Текст книги "Если любишь – отпусти"

На следующий день пришел Лева, позвал гулять. Они шли по Университетской горке, Лева рассказывал о работе и вдруг заговорил о Шурке. Эля остановилась:

– Ничего мне о нем не говори!

Лева прижал руку к груди.

– Эля, он мой друг, – его лицо исказило страдание, – пожалуйста, выслушай меня.

Эля мотнула головой:

– Нет! Он для меня больше не существует.

– Глупости все это! – воскликнул Лева так громко, что прохожие обернулись. – Он тебя любит, понимаешь, он не может без тебя жить. Пожалуйста, поговори с ним. – Лева смотрел на нее с мольбой.

Повисла пауза.

– А скажи, – Эля прищурилась, – я тебе нравлюсь?

Он часто заморгал и не ответил.

– Лева, я нравлюсь тебе?

Лева вздохнул.

– Да, ты мне нравишься, но это… – Он запнулся и рубанул воздух ребром ладони. – Я хочу просить тебя об одном свидании с Шуркой, и все. – Он смотрел себе под ноги.

– Ты просишь или он?

– Я.

– Врешь!

Лева схватил Элю за плечи.

– Эля, не глупи. Нас скоро призовут в армию. – Он запнулся, осмотрелся и продолжил: – На заводе все говорят, что будет война. Понимаешь? Война. Не глупи, это же так просто – встретиться и поговорить. Сделай, прошу тебя, чтобы потом не жалеть.

Война… Не жалеть… Что это он такое говорит? Что за глупости?

– Знаешь что, – Эля насупилась, – пусть он сам придет ко мне и попросит, а не подсылает тебя.

– Я прошу тебя, поговори со мной, – услышала Эля и обернулась.

Его голос… Немного хриплый, чувственный, он проникал в ее сознание, лишая воли. Эля еще не понимала, что это – поймет много позже, а тогда она прижалась спиной к стене дома, и ее мечущаяся гордая девичья душа уже потихоньку покорялась мощному женскому началу, способному со звериной, первобытной жестокостью разрушить все на своем пути. А пока она смотрела на Шурку, по самые глаза замотанному в шарф – на холоде у него мог начаться приступ астмы, – и изнывала. Изнывала от любви. Шура поднял руку и убрал шарф с лица.

– Эля, прости меня, – сказал он сдавленным глухим голосом, – я не могу сказать тебе всего, но поверь, это было совсем не то… Не то, о чем ты подумала.

– А что это было?

– Я не могу сказать.

Эля уставилась на снег, втоптанный в асфальт, будто хотела прочесть на нем спасительные слова, но они сами возникли в ее сердце, и она, кусая губы, несколько раз кивнула.

– Ладно…

Шурка обнял ее, а она продолжала мелко кивать и даже слезу уронила, сама того не желая. Они втроем дошли до ее дома, Левка попрощался и убежал.

– Зайдешь ко мне? – спросила Эля.

– А твои не будут сердиться? – В глазах Шурки был испуг.

– Нет, не будут, они все понимают.

На самом деле ей было все равно, что скажут домашние. Мама и тетя Поля напоили их горячим чаем, а потом Шурка и Эля закрылись в комнате. До позднего вечера они сидели на диване, крепко прижавшись друг к другу, болтая ни о чем, глядя в глаза друг другу, целуясь, то замирая от счастья, то смеясь, и этот вечер зародил в их душах ни на что не похожее ощущение близости и доверия. А Эля все время сдерживала себя, потому что ей не давал покоя запах Шурки, этот запах доводил ее до исступления, ей хотелось сорвать с себя не только одежду, но и кожу. Это ужасно, это некрасиво, внушала себе Эля, что он о ней подумает?

– Я счастлив, что мы снова вместе.

– И я…

– Мы больше никогда не расстанемся. – Он сжимает ее руку в своей.

– Никогда. – Она кладет голову ему на плечо, вся дрожа.

– Знаешь, Элька, ты удивительная девчонка.

– И ты удивительный. – Она закрывает глаза.

– Элька, я обещаю никогда не причинять тебе боль. – Он целует ее в макушку и шепчет: – Я люблю тебя, Элька…

Она подняла голову:

– Я люблю тебя, Шурка…

– Я даже представить себе не могу, сколько хорошего нас ждет впереди. – Шурка откинулся на спинку дивана. – Элька, нас ждет замечательная жизнь. – Он привлек ее к себе и поцеловал в губы…

Тот затянувшийся вечер Эля помнит не по часам, а по минутам, помнит ошеломительную близость, поглотившую ее тело и разум, помнит глаза Шурки, его горячее дыхание, шепот и ощущение безмерного, переполняющего душу счастья, будто она лежит с любимым не на диване, а, взявшись за руки, они парят в невесомости, уносясь от земли, на которой рядом со счастьем есть много хорошего, но и плохого – расставание, терпение и слезы.

Счастье длилось до марта, когда Шурку и Леву призвали в армию. Последние четыре дня Эля и Шура не расставались – Эля прогуляла занятия. А ночами они лежали, обнявшись, и смотрели в верхнюю фрамугу высоченного окна на звезды, далекие дымчатые небесные дорожки, не расползающиеся, как земные облака, а в один и тот же час появляющиеся на небосводе в своих незыблемых контурах, таких же постоянных, как их любовь. Ни Полина, ни Софа, ни Александр Моритцевич, ни его сыновья бровью не повели: стол накрывали к ужину и завтраку как положено, на семерых, и за столом Моритцевич с Шуркой несколько минут болтали по-немецки, с учтивыми улыбками переводя разговор присутствующим. На проводах сотрудники хлопали Шурку по плечам и в один голос требовали побыстрее вернуться, жениться и на радость дедушкам и бабушкам родить сына – будущего защитника Родины. И чтоб после армии Шурка сразу поступал в политехнический, а потом они заберут его к себе с руками и ногами, чтобы построить танк на зависть всему капиталистическому миру.

Последнюю ночь он провел дома. Утром, в начале седьмого, Эля, поглощенная печальными мыслями о скором расставании, бежала за молоком мимо Шуркиного дома. Бежала, глядя на сверкающее чистотой окно его комнаты – вернее, комнаты, в которой стояла узенькая Шуркина кровать и письменный стол вот у этого окна. Что он сейчас делает? Спит, наверное. Вдруг дверь подъезда открылась и из нее вышли… Шура и Нина. Элю будто лошадь копытом в грудь ударила. Она остановилась, попятилась, выронила бидон. Бидон покатился по мостовой со страшным звоном. Шура и Нина увидели ее и застыли на пороге. Лица растерянные. Эля стоит, хватая ртом воздух.

– Это не то, что ты думаешь! – Шура бросился к Эле.

Пятясь, она выбросила вперед руку, отгораживая себя от увиденного, защищая от него свое сердце.

– Эля, это не то, что ты думаешь, – наступал на нее Шурка.

Она ни о чем не думала, она все увидела: и довольное лицо Нины, и темные круги под ее глазами и под глазами Шуры, и его испуг.

– Эля, прошу тебя, это не то, что ты думаешь. – Шурка тянул к ней руки. – Эля!

– Да что ты оправдываешься! – фыркнула Нина, и это все решило.

Эля побежала домой, влетела в комнату, закрыла дверь и прижалась к ней спиной. Ноги подкосились. Давясь рыданиями, она сползла по двери на пол, и сколько мама ни пыталась войти, Эля не сдвинулась с места, только шептала:

– Оставьте меня в покое.

Ее оставили в покое, и она не вышла из комнаты, а Шурка приходил. Бидон принес. С молоком. Сказал, что будет на вокзале в десять, просил ее прийти. Стоял у двери и твердил, что она все не так поняла – да, Нина ночевала у него, они разговаривали, и больше между ними ничего не было. Около десяти Эля вышла на улицу. Постояла на углу и повернула не к вокзалу, а к Университетской горке. Зажав под мышкой портфель, втянув голову в плечи, она спиной чувствовала вокзал, перрон, поезд, который вот-вот увезет Шурку в неизвестном направлении. И еще чувствовала, что там, на вокзале, стоит Нинка. И Лева там. Она будет провожать Леву завтра в десять утра, обязательно будет. Левка хороший, он настоящий друг.

В ту ночь Эля не спала ни минуты. Она смотрела в потолок, белый и ровный, как скорлупа яйца. По улице Свердлова уже давно гремели, скрежетали и звенели разными звонками трамваи: только что под их окнами остановилась одиннадцатая марка, у нее звонок тройной, что-то среднее между карканьем вороны и мяуканьем кошки, которой дверью прищемили хвост, а перед ней прогромыхала тройка, она звенит два раза, будто не то хрипит, не то лает недовольная старая собака, давно потерявшая голос.

Эля должна выжить, и она выживет. Станет сильной и выбросит из головы всякую чепуху. Она сама будет распоряжаться своей жизнью, и никто более. У нее больше никогда не будет подруг. Собственно, Нина и не была подругой, они просто гуляли вместе, да у Эли и не было необходимости в подруге – ей не нужно ни с кем шушукаться о каких-то девичьих тайнах, потому что их у нее не было. У нее все четко и ясно, она все знала наперед: в сорок шестом получит диплом врача и пойдет работать к Ивану Терентьевичу, потом он поможет ей выбрать тему и она напишет кандидатскую диссертацию. Раньше в последовательности этих событий было еще одно – она выйдет замуж за Шурку, родит двоих или троих детей, они так хотели, потому что оба были единственными детьми в семье и это их печалило, а теперь эти планы лопнули как мыльный пузырь. Может, со временем она забудет эту нестерпимую боль. Может, когда-то к ней вернется желание любить, но такой яркой и чистой, какой может быть только первая любовь, у нее больше никогда не будет. Может, она полюбит, выйдет замуж, но все это будет с другой Элей и по-другому.

Размышляя об этом, она провалилась в поверхностный тревожный сон и не услышала, как в комнату тихонько пробралась мама и села в старенькое дедово кабинетное кресло, возвращенное им Пашкой. Возвращенное не в добром порыве, а потому, что Пашка хотела его выбросить – она держала его у печки, дерево рассохлось, кожа треснула, обнажив солому и серое груботканое полотно. Да и неудобное оно было для всех, кроме истинных хозяев. До рассвета Соня не сводила глаз с бледного лица дочери. Она вспоминала, как страстно любила Мишу, до потери сознания, как ревновала до желания убить в самом что ни на есть прямом смысле, как потеряла и больше не полюбила. Элечка в нее, она это видела, чувствовала и боялась. Она видела себя в шальных от счастья глазах дочери, вернувшейся со свидания, в ее тревожном взоре, когда Шурка болел, и сейчас тоже…

Утром, опустив босые ноги на тоненький коврик, Эля впервые в жизни не вздрогнула от холода – она сама стала холодной и неживой, как пол, стены, ветер за окном и весь мир, предавший ее. Соня обомлела: за несколько часов лицо дочери изменилось до неузнаваемости. Конечно, это была Эля, но не счастливая, любящая и любимая первокурсница мединститута, у которой впереди столько счастья, открытий и бурной радости, то и дело прорывающейся в жестах, словах, смехе, улыбке, взглядах – во всем ее существе, а опечаленная, со скорбно сжатыми губами, она вся будто обмякла. Щеки впали, во взгляде застыло неизбывное горе, голова и плечи от невидимой глазу, но ощущаемой сердцем матери тяжести поникли.

Пожеланиям сотрудников не суждено было осуществиться – Шурка сам стал защитником Родины, и только после войны Эля узнала, что двадцать второго июня его вместе со всеми, кто служил с ним на заставе, забрала смерть. Не осталось ни одного его письма, потому что Эля рвала их, даже не открывая.

