Текст книги "Если любишь – отпусти"

– Я пришлю Аню, пусть поможет собраться. – Иван Терентьевич вышел из палаты, и Эля принялась за завтрак.

Она ела манную кашу, когда прибежала запыхавшаяся Аня со стаканом чая в подстаканнике и жареным пирожком.

– Ох, столько сегодня на выписку! – Она плюхнулась на стул. – Я тут посижу, отдышусь, а то совсем загоняли. – Аня пригубила стакан. – Вчера вашу Райку выписали. Она просилась вас проведать, но Терентьич запретил.

– А как ее малыши?

– Да отлично ее малыши! – воскликнула Аня. – Рослые будут, крепкие. Мамо з татом приезжали, – сказала она с улыбкой, – сокрушались, что молока у Райки нет, во всем город винили – мол, жили б в селе, молоко было б. – Она снова отхлебнула чаю. – Привезли козье и заставили выпить, хи-хи… После этого свое обязательно появится. Заботливые.

– А что, нельзя было скрыть, что она не кормит? – с раздражением поинтересовалась Эля.

– Нельзя. – Аня мотнула головой. – Мама с ними жить будет. А как Райке с двумя? – Аня выпучила глаза. – Муж работает. Кто за молоком будет приезжать? Вот мама и будет.

– Она могла еще недельку у нас полежать.

– Терентьевич говорил ей – так нет же, по мужу соскучилась: он у нее, видите ли, неприкаянный. – Аня вздохнула.

Некоторое время они ели молча. Аня первая закончила перекус, поставила стакан на тумбочку, вытерла рот носовым платком и, уперев руки в колени, уставилась в пол. Эля размазала масло по хлебу и уже собиралась откусить, когда услышала:

– Михална, тут такое дело…

Аня стряхнула с груди крошки от пирога и многозначительно посмотрела на Элю. Рука Эли с хлебом замерла в воздухе.

– Ну? Какое дело?

– Вы бредили.

– Бредила?

– Да, – Аня отвела глаза в сторону, – когда давление прыгнуло.

– И что?

Аня с шумом втянула воздух, медленно выдохнула и скрестила руки на груди.

– Аня, давайте, выкладывайте, какие секреты я разболтала всему миру? – Эля усмехнулась, а у самой сердце екнуло в нехорошем предчувствии.

Аня ерзнула на стуле:

– Ничего вы миру не сказали, тут только я была да… – Она кашлянула. – Да ваш супруг.

Лицо Эли вытянулось.

– Михална, – Аня прижала руку к груди, – вы это близко к сердцу не принимайте, потому что вам нервничать нельзя, но вам домой, поэтому лучше знать.

– Что мне надо знать?

В горле мгновенно пересохло. Эля положила хлеб на тарелку и села повыше в постели, сверля медсестру взглядом. Аня опустила голову и уставилась на свои руки, лежащие на коленях:

– Вы какого-то Шуру звали.

– Шуру? Хм, не понимаю… – Эля пожала плечами и из-под полуприкрытых век покосилась на Аню.

Внутри все мелко дрожало, а в памяти всплывали обрывки снов. Кажется, в одном сне… Или не в одном? Не важно… Она видела во сне Шурку, они были вместе. Ей было хорошо, очень хорошо, она радостно смеялась и плакала, она это помнит, потому что чувствовала все наяву. Так вот почему Юра вчера был такой хмурый, временами будто не слышал ее, переспрашивал. Она пыталась его развеселить – мол, все хорошо, она идет на поправку, скоро будет дома, скоро они будут вместе. При этом она многообещающе сжимала его руку, а он отводил глаза – мол, невеселый я такой, потому что не высыпаюсь, приходится работу домой брать. В груди все сжалось, Эля вздохнула с трудом.

– Михална, вы что? – Аня испуганно выпучила глаза. – Вы опять хотите приступ устроить?

Она схватила Элю за запястье и нахмурилась.

Эля открыла рот и вдохнула побольше воздуха, но легкие все равно не наполнились.

– Ох я и дура, – Аня осторожно положила руку Эли поверх одеяла, – ох и дура! Я сейчас. – И она стремглав выбежала из палаты.

Все время, пока Аня не вернулась со шприцем, наполненным хлорпромазином, Эля пыталась набрать в легкие воздуха, но они будто склеились.

– На правый бок! – скомандовала Аня.

Через пару минут легкие «расклеились» и Эля, вся мокрая от внезапно проступившего пота, смотрела на испуганное лицо акушерки.

– Михална, простите меня, дуру. Терентьичу не говорите, а то он меня со свету сживет.

– Не сживет, – слабым голосом возразила Эля. – А прощения просить не за что, вы хотели меня предупредить. Это правильно.

– Но не так же! – Аня горестно покачала головой и опустилась на стул. – Из-за меня все лечение могло пойти коту под хвост. – Она прижала пальцы ко рту. – Ради бога, не обижайтесь на меня.

– Я не обижаюсь.

– Знаю, Михална, вы никогда не обижаетесь, у вас открытая душа. Слишком… – Она пригорюнилась.

Эля внимательно посмотрела Ане в глаза:

– Так что я говорила? Что именно?

Акушерка отвела взгляд:

– Михална, не надо, вы меня без ножа режете…

Эля нахмурилась:

– Аня, мне домой идти, к мужу. Что вы глаза прячете?

Несколько секунд акушерка пребывала в задумчивости, а потом опустила голову.

– Ничего я не прячу, – с упреком буркнула она и выпалила скороговоркой: – Вы говорили Шуре этому, что любите его.

* * *

…Они родились в тысяча девятьсот двадцать втором году, году образования СССР. Учились в одном классе, в школе на Москалевке: Эля, Нина, Шурка и Лева. Учились вместе с первого класса, и с первого дня невидимые нити связали эту четверку так не похожих друг на друга ребят. Эля была девочкой из хорошей семьи: мама работала в детском саду, тетя – в органах, папа – его уже не было, он утонул, когда Эле исполнилось шесть лет, – инженер, проектировал железные дороги. Она была похожа на отца – большие, немного раскосые глаза, маленький прямой нос, нижняя губа более полная, чем верхняя, пухлые щеки, немного оттопыренные ушки. Она рано поняла, что не красавица, как ее мама. Эля перенесла это болезненно, как и то, что у девочек после четырнадцати появились груди и округлились бедра, а у нее попа как была плоской, так и осталась, талии как не было, так и нет, грудь выросла до первого размера и решила, что хватит. Чем Эля гордилась, так это вьющимися густыми волосами, длинными и невероятно стройными ногами и красивыми, на редкость изящными и тонкими кистями рук, и мама старалась подчеркнуть эту красоту, подарив Эле к началу первого курса модельные кожаные туфли на высоком каблуке и кольцо – она сняла его со своего пальца, чему Эля страшно сопротивлялась. Нина, увидев на подружке всю эту красоту, запела, притоптывая широкими разбитыми каблуками: «…Туфли модельные, руки бездельные, а я пойду туда, где высока рожь, и найду себе, кто в колхозе рос!» Ребята ей такое прощали – сирота все-таки… Эля сердилась, потому что руки у нее были ну никак не бездельные, но сердилась недолго.

Нина жила в частном доме у родной тетки, молочницы, сестры покойной мамы. Тетка забрала ее из деревни. Мама умерла в родах, а кто отец, она не знала, только имя – оно было записано в свидетельстве о рождении, но всем говорила, что папа погиб, защищая завоевания революции. Так и говорила, слово в слово. И еще она вышивала крестиком, вышивала искусно, даже картины. Некоторые картины продавала на рынке, самые красивые оставляла себе или дарила друзьям. Эле достались две маленькие: сирень в вазе и рыжий котик на подушке.

Лева жил с бабушкой и дедушкой на Ярославской улице, напротив морга, называл бабушку мамой, а дедушку – папой. Когда учительница по очереди поднимала детей и спрашивала о семье, Лева ответил:

– Мой папа, дедушка Боря…

Дети смеялись. Ему было три года, когда родителей убили: они шли домой из кинотеатра «Боммер». Свидетели говорили, что папа Левы завязал драку с грабителями и крикнул жене, чтобы убегала. Она не оставила мужа и тоже бросилась на грабителей. Их зарезали. Убийц нашли, посадили, но Леве от этого никакой пользы. Он твердил, что вырастет, найдет всех троих и отомстит. У него была художественная натура, он рисовал необычно светлые пейзажи, птиц, животных, а вот людей не рисовал.

