Текст книги "Если любишь – отпусти"

– Идиоты! – заорал он и, схватившись за голову, забегал по коридору.

Но это не принесло пользы и мысли не освежило. Юра сел на кушетку и закурил. Глядя на рдеющий кончик папиросы, он принял единственно верное решение: затолкал всех троих в столовую, закрыл дверь на ключ, оделся, повесил на плечо сумку, распахнул дверь и спрятался за ней. Собаки не заставили себя ждать и вскочили в дом, а Юра выбежал в хорошо освещенный двор. Калитка была заперта. Юра примерился – если перелезать через калитку, то он порвет костюм. Он разделся до трусов и майки, сложил костюм в сумку, перекинул ее на улицу, ухватился за прутья, ногой оперся о ручку и… получил сильнейший удар по пояснице. Взвыв от боли, он согнулся и получил еще два довольно профессиональных удара – так бьют, когда хотят, чтобы человек долго мочился кровью… Наверное, на какое-то время он потерял сознание, потому что не чувствовал ударов, а когда пришел в себя, увидел над собой голую троицу – у мужика в руках была бейсбольная бита.

– Тащи его в дом, – приказала генеральша, – я хочу посмотреть, как мои песики съедят его яйца. – Она хлопала в ладоши. – Привяжем его к кровати, а сами спрячемся в шкаф.

Мужик, шатаясь, исподлобья смотрел на генеральшу:

– А как мы потом из шкафа выйдем?

– Как войдем, так и выйдем, – она снова захохотала.

Мужик опустил биту и мотнул головой:

– Не, не получится. Давайте его тут завалим.

Не дожидаясь ответа, он поднял биту, но замахнуться не успел – Юра вцепился в его лодыжку, и, когда профессионал по ударам упал навзничь, схватил биту и от всей души прошелся по коленям мужика. Пока тот катался по траве с воем и руганью, генеральша с подругой, сверкая белыми задами, мчались к распахнутому окну столовой.

Скрипя зубами от невыносимой, все нарастающей боли в пояснице, Юра перекинул биту через забор, сам перелез и, не обращая внимания на орущего и извивающегося на траве «профессионала», принялся одеваться. Собаки уже захлебывались лаем. Захлопали двери в домах, послышались встревоженные голоса. Хватаясь за заборы, согнувшись в три погибели, Юра шел к дороге, на свет редких фар, на несколько мгновений разрезающих темноту и выхватывающих из нее обочину, стволы деревьев и оголенные кусты. Только бы дойти, а там… Там он остановит машину, поедет на вокзал, сядет в поезд, утром войдет в свою комнатку, вымоется в тазу во дворе, побреется и пойдет на работу. Сделает доклад, и все будет хорошо.

Он упал на колени с поднятой рукой, как только увидел свет фар. Деревья наклонились в одну сторону, в другую. Луна тоже качнулась, будто на качелях сидела. Его сестренка так любила качели, те, что в их дворе. Качелей нет, двора нет, дома нет, сестренки нет. Луна дернулась и завалилась за верхушки деревьев. Что-то холодное, шершавое коснулось щеки и сразу исчезло, унеся с собой запах прелой осенней травы, такой близкий, такой знакомый. Визг тормозов; в глаза бьет свет. Юра поднимает голову, к нему бегут мужчина и женщина.

– Что с вами?

Мужчина трогает его, отдергивает руку, смотрит на свет…

– Вы ранены?

– Нет, меня избили.

– Вы знаете кто?

– Нет, не знаю, – Юра пытается подняться на локте, – мне нужно домой…

– Мы отвезем вас в больницу.

– Мне нужно на вокзал, у меня билет на поезд.

Дома он обнаружил два большущих фиолетовых синяка на пояснице. Плохо стало после доклада. Пошел в туалет, а в моче кровь. Отпросился и поехал в больницу. Положили сразу.

– Кто вас избил?

