаю, вокруг много доброжелателей, но такое придумать… На той фотографии мы обсуждали страховку, меня подруга попросила.

– Вы договаривались о встрече?

– Нет, это было случайно.

– Надежда, я все понимаю, но хотела бы поговорить с вами лично, – в голосе слышна настойчивость.

На языке у Нади вертится: «Все можно выяснить по телефону», – но она обещала…

– Хорошо.

– Вас устроит послезавтра, в субботу, в полдень возле торгового центра «Дафи»? Я собралась за покупками.

– Где именно?

– Вы автостоянку знаете?

– Знаю, но она большая.

– У вас есть машина?

– Нет.

– Тогда стойте возле «Дафи», я подъеду и наберу вас.

– Хорошо.

То утро было слякотным, пасмурным и ветреным. Надя заняла позицию между «Дафи» и трамвайными путями. Валя позвонила в пять минут первого:

– Сейчас заеду на стоянку, я на серебристом БМВ.

БМВ припарковался, и из него вывалилась холеная блондинка в пятидесяти оттенках красного – шляпа, румяна, камни в массивных золотых серьгах, пальто, сапоги, юбка, выглядывающая из-под пальто, перчатки, сумка. Наверное, у нее даже трусы красные, подумала Надя, и ей захотелось после «Здравствуйте» спросить, почему БМВ не красного цвета, но она сдержалась. Блондинка привычно нажала на кнопку брелока – автомобиль пискнул, подмигнул – и двинулась к Наде, на ходу натягивая перчатки. Подойдя, осмотрела Надю, едва заметно скривив пунцовый рот в ухмылке, но Надя ухмылочку заметила – она и не такое замечает. Сказывается долгая жизнь в деревне – настоящая школа жизни, здесь весь большой мир спрессован в несколько десятков дворов и показан так, что Шекспиру не снилось. Умники, скряги, завистники, хитрецы, добряки, гуляки, щедрые душой и нищие духом, глупые, изворотливые, простодушные и бесшабашные – все есть на одной улице, даже на одной ее стороне. У каждого из них свой дом, у дома – свое лицо. Несведущему кажется, что все дома в деревне одинаковые, но это далеко от истины. Даже то, как окрашены ворота или как звякает калитка, может многое рассказать о хозяевах.

Валентина рассматривает Надю, и та себя хвалит: оделась так, как надо, и шапочка-презервативчик десятилетней давности свое дело делает. И не только шапочка, но и дурацкое выражение лица. Это выражение она переняла у Дуни из фильма «Веселые ребята» – любовницы с таким лицом у директора страховой компании не может быть ни в коем случае. Валентина щурится, снимает перчатку – на среднем пальце кольцо с рубином. При виде очередной детали красного оттенка Надю едва не скручивает. Валентина сует руку в сумку. Надя ждет, что она вынет что-то красное, но та вынимает золотистый смартфон, смотрит на экран, кладет обратно и цедит: