Текст книги "Если любишь – отпусти"

– Добрый день, вы меня помните?

Сердце Эли екнуло – глаза! Она их помнит…

– О, я вас не узнала, решила, это кто-то ребенка пришел забирать, – тараторила Эля, чтобы скрыть смущение.

– Меня зовут Юра. Это вам, – он протянул ей букет.

– Мне? – удивилась Эля, краснея. – Ну что вы… Зачем? – Она быстро осмотрелась.

Аня и еще две медсестры пялились на нее с нескрываемым любопытством и не отвели глаз, даже когда она выразительно нахмурилась.

– За то, что вы меня сразили наповал. Простите, я не мастер красиво говорить. – Он умолк, и лицо его залила краска.

Изумленная до крайности, с бешено бьющимся сердцем, Эля взяла букет и почувствовала щемящую боль – надо же, он смутился, как подросток.

– Какие прекрасные цветы, – она понюхала розы, – спасибо. – Она улыбнулась. – Значит, я вас сразила?

Он кивнул:

– Наповал.

– Что я должна сделать, чтобы вы встали?

– Позвольте проводить вас домой.

– Я не знаю, когда освобожусь.

– Не важно, я готов ждать.

Эля прищурилась:

– Послушайте, мне знакомо ваше лицо… Я вас видела… – Она прижала пальцы к губам. – Да, я вас видела… На ипподроме. Еще до войны.

Он улыбнулся:

– Да, я бывал на ипподроме.

– Вы помните Герду?

– Конечно помню, красивая была лошадка, лучше я в жизни не видел. – Он посерьезнел. – Ее давно нет, пришлось застрелить в начале войны.

– Почему? Она же была совсем молодая, родилась в тридцать восьмом, я хорошо помню.

– Она заболела, стала хромать. В это время всех лошадей отправляли на фронт, вот такая история. – Юра развел руками.

– Жаль… Моя подруга ее очень любила, назвала Гердой.

– Зося? Зося ваша подруга? Надо же! Мы с ней много о лошадях говорили, она хорошо в них разбиралась. – Юра мотнул головой. – Хорошая была девчонка. – Он тяжело вздохнул и поднял глаза на Элю. – Так мы встретимся?

– Конечно встретимся.

Она освободилась в начале шестого – слава богу, задерживаться не нужно было. В первый же вечер Юра рассказал, что дважды был ранен. Но вообще-то он здоров и хорошо себя чувствует. Этим откровенным признанием он совершенно покорил Элю. Встречи участились, дошло до объятий и поцелуев. Не видя Юры, она старалась не скучать и допускала, что он больше не придет – она ведь совсем не красавица, а он… Он, безусловно, нравится женщинам. Но он приходил. Спустя месяц она сильно скучала, и ей было больно от мысли, что он может больше не прийти, но он приходил. Вскоре Эля сделала открытие – ей так хорошо с ним, так тепло, уютно, как с давним близким другом, и она не хочет, как Аня, каждое утро просыпаться потому, что нужно идти на работу, и каждый вечер ложиться в холодную постель. Она хочет семью, хочет жить с мужчиной, спать с ним, чувствовать себя счастливой и любимой. Она хочет стать мамой. Для скольких деток ее руки стали первыми на земле? Сколько розовых, красивых и некрасивых, плачущих и молчаливых, здоровых и покалеченных младенцев они держали, и каждый раз ее сердце заходилось в неистовой радости от этой незабываемой встречи, которую иначе как волшебством не назовешь. Первое касание, первое движение крошечного человечка, первый крик – и все это подарено ей. Судьба не имеет права ее обижать, не должна над ней глумиться – хватит одного раза. Судьба просто обязана подарить ей сына, да, именно сына. И это произошло.

Тогда, в первые дни любви, Эля заливисто смеялась, цокая каблучками по тротуару, а Юра шел рядом, размахивал руками и нес веселую чепуху, от которой ее сердце таяло, таяло… И растаяло на третьем месяце встреч. Она с наслаждением ласкала его израненное тело, целовала шрамы, содрогаясь от того, как больно ему было, и все сильнее погружаясь в любовь, нежную, безгранично светлую, – она жаждала тишины, покоя, неспешной беседы, утреннего горячего чая, пышно взбитой подушки, теплой комнаты и уюта. Это была совсем другая любовь, не похожая на ту, первую, и это было понятно – ей не шестнадцать, любовь в ее сердце – это уже не комок нервов, сжимающийся при малейшем слове, вздохе, взгляде. Теперь ее любовь – словно новорожденное дитя, которое увидело свет и которому все равно, кто и как примет его в этом мире, потому что Эля верит Юрке. Верит интуитивно – так мы, не отдавая себе отчета, выбираем из толпы одного-единственного человека и спрашиваем, который час или как добраться до ближайшей трамвайной остановки, в то время как из ближнего круга, из тех, кого знаем, мы заранее определяем, кому можно доверять, а кому – нет, не по словам, а по глазам, выражению лица, тембру голоса, жестам, осанке, походке. По тому, что нельзя подделать. Если бы можно было сравнить с чем-то еще эту любовь, то Эля сравнила бы с теплой морской водой, на поверхности которой она лежит, закрыв глаза и доверчиво раскинув руки, – она не тонет, потому что расслабилась. Но однажды, проснувшись на плече Юры в серых сумерках раннего утра, она вдруг поняла и тут же испугалась – она все еще любит Шуру…

* * *

Рая лежала на кровати, укрывшись одеялом до подбородка и согнув ноги в коленях – так большой живот выглядел более естественным. Рядом сидела женщина. Не переставая говорить, женщина повернула голову и оборвала себя на полуслове.

– Элла Михайловна, доброе утро. – Райка оторвала голову от подушки. – Познакомьтесь, это наш агроном, Нина Сергеевна, в гости приехала.

– Доброе… утро, – ответила Эля, глядя во все глаза на Нину Сергеевну.

Нина Сергеевна… Мягкие, плавные черты когда-то симпатичного, улыбчивого, немного упрямого лунообразного лица заострились и огрубели, в коренастой фигуре проявилась мощь сельской женщины, привыкшей к тяжелому труду. Значит, она реализовала мечту – уехала поднимать село. Когда-то розовая кожа обветрилась, между почти сросшихся бровей пролегли две глубокие вертикальные складки, и от этого ее взгляд казался суровым, недоверчивым, холодным. Эле стало крайне неуютно, будто не Нина, а она много лет назад все разрушила.

– Теть Нин, ну чего вы? Познакомьтесь. Помните, я говорила вам про Эллу Михайловну? Она будет у меня роды принимать.

Нина сидела, широко, по-мужски расставив ноги и уперев руки в бока. Глядя в пол, она с шумом втянула воздух и подняла голову.

– Мы, знаешь ли, знакомы. – Она быстрым движением откинула прядь волос, упавшую на лоб, и с вызовом посмотрела на Элю. – Ну здравствуй, Элла Михайловна.

– Здравствуй, Нина… Сергеевна. – В горле пересохло, и Эля кашлянула.

«Здравствуй…» Когда они здоровались последний раз? Тридцать первого декабря сорокового года? А после этого, совсем недолго, до эвакуации, Эля спешно перебегала на другую сторону улицы, увидев коренастую фигуру подруги. Бывшей подруги.

Нина растянула губы в улыбке и почесала затылок. Она еще девочкой к месту и не к месту энергично чесала затылок. Тогда, очень давно, глядя на нее, Эля думала, что, если бы на голове Нины была кепка, она сдвинула бы ее на лоб, как это делал щуплый низкорослый парнишка – шкет из «есинского» двора, отличавшийся жестким взглядом. Его взгляда боялись все пацаны в округе. Шкет этот ни на кого не кричал – чуть зыркнет, чуть повысит голос, и все. Учился через пень-колоду и в основном промышлял на вокзале – тащил все, что плохо лежит. Не у граждан, а из товарных вагонов. Один раз попался, и Поля его выручила – с того дня шкет уважительно называл ее Полина Пална, к Соне обращался по-свойски – «теть Сонь» – и помогал поднести сумки с базара, за что получал неизменные двадцать копеек, мялся, бубнил: «Не надо…» – потом улыбался, обнажая почерневшие зубы, брал монетку и со словами: «Для вас завсегда» – ретировался задом и в полупоклоне. Шкет погиб в первые дни оккупации – немцы согнали людей из окрестных домов на разгрузку вагонов с провизией, а он решил заныкать несколько банок тушенки, для чего прикопал их тут же, в горке щебня, когда отлить ходил. Пришел за банками ночью – там его и застрелили. Эля узнала об этом, когда вернулась из Фрунзе, и долго плакала. При всем вызывающе наглом поведении у шкета была добрая душа, чем он сильно отличался от Нинки. Хотя… Что могла Эля знать о ее душе? Ведь они расстались, когда им всем едва исполнилось семнадцать…

Райка смотрела на женщин с нескрываемым любопытством, а Нина с Элей с преувеличенным вниманием глазели по сторонам. Первой пришла в себя Эля:

– Раечка, как самочувствие? Спину не тянет?