А Шурик… Шуркина семья была полной, даже очень, что для того времени было невиданной редкостью и роскошью – кроме мамы и папы у него были два дедушки и две бабушки, и все они жили тоже на Дмитриевской, в двух смежных комнатах большой коммуналки. Жили так мирно, так щедро и весело, что Эля диву давалась – даже мама и тетя Поля частенько ссорились, а представить себе, что, кроме мамы и тети Поли, с ними еще кто-то живет, пусть даже бабушка, и чтобы все было весело… Нет, такое вряд ли возможно, но хотелось бы…

Дружили дети крепко, любили разные предметы, и это разнообразило их общение. Эля мечтала выучиться на врача и работать в родильном доме, там, где начинается жизнь. Лева мечтал строить самолеты, как его покойный отец, как дедушка. Шура писал красивые сочинения, и ему предрекали карьеру журналиста, но он себя никем не видел, просто жил, хорошо учился, запоем читал книги и обожал химию. Нина не одобряла выбор Эли, она плохо относилась к врачам, особенно акушерам-гинекологам, можно сказать, ненавидела их из-за того, что они загубили ее маму. Она бредила полями, заливными лугами, селекцией и сбором картофеля по десять центнеров с гектара.

– Город обязательно срастется с деревней, – уже в седьмом классе твердила она, мечтательно глядя вдаль. – Я выучусь и внесу свою посильную лепту в счастье советских людей.

Они все тогда хотели выучиться и внести свою лепту, хотели счастья и, конечно, любви. И однажды пришел день, когда Эля поняла: ей нравится Шурка, даже больше чем нравится. И еще поняла, что в его доме царит самая что ни на есть настоящая любовь. Поняла это в восьмом классе, в конце учебного года, когда Шурка прямо на уроке стал задыхаться. Дети испугались, закричали, Эля бросилась к нему, схватила за руку и не могла оторвать взгляд от его лица, мгновенно покрывшегося капельками пота. Учительница сказала распахнуть окна и послала за школьным врачом. Врач примчалась с физруком, Шурку отнесли в медпункт, сделали какой-то укол, и он тут же обмяк и уснул. Лева вызвался сбегать к нему домой, и каково же было удивление Эли, сидевшей в медпункте возле Шурки, когда она увидела четыре насмерть перепуганных сморщенных лица, а потом, когда дедушки и бабушки гладили Шурку по голове, от удивления буквально приросла к стулу, на котором сидела.

Тогда из ее души что-то вырвалось наружу. Это было странно и необычно – Элю бросило в жар, сердце застучало, в груди защемило, кончики пальцев закололо, и она будто впервые увидела Шурку. Словно пелена упала с ее глаз, и она испытала то, чего больше никогда не испытывала, – она его узнала. Просто когда-то она его потеряла и наконец нашла. Вот так родилась ее любовь к Шурке, астматику, окутанному любовью и, в отличие от других ребят, без малейшего стыда, с нежностью и улыбкой принимавшему объятия родных людей. Она влюбилась в его дедушек и бабушек, в его родителей, всегда приветливых и излучающих что-то очень доброе и светлое. Влюбилась в их две тесные комнаты, синие чашки с золотистым ободком, стоящие на старом комоде, в заштопанные занавески на чистеньких, до блеска вымытых окнах – во всем этом было что-то настоящее, надежное, вечное и правильное.