– Не знаю. Шел на вокзал, и тут удар…

Он уже шел на поправку, когда увидел Элю. Увидел и полюбил. Потому что своими глазами, улыбкой, добротой она напоминала сестренку и маму. Они все, и брат, и отец, теперь очень далеко. И очень близко. Ближе, чем кто-либо из живых, – они живут в его сердце и будут жить в нем до последнего удара. И еще Эля… Она живет в его сердце, а он? Как же он? Живет ли он в сердце Эли? Или там живет Шурка, которого она так страстно звала? Надо же, он был уверен в незыблемости своего мира, в том, что все у них с Элей хорошо, что Эля любит его. Конечно, он не любит Элю с такой же страстью, с какой любил Надю, он стал взрослее, рассудительнее, сдержаннее в чувствах. Может, не потому, что взрослее, а потому, что была война? Война будто катком прошла по его жизни, уничтожив все. Поэтому он не думал, что крошечный тлеющий огонек в его душе, дождавшись искорки, может вновь вспыхнуть и озарить жизнь ярким светом. Огонек вспыхнул, когда Юра увидел Элю, потом – когда родился Сашенька, а теперь… Что будет теперь? Кто этот Шура? Юра посмотрел на часы – Иван Терентьевич обещал сегодня выписать Элю, а Полина должна была забрать ее. Они уже дома. Надо купить цветы.

По кульману кто-то постучал, и Юра оторвал взгляд от окна.

– Юрий Григорьевич, – над кульманом торчала голова секретарши директора института, всем своим видом выражающая крайнюю степень недовольства, – совещание уже началось, вас все ждут!

Как он мог забыть? Это же совещание по китайскому проекту, по его проекту. Юра стянул нарукавники, бросил на стол и пошел на совещание.

Через три часа он летел домой, к Эле. Он не хотел звонить по телефону, хотел видеть ее глаза, когда сообщит:

– Эля, я еду в Китай! У нас будут деньги, изолированная квартира, мы будем каждый год ездить в Сочи.

Увидев Элю на диване, худенькую, смущенную, плечи опущены, ладошки с проступающими венками лежат на коленях, он отбросил все паршивые мысли и, держа в руках букетик роз, присел перед ней на корточки.

– Какие красивые, – восхитилась Эля, поднося цветы к лицу, – как они пахнут… – Она закрыла глаза.

– Элька, я так рад, что ты выздоровела! – Он заглянул ей в лицо. – Я так волновался. – Он положил голову ей на колени и обнял бедра. – Все будет хорошо, ты скоро поправишься. У меня есть новость, очень хорошая… Я еду в Китай.

Ее взгляд потемнел:

– Надолго?

Он кивнул.

– А когда? – с горечью в голосе спросила она.

– В сентябре.

Она вдруг стала похожа на маленькую девочку, у которой отобрали любимую куклу, из ее глаз покатились слезы.

– Прости, я виновата перед тобой, ты такой добрый… такой хороший… Я знаю, ты все слышал, – она сидела, низко опустив голову, – прости, я не сказала тебе…

Юра не знал, что ответить. Он ждал. Эля подняла голову и достала из кармана халата треугольный конверт.

– Прочти, – она протянула конверт.

– Что это?

– Письмо от Шурки. Мы встречались до войны, учились в одном классе. Он погиб.

– Кому это письмо?

– Мне.

– Я не хочу читать, – Юра отрицательно мотнул головой.

– Пожалуйста, прочти, между нами не должно быть тайн. – Она улыбнулась сквозь слезы. – Помнишь, что мы сказали друг другу перед свадьбой? «Я хочу доверять тебе, хочу, чтобы ты доверяла мне. Ради этого стоит жить. Обещаю никогда тебе не лгать, потому что это подло…» Юрочка, я обещаю тебе не лгать, потому что это подло.

Юрка тоже улыбнулся:

– Я буду твоим другом, буду доверять тебе. Обещаю никогда не лгать, потому что это подло…

Он взял письмо и пошел к окну.

…Они долго стояли посреди комнаты, обнявшись, и вдруг он понял так ясно, как никогда до этого, что он в ответе за Элю. Что не нужны никакие рефлексии, догадки, предположения, а нужно жить, любить, как можно чаще обнимать любимую, говорить: «Я люблю тебя».

– Я люблю тебя, – прошептал он.

Она пахла больницей. Пока ее не было, он соскучился по этому запаху – без него в комнате было неуютно и даже холодно.

– Я люблю тебя, – прошептала Эля и зарылась носом в его плечо.

– У нас все будет хорошо, я сделаю тебя счастливой.

– Спасибо, родной мой, я уже счастлива… Прости меня.

* * *

Иван Терентьевич вошел в ординаторскую, когда Эля готовила справки для выписки дочери секретаря райкома. Роды были сложные, у роженицы врожденный порок сердца, пришлось делать кесарево сечение. Оперировал Иван Терентьевич, Эля ассистировала.

– Элла Михайловна, идемте ко мне, – сказал он, скользнув взглядом по другим врачам.

Эля спрятала бумаги в верхний ящик стола. Такая у нее была привычка, особенно после того, как коллега споткнулась и выплеснула на ее стол, на истории родов, горячий чай, а потом Эля две ночи переписывала эти истории, потому что только она могла разобрать свой почерк. В нескольких метрах от кабинета Иван Терентьевич остановился и, осмотревшись, увлек Элю к окну.

– Послушай меня внимательно. – Он сверлил ее взглядом. – Не каждый день у нас рожает дочка секретаря райкома. Ты это понимаешь?

– Да, понимаю, а что?

– Как это что? – Брови главврача поползли вверх. – Счастливый дедушка хочет отблагодарить нас. – Он покосился на дверь кабинета. – Я считаю, что жизнь его дочери и внучки стоит двухкомнатной квартиры.

– Какой квартиры? – Эля хлопала глазами.

– Твоей, – прошипел Иван Терентьевич.

– Моей?

– Да. Сиди и молчи, говорить буду я. – Он взял ее за локоть и потащил к кабинету.

…Седой и довольно тощий мужчина, сидящий в кресле, был похож на коллег тети Поли, и от его пронзительного взгляда по спине Эллы пробежал холодок.

– Вот наша Элла Михайловна, она оперировала вашу дочь. – Иван Терентьевич с благоговением смотрел на Элю. – Благодаря ее знаниям и золотым рукам на свет появилась ваша внучка…

Дальнейший разговор был коротким: седой сказал, куда прийти и когда. Эля пришла. Седой смотрел на нее, как на стену, сунул под нос лист бумаги, на котором было написано: «Кравчук, каб. 31, 3 этаж», порвал записку и сказал, что она должна пойти к этому человеку и назвать свою фамилию. Она пошла. Кравчук показал ей бумажку, на которой было написано «10 000 руб., понедельник», порвал бумажку и добавил:

– Жду вас до полудня.

Когда Эля возвращалась домой, она не могла отделаться от ощущения, что ее водят за нос, но Поля развеяла ее сомнения.

– Эти дела так и делаются. Отдашь деньги, подготовишь документы, и на ближайшем заседании райисполкома твое заявление утвердят.

– Но у нас нет таких денег, – она потерла горячий лоб. – А если это обман?

– Вполне может быть, – хмыкнула Полина, – тогда я возьмусь за этого дедушку.

Вечером все собрались в маминой комнате, а Сашу Полина отвела к подруге-пианистке. Подруга эта обожала его, потому что Саша обожал ее рассказы о поездках на гастроли. Она раскладывала на ковре открытки с видами города, и они вдвоем ползали вокруг них.

Закрыв дверь на ключ, Юра повесил шерстяное одеяло на гвозди, вбитые в верхний наличник, чтобы звук в коридор не проходил, стулом придавил к замочной скважине подушку-думку, чтобы никто не подслушал, и отодвинул обеденный стол подальше от дверей.

– Это единственный шанс получить изолированную квартиру, – прошептала Софа, усевшись за стол и горестно качая головой, – или придется стоять в очереди до Всемирного потопа.

Повисла гробовая тишина – до Всемирного потопа в очереди стоять никто не хотел. Юра показал бумажку с расчетами – за три года в Китае он заработает не менее пятидесяти тысяч, и здесь зарплата будет начисляться.

– Китай далеко, а деньги нужны сейчас, – хмыкнула Поля, глядя в окно. – Знаете что? Посидите, а я кое-куда сейчас смотаюсь. – Она взяла кофту, отодвинула стул и вышла в коридор.

– Куда это она? – спросила Софа.

– Не знаю. – Эля пожала плечами и выглянула в окно – Полина входила в подъезд напротив. – Кажется, она пошла к Ване, он сейчас дома, в кабинете свет горит, или к пианистке.