Рая хлопает глазами:

– Вчера тянуло немного, а с утра ничего…

Эля смотрит на часы:

– Хорошо, я не буду мешать, зайду через полчаса.

– Хорошо, Элла Михайловна.

Эля шагнула к двери.

– До свиданья, – сказала она, толкнув дверь, и услышала: – Ты знаешь, что Шура погиб?

Элю будто по затылку чем-то тяжелым стукнули, и она быстро повернулась к Нине.

– Знаю… – просипела она, не узнавая собственного голоса.

– Он служил на границе с Литвой – вся застава полегла в первые часы войны, – с надрывом произнесла Нина. – В первые часы… – Она опустила подбородок на грудь.

Сердце зашлось.

– Нина, это очень тяжело, не нужно… – Эля хватала ртом воздух. – Не нужно.

– Шурка тебя любил… – Нина снова подняла голову, по ее щекам катились слезы. – Господи, сколько всего было, а я помню, будто вчера, – ее голос дрожал, – будто вчера он ждал тебя, все шею тянул, выглядывал… – Она провела ладонью по одной щеке, по другой, тяжело вздохнула. – Я думала, кричать на тебя буду, ненавидеть… – Ее лицо искривилось от боли. – Нет… Все прошло…

Нина сунула руку за пазуху и медленным, тяжелым движением вынула оттуда серый измятый треугольный конверт.

– Это письмо от Шурки… тебе… – Она смотрела в пол. – В нем твое имя написано одиннадцать раз… На одном клочке, на одном маленьком клочке бумаги. – Ее щеки снова стали мокрыми. – Бери.

Эля не могла пошевелиться. Повисла гнетущая тишина. Первой ее нарушила Рая:

– Тетя Нина, отдайте доктору письмо.

Нина кивнула и поднялась.

– Бери. – Она подошла к Эле. – Если б Шурка не просил, я бы в жизни тебе его не отдала.

Эля не мигая смотрела на конверт.

– Бери…

Не дожидаясь, Нина сунула конверт в карман халата Эли. Эля посмотрела на карман, коснулась пальцами:

– Рая, я… я зайду позже.

– Хорошо, Элла Михайловна, – деревянным голосом промолвила Райка.

Эля вышла из флигеля, плотно прикрыв за собой дверь.

– А кто такой Шура? – спросила Рая через минуту.

– Ее первая любовь. – Нина опустила голову, снова вскинула и улыбнулась, глядя в окно. – Ну, расскажи, как ты себя чувствуешь?

С минуту Райка переваривала услышанное, а потом с воодушевлением принялась рассказывать, как она себя чувствует – агроном не рожала, ей всякое можно наплести.

* * *

Эля прочла письмо. Она читала его долго. Из-за слез. Они лились непрерывным потоком, а сердце так прихватило, что впору лечь и не шевелиться. И еще запах этого письма… Оно не могло сквозь годы донести до нее запах Шуры, никак не могло, но Эля чувствовала его вопреки здравому смыслу. Душа ныла от прочитанных слов, выведенных таким знакомым почерком, и оттого, что этот клочок бумаги держали руки, которые она так любила… Ах, если бы Шурка сейчас появился! Она прижала конверт к груди: «Шурка, родной мой, если б я знала… Если б я выслушала тебя…» Спазм сдавил горло, тело содрогнулось, и Эля, глотая слезы и сдерживая рыдания, тяжело опустилась на скамейку. «Шурка, прости меня! Господи, за что?!» Ее бил озноб. Так бывало уже не раз, но сейчас все было по-другому, сейчас это письмо подвело черту под ее сомнениями. Сейчас она узнала – он действительно любил ее, любил всем сердцем. Он так мало просил – всего-то проводить, выслушать, а она не пришла. Все, что он хотел тогда сказать, – в этом письме. Больше он никогда ничего ей не скажет. Как ей теперь жить с этим? Как? Как повернуть время вспять? На мгновение – ей хватит этого. Она хочет кричать от ужаса, разрывающего душу, хочет закрыть глаза и вернуться в сорок первый год. К Шурке. Вернуться любой ценой. Эля закрыла глаза. Озноб прошел, на дальний план отошли подвал, крики младенцев, проникающие через вентиляционные каналы, топот ног над головой, хлопанье дверей. Теплая истома растеклась по телу, закололо кончики пальцев, зашумело в голове, жаркие губы коснулись ее щеки… «Элька, я бы все отдал, чтобы увидеть тебя, ты удивительная девчонка. Я счастлив, что мы были вместе». Она тянется к Шурке руками, губами, обнимает его…