В доме Эли тоже было много настоящего и правильного, ее тоже любили, обнимали, гладили по голове, волновались, когда она болела, но у нее никогда не было бабушек и дедушек. Никогда седой человек в очках не рассказывал ей на ночь сказку, никогда ее не обнимали морщинистые руки. Да, у нее была бабушка, Эля ездила к ней в психиатрическую больницу под названием «Сабурова дача» – туда бабушку определила тетя Поля. Но бабушка эта была совсем другая, она, как бы это сказать, числилась бабушкой, но в понимании Эли ею не была. Все началось после того, как бабушку выгнал молодой муж – Эля этого не помнит, она была очень маленькая. Бабушка вернулась к ним на Дмитриевскую и после этого начала путать день с ночью, просила кушать, как только из-за стола встанет, и однажды бросилась с ножом на соседа, называя его именем мужа. С ножом, потому что муж этот забрал у нее все драгоценности, с которыми она к нему прибыла, и выгнал. Вот эти драгоценности она с маниакальной настойчивостью требовала от соседа, и в конце концов он пригрозил вызвать милицию, если бабушку не увезут подальше. Пришлось отправить ее в психушку. Эля не помнит, чтобы бабушка называла ее по имени, не помнит, чтобы обнимала. Она всегда смотрела в сторону и, когда ее проведывали, говорила только о муже и шкатулке. Бабушка не узнавала ни маму, ни тетю Полю, и, если честно, Эля не любила ездить на Сабурову дачу – у нее потом долго на душе скребли кошки при воспоминании о других больных, особенно тех, к кому не приходили. Ей запомнился один худой парень, все время выглядывавший из-за дверей отделения, а однажды, когда санитарка выводила к родственникам больного, он тихонько выскользнул в коридор и прижался к стенке, не сводя огромных темных глаз с входной двери. Он совсем недолго там простоял, минуты две-три, но за эти минуты Эля увидела в его глазах столько тоски и печали, сколько не видела за всю жизнь.

Эля с детства знала, что еще одна бабушка, папина мама, и оба дедушки давно умерли, когда ее еще на свете не было, но когда люди умирают, остаются могилы, а тут никаких могил, будто и не было людей. И папина могила далеко, мама туда редко ездит. Страшно все это, будто что-то невидимое, но очень нужное вырвано из сердца, и без этого очень нужного жизнь Эли не будет настоящей. Эля поделилась своими переживаниями с Шуркой, и он предложил поехать на кладбище и сделать там символические могилки.

– Будешь туда цветы приносить. Если позволишь, я с тобой пойду.

Еще бы! Она очень хотела с ним везде ходить, готовить уроки по химии и по немецкому – они с Элей лучше всех в классе знали немецкий. Эля слышала, как Шурик говорит с бабушкой по-немецки, а она отвечает ему на каком-то другом, очень похожем языке. Оказалось, то был идиш, но Шура с бабушкой отлично понимали друг друга.

Воскресным днем на седьмой марке трамвая ребята доехали до кладбища в конце Пушкинской, бывшей Немецкой улицы – мама и тетя Поля до сих пор называют ее Немецкой. Далеко за ворота они не заходили, а почти рядом, справа, нашли пустое место, и, пока Эля прижимала к груди веточки сирени, Шурка нагреб прихваченной с собой маленькой лопаткой четыре холмика и на каждый положил по камешку. Эля рядом с камешками положила сирень, и после этого Шурка показал ей могилы их семьи. О! Такого она еще не видела – массивные высокие камни, почти в ее рост, с надписями на непонятном языке. Шура сказал, что это идиш, а камни называются мацейвами, и они ушли. Вечером Эля поведала маме и тете Поле о холмиках. Они заплакали, и тетя Поля вынула из буфета штоф с водкой, настоянной на апельсиновых корках, и селедку, посыпанную зеленым луком, выращенным на подоконнике.

С каждым днем Эля все сильнее влюблялась, а Шурка… Иногда ей казалось, что Шурка ее тоже любит, но чаще приходила в отчаяние, что она для него просто друг, что ему нравится с ней гулять, обсуждать книги, фильмы – и все… Их мнения редко совпадали, и, когда Шурка объяснял свою точку зрения, а делал он это весьма эмоционально, ей становилось страшно – он ее точно не любит. В минуты неверия она плакала в каком-нибудь укромном месте, а потом снова верила, что она для него не как все. И вдруг Шурка сообщил, что уезжает на летние каникулы. Она чуть в обморок не упала. Как? Куда? На Южный берег Крыма. Зачем? Астму лечить, у него аллергия на книжную пыль. Какая ирония – он так любит читать… Шурка уехал. Свет померк в глазах Эли, к тому же с ним уехали его дедушки и бабушки, и ей оставалось одно: каждый день хоть разок прошмыгнуть мимо его дома, тайком косясь на занавешенные окна, чтобы его родители не увидели. Вернулся Шурка в середине августа. Эля побежала на вокзал вместе с Ниной и Левой – они провели лето в городе, и, увидев Шурку, снова едва не потеряла сознание: из вагона к ней вышел не мальчик, а красивый загорелый юноша. Он вырос, теперь он выше Эли, выше Левы. Она стояла как вкопанная. А тут подбегает Нинка и как бросится Шурке на шею: «Ой, я так по тебе соскучилась!» Лева Шурке руку пожал, в сторонку отошел, смущенный такой, улыбается, лоб трет, носом шмыгает…

