Текст книги "Забери меня с собой"

Таня Винк
Забери меня с собой
Роман

© Винник Т. К., 2018

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2018

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2018

В память о Славне

Глава 1

Нет, мама не изменит своего решения! Не изменит. Она все сделает по-своему. Потому что она всегда так делает. Ошеломленная этой простой мыслью, внезапно вспыхнувшей в голове, Катя остановилась и только теперь обнаружила, что ее любимые туфельки облепила маслянистая грязь, что грязь уже добралась до колготок, но ее это совсем не расстроило, как и то, что туфельки отяжелели и соскальзывают с пяток. Она осмотрелась и наконец-то сообразила, что, задумавшись, пошла напрямую, через пустырь, а не в обход, по тротуарам. В мае, да еще после дождя, идти в школу по прямой можно только в резиновых сапогах. Но разве сейчас это важно? Сейчас важно другое – надо спасать папу. Надо бежать домой и снова просить маму не увозить его.

С неистово бьющимся сердцем, буквально выпрыгивающим из груди, Катя повернула обратно. Скользя, спотыкаясь, но сохраняя баланс с помощью тяжеленного портфеля, она спустилась с горки к детской площадке. Оставляя за собой комки грязи, минула гастроном, перебежала дорогу, снова влезла в грязь, чтобы путь срезать, – а вдруг мама уже уехала! – громко хлопнула новенькой металлической дверью и влетела в подъезд.

– Катька, чего это ты так дверями хлопаешь?! – донеслось из фанерной, недавно сколоченной будки с небольшим застекленным проемом.

В будке этой по очереди сидели Кузьминична с пятого этажа, соседка Кати по площадке, и дочка Исааковны со второго, гордо именующие себя консьержками.

– Кузьминична, – Катина ладошка прилипла к стеклу, – мама уже ушла?

Кузьминична, блондинка, которой перевалило уже за семьдесят, в прошлом гример Театра украинской драмы, сдвинула изогнутые, идеально подходящие к ее сморщенному, но какому-то совсем не старушечьему лицу брови и, подняв вверх большие карие глаза, задумчиво молвила:

– Витя с Ириной и Леночкой вышли минут через пять после тебя, потом Гришка с восьмого, он сегодня выходной, на базар пошел. За ним вышел сексопатолог. – Кузьминична устремила на Катю задумчивый взгляд, помолчала пару секунд и продолжила: – Больше никто не выходил.

– Спасибо. – Катя пошла к лифту.

– Катька, больше дверями не хлопай!

– Хорошо.

– И скажи вашей Ирине, что с людьми надо здороваться!

– Не скажу! – буркнула Катя себе под нос и нажала на кнопку вызова лифта.

Скрипнула фанерная дверь, и Кузьминична, кутаясь в большой шерстяной платок, выдвинулась из будки. Вобрав голову в плечи и косясь на консьержку, Катя перетаптывалась с ноги на ногу, а та, в свою очередь, изучала ее ноги и почему-то не продолжила разговор про Ирину Петровну, хамоватую кобылу двадцати одного года от роду, жену Катиного брата. Мама почему-то называла ее по имени-отчеству, когда Ирки дома не было или когда с подружками по телефону болтала. Катя тоже Ирину не любила – дура она, и все. Живут под одной крышей почти три года, а Ирка так чужой и осталась. Более чужой, чем та же Кузьминична.

– Детка, – Кузьминична тяжело вздохнула, – ты ж грязи нанесла.

Катя насупилась и снова нажала на кнопку, хотя необходимости в этом не было – лифт уже приближался, оповещая об этом грохотом и щелчками.

– Ты что, с такими ногами в лифт войдешь? – фальцетом спросила Кузьминична, и Катя еще больше втянула голову в плечи. – Катька, я тебя спрашиваю!

«Да отстали бы вы, не до вас!» – подумала Катя. Тут распахнулись спасительные двери лифта и она, юркнув в исписанную и изрисованную от потолка до пола кабину, нажала на кнопку с цифрой «5».

Дверь своим ключом она решила не открывать и позвонила.

– Ты почему не в школе? – Мама пропустила ее в прихожую, закрыла дверь и уперла руки в изрядно похудевшие за последние месяцы бока.

Катя моргала и теребила пуговицу кофточки. Мама смотрела исподлобья.

– Что случилось?