Из груди вырвался то ли стон, то ли рык, и будто шлюз открылся, выпуская наружу, в сумрак полуподвальной раздевалки, горечь неповторимой утраты, боль неисправимой глупости и гнев на бывшую подругу – зачем приехала, зачем привезла письмо?! И тут же, устыдясь крамольного гнева, Эля принялась поглаживать пальцами складочки на бумаге, будто это лицо Шурки. В этих складочках карандаш немного вытерся, поблек… Она ни о чем не думала. Она будто прошла сквозь время и увидела, как Шурка вырывает из тетради лист, точит карандаш, склоняется над столом, некоторое время сидит неподвижно, выпрямляется, смотрит перед собой и начинает писать…

Тяжело звякнула металлическая дверь бельевой кладовки в другом конце подвала. Эля быстро спрятала письмо в сумку, закрыла шкафчик на ключ и вышла из раздевалки. Дверь в бельевую была приоткрыта наполовину. Эля на цыпочках проскользнула мимо, завернула за угол, в плохо освещенное крыло, и закурила. На душе было тошно до холодных спазмов в желудке, но холод потихоньку отступал, и душу заполнял день сегодняшний, майский, солнечный, светлый, с его проблемами, радостями и горестями. Это хорошо, что мы так устроены: поплакали, пострадали, посетовали на себя, на жизнь, помечтали о несбыточном, а потом расправили плечи и пошли дальше, потому что идти надо. Вечером Эля вернется домой и будет солнышком для сына, для Юры, и только ночью, когда все уснут, ее душа нырнет в давнюю историю, начавшуюся так красиво и так печально закончившуюся…

День прошел в привычном бешеном ритме, а вечером, в начале восьмого, когда она уже переодевалась, привезли криминальный аборт, и они с Иваном Терентьевичем до одиннадцати оперировали истекающую кровью женщину.

– Эля, у тебя что-то случилось? – спросил Иван Терентьевич, после операции застав ее во дворе с папиросой.

– Нет-нет, – она мотнула головой, – просто устала.

Несколько секунд он сверлил ее взглядом.

– Иди домой, завтра отдыхай. – Он посмотрел на часы. – Уже сегодня.

– Хорошо. – Она кивнула. – Если что, звоните.

Идя домой по спящей улице, Эля больше всего боялась, но и хотела снова прочесть письмо. На углу дома она покурила, потом, стараясь не хлопнуть дверью, вошла в подъезд и вздрогнула: как же она забыла, что вечером Юра уехал в Киев на совещание, а она не погладила рубашку, не приготовила костюм?.. Но тут же облегченно вздохнула – Юра не увидит ее лица… Она вошла в мамину комнату, на цыпочках подбежала к сыну, опустилась перед кроваткой на колени.

– Мой хороший, мой малыш, – одними губами промолвила она.

Боясь разбудить сына, она едва касалась дрожащей рукой золотистых кудрей, худеньких плечиков, одеяла.

– Эля, что случилось? – услышала она мамин шепот.

– Ничего, мама, все хорошо.

Не оборачиваясь, Эля смахнула слезу, поправила одеяло и юркнула в свою комнату. Тихонько прикрыла дверь, села на кровать и вынула из сумки конверт. Разворачивая его, Эля понимала, что сейчас ей снова будет больно, но, вопреки здравому смыслу, душа требовала этой боли.