На уроке физкультуры Шурка единственный в классе подтянулся на турникете десять раз, а это норма ГТО. Вскоре он получил первый юношеский разряд по гимнастике и по шашкам, но участвовать в соревнованиях по гимнастике мог только до начала января. Несмотря на то что его лечили настойками и отварами, зиму он переносил тяжело, но на лыжах катался. В апреле снова начинались приступы, и он шутил, мол, астма – это болезнь, которая заставляет дышать на полвдоха, думать на полмысли и только задыхаться в полную силу. В такие тяжелые дни Эля сходила с ума от своей любви, в которой боялась себе признаться, но о которой знали многие, потому что скрыть ее было невозможно. Она настолько сильно любила Шурку, что умирала от мысли: вдруг однажды его легкие не наполнятся воздухом и он покинет ее навсегда…

Отзвенел последний звонок, остались позади экзамены, выпускной. Эля поступила в медицинский, Нина – в сельскохозяйственный, а мальчики, тоже окончив школу с отличием, пошли работать, потому что в тридцать девятом году вышел указ Ворошилова: граждан, окончивших среднюю школу, призывают на действительную военную службу в возрасте восемнадцати лет, так что поступай, не поступай – все равно призовут, но они не сокрушались: подумаешь, отслужим два-три года, и вся жизнь впереди. Лева устроился копировщиком в конструкторское бюро при авиазаводе, в отдел папы-дедушки Бори, и после армии планировал поступать в авиационный институт, а Шурка пошел работать на танковый завод, тоже копировщиком, и еще не знал, где будет учиться, в университете или в политехническом.

Удивительная была эпоха, удивительные были дети – о любви не говорили, не целовались, а только дарили ее друг другу взглядами, улыбками, делами. В кинозале, в темноте, крепко держались за руки – вот так в кинотеатре Шурка взял Элю за руку, и они просидели весь фильм, затаив дыхание. Вышли на улицу – и будто ничего не было. В следующую субботу в темноте кинозала он снова взял ее за руку, и так еще и еще, а как только фильм заканчивался, их маленькая тайна исчезала. А может, она уже и не была только их тайной? Потому что Нина стала какой-то резкой, не хотела, чтобы они ее домой провожали. Лева потихоньку перестал рассказывать про самолеты и полярные экспедиции, а шел молча и глядя под ноги, а Эля вообще не понимала, что происходит: то ли Шурка смеется над ней, то ли боится… Ее или любви. В подарок Шурке на восемнадцатилетие Эля связала рукавицы, шапочку и шарф для лыжных прогулок – он любил кататься на лыжах и коньках – и, даря, при всех поцеловала в щеку. Поцеловала и отпрянула, сгорая от стыда и смущения, желая провалиться сквозь землю. Шурка покраснел как рак и тут же повернулся к Леве. Эля не знала, куда деваться, сердце выпрыгивало из груди, и она подошла к Нине. Подошла и ничего не сказала, только улыбнулась. Нина в ответ не улыбнулась. Тогда Эля не придала значения странному взгляду подруги – та смотрела не на Элю, а сквозь нее. Задумалась о чем-то – наверное, о будущем, о сращивании города и деревни, подумала Эля в предчувствии чего-то невероятного. Невероятное свершилось, когда ребята ушли – они поцеловались по-настоящему! Они шептали друг другу слова любви, они были счастливы. Их ждала счастливая жизнь. Жизнь вместе, рука об руку, плечо к плечу. Они ничего не боялись – они любили. Перед тем как выйти на улицу, Шурка вырвал из тетради листок и что-то быстро написал. Сложил и протянул Эле:

– Пусть это всегда будет с тобой.