Катя не выдержала, бросила портфель на пол и протянула руки к маме:

– Мамочка, пожалуйста, не отвози папу, не надо, пожалуйста…

Она хотела обнять маму, крепко прижаться к ней, чтобы мама тоже обняла ее, как много лет назад в Баку, когда их вывезли на бронетранспортере за пределы города и пересадили в «газель», чтобы домчать до ближайшей железнодорожной станции. Те страшные дни для Кати стали неожиданно счастливыми – мама была ласковой, внимательной, спала рядом. Витя и папа спали тут же, на диване, который специально перетащили в спальню, чтобы вместе быть. То, не такое уж и короткое время, целых три недели января, получившего название «черный», Катя запомнила и уже никогда не забудет – тот январь в считаные дни сделал ее взрослой, потому что впервые в жизни она близко видела смерть, ошеломляюще близко – прямо под их окнами убили двух ребят, она их знала. И, как это ни парадоксально, он же сделал ее счастливой, потому что впервые в жизни она ощущала единение семьи. Уже никогда она не забудет, как мама ложилась в постель рядом с ней, сунув под подушку гранату, а папа, лежа на диване рядом с Витькой, держал в руке пистолет. Держал всю ночь и всю ночь не спал. А когда мама, включив фонарик, вела Катю в туалет, он шел за ними. Это было нормально, потому что на шорох могли начать ломиться в дверь. Было нормально наглухо занавешивать окна, придвигать к входной двери комод, так как на улице шла война, вернее, разгорался армяно-азербайджанский конфликт, и люди убивали друг друга.

Катя тянулась к маме, вот уже почти обняла ее, но мама выбросила вперед руку, будто обороняясь, и потребовала:

– Прекрати!

Приказной тон отрезвил Катю и остановил слезы. Нет, она не хотела разжалобить маму, она просто не понимала, почему папа должен уехать. Вернее, почему его увезут, если он этого не хочет, – это она точно знала.

– Мама, папа не сможет без нас, – Катя прижала кулачки к груди, – он умрет без нас, понимаешь? Кто за ним будет ухаживать? Кто кормить будет? Ему же особая пища нужна! – крикнула она, запнулась и продолжила дрожащим голосом, потому как давно хотела это сказать, но боялась: – Мама, это плохо, очень плохо, – ее голос крепчал с каждым словом, – не надо этого делать! – Последние слова она произнесла так уверенно, что испугалась своего тона. В горле мгновенно пересохло, и она шумно сглотнула, а мама все это время не сводила с нее пристального взгляда.

– Катерина, я тебя не понимаю. – Мама выжидательно прищурилась.

– А что тут понимать? Забери папу домой, и все!

Глаза у мамы стали узкими, а лицо таким, будто кто-то с силой стянул на затылке ее роскошные рыжие волосы. Почувствовав надвигающуюся бурю, Катя бочком двинулась к двери в свою комнату.

– Ты что, чокнутая? – Маму будто прорвало. – На свои ноги посмотри!

Катя посмотрела, сняла туфли и хотела поставить под вешалку, но мама показала рукой на дверь в ванную.

– Вымой! Быстро! И ноги тоже! – Она буквально стреляла словами. – До экзаменов считаные дни, а ты гулять надумала! – в сердцах воскликнула она, и тут зазвонил телефон, висящий возле входной двери. – Слушаю! – крикнула она в трубку.

– Людмила Сергеевна, это Борис Аркадьевич. Когда вы приедете? – голос лечащего врача вибрировал от волнения.

– А что случилось?

– Как что? Если вы забираете Михаила Львовича, то вам пора уже здесь быть. Необходимо уладить формальности, сами понимаете. И начальник госпиталя уезжает в половине одиннадцатого. Если вы не успеете, то сегодня Михаила Львовича не выпишут.

– Но я же неделю назад оставила все документы у начальника отделения! – Люда едва не задохнулась от возмущения. – Он что, до сих пор их не подписал?

– Людмила Сергеевна, я понятия не имею, кому и что вы оставляли. Документы на выписку вашего мужа не заверены, вы должны лично явиться в госпиталь.

– Хорошо, – Люда про себя матюгнулась, – я сейчас приеду.

«Вот сволочи – снова деньги вымогают! Да сколько можно?!» Она повесила трубку.

– Катя, ты где? – Она обернулась.

Катя стояла за спиной, напряженная, плечи приподняты, в широко распахнутых глазах вопрос.

– Это из госпиталя?

Люда кивнула.

– Что случилось? – Нижняя челюсть дочери подрагивала. – Что с папой? – Ее голос сорвался на крик, и она вся подалась вперед.

– Да ничего с твоим папой! – деловито ответила Люда, бесцельно роясь в карманах халата, набитых всякой мелочевкой. – Может, мы и не уедем сегодня.

Глядя на застывшее лицо дочки, Люда думала о том, что последнее время у нее все наперекосяк, и это выбивало из привычной колеи. Еще она думала о том, что сегодня начался отпуск, в который военком отпустил ее с такой неохотой, что лучше и не вспоминать, – мол, ты всегда в мертвое время уходишь, в июле, а сейчас дел невпроворот. Она же не весь отпуск взяла, а только половину, но он сильно злился, аж весь покраснел. Завтра утром их ждут в Петербурге, в военном госпитале, что будет, если они не приедут? Место Миши сразу отдадут кому-то или не отдадут? Господи, неужели все это правда? Неужели Миша уже третий месяц не ходит, не говорит, ничего не понимает? В общем, жизнь удалась…

Катя метнулась к вешалке, наклонилась, взяла с полки мокасины и принялась обуваться.

– Мам, я поеду с тобой, – она выпрямилась, – я готова.

Люда никак не отреагировала на готовность дочки и направилась в свою комнату, все еще переваривая информацию и плохо понимая, что будет дальше. Глядя на две до отказа набитые дорожные сумки, она прижалась спиной к дверному косяку. Возможно, они сегодня никуда не поедут. Возможно, поедут. Ей не привыкать к такой ситуации – ехать или не ехать, за почти четверть века они поменяли тринадцать гарнизонов, неделями жили на чемоданах, она сама паковала вещи, сама укладывала их в контейнеры, сама встречала контейнеры, разгружала, а Миша был на службе. Да, ей не надо привыкать к дороге, к вокзалам, холоду, невыносимой жаре, временному жилью, невозможности накормить детей горячей пищей, помыться по-человечески. А сколько всего потеряно и разбито при переездах! Парадокс, но, может, поэтому она хочет снова ехать? Просто ехать и слушать стук колес, шум вокзалов, нырять в толпу, в которой никого не знает, и забываться в разговорах с попутчиками? Может, это облегчит боль, внезапно навалившееся чувство потерянности, леденящей неопределенности и ожидания непонятно чего? Странно все это – удирали из Баку и думали: вот, теперь все будет хорошо, вот теперь осядем, обзаведемся своим жильем, купим красивую мебель и будем жить, деток на ноги ставить. И она наконец пойдет учиться и будет все знать о цветах, деревьях, разных растениях. Она даже на Кубе выращивала капусту белокочанную, а местные, да и гарнизонные дамочки только диву давались. Но все надежды рухнули. Вместе со страной, клятву которой давал Миша. Рухнув, эта страна под своими обломками похоронила его карьеру, их счастье, будущее, мир в доме. И здоровье Миши с собой прихватила…

Поезд отправляется в 19.30, значит, самое позднее без четверти семь надо быть на вокзале. Сейчас половина девятого. В госпитале она будет минут через сорок, и тогда все станет ясно.

– Мама, чего ты ждешь? – с нетерпением в голосе спросила Катя – Люда и не заметила, когда дочка подошла к ней.

– Вот что, Катерина, я еду в госпиталь, а ты давай в школу.

– Мама, не говори так… – В глазах Кати слезы. – Не говори… – Она мотнула головой. – Так нечестно… Я хочу к папе! – И она заплакала в голос. – Пожалуйста, прошу тебя…

– Это бесполезно, – Люда открыла шкаф, – твой отец ничего не понимает, – она принялась расстегивать халат, – а у тебя скоро экзамены.

Люда сняла с плечиков костюм, подойдя к окну, присмотрелась – еще ничего, вполне можно носить, а ведь костюму этому уже шесть лет. Целых шесть лет… Она купила его в Баку за месяц до отъезда. Такой же костюм был на соседке с четвертого этажа, когда ее из окна выбросили. Люда надела юбку, кофту, быстро провела расческой по волосам, мазнула помадой по губам и торопливо вышла в коридор.

– Мама, я к папе хочу! – сквозь слезы крикнула Катя.

– Давай без истерик, у меня и так сил нет. – Люда рылась в сумочке в поисках паспорта – без него на территорию военного госпиталя не пропустят, даже если тысячу раз уже проходил.

Оба паспорта, ее и Миши, лежали в кармашке, там же билеты и деньги. Последние деньги. Люда сунула ноги в туфли.

– Может, придется сдать билеты и купить другие, на завтра, – растерянно молвила она, все еще плохо соображая, что делать, потому что последнее время малейшее нарушение расписания вселяло в нее панику.