Поля вернулась с пятью тысячами рублей, завернутыми в газету.

– Это от Вани. Завтра я сниму со сберкнижки еще две.

– У нас есть полторы тысячи, – сказал Юра.

А вот у Софы сберегательной книжки не было, к тому же из ее мизерной зарплаты, как и из зарплат всех граждан СССР, каждый месяц снимали деньги на покупку облигаций государственного займа. Одно дело Элина зарплата, у нее полторы ставки плюс дежурства по санавиации, плюс благодарности в килограммовом эквиваленте, а заведующей детским садом откладывать не с чего. Да и Софа была человеком слишком правильным, она с работы ни разу не притащила ни банки краски, ни наволочки, ни полотенца, ни куска мыла, хотя могла. Недостающую сумму Юра взял на работе в кассе взаимопомощи, и на ближайшем заседании исполкома был рассмотрен вопрос об улучшении жилищных условий акушера-гинеколога транспортного роддома Есиной Эллы Михайловны. Решение исполкома о выделении квартир на следующий день после заседания вывешивали на доске объявлений возле кабинета начальника районной милиции. Не чуя земли под ногами, Эля после обеда побежала в милицию. Она лихорадочно искала свою фамилию в длинном списке, пестревшем одним и тем же глаголом, стоящим возле фамилий заявителей: «отказать», и только в конце, под двадцать первым номером, возле своей фамилии прочла… «просьбу удовлетворить». Вышла на улицу, закурила и расплакалась.

Каково же было удивление, когда они узнали, что квартиру им выделили не в старой развалюхе, а в еще не построенном доме на улице Чернышевского! От этого дома до парка Шевченко пять минут пешком, до детского сада – пятнадцать, эмгэбэ вообще рядом, в соседнем квартале, в окно видно. Юркин институт через дорогу, близко до могилок, сооруженных Шуркой и Элей, а вот Эле теперь добираться на работу на трамвае, на той самой седьмой марке. Дом еще не построен, его сдадут не раньше весны, еще только снесли старенькие одноэтажные дома, вырыли котлован и залили фундамент, чтоб выстоялся, потому что фундамент особенный, для атомного бомбоубежища. Иногда они всей семьей приезжали сюда, бродили вдоль забора и заглядывали в щели, представляя себе, какой пятиэтажный красавец будет здесь стоять.

– Сынок, здесь будет наш дом, – говорил Юра, показывая на забор, а Саша от удивления раскрывал рот и хлопал огромными голубыми глазами. – А вот это, – Юра поворачивал сына в другую сторону и показывал на новенькое четырехэтажное здание, – это твоя будущая школа. – И Саша открывал рот еще шире.

К середине августа Юре сделали прививки от оспы, холеры и чумы, закончилось согласование проекта, и он ждал вызова в Китай. Вызов пришел в начале сентября. Эля поплакала на плече мужа, и он отчалил в Поднебесную строить металлургический комбинат. Такая длительная командировка Элю огорчила, но утешало то, что за работой она не заметит, как время пролетит, и надо к новой квартире готовиться, подумать о мебели и прочей хозяйственной утвари. Как на беду, Эля начала кашлять, и Иван Терентьевич снова прицепился к ней с санаторием.

– Ты, голубушка, кашляешь, потому что дымишь, как старый паровоз. Езжай и прочисти свои дымоходы, это мой тебе приказ. Нервы подлечи, сосуды, а то туберкулез заработаешь.

– Иван Терентьевич, я сейчас никак не могу, Юра уехал…

Иван Терентьевич поднял руку и усмехнулся:

– Не говори глупости, ты прекрасно знаешь, что твои барышни присмотрят за Сашенькой. Он тебя, знаешь ли, не сильно стесняет. Это не упрек, боже упаси: врач должен жить работой.

Эля опустила глаза – Иван Терентьевич был прав, Саша ее не сильно стеснял. Она уходила – он еще спал, и хорошо, если она могла провести с ним воскресенье. Эля нахмурилась – сколько воскресений она отдала сыну? Мало.

– Я уже говорил с Софой и Полей, они согласны. Очень надеюсь, что после курорта ты бросишь курить.