– А что это?

– Дома прочтешь, – он смутился и покраснел. – Идем, а то твои будут сердиться.

В подъезде Эли они долго прощались, разнимали руки, смеялись и снова бросались в объятия друг другу, губы снова сливались в поцелуе, с каждым разом все более умелом и страстном… Эля пришла домой в начале второго. Мама улыбнулась, обняла ее и задумчиво прошептала:

– Моя взрослая девочка…

Смахнула непрошеную слезу, пожелала спокойной ночи, но ночь была неспокойной. Нет, Эля спала – и вместе с тем не спала. Она часто просыпалась и снова в темноте целовала строчки, написанные рукой любимого: «Пока мое сердце бьется, оно твое. Шурка».

Тот странный взгляд Нины она вспомнила через два месяца, в первые минуты тысяча девятьсот сорок первого года, когда без платка, в туфельках, распахнутом пальто с цигейковым воротником, спотыкаясь, бежала прочь от Шуркиного дома. Она не понимала, куда бежит, не замечала, с каким удивлением ей смотрят вслед редкие веселые прохожие с бенгальскими огнями в руках, обсыпанные конфетти и обмотанные пестрым серпантином, а остановилась, когда мимо нее, хохоча и дымя папиросами, прошли двое мужчин в шляпах и длинных пальто – на этот раз дым не показался ей едким, он был спасительным.

«Если не сдам сессию, накурюсь до одури и помру!» – говорила одна из девочек в ее группе, а Эля морщила нос и удивлялась: «Как можно курить эту дрянь?» – «Можно!» – отвечала сокурсница с таким видом, будто речь шла о понимании тайны философского камня.

Выпитое вино ударило в голову. Эля остановилась и крикнула в спину мужчинам:

– Эй! Простите!

И тут же испугалась своей холодной, неизвестно откуда взявшейся дерзости – ночь, фонари светят слабо, прохожие виднеются где-то вдалеке, а райончик еще тот – вокзал близко, тут и заточку в сердце можно получить, и ножичком по горлу. Но бояться уже поздно.

– Вы к нам обращаетесь? – спросил тот, что повыше, немного щурясь.

– Да! – смело выдохнула Эля и вдруг почувствовала, что страшно замерзла.

Дурацкая ситуация. Пора сматываться. Она уже дернулась вправо, в проходной двор – из него легко добраться до своего, надо только знать лазейки, а она их знает, но высокий вскинул руку, и Эля вздрогнула, окоченевшими пальцами запахивая полы пальто.

– У вас неприятности? – участливо спросил высокий, продолжая щуриться и медленно приближаясь к Эле.

Она отрицательно мотнула головой:

– Нет, все хорошо. – Ее трусило, зуб на зуб не попадал.

Незнакомец не отставал:

– Не бойтесь, я ничего вам не сделаю. Вы рискуете серьезно простудиться.

– Ничего, я будущий врач, – она быстро мотнула головой, – я себя вылечу. – И на одном дыхании произнесла: – Дайте мне, пожалуйста, папиросу.

Дали. Прикурить тоже дали. Она затянулась, кашлянула два раза – вроде ничего, а потом пошло как по маслу… Выкурила. Мужчины не уходили, настороженно улыбались, предлагали проводить домой. Она бросила окурок в сугроб и внезапно поняла, что не просто замерзла, а окоченела.

– Спасибо, – сказала она, стуча зубами.

– Не благодари за папиросу, а пообещай, будущая врач, больше не курить.

Она пообещала. Они проводили ее до подъезда.

– Дайте еще одну…

Они переглянулись, положили на замерзшую ладонь Эли папиросу и снова взяли обещание, что это первые и последние в ее жизни. Она кивнула.

И не выполнила обещание – жизнь не позволила.