Здравствуй, дорогая Эля! Пишет тебе Шурка. Как твои дела? Как здоровье? Как тетя Соня и тетя Поля? Эля, у меня все хорошо, служба идет нормально. Я принял присягу на верность Родине, теперь я настоящий солдат. Элька, ты не пишешь, но я надеюсь, что ответишь. Эля, я очень сожалею, что так получилось, я никогда себе этого не прощу. Эля, в этом письме я прошу у тебя прощения за то, что причинил тебе боль, и еще хочу сказать, что никогда не переставал тебя любить. С Ниной у меня ничего не было, поверь мне, пожалуйста. Эля, я все время думаю о тебе и разговариваю с тобой. Элька, я бы все отдал, чтобы увидеть тебя, ты удивительная девчонка. Я счастлив, что мы были вместе. Эля, если можешь, напиши мне, пожалуйста, я буду ждать. Эля, желаю тебе счастья и надежных друзей.

Всегда твой

Шурка

Передавай мой солдатский привет тете Поле, маме и любимому Харькову. 20 июня 1941 года. Пока мое сердце бьется, оно твое.

И вдруг размашистым почерком приписка:

Родная моя, любимая Элька! Я люблю тебя больше жизни. Осенью приеду в отпуск и мы поговорим. Прошу тебя, дождись меня, очень прошу. Я люблю тебя, Элька, люблю больше жизни. Береги себя. Целую, обнимаю крепко-крепко.

Навеки твой

Шурка

– Что ты делаешь? – В дверях стояла мама, вид у нее был озабоченный.

От неожиданности Эля вздрогнула и уставилась на маму.

– Я… – Эля сглотнула. – Ты помогла Юре собраться?

– Конечно. Что это? – Не сводя глаз с рук Эли, мама приближалась к кровати.

– Письмо от Шуры.

– От Шуры? – Глаза мамы расширились.

– Не важно… – Эля тихо застонала. – Мама, мне очень плохо… – Она протянула письмо маме, обхватила голову руками и зашаталась из стороны в сторону.

…Письмо лежало на столе, а испуганная Софа в ночнушке ходила следом за Элей и, заламывая руки, тихо плакала. Эля не плакала – уже не могла, она бродила по комнате, останавливалась у окна, у дивана, у шкафа, посредине, садилась, вставала и снова шла… Прибежала заспанная Полина. Соня ткнула пальцем в стол, Полина ушла, вернулась с очками, прочла письмо, похлопала ресницами, и теперь они вдвоем ходили за Элей. Глотая слезы, Соня налила воду в стакан, протянула Эле. Эля отмахнулась от стакана и снова пошла по комнате, натыкаясь на мебель.

Вдруг в нос ударил кисло-сладкий запах старого варенья, стоявшего в баночке на подоконнике. Элю мутило; едва успев схватиться рукой за край подоконника, она упала на колени. Будто железные щипцы сжали пустой желудок, и Элю стошнило прямо на новенькую батарею отопления.

– Элечка, встань, – мама и тетя Поля поддерживали ее за подмышки, – встань, ну…

Она мотнула головой и уперлась руками в пол. Чьи-то руки убрали за ухо прядь волос.

– Элечка, ничего уже не сделаешь, ничего, – мама гладила ее по голове, – во всем война виновата…

Эля глубоко вздохнула и встала. Запрокинув голову, быстрым движением убрала волосы, прилипшие к щекам, отряхнула подол платья.

– Неправда, во всем я виновата, – сипло сказала она, направляясь к буфету. – Война – войной, но я… я виновата… – Она открыла нижнюю дверцу и взяла с полки чистое кухонное полотенце. – Он ждал меня… Он меня ждал… Мне теперь с этим жить.

Соня села и уставилась на свои руки, лежащие на коленях. Полина подпирала спиной шкаф.

– Но ты же и раньше знала, – возразила Полина.

– Да, знала, но сейчас знаю больше.

– Это все рефлексия, – Полина недовольно мотнула головой. – Жить надо сегодняшним днем, а то можно с ума сойти.

– Хорошо, буду жить сегодняшним днем.

Эля взяла мыльницу и пошла в ванну. В квартире было тихо. Эля долго умывалась, полоскала рот. Напившись воды из-под крана, она некоторое время сидела на краю ванны, собираясь с мыслями. Потом взяла ведро, на котором крупными кривыми буквами коричневой масляной краской было написано «Есины», половую тряпку – бывшие панталоны тети Поли – и вернулась в комнату. Под озабоченными взглядами мамы и тети Поли она вымыла батарею и пол.