Эля опустила голову – она уже бросала, но ничего не получилось, ее хватало ровно на сутки, а утром она снова хватала папиросы и бежала на лестницу.

– Я очень надеюсь. – Взгляд из-под лохматых бровей, настойчивый, требовательный и вместе с тем ласковый, «старорежимный», как уважительно называли этот взгляд санитарки (главного врача они называли «вышколенный интеллигент»). – Значит, едешь?

Эля учителю не перечила, да и зачем? Он был прав. Курила она с сорок первого года, вернее, с новогодней ночи. Потом курение помогло ей пережить войну, потерю близких, спасло от изнуряющего голода. С войной переживания не ушли – они никогда не уйдут, а только затихают, прячутся, поэтому на настоятельные просьбы Ивана Терентьевича бросить курить она кивала, чтобы не обидеть давнего друга. Настолько давнего, что, можно сказать, они уже родственники.

Эля и тут кивнула.

– Вот и отлично! – Иван Терентьевич сцепил тонкие длинные пальцы. – Я очень рад, а то, голубушка, ты своим кашлем меня под корень рубишь, – с отцовскими заботливыми нотками в голосе скрипел он. – Я стар, мне на пенсию пора, силы уже не те. Я хочу роддом передать в твои руки, больше некому. Поезжай не мешкая. Я прямо сейчас звоню фронтовому другу, он недавно возглавил новый санаторий в Гурзуфе, и прошу, чтобы прислал именную путевку и разработал план твоего лечения.

Одетый в накрахмаленный халат с завязками на спине, в белой шапочке на копне волос, подернутых сединой, сидящий на удивление прямо в старинном кабинетном кресле, в котором сиживал еще его отец, тоже знаменитый харьковский гинеколог, Иван Терентьевич никак не походил на старика. К тому же он все еще оперировал без очков.

Он тянется к телефонному аппарату:

– Думаю, Гурзуф как раз то, что тебе надо, сезон бархатный, солнце не палит, море теплое, самое время.

…В море Эля купалась, а вот в реке – никогда. Она даже ноги в реках не мочила, потому что не могла – ее папа утонул в тихой реке Уды теплым летним днем, когда ему было всего тридцать. Как? Непонятно, потому что он отлично плавал. Глупо все получилось – у него с собой не было сменных трусов, вот он и пошел в кусты, чуть дальше от всех, чтоб нагишом поплавать. Его искали до ночи, но не нашли даже одежду. Мама заявила в милицию, а толку никакого, и тогда они с тетей Полей пошли вдоль берега вниз по течению и всем показывали фото папы. В одной глухой деревне им встретился старик со слезящимися глазами. По фотографии он отца не узнал, но сообщил, что три дня назад закопали на местном кладбище утопленника с разбитой головой. Шмыгнул носом, опустил глаза.

– Ваш, наверное. – Кашлянул в кулак и добавил: – Потому что обрезанный.

Повел на кладбище, могилу показал, на кресте написано: «Неизвестный», – и ниже дата захоронения.

– А вы в контору сходите, наш участковый сейчас там. – Он вытер пальцами глаза. – Народ допрашивает, вчера тут опять драка была… – старик вздохнул, – большая драка, только не говорите, что я вас направил. Это он приказал закопать несчастного, ему лишние хлопоты не нужны, – досадливо махнул рукой. – Вон, сына моего на Пасху так побили, что второй месяц еле ходит, а новой власти плевать!

Мама и тетя Поля пошли в колхозную контору, расположенную в большой сельской хате, а там народу – не протолкнуться: кто с синяком под глазом, кто с разбитой губой, у кого голова забинтована, у кого рука. Милиционер заявил, что был утопленник, что он по этому вопросу составил бумагу. Ход этой бумаге? Да вы что, смеетесь? Если по каждому такому «гостю» он будет разбираться, то на более важные дела времени совсем не будет, потому что гостей таких по пять штук за месяц приплывает. И попросил не мешать ведению следствия…

Глядя, как Иван Терентьевич втыкает тонкий палец в диск аппарата, Эля думала о страшной несправедливости – замечательный врач, добрый, безотказный человек, отдавший всю жизнь работе, во время родов потерял жену и дочь. Иногда Эля замечала на себе его тоскливый взгляд, устремленный более в себя, чем на Элю, и понимала, что он думает о дочери – если б малышка выжила, ей было бы столько, сколько Эле. Да, такое с акушерами-гинекологами частенько случается, просто никто статистику не ведет. Такое впечатление, что судьба хочет показать, что неспроста они выбрали такую профессию, мол, что-то не так у вас в душе… Вот малыш Ани, акушерки, умер в первые сутки. Сердечко остановилось, и все. Муж тут же сказал, чтобы она домой не возвращалась. Она попробовала вернуться, но он прогнал ее и вещи не отдал. Теперь Аня живет во флигеле во дворе роддома.