– Давай я сдам, – предложила Катя.

Ей хотелось сдать билеты и чтоб мама их больше никогда не покупала. «Сдать надо обязательно», – подумала Катя – они не могли выбрасывать деньги на ветер. Правда, билеты купил папин друг, Иван Андреевич, он сказал, что папа однажды жизнь ему спас, но папа про это говорить не любит. Мама работает в военкомате, в финотделе, зарплата у нее мизерная. Есть еще папина пенсия, но она вся уходит на лекарства, на благодарности медсестрам, санитаркам. Катя сама им в карманы деньги совала, без этого лежачему больному постель чистую не дадут, пеленку не поменяют, капельницу не поставят.

– Не получится, – мама мотнула головой, – у тебя паспорта нет. – Она посмотрела на часы. – Все, я побежала. – Уже открыв дверь, мама сказала: – Витя вернется в два, и ты в школе не задерживайся. Я сделаю все, чтобы мы уехали сегодня. В четыре от Ивана Андреевича придет машина, если все будет нормально. – И она пошла к лифту.

Катя еще долго стояла возле раскрытой двери. Потом долго мыла туфельки в ведре, долго вытирала. Нет, она не пойдет в школу. Мама, конечно, права, она много пропускает из-за болячек, они к ней цепляются, как репей к штанам, но сегодня она не пойдет.

Катя вошла в комнату родителей, открыла шкаф, вынула папину шинель, надела ее и пошла в свою комнату. Легла на диван, свернулась калачиком и, уткнувшись носом в колючий воротник, закрыла глаза.

– …Папочка, я кто?

– Моя доченька, – папа целует Катю в нос.

– А еще?

– Мое солнышко.

Катя хмурится:

– А еще?

– Моя куколка.

Катя сердится:

– А еще?

– Моя красавица!

– Плавильно! – Катя смеется и обнимает папу изо всех своих крошечных сил.

Она всегда любила папу больше, чем маму. Почему так получилось с первого дня ее жизни – на этот вопрос никто не ответит, потому что никто этого не знает, но первое Катино слово было «папа». Еще совсем крохой, проснувшись, она босиком шлепала к телефону, снимала трубку и, услышав голос телефониста, говорила:

– Восьмой отдел.

И ее соединяли. Тогда она еще не знала, что ее папа не только для нее самый большой и самый важный, но и для других дядей и тетей. Тогда она еще не понимала, что папа работает шифровальщиком в «секретке», в отделе документов особой важности, что этот восьмой отдел контролирует секретную службу и что в кабинет к папе имеют право зайти только начальник штаба и командир дивизии, – она всего лишь хотела сказать папе «доблое утло!».

– Доброе утро, моя красавица, – отвечал папа, и она слышала в трубке звук поцелуя.

Поцелуй этот звучал всегда, и Катя, смеясь от счастья, переполнявшего ее маленькое сердечко, умывалась, причесывала белые кудряшки, одевалась и бежала в кухню. А там уже мама целовала ее, тискала и кормила вкуснейшим в мире завтраком.

Но папу она все равно любила сильнее – он будто разговаривал с ней на одном языке, и ему было интересно все, что интересовало ее. Он не сердился на ее бесконечные «почему?», у него она спрашивала, какое платье сшить кукле – красное или белое, длинное или короткое, а однажды он принес домой большущую коробку с куклой. У Кати дыхание перехватило: кукла была почти с нее ростом, в длинном белом кружевном платье и с длинными рыжими волосами, которые можно было расчесывать.

– Ой, на маму похожа! – воскликнула Катя. – Я назову ее Людой.

Папа обнял дочку, поцеловал:

– Какая же ты у меня хорошая! Тебе нравится платье Люды?

– Очень. – Катя щупала нежное кружево. – Это свадебное. У меня будет точно такое.