– Доченька, – сказала мама, когда Эля в третий раз пришла со свежей водой, – ведь не ты виновата в том, что в ту новогоднюю ночь…

Эля с грохотом поставила ведро на пол, расплескав воду.

– Мама, не уговаривай меня! – резко возразила она, с остервенением выжала тряпку и с таким же остервенением принялась вытирать воду, растекшуюся вокруг ведра. – Я…

– Мама! – услышала она испуганный голос Саши и обернулась.

Сынишка стоял в дверях, босой, в трусиках и рубашечке, и испуганно смотрел на Элю.

– Солнышко мое!

Эля бросила тряпку и шагнула к сыну, но он вдруг накренился и стал падать. Эля потянулась за ним. Она пыталась ухватиться за книжный шкаф, но шкаф ускользнул в сторону. «Что это с потолком?» – подумала Эля, наблюдая за белыми буграми, то исчезающими, то появляющимися на потолке, будто ветер надувал на нем белые паруса, и в голове Эли тоже что-то разбухало, грозя разорвать на части. Она застонала от боли, в ушах протяжно засвистело, и вокруг мамы пошла прозрачная рябь, будто невидимая кисть зигзагами размывала края картинки. «Неужели инсульт? – мелькнула мысль. – Нет, не может быть, я еще молодая»… Эля тряхнула головой в надежде, что зигзаги исчезнут, моргнула несколько раз и обнаружила, что рябь почти затерла сына, маму и тетю Полю…

– Скорую, – из последних сил выдохнула Эля и положила голову на коврик.

Больше она ничего не могла сказать – язык не слушался, но она все слышала, будто все происходило за толстой стеной: и отчаянный плач сына, и топот ног по комнате. Она чувствовала, как по виску и дальше, в ухо, текут слезы. Видела испуганное личико сына, но успокоить не могла – тело ее не слушалось, оно расплывалось по полу, с каждым вдохом становясь все тяжелее и тяжелее, и вдруг под собственной тяжестью Эля провалилась в бездну.

* * *

Она очнулась в палате, освещенной тусклым ночником, с тяжелой, будто налитой свинцом головой, и с тихой радостью обнаружила, что на стуле дремлет Аня. С радостью потому, что ей только что приснилось, будто она лежит в большой комнате одна и к ней никто никогда не придет и она здесь так и сгинет. Она действительно лежала в большой палате, на третьем этаже – сюда кладут своих, если что, а также важных гостей. От других палат она отличается только тем, что находится в торце и в ней есть умывальник, а это большое подспорье – не надо ходить в туалет по-маленькому. Баночку приспособила – и хорошо. Забавно шевеля пухлыми губами, Аня мирно сопела еще с минуту, а потом вскинулась и вытаращила на Элю заспанные, ничего не понимающие глаза.

– Михална… – Она провела ладонью по лицу и поправила косынку, сползшую набок. – Ой, простите, заснула я… – Она зевнула, ерзнула на стуле, повела покатыми плечами и выпрямилась. – Вы как? – Аня подалась вперед, погладила руку Эли, лежащую поверх одеяла, и улыбнулась, взгляд стал осмысленным. – А вы нас напугали, ох, напугали… – Она горестно покачала головой.

Эля кивнула:

– Я ничего не помню… А что случилось?

– Как что? У вас был гипертонический криз.

– Криз? – Эля поморщилась.

– А как вы думали? Давление двести двадцать на сто тридцать.

– Сколько? – Глаза у Эли полезли на лоб.

– Двести двадцать на сто тридцать, – повторила Аня.

Несколько секунд Эля пыталась осмыслить сказанное, а потом, глядя в темное окно, спросила:

– Это когда было?

– Прошлой ночью.

Эля поморщилась:

– Сутки назад?

– Да.

– Ничего не помню! – в сердцах сказала она, отвела глаза и охнула от боли, пронзившей голову.

Аня вскочила. Стены палаты, в самом верху, под потолком, стали соединяться, превращая палату в шатер. Когда потолок исчез совсем, Эля провалилась в темноту и очнулась, когда солнце настойчиво светило в палату – проснулась от страшной жары и от ощущения, что умирает. Да-да, умирает, потому что, когда жарко, сердце должно стучать как бешеное, а оно еле шевелилось, пропуская удары. С телом творилось что-то невообразимое – оно рассыпалось на миллионы шариков, и каждый из них дрожал в своей собственной амплитуде. Аня дремала на стуле, прижавшись плечом к стене и уронив подбородок на грудь, – она вскинулась через мгновение после того, как Эля открыла глаза.