На Левкины письма она отвечала, их было всего девятнадцать, они с ней до сих пор. Дружеские добрые письма. Последнее она запомнила наизусть:

Дорогая Элька, здравствуй! Как твои дела? Как здоровье? Как мама, тетя? Мы едем на фронт. Вчера встретили первый эшелон с беженцами. Ребята так расчувствовались, что отдали детям все сладости и галеты. Все, кто видит наш эшелон, машут нам руками. Вот когда действительно чувствуешь единство армии и народа! В вагоне тесно. Когда ложимся спать, все снаряжение, вес которого немалый, и вооружение кладем на себя, это тяжело. Трясет, потому почерк такой. Как только прибудем в расположение части, сразу напишу тебе. Как Нина? Вы с ней видитесь? Не сердись на нее, у нее какие-то проблемы, она их только Шурке доверяет. Помиритесь, так будет лучше. Прости, заканчиваю, сейчас станция, отправлю письмо. Скучаю по тебе, по всем ребятам. Я очень волнуюсь за Шурку, он перестал мне писать. Сходи к его родным, спроси, есть ли весточка, и мне напиши. Передавай всем пламенный боевой привет. Обнимаю, твой друг Левка. Если долго не будет письма, пиши: Чугуев, лагерь Харьковского пехотного училища, подразделение 34, мне передадут.

Похоронка на Леву так и не пришла, и только в сорок шестом благодаря связям тети Поли дедушка Боря получил справку из военного комиссариата, что Лева действительно был призван в Советскую армию и что он считается героем, павшим за Родину, а не пропавшим без вести.

Глава 2

Уже несколько дней подряд Юра не мог работать. Он точил карандаши, иногда что-то чертил на ватмане, кнопками закрепленном на кульмане, но тут же вытирал, потому что линии эти на уже почти готовом чертеже были бессмысленными, как весь его день. А может, как вся его жизнь?

Он подвинул кульман так, чтобы чертежная доска закрывала его от настороженных взглядов коллег – те, конечно, чувствовали его хмурое настроение и не подходили, как обычно, за советом или просто перекинуться парой слов. Отгородившись, Юра пересел к столу, положил голову на руки и закрыл глаза. Закрывай – не закрывай, перед глазами все та же картина, она преследует его ночью, днем, дома, на улице, в магазине, на работе: Эля что-то бормочет, дергает руками, Аня сидит рядом, все время поправляет одеяло. Он стоит, сердце заходится от ужаса, что любимой больно, что она страдает. Он хочет одного – забрать ее боль, облегчить страдания. Это все ее тяжелая работа, очень тяжелая для такой хрупкой женщины – она слишком переживает из-за каждой женщины, из-за каждого малыша. Возвращается домой после ночного дежурства – а тут соседи с их криками, ссорами, и вот результат – гипертонический криз. Он помнит кризы мамы, помнит, как она умерла после инсульта, когда ему было семнадцать, брату – пятнадцать, а сестренке – чуть меньше четырнадцати. Это было страшно – красивая молодая женщина вдруг перестала говорить, двигаться, и врачи ничем не смогли помочь. При инсульте они не помогают, просто ждут: выживет – не выживет… А если выживет, то ненадолго. Нет, он не позволит Эле покинуть его, у них еще все впереди. Итак, начать надо с главного: он берет отпуск и везет Элю в санаторий, а потом надо что-то делать, чтобы она не работала целыми сутками, – это же никуда не годится!

И вдруг этот крик… Крик, в котором было имя другого мужчины.

– Шурка, любимый, родной! Я не могу без тебя! Вернись! Я люблю тебя.

Юра с оторопью смотрел на жену, на ее бледное, покрытое капельками пота, искаженное страданием лицо и не понимал, что происходит. И еще ему было стыдно перед Аней. Он поймал ее испуганный взгляд, не прямой, а направленный вроде на него, но как будто в сторону. Посидел еще немного как на иголках и ушел. Юра не пошел на работу, позвонил и сказал, что должен быть рядом с женой и просит день за свой счет. После этого он прыгнул в трамвай и поехал на ипподром – единственное место, где его душа набиралась сил, будто напивалась живой воды из неиссякаемого источника, или плакала. Плакала без стеснения. На ипподроме он будто возвращался в детство: здесь ничего не изменилось. Он мог долго сидеть на папиной любимой скамейке, потому что видел то, что видели папины глаза и его, тогда еще детские, а потом глаза брата и сестренки… И Нади.