Эту папиросу Эля выкурила, сидя на подоконнике на лестничной площадке, и никак не могла взять в толк, почему Шура и Нина отскочили друг от друга, как только она вышла в коридор. Что они там делали? Обнимались? Да, обнимались! Шурка, надежный, как крепость, верный, как клятва, близкий, родной, любимый, – с ним она собиралась прожить счастливую жизнь, в которой никогда не будет подвоха, обмана, измены, предательства, потому что это Шурка, внук своих дедушек и бабушек, сын своих родителей – этот Шурка обнимал Нину тайком в темном коридоре. Она так и не нашла ответ на этот крайне сложный вопрос, выбросила окурок в форточку и, насквозь пропитанная дымом, ввалилась в комнату. Мама оторвала голову от подушки, включила настольную лампу и села, спустив с кровати ноги в шерстяных гольфах, связанных нянечкой ее садика.

– Как все прошло? – Мама зевнула, сунула ноги в тапочки и потянулась к халату, висящему на спинке кровати.

– Нормально. – Не снимая пальто, Эля прижалась спиной к печке, облицованной белым кафелем. – С Новым годом.

– С новым счастьем. – Мама шумно втянула носом воздух. – Тебя обкурили. – Снова зевнула, прикрыла рот ладонью и, шаркая тапочками, пошла к двери.

От слов «с новым счастьем» Элю передернуло сильнее, чем от мороза, к горлу подкатил противный ком, и, как только мама поравнялась с Элей, из ее глаз хлынули слезы.

– Доченька, что случилось?! – Мама схватила ее за плечи. – Господи, да ты вся дрожишь! Ты замерзла. – Ее взгляд стал строгим. – Что случилось?

Медленно, со скрипом отворилась смежная дверь, и в щель просунулось испуганное, заспанное лицо тети Поли. Она тихо затворила за собой дверь и подошла к Эле.

– Что такое? – Она провела рукой по ее опущенной голове. – Элечка, почему ты плачешь? Кто тебя обидел?

И тут в оконное стекло что-то глухо ударило. Это был снежок, он оставил на стекле неровно очерченную белую кляксу. Эля всхлипнула, перестала плакать и затравленно уставилась на кляксу. Тетя Поля выглянула в окно.

– Это Шура, – довольно резко сказала она. – Эля, он тебя обидел? – спросила Полина, и на ее переносице пролегли две суровые складки. – Сейчас я сама с ним поговорю! – Полина сняла с плеч шерстяной платок, надела на голову и направилась к вешалке. – Сейчас все прояснится. – Она подняла вверх указательный палец. – Если он тебя обидел, я оторву ему яйца вот этой рукой, – и этой рукой она сняла с вешалки пальто.

– Он обнимался с Ниной, – сдавленно прошептала Эля.

Тетя Поля так и замерла с пальто в руках. В комнате воцарилась тишина. За дверью были слышны беспокойные шаги Александра Моритцевича. Его сыновья-погодки встречали Новый год у родной сестры их покойной мамы, это было традицией, а вот Александр Моритцевич тетю Полю в эту ночь не оставлял, и мальчики не просили. Они были чуткие и умные, оба учились на физмате, оба мечтали стать физиками-теоретиками и проложить дорогу в космос.

Некоторое время Эля молчала. Может, зря она так отреагировала на эти объятия? Может, Шурка не виноват? Хотя… Вот как бы она обнималась с другим парнем? Или даже с Левкой – он давно смотрит на нее влюбленными глазами. Когда в окно шлепнулся еще один снежок, в душе Эли созрела уверенность, которая так быстро заполонила душу, что сомнениям в Шуркиной вине не осталось места: он знал, что делал, он хотел это сделать, он и дальше будет обнимать кого захочет. А раз так – он лгал, что любит, лгал, что она самая замечательная девушка в мире, лгал, что мечтает жить с ней до последнего дня. Лгал, что они будут счастливы. Зачем он это делал? Зачем сначала построил их мир, а потом взял и разрушил? Разрушил так жестоко! Нет, нет, она не сможет простить его, никогда! Она его больше не любит – и точка.

Снова снежок в окно… Нет, она его крепко любит, потому что ей все еще больно. Так крепко, что любовь эта может ее убить. Да, Шурка может лишить ее жизни по-настоящему, убить обманом, предательством, нелюбовью. Неужели он этого не понимает? Пусть бросает снежки, но она не вернется к нему. Никогда. Она не хочет, чтобы ее жизнь зависела от каких-то там Шуриков и Нин, и вообще ни от кого. Лучше всю жизнь прожить без любви, чем все время трястись над ней. Пусть другие трясутся, а она – ни за что. Она больше никогда не влюбится! Никогда!