– Ну, – Аня улыбнулась, – как вы, дорогая моя?

Она смотрела на нее с материнской заботой.

– Паршиво… – Эля сглотнула. – Пить хочу.

Аня вскочила:

– Давайте подушки подоткну повыше, только без резких движений, вам категорически запрещено. – Опытными руками она осторожно приподняла голову Эли и поправила подушки; после этого, удовлетворенная своими действиями, взяла с тумбочки стакан с водой, чайную ложку и села на край кровати. – Не шевелитесь, я сама вас напою.

Шевелиться? Даже если бы ее заставили, ничего не вышло бы – Эля не могла пошевелить ни бровью, ни пальцем. Ничего не болело, но было ощущение, будто ее гусеничный трактор переехал.

– Мне бы в туалет.

– На судно, голубушка, на судно. – Аня наклонилась и вытащила из-под кровати зеленое металлическое, в черную крапинку судно.

Эля скривилась – она всегда удивлялась: ну как можно помочиться, а тем более справить большую нужду на это, даже трудно сказать что, впивающееся в кости таза и копчика так, что думаешь только о том, как бы это устройство из-под тебя поскорее вытащили. Эле еще не приходилось использовать это гениальное изобретение по назначению, но однажды на практике, еще студенткой, она попробовала, как это могло быть в случае чего… Опыт ее разочаровал.

– Аня, у меня не получится на судно, – слабо запротестовала Эля.

– Получится, голубушка, у всех получается.

Через полчаса она полусидела в подушках и слушала Ивана Терентьевича.

– Значит, так, – серьезно сказал он. – Ты еще неделю тут полежишь, а потом не больше шести дежурств в месяц. – Он нахмурился. – Это я виноват, совсем тебя не жалел, старый дурак.

– Ну что вы такое говорите? – слабо возразила Эля. – Ничего страшного.

– Как это ничего страшного? – встрепенулся Иван Терентьевич. – У тебя, понимаешь ли, неважные сосуды, а с этим не играют.

– Я не играла, Иван Терентьевич.

Он похлопал ее по руке:

– Знаю… Сейчас ты поешь – и снова спать. Сон – лучшее лекарство.

Эля успела съесть суп и котлету и снова отключилась. Проснулась она, когда в окно заглядывало ласковое вечернее солнце, а из коридора в палату врывался неутихающий, на двух нотах, крик новорожденных. Ани в палате не было, но, как только Эля приподнялась на локте, чтобы сесть, дверь открылась и вошла Аня с металлическим лотком в руке, прикрытым марлей.

– Надо же, мы проснулись. – Аня поставила лоток на тумбочку.

– Надо же… – выдохнула Эля и откинулась на подушку. – Вы, как всегда, вовремя…

– Сейчас укольчик сделаем…

Они обменялись улыбками, и Эля легла на бок, подставив Ане ягодицу.

– Что колем? – спросила она, когда Аня своим коронным отвлекающим жестом шлепнула Элю по ягодице, как провинившегося ребенка, и воткнула иглу.

– Димедрол, – промычала Аня и вынула шприц, – как доктор прописал. – В ее голосе звучало удовлетворение – не часто она всаживает иглу в попу врача, хоть и любимого, но временами покрикивающего на нее в родзале. – Подержите ватку.

– Спасибо, дорогая.

Аня повозилась над лотком, снова прикрыла его марлей и села на край кровати. За дверью не утихали крики новорожденных, слышались хлопанье дверей, а они в роддоме высокие и тяжелые, переливчатый звон стеклянных бутылочек – сцеженное молоко везут на тележке, стук ведер – сейчас начнется санитарная обработка палат и коридоров…

– Ваша мама приходила, записку оставила. – Аня выдвинула ящик стола. – Вот. – Она протянула Эле сложенный вчетверо тетрадный лист. – Вам надо чего?

– Нет. – Эля развернула записку.

– Я скоро снова наведаюсь, – она поправила край простыни, – пойду к Терентьичу, скажу, что вы проснулись. Дайте на укол посмотрю.