– Знаете, Михална, я думаю, это Божья кара, – сказала она однажды.

– Божья кара? – удивилась Эля. – Глупости говорите, дорогая.

– Это не глупости. – Аня тяжело вздохнула. – Я много грешила, сделала много абортов, особенно во время войны.

– Грешили? Бросьте, Анюта. – Она посмотрела на акушерку с упреком. – Вы несете вздор, честное слово. Так мы с вами договоримся до того, что Бог есть.

– А, по-вашему, его нет? – Аня задержала на Эле испытующий взгляд.

– Конечно нет! – воскликнула Эля, будто выступала на коммунистическом собрании. – И потом… Война – это же совсем другое время.

– Не скажите, Михална, – хмыкнула Аня. – Война войной, а люди любили, любили страстно. Знаете, я всегда отговаривала, спрашивала: «У вас есть дети?» – «Да, мальчик». – «Не делайте аборт, вдруг это девочка». – Она горько усмехнулась. – Не понимают люди, что мальчик чужой, он женится, и жена будет им крутить как захочет, потому что муж – голова, а жена – шея. Вот девочка – она навсегда останется рядом, радость будет приносить, за стариками ухаживать… – Аня запнулась. – Меня редко слушали, даже удивлялись: как можно такое говорить, когда война? Но все войны заканчиваются. – Она задумчиво улыбнулась. – И все-таки есть малыши, которых я спасла, есть…

– Вот видите! – воскликнула Эля. – Если бы не вы, этих малышей не было бы на свете. Аня, мы с вами выбрали самую лучшую, самую важную профессию. Первое, что чувствует новый человечек, – наши руки. Мы с вами стоим у колыбели жизни, а это… – Она развела руки в стороны. – Это как заглянуть во что-то прекрасное, непостижимое, быть причастным к волшебству.

– К волшебству… – задумчиво повторила Аня. – Страшно сказать, сколько раз я убивала это волшебство своими руками, а потом заплатила за все убийства своим ребенком. Вот она, Божья кара.

Эля досадливо махнула рукой:

– Опять вы за свое! Поверьте, все у вас будет хорошо, и ребенок еще будет, вы же молодая женщина. Вам сколько лет? – Она нахмурилась, потому что не помнила ее возраста, только то, что с днем рождения Аню поздравляли в сентябре. – Вы в сентябре какого года родились?

– Двадцать второго.

– Ну вот, – воскликнула Эля, – мы ровесницы!

– Знаю, вы июльская, – Аня опустила голову, – но вы моложе меня.

– Я? – опешила Эля. – Я старше на… – она задумалась, – на два с половиной месяца.

– Вы моложе меня на войну, – тихо произнесла Аня.

– На войну? – удивилась Эля.

– Да, вы не воевали, а я воевала.

Сказано это было без тени упрека, но в голосе Ани слышались непередаваемая тоска и боль, скрытые от людских глаз, а сейчас на мгновение вырвавшиеся наружу. Она тяжело вздохнула.

– Грешна я, Михална, чтоб вы там ни говорили, – в голосе Ани звучала горькая насмешка над собой; она прищурилась, будто хотела что-то рассмотреть на стене за плечом Эли. – И вообще… – она замотала головой и тяжело вздохнула, – я уже сильно подпорченный товар. Вон сколько девок нетронутых вокруг… Моя песенка уже давно спета. Пошли, доктор, а то мы тут заболтались…

Аня встала. Больше они на эту тему не говорили, да и не было привычки у акушерок и медсестер говорить с врачами по душам, как и у санитарок не было привычки делиться сокровенным с медсестрами, а уж тем более с врачами, хотя все равно все сплетничали невзирая на лица.

Терентия Ивановича, отца Ивана Терентьевича, царство ему небесное, незадолго до войны покинувшего этот мир, вспоминали до сих пор. Вспоминали по-доброму, с улыбкой и придыханием, потому что старый персонал и пациентки в нем души не чаяли. И за всю свою долгую плодотворную жизнь он не пропустил ни одной юбки, греша тем, что после операций и абортов лично «проверял» свою работу, чтоб мужья потом не жаловались. Иногда, при встрече с особенно очаровательной дамочкой, случался затяжной адюльтер, о котором судачила добрая половина Харькова и который жена Терентия старательно не замечала. Были ли у него на стороне дети, кроме законных Ивана и двух девочек, умерших в шесть и девять лет, неизвестно, но по роддому, да и по городу ходили сплетни, что были.

Наконец Ивана Терентьевича соединили с санаторием и он радостно закричал в трубку:

– Семен Семенович, дружище, приветствую! Это я, Иван Терентьевич.

Несколько минут они обменивались вопросами и ответами, не имеющими отношения к путевке, а потом перешли к делу.

– Дорогой мой, я вот хочу отправить к тебе замечательную коллегу, мою помощницу, ей крайне необходимо подлечить легкие, нервы и сосуды. Да, курит. Как можно скорее, пока тепло… Через неделю? Отлично. – Он бросил взгляд на Элю. – Есина Элла Михайловна, акушер-гинеколог, транспортный роддом… Отлично, жду. Обнимаю, привет супруге, будь здоров. – Иван Терентьевич положил трубку. – Он пришлет именную путевку. Там пока готов только один корпус, остальные доделывают, и это замечательно – отдыхать будешь в камерной обстановке, так сказать.

Путевка пришла через четыре дня. Эля передала Ивану Терентьевичу пациенток, сообщила маме и тете Поле о дате отъезда, отчего обе радостно запрыгали по комнате, хором вспоминая довоенный и тихонько, шепотом, дореволюционный отдых, вытащила из-под кровати маленький фанерный чемоданчик, обтянутый коричневым дерматином, смахнула тряпкой пыль с крышки и открыла ее. Старые боты и валенки, завернутые в газету, сунула снова под кровать, а сухую полынь – от клопов – выбросила в мусорное ведро. Ко дню отъезда чемоданчик был заполнен купальником, два года назад пошитым модисткой из довоенного поплинового сарафана – мама этим сарафаном могла обернуться два раза, поскольку после войны так и не набрала вес, – двумя летними платьями, перешитыми из Полиных, новой шерстяной кофтой, подаренной одним из благодарных новоиспеченных папаш, и прочими женскими мелочами. Что-то приличное тогда пошить было невозможно – ткани в магазинах продавали такие, что в них впору было в гроб ложиться, а купить хорошую одежду и подавно. Ну ничего, это временно, надо только стране окрепнуть – и все образуется, думала Эля, вернувшись из Фрунзе, из эвакуации. Но этого не произошло. А шесть месяцев назад великий кормчий и отец всех народов скончался, и ничего, кроме разброда и шатания во всех сферах жизни, не наблюдалось, что страшно обескураживало Элю. Тетя Поля по этому случаю испекла целую кастрюлю безе, потратив на яйца кучу денег, стушила курицу с рисом и фасолью, купила у одноногой Пашки пол-литра самогона – ей родственники из деревни привозят – и сказала, смахнув слезу: «Помянем с Софою товарища Сталина. Прямо не знаю, как теперь жить». Этот самогон они с мамой «приговорили» под рыдающий репродуктор, закрыв на ключ дверь в коридор, чтобы никто не увидел их раскрасневшихся сияющих физиономий. Эля самогон не пила – не любила. Вот разведенный спирт – другое дело.

За два часа до отправления поезда на Симферополь сапожник Василий принес босоножки с аккуратно подбитыми каблучками, не взяв доплату за срочность. Тетя Поля извлекла из сундука практически не ношенную соломенную сумочку, подаренную ей подругой-пианисткой, и довоенную соломенную шляпу с бантом. Эля поиграла с сыном в прятки, поцеловала в нос, сказала, чтобы хорошо себя вел, и отвела к Пашке и Пете, которые, как и пианистка, любили играть с Сашенькой: своих детей у них не было. В половине девятого, возбужденные предчувствием грядущих перемен не только в здоровье Эли, но и в их жизнях – Элечка получит изолированную квартиру и в конце концов они будут наслаждаться одиночеством! – Полина и Софа, дочери купца первой гильдии, в семнадцатом году умершего в Купянске от аденомы, пошли на вокзал. Посадив Элю в плацкартный вагон и помахав на прощание белыми кружевными платочками, предназначенными исключительно для вытирания слез, они взялись за руки и, напевая куплеты из старых романсов и представляя, как Эля будет щеголять по пляжу в шляпе и вдыхать полезные пары в солевой пещере, направились обратно, в отцовский двухэтажный особняк, в котором с восемнадцатого года занимали то четыре, то три комнаты, в зависимости от обстоятельств, чему страшно завидовали и знакомые, и соседи, по три, а то и по пять человек ютившиеся пусть в большой, но одной комнате.

– Возможно, после отдыха Эля бросит курить, – предположила Софа.

– Вряд ли, – хмыкнула Полина, – я бы на ее месте тоже курила.

– На что ты намекаешь? – Софа сдвинула брови.

– Сама знаешь.

Соня остановилась:

– Опять ты за свое! – Она заломила руки. – Ну за что ты так его невзлюбила? Он отличный отец, обожает нашу девочку, лучшего зятя мне не нужно.

Еще Софа добавила, что Юра сложен как Аполлон Бельведерский, которого они с Полей и папой лицезрели в Ватикане в тысяча девятьсот тринадцатом году, и может обеспечить ей еще парочку здоровых и фигуристых внуков.

– Он уважаемый специалист, его послали в командировку за границу, это же о чем-то говорит?

– Это говорит о том, что он хороший специалист – и все.

– Поля, почему ты все видишь в черном цвете?

– Я? Неправда! Просто не доверяю ему. Я же выяснила – помнишь? – у него была куча любовниц.

– Поля, ну ты даешь! – Соня остановилась и выпучила на сестру глаза. – Такое впечатление, что ты не на Совнаркомовской работаешь, а в институте благородных девиц. Да хоть три кучи, зато сейчас у него есть только наша Эля.

– Что бы ты ни говорила, он мне не нравится.

Соне надоело спорить с сестрой, и она произнесла фразу, после которой они обычно начинали смеяться.

– Хорошо, что он не украл у тебя сливу, – хмыкнула Софа, косясь на сестру.

История о сливе стала легендой семьи. Дело в том, что у жены дяди Феди, папиного брата, была привычка все считать. Она после каждой трапезы пересчитывала столовое серебро, яблоки в вазе, сливы на тарелке – мама тоже любила считать столовые приборы, которые продали в восемнадцатом году, чтобы не умереть с голоду. Жена дяди Феди считала шаги от своей любимой кушетки до столовой, и если шагов было больше, чем обычно, она тут же ложилась отдыхать, требуя на лоб мокрое полотенце: «Ах, я так устала! Еле передвигаю ноги». И вот приходит к дяде Феде кавалер старшей дочери, с серьезными намерениями. Ждет в столовой, пока дядю Федю известят о визитере, и, находясь в крайне возбужденном состоянии, берет из вазы сливу и съедает. Софа до сих пор помнит рассерженное лицо тетки:

– Вы представляете себе, он украл мою сливу!

– Ой, ну взял человек – зачем раздувать пожар? – возразил дядя Федя.

– Как это зачем? – Она всплеснула руками. – Взял без разрешения – значит, украл. А если завтра он возьмет мои туфли? Я категорически против того, чтоб наша девочка выходила за вора.

Девочка вышла за похитителя слив, но до самого отъезда за границу теща так и не успокоилась и о сливе говорила весьма серьезно. Как они сейчас и где – неизвестно. Воспоминание о сливе вызвало у сестер смешок, после чего Поля прошептала:

– Извини, что я прицепилась к Юре, просто не могу успокоиться, что Элечка вышла замуж не за еврея. Понимаешь, евреи другие. Это важно. И потом… Твои правнуки уже не будут евреями. Ты понимаешь, что наш папа был бы недоволен?