Папа засмеялся. Он смеялся, когда она прыгала из своей кроватки к родителям на тахту, которую называла «тахтюк», с криком «Почему я не летаю?». Он подхватывал ее на руки, подбрасывал вверх, и она летела… Он смеялся, когда, сев на диван, услышал хруст – хрустнули яйца, шесть штук, Катя принесла их из холодильника и положила под диванную подушку, чтобы родители высидели цыплят, пока телевизор смотрят. Он счастливо смеялся, когда Катя без его помощи проехала на коньках первые несколько метров. Он смеялся, когда в гарнизонном свинарнике родились поросята и Катя назвала их Миша и Люда, а мама рассердилась. И еще он вместе с Катей не ел петушка, Кате этого петушка подарили на день рождения – как же можно есть друга? А потом в гарнизоне на Байкале она подхватила воспаление легких. Воспаление вылечили, но от большого количества лекарств заболели почки, увеличилась печень, и мама повезла Катю в Ленинград, в клинику. Катя пролежала там три недели, ей было плохо, но мамочка была рядом, а папа на бабушкин адрес присылал письма – в одном конверте маме и Кате. За три недели их пришло восемь – это были первые письма от папы. Катя уже умела читать по слогам – папа начал учить ее, когда ей еще пяти лет не было. Прочтя письмо, она целовала строчки, воображая, будто целует папу. Вдобавок она морщилась, представляя, что он небритый. Там же, в больнице, она написала папе восемь ответов, а девятое письмо от него получила, когда ее выписали и она оказалась у бабушки. Одна и не по своей воле.

Анна Ивановна Бойко, коренная ленинградка, жена полковника сухопутных войск, вдова пятидесяти с хвостиком лет, неповоротливая, грузная, забрала невестку и внучку в квартиру с крошечными, несуразно узкими и длинными комнатами, коих там было четыре, и, как показалось Кате, бесконечным темным коридором-кишкой, упирающимся в кладовку. Две комнаты занимала папина родная сестра Лариса с мужем Германом, подполковником сухопутных войск, и дочкой Стеллой, на полтора года старше Кати, и Катя, привыкшая в гарнизонах к быстро созревающей дружбе, едва переступив порог, улыбнулась Стелле и сказала со свойственной ее возрасту, да и Стелкиному, непосредственностью:

– Давай длужить, я Катя, твоя двоюлодная сестла, – и руку ей протянула.

Ну кто такая Катя из захолустья под названием «станция Даурия» для коренной ленинградки Стеллы, ни разу не испачкавшей в песочнице платьице? Двоюродная сестра? И что с того? Стелла в недетском изумлении приподняла темные бровки и посмотрела на свою маму. Ее мама сделала учтиво-брезгливое лицо и ткнула наманикюренным пальцем вправо:

– Ванна здесь. Руки, пожалуйста, вымой.

При мытье рук у Кати смылось желание дружить с противной сестрой, из ванной она вышла насупленная, но за столом это забылось, и она неустанно щебетала, сообщила, что завтра они поедут к папе, что она по нему очень соскучилась и по Витьке тоже. Ложась спать в странной комнате, окном выходящей на кирпичную стену – такого Катя еще не видела: достаточно протянуть руку и коснешься этой стены, – она сначала уложила на подушку куклу Люду, обняла и поцеловала маму, в который раз, с трепетом в маленьком сердце, повторила, что очень любит маму, папу и Витьку, легла на бочок, прижала к себе куклу, подсунула ладошку под щеку, счастливо улыбнулась и сладко уснула.

Проснулась она сама, потому как солнышко в эту комнату не заглядывало, отбросила одеяло и, как была, в маечке и трусиках, пошлепала в коридор и сразу услышала приглушенные голоса, доносящиеся из кухни. Она не могла понять, есть ли среди них голос мамы, но даже спустя много лет она помнила ощущение внезапно охватившей ее паники, страха, покинутости и пустоты. Подгоняемая этим страхом, она толкнула дверь кухни и увидела всех, кроме мамы и дяди Германа.

Мама уехала. Сама. Плача и крича, что это неправда, Катя натянула шубку на маечку, обулась, схватила шапку, встав на цыпочки, попыталась открыть тугую задвижку на входной двери, но тут бабушка шлепнула ее по попе, еще не переставшей болеть от уколов, дала оплеуху и оттащила от двери. Пока бабушка срывала с Кати шубку, Стелла, скрестив руки на груди и выставив вперед ногу, ухмылялась. Тетя Лара, закатив глаза, воскликнула:

– На черта ты согласилась ее оставить? – и, пожав плечами, ретировалась в кухню.