Она посмотрела на маму, растерянную, с опущенными плечами, на тетю Полю, в глазах которой стояли слезы, и пошла к окну. До него было каких-то три метра, но на этом коротком пути она должна принять решение, самое важное решение в ее жизни, ведь нет ничего важнее любви. Она должна решить, как ей жить теперь. Одно дело думать, а другое – сказать «Прощай».

К горлу подступил ком. Еще два шага – и она увидит Шурку. Любимого, родного… И тут услужливая память снова возвращает ее в темноту коридора, она снова слышит чуть впереди справа шорохи, вздохи. Понимает, что какая-то парочка нашла здесь уединенное пристанище, инстинктивно, чтобы на помешать, не спугнуть, ступает на цыпочках и краем глаза видит подол белого платья, а на его фоне… На фоне платья темный силуэт… Это ноги Шурика, она узнает их среди тысяч и тысяч ног. Эля вскрикивает, и они, мгновение назад страстно прижимавшиеся друг к другу, отскакивают, Нина ударяется коленом о вешалку и стонет. Горло Эли сдавливает невидимая рука, она ловит ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Под упрашивания Шуры не дурить она тянет из кучи одежды свое пальто и бежит вниз по лестнице, а вслед ей, отскакивая от стен, катится:

– Эля! Вернись!

И приглушенное Нинкино:

– Да пусть уходит!

Увидев в окне Элю, Шура улыбнулся во весь рот, подпрыгнул и энергично замахал руками. Она хочет открыть окно, но это невозможно – все, кроме форточек, законопачено и заклеено на зиму. Чтобы открыть форточку, надо забраться на подоконник. Но она не будет этого делать. Однако так все оставлять нельзя, все надо разрешить сейчас, немедленно. Эля идет к письменному столу, вынимает из ящика листок, читает последний раз: «Пока мое сердце бьется, оно твое. Шурка», – ниже приписывает: «Между нами все кончено», – берет из горшка с геранью камешек, заворачивает в бумагу и бросает в форточку. Бросила – как отрезала. Форточку закрыла, сняла пальто, еще немного погрелась у печки под печальными взглядами мамы и тети Поли и пошла в свою комнату.

Шурка пришел утром. С тортом. Эля к нему не вышла. Он оставил записку: «Эля, прости меня, ты все неправильно поняла. Мы с Ниной просто разговаривали. Эля, я очень тебя люблю. Пожалуйста, я должен поговорить с тобой. Я приду в три часа. Всегда твой Шурка».

Эля написала: «Я тебе не верю, между нами все кончено», – отдала записку маме и ушла в кино. На комедию «Девушка с характером». Сама. Вернувшись из кино, она в подъезде наткнулась на Шурку. Он говорил, что не сможет без нее жить. Она ответила, что все это ложь.

– Иди к Нине, – посоветовала она и взялась за перила.

Он преградил ей дорогу, запрыгнув на ступеньку выше.

– Эля, не говори так, мне не нужна Нина, мне ты нужна! – Он смотрел на нее с мольбой, прижимая руки к груди.

Она склонила голову набок.

– Может, тебе это кажется? Может, тебе всего лишь казалось, что ты любишь меня? – бодрым, насмешливым голосом спросила она, а ее сердце в эти мгновения разрывала ревность.

Вдруг все поплыло перед глазами Эли: и перила, уходящие вверх, и стена, выкрашенная в синий цвет, и крутая, со щербинками, мраморная лестница. Она тряхнула головой и еще крепче вцепилась в перила – делала все, что было в ее силах, чтобы ни жестом, ни голосом, ни взглядом не выдать свою боль, отчаяние и любовь.

Шура смотрел на нее и молчал.

– Вы предали меня, – сказала она громко, – ты и Нина. Вы унизили меня, вы смеетесь надо мной, все смеетесь…

Ох, как ей больно!

– Эля… – в его голосе звучала мольба, и такая же мольба была в глазах, – что я должен сказать, чтобы ты простила меня?

– Мне не нужны слова, я им не верю! – в сердцах бросила Эля и побежала вверх по лестнице.