…Они встретились перед самой войной. Познакомились на Благовещенском базаре – покупали у торговки, одноногой Пашки, самые вкусные во всем городе пирожки с ливером. Юра проводил Надю до общежития пединститута, а потом долго блуждал по улицам, пытаясь осознать, что же с ним происходит, представить себе, как жить дальше, если она обманет и не придет на свидание к Дворцу пионеров. До субботы он света белого не видел, а проницательная сестренка сразу поставила диагноз: влюбился. В субботу Юра едва дожил до конца занятий и пулей помчался домой, к шкафу, в котором висел тщательно вычищенный и отутюженный костюм, еще на первом курсе переделанный из папиного. Он оделся и замер у зеркала – его не покидало ощущение, что сегодня самый важный день в его жизни, от этого дня зависит, что будет дальше. С неистово бьющимся сердцем он шел на площадь Тевелева и, свернув за угол Дворца пионеров, сразу увидел ее… Любовь эта была взаимной и настолько страстной, что они часами не могли оторваться друг от друга, не могли наговориться, насмотреться друг на друга. Они хотели знать друг о друге все. Еще никогда ему не был так интересен другой человек. Добрая, открытая, неунывающая и щедрая сердцем Надюшка покорила его брата и сестру, и они были безмерно рады, когда она приходила в гости.

– Женись на ней, – говорили они, – лучшей девушки ты не встретишь.

После летней сессии они решили ехать к ее родителям в Одессу, за благословлением. Надя сдала последний экзамен и осталась у Юры на ночь. Была суббота. А в воскресенье их разбудил громкий стук в дверь комнаты. Это был брат.

– Война! – сдавленно произнес он.

Уже в понедельник Юра пошел в военкомат, а Надя уехала в Одессу. Они думали, что война до осени закончится, что они скоро увидятся. Он писал ей каждый день, и она ему писала, а в октябре немцы вошли в Одессу. Больше от Нади писем не было. После войны, сразу после лечения в госпитале, он помчался в Одессу, нашел ее дом на Тираспольской улице, окно ее комнаты на высоком первом этаже с двумя кариатидами по обе стороны – он всю войну носил в кармане фотографию Нади в этом окне. К горлу подступил ком. Юра зацепился рукой за водосточную трубу, вскочил на выступ фундамента, постучал и спрыгнул вниз. Дрогнула занавеска, окно распахнулось…

– Вы к кому? – спрашивает худой старик.

– К Наде.

– Нади здесь нету, – и окно закрывает.

– Как нету? А где она?

– На Дерибасовской, в доме номер… у мужа-генерала.

Окно закрылось, дрогнула занавеска. Юра еще долго стоял под окном, ничего не видя, ничего не понимая. Подошел патруль, проверили документы. Помчался на Дерибасовскую, нашел дом, квартиру генерала, у которого жена Надя, – бабули на скамейке подсказали. Зашел в подъезд, а там охранник за столом, в чине капитана.

– Вы к кому?

– К Надежде Николаевне Бутко.

– Бутко? – шарит глазами по списку. – Такая в этом подъезде не проживает. Она домработница?

– Нет, она хозяйка, – Юра сглотнул, – квартира девятнадцать.

Капитан поднимает в недоумении глаза:

– В квартире номер девятнадцать гражданка Бутко не проживает.

– Это ее девичья фамилия. Какая сейчас – не знаю. – Дышать становится все труднее, и Юра ослабляет ворот гимнастерки.

– А-а, – капитан кивает головой, – понял. Вы ей кем приходитесь? – голову к плечу наклоняет, подозрительно щурится.

– Старый друг.

– Понял. – Снимает трубку с телефонного аппарата, набирает трехзначный номер, смотрит на Юру: – Ваша фамилия?

– Чижевский.

В трубке громкий щелчок, и Юре кажется, что так же громко стучит его сердце.

– Добрый день, охрана беспокоит. Пожалуйста, скажите Надежде Николаевне, что к ней пришел гражданин Чижевский. Да, жду.

Ожидание кажется Юре бесконечным, кровь стучит в висках, трясется левая рука – это после контузии, стоит только занервничать. Он сует руку в карман штанов, заправленных в сапоги, прижимается спиной к стене и слышит отчетливый женский голос:

– Надежда Николаевна отдыхает, она не сможет встретиться с товарищем Чижевским.

В считаные секунды Юра взлетает на третий этаж и, пока капитан топает сапогами по мраморным ступенькам, изо всех сил стучит в дверь квартиры номер девятнадцать.

– Надя! Это я! Надя, открой!

Тут капитан подоспел с револьвером:

– Стоять!

– Надя! Это я! Прошу тебя, открой!

– Руки вверх! Иначе стреляю! – услышал Юра и поднял руки.

– Руки за голову, два шага вправо, лицом к стене!

Юра повиновался. Шаги. Щелчок…

Она стояла в дверном проеме, худенькая, бледная и какая-то чужая. Да, совсем чужая, в длинном темно-зеленом халате с вышитым малиновым цветком на груди, волосы собраны в высокую прическу, в ушах изящные серьги с бриллиантами. За ее спиной сквозь огромное окно в широченный, как танцевальный зал, коридор заглядывает яркое солнце, отражаясь в бриллиантах. Юра дернулся к ней, но окрик капитана остановил его:

– Простите, Надежда Николаевна. Пожалуйста, позвоните в комендатуру, пусть вышлют наряд. Номер шесть, восемь, один.

Она не сказала ни слова и отошла вглубь коридора. Позвонила. Вернулась, окинула Юру чужим взглядом, таким чужим, что он даже засомневался, она ли это. Но сомнения рассыпались в прах после вопроса капитана:

– Вам знаком этот гражданин?

– Да, мы в Харькове вместе учились, его фамилия Чижевский.

И дверь закрыла. Прибежали два младших лейтенанта, отвели в комендатуру. Проверили документы и отпустили. Он не помнил, как оказался на вокзале. Сел в поезд. Приехал в Харьков. Зачем он сюда приехал? Его дом снесли, брат и сестра погибли на фронте, Дворец пионеров разбомбили – война уничтожила его мир, остались только торговка ливером и ипподром.

Его родители умерли еще до войны. Папа от воспаления легких, он был старше мамы на двадцать два года, а мама, как говорили, зачахла от тоски. После смерти отца она, молодая здоровая женщина, вдруг стала болеть. То кашляет, то суставы крутит, то спина болит, а потом и сердце забарахлило. Дети испугались, стали водить по врачам, а те только руками разводят. Через полгода случилось кровоизлияние в мозг и она умерла, не приходя в сознание. Все получилось, как она хотела, а хотела она к папе. Война застала Юру на третьем курсе политехнического института, и он тут же был направлен в артиллерийские войска. Брат окончил второй курс строительного и попал в разведку, а сестричка, только окончившая школу, пошла на ускоренные курсы медсестер. Дом на Клочковской, в котором они жили, вернее, то, что от него осталось, снесли, потому что в него попала бомба, и Юра вернулся не домой, а на пепелище.

Приехав из Одессы, он бродил по городу с вещмешком за плечами, медалями на груди и двумя похоронками в кармане, как и сотни людей, обнаруживших свою внезапную бездомность и неприкаянность. Первую ночь он спал на ипподроме, который страстно любил с детства, потому что впервые его сюда привел папа, – в тот раз папа выиграл, по меркам маленького Юры, кучу денег.

– Вот теперь мы сможем купить тебе новую кровать, – сказал папа.

– Зачем? – запротестовал Юра. – Не нужна мне кровать! Я хочу много-много игрушек, пирожных, хочу мороженого, газировку с сиропом и карусели! – отчаянно тараторил он, прыгая вокруг папы на одной ноге.

Но папа его не послушал, купил один стакан газировки и один пломбир в стаканчике, а в следующую субботу в доме появилась взрослая кровать, на его же детскую кроватку переселился братик.