Эля откинула край одеяла.

– Нормально, – Аня удовлетворенно кивнула, – ни следа…

– У вас руки золотые.

– Ага, чистый изумруд.

Эля развернула листок.

…Доченька, родная, мы все очень волнуемся. Саша все время о тебе спрашивает. Хорошо, что дети быстро все забывают, – он уже ничего не помнит. Мы рассказываем, что вы с Юрой уехали в Киев и скоро вернетесь, а он тут же потребовал рассказать про Киев. Он весь в тебя – помнишь, как ты просила книгу про ласточку? Полина взяла у пианистки довоенный альбом, так что Саша при деле. Юра звонил, завтра утром приезжает, он страшно за тебя переживает. Выздоравливай, ждем тебя дома. Письмо я спрятала. Целуем крепко, обнимаем, все мы. Сашенька требует научить его писать. Тебе его первые буквы.

Внизу каракули:

Мама, я тебя люблу.

Сначала в дверном проеме нарисовался живот Ивана Терентьевича, туго обтянутый белым халатом, а потом и он сам.

– Ну, как ты, моя болезная? – Он присел на край кровати и взял Элю за запястье. – Пульс нормальный. Как ты себя чувствуешь? – Иван Терентьевич выпустил руку и принялся всматриваться в ее лицо.

Эля скривилась:

– Я не люблю болеть.

– Никто не любит.

Она положила ладонь поверх руки Ивана Терентьевича:

– Спасибо, дорогой мой, за все.

– Это тебе спасибо, что не устроила нам инсульт. Знаешь, ты не должна так нервничать. Не важно из-за чего… Из-за работы или… Ну, я не знаю. Не принимай все близко к сердцу.

– Я так не умею.

– А ты научись. Иначе все закончится плохо, говорю тебе как другу, коллеге и человеку с сильным характером: ты должна собраться. На этот раз обошлось, и это меня крайне удивило при твоей привычке выкуривать по тридцать папирос в день. – Иван Терентьевич нахмурился. – При следующем спазме тебя разобьет инсульт, даже не сомневайся. – Он недовольно мотнул головой и при последних словах на полтона повысил голос, что означало крайнюю степень возмущения.

Эле нечего было возразить – она прекрасно знала картину инсульта и боялась его пуще смерти. Смерть – это раз, и все, а вот инсульт… Можно стать беспомощным, овощем. Хуже нет. Хотя, кто знает, может, пусть что угодно, лишь бы жить.

– Значит, договорились: лежишь до пятницы – раньше я тебя не выпущу, так и знай, а потом в санаторий. Да-да, и не перечь.

В дверь просунулась голова старшей сестры:

– Иван Терентьевич, к вам пришли! Здрасте, Михална.

– Здравствуйте.

Голова сестры исчезла. Иван Терентьевич посмотрел на часы, снова коснулся руки Эли:

– Я зайду позже, а сейчас велю тебя накормить как следует. Тебе уже можно.

– Как Рая?

– Да как… Нормально твоя Рая, вчера с детьми познакомилась. – Он расплылся в улыбке.

– С какими детьми?

– С дочкой и сыном. Не поверишь, – Иван Терентьевич выпучил глаза, – та латышка, что с поезда сняли, сбежала.

В это было трудно поверить. Хотя, вспоминая поведение родильницы, то, с каким равнодушием она смотрела на своих близняшек, можно было предположить, что она специально села на поезд Рига – Адлер. Такое уже не раз случалось – родит в поезде или на каком-то фельдшерско-акушерском пункте без документов, наврет с три короба про то, кто такая и откуда, полежит пару деньков – и поминай как звали. С одним ребенком хлопот никаких, его быстро пристраивали, если здоровенький, а вот с двумя… Их разлучать нельзя, они связаны между собой невидимыми нитями, которые рвать нельзя, это опасно для жизни близняшек.

Утром пришел Юра и после этого ходил каждый день. Давление подпрыгнуло еще раз до двухсот десяти на сто двадцать, но его быстро нормализовали, и Эля уснула. Засыпая, она видела, как в палату входит Юра, но уже ничего не могла сказать и понять, снится ей это или происходит наяву. Утром в пятницу Иван Терентьевич привел невропатолога, тот осмотрел Элю и сказал, что можно выписывать, что она «годна к нестроевой».