Катя сбросила куклу с кровати и отфутболила ее под письменный стол, туда, где стояла сумка с ее вещами. Некоторое время она посидела в одиночестве, поплакала, а потом попросила бабушку позвонить родителям, но бабушка отказалась – мол, сами скоро позвонят. Несколько дней Катя провела у окна, ковыряя ногтями краску на подоконнике. Если прижаться виском к левому откосу, можно было увидеть маленький кусочек заасфальтированного двора, но ни мама, ни папа на этом кусочке так и не появились. И телефон молчал. Почти все время Катя проводила в комнате и покидала ее только по крайней необходимости, а также чтобы поесть – голод не тетка. Ела она мало – аппетит пропал, и Анна Ивановна пригрозила, что за такое поведение отправит Катю к черту на кулички, то бишь к родителям, но, увидев радостный огонек в глазах ребенка, тут же поменяла тактику и заговорила о детском доме – мол, он близко, две троллейбусные остановки, вмиг тебя туда определю. Бог его знает, кто ее надоумил это сказать, но Катя испугалась не на шутку и ночью намочила постель. Тетя Лара, перестилая постель, долго ругалась, а Стелла бегала по квартире, фукая и демонстративно зажимая пальцами нос. Пришло девятое письмо от папы – в нем снова было два письма, ей и маме.

Несколько раз Катя пыталась сама позвонить в Даурию, но телефонистки просили позвать кого-то из взрослых, и она клала трубку. Гулять ей не разрешали – на улице конец декабря, а она еще кашляет, давали таблетки, следили, чтобы была сыта, – на этом все, остальное взрослых не интересовало. А Стеллу Катя очень даже интересовала: она приводила в дом подружек и всем рассказывала, что Катя писает в постель. Девочки тоже фукали и старались сунуть нос в дверь Катиной комнаты, за что одна заработала шишку на лбу – Катя перед ее носом захлопнула дверь и Стеллу обозвала набитой дурой. Стелла тут же позвонила своей мамаше на работу, и вечером тетка Лара отругала Катю. В тот вечер Катя впервые не слышала телевизора, и любопытство не только вытолкнуло ее из комнаты, но и довело до двери в комнату тетки, под которой лежала полоска яркого света.

– …Сейчас же звони Мише, пусть забирает! – шипела тетка. – Она у меня в печенках сидит! Надо же, Людка словом не обмолвилась, что ее девка уссыкается. В общем так, мама, завтра же звони, так дальше продолжаться не может!

– Да что звонить, – буркнула Анна Ивановна, – Миша не хотел ее оставлять, это все Люда.

Катя радостно вскрикнула, и дверь тут же распахнулась настежь.

– Так ты еще и подслушиваешь?! – прогремела тетка, нависая над Катей.

Дядя Герман не вмешивался – он сидел в кресле с газетой, одни ноги видны и макушка.

– Папа не хотел меня оставлять? – спросила она у всех сразу, чувствуя, что сердечко, быстро наполняясь счастьем, вот-вот выпрыгнет из груди.

Тетка схватила ее за плечо, развернула и толкнула в спину:

– Марш в свою комнату!

Катя, по инерции сделав пару шагов, остановилась:

– Здесь нет моей комнаты!

И тут позвонили в дверь. Это был папа. Запыхавшийся, колючий, глаза красные. Шагнул к Кате, подхватил на руки. Она обняла его и забыла обо всем на свете, а через сутки она сидела в купе, прижавшись к папе, и снова была самой счастливой девочкой на свете. А куклу она теперь называла Машей.

Много лет спустя Катя узнала, что таким вот образом мама хотела наказать папу – она получила письмо от подруги, в котором та сообщала, что у папы завелась любовница. Время от времени они у него заводились, но ненадолго – такой уж он был. Но тогда, в конец измотанная болезнью дочки, Люда оставила Катю у свекрови с одной целью: напугать мужа разводом и тем, что запретит общаться с ненаглядной «класавицей». Ну и с сыном, конечно.

Подробности тех дней Катина память потихоньку стерла, но момент, когда она поняла, что мама уехала, бросив ее у чужих людей – так оно и было по большому счету, – запомнился навсегда и приобрел вполне материальную форму ножа, воткнутого в спину. Именно в спину, а не в сердце. Так маленькая девочка это чувствовала и дальше жила осторожно, с оглядкой, каждый день опасаясь нового удара не от кого-то, а от мамы, и отстранение дочери от матери, сначала едва заметное и выражающееся в невинном непослушании, нежелании поцеловать маму, взять за руку, со временем превратилось в железобетонную стену, намертво вставшую между двумя самыми родными женщинами.

Но все это будет потом, а пока семья переезжала из гарнизона в гарнизон и после Кубы оказалась в насквозь пропахшем керосином Баку. Даже в метро им воняло – там везде керосином пол мыли, чтобы тараканы не заводились. И не только в метро, в магазинах и кинотеатрах тоже, и это с первого дня тревожило Катю. Тревожило потому