Юра мог пойти не на ипподром, а в военкомат, и ему непременно дали бы адрес, где можно переночевать, но он не хотел – он лег на папину любимую скамью в первом секторе и до рассвета не сомкнул глаз. Несколько ночей он провел под открытым небом, благо погода стояла теплая и сухая, а потом почти три месяца жил под чужой крышей – люди от всего сердца радовались, что выжили, и помогали друг другу чем могли. Юре помог сокурсник – в двух маленьких комнатах в огромной коммуналке на Сумской он выделил Юре угол возле дверей, потому что все другие места были заняты пятью взрослыми и тремя детьми. Пока жил в этом углу на старом дубовом сундуке, по которому все лупили дверью, Юра нашел работу чертежника – у него чертежи всегда получались отменные, а учебу пока решил не продолжать. В начале сентября проектный институт, в котором он работал, дал ему комнату в коммуналке на Кузнечной. Комната крошечная, но своя – в ордер вписано его имя, Чижевский Юрий Григорьевич, – настолько крошечная, что в ней помещались только кровать и стул, а узкий столик он сам соорудил, потому что между кроватью и дверью уже ничто, казалось, невозможно было втиснуть. Понемногу повышали зарплату, завелись лишние деньги – сколько холостяку нужно? – и он начал ходить не только на пустой ипподром, но и на скачки. На скачках было интересно, азартно, много фронтовиков и старых знакомых, которые помнили его папу. Там было с кем словом перекинуться, поговорить о прошлом, помечтать о будущем, пива выпить, но не больше стакана – напитки покрепче Юра не употреблял, потому что после контузии от спиртного голова так болела, что никакие таблетки не помогали и он несколько часов мог проваляться почти в бессознательном состоянии. И еще на ипподроме можно было блефануть – игроки всегда блефовали, на то они игроки, и в этой полуреальной-полусказочной обстановке всем было уютно, все были счастливы, на короткое время плотно закрывая дверь в настоящую жизнь, намертво переплетенную с прошлым.

«Жить стало лучше, жить стало веселей», – сказал отец всех народов, и блеф занял прочное место в заново выстраиваемой иерархии послевоенных ценностей. Блеф блефом, но надо учиться, и Юра восстановился в политехническом, на вечернем факультете. Учеба давалась легко, работа тоже, и закрутилось… Днем, на работе, он примерный член КПСС с сорок четвертого года, прекрасный коллега, отзывчивый, всегда поможет, найдет доброе слово. А вечером… Вечером это был совсем другой человек – азартный, неудержимый и острый на язык. Почему? Потому что был зол и не мог утолить свою злость, не мог залить ее вином или еще чем-то. Кто-то выпьет – и ему хорошо, а Юра пить не мог. Лекарств от плохого настроения еще не изобрели, поговорить по душам не с кем, вот он и отрывался на других. Одного игрока в преферанс он обозвал «Три уха на двоих». Почему? Потому что он приходил играть с женой, у которой не было одного уха. Другого игрока, коротышку Петю Мартыненко, он иначе, как Петя Херсонский, не называл, потому что длинноногую и привлекательную жену Пети звали Соня. Так изо дня в день он наживал себе маленьких и больших врагов, и вскоре его уже никто дружески по плечу не хлопал, а больше давал по морде. Ему это нравилось, это его распаляло, разжигало злой огонь внутри, и огонь этот привлекал женщин. Они приходили, уходили, и он тут же забывал их имена. Юра покупал не цветы и билеты в театр, а чекушку водки для барышни, пиво для себя и пельмени, если было холодно. Летом для угощения годилась банка консервов. Свидание обычно происходило на Кузнечной, и если барышне что-то не нравилось, он ее не держал – мужчин мало, а такого красавца вряд ли найдешь. Одна девица как-то увлекла его в темный угол парка Шевченко и сразу юбку задрала, а после потащила в не менее темный прокуренный подвал, в котором воняло плесенью и крысами. В этом подвале играли в карты. Он с ходу выиграл четыреста рублей, а во вторую ночь проиграл восемьсот и больше туда не пошел. Потом встречался с племянницей скорняка, она сосватала ему медвежью шкуру. Оказалось, шкура собачья, крашеная. Была еще сестра антиквара, она свела его с братом, и Юра купил у него золотые часы, которые оказались не золотыми. Он требовал назад деньги, но ему посоветовали заткнуться и исчезнуть, что он и сделал. Затем пошел на скачки настроение поднять и деньги вернуть, но фортуна не была к нему благосклонна, и он потерял последнюю наличность. Не желая мириться с судьбой, Юра жаждал отыграться и влез в долги. Его обуревали обида и отчаяние, и тут он незаметно для себя стал пить коньяк. Поначалу голова болела до одури, но он продолжал пить. Потом Юра сделал открытие – где-то через полчаса, если коньяк хороший, боль исчезала и он мог напиваться, иногда до положения риз, когда напрочь отшибало память. Так он пил исключительно по субботам и праздникам, чтобы, боже упаси, на работе не пронюхали. Такая жизнь не влияла на работу, а даже помогала. В курилке женщины говорили, что он стал другим, уверенным в себе.

Как-то Юра поехал в Сочи в бархатный сезон и на пляже познакомился с молоденькой женой генерала. Взгляд, улыбка, вопрос-ответ, легкая беседа – женщина забрала вещи из своего номера и перебралась к Юре, для которого это как бальзам на душу – отомщу всем генералам. Покувыркавшись с ним пару дней в постели, генеральша отвела его к парикмахеру и показала, как его нужно постричь – она долго жила с мужем в Праге и кое-чему научилась в плане моды. Потом позвонила в Киев каким-то подругам, и через два дня в номер принесли умопомрачительный темно-серый макинтош, сногсшибательную шляпу и туфли. Серо-голубую шерсть она достала тут же, в Сочи, и за три дня Юре пошили шикарный двубортный, по последней моде, костюм. Вытянувшись поперек широкой постели с бокалом шампанского в изящной руке, она объяснила, что с чем носят, какие цвета сочетаются, а какие нет.

Генеральшу очень забавляли его голубые глаза, особенно во время близости.

– Я будто сплю с испуганным подростком, – говорила она, прижимая его руку к своей упругой белой груди.

– Тебе нравится спать с подростком? – спрашивал он. – Так почему ты вышла замуж за старого пердуна?

– Потому что при таком муже я могу спать с испуганным подростком, – смеясь, отвечала генеральша.

– А деньги ты любишь? – Юра прижал ее к кровати.

– Да, очень люблю. А кто их не любит? Может, ты? – И она залилась звонким смехом.

Кувырканье с генеральшей закончилось – она уехала. Они расстались так же весело, как встретились, и он был счастлив. И тому, что расстались, – за десять дней они порядком поднадоели друг другу, и тому, что женщина эта хоть на какое-то время притупила его неизбывную тоску.

Юра вернулся в Харьков. Жизнь потекла своим чередом, и вдруг в Киеве, в командировке, на концерте Вертинского, который прерывал свои песни перед каждым ответственным моментом, чтобы откашляться, Юра встретил генеральшу. Оказалось, ее муж укатил куда-то на Дальний Восток, она свободна как птица и предлагает Юре уехать на дачу в Кончу-Заспу. Он прикинул – поеду в Харьков не в пятницу, а в воскресенье – и согласился. Дача оказалась каменной, старинной, двухэтажной, обнесенной высоким каменным забором. Прислуги не было, потому что генеральша дала им выходные. В первый же вечер приехала еще одна пара, мужчина его лет и женщина лет на десять старше. Сразу после знакомства все пошли в русскую баню, в бане все и началось. После бани генеральша и другая дамочка ходили исключительно в костюмах Евы, парень тоже не отягощал себя одеждой, а Юра, хоть и выпил прилично, обмотал бедра простыней. Вечером в воскресенье, когда до отхода поезда оставалось чуть больше трех часов, генеральша заявила, что никуда Юру не отпустит, что приказывает ему остаться на неделю, ей на все плевать и что она спустила сторожевых собак, коих там было четыре штуки. Юра не поверил, сунулся во двор и убедился в этом сам.

– Ты с ума сошла, мне завтра на работу! – кричал он, собирая разбросанные по дому вещи и трезвея.

Она в ответ только хохотала. А ему было не до шуток – завтра в десять на совещании он должен делать доклад по проекту цеха нового металлургического комбината в Китае, и от этого доклада зависела его карьера, его будущее. Не привыкший к такому обращению, он стиснул зубы, оделся и сунулся было во двор, но тут же к крыльцу, скалясь, рыча и сверкая бешеными глазами, кинулись четыре кобеля каждый весом не менее трех пудов. Он захлопнул дверь, отчего генеральша с друзьями, голые и пьяные, покатились со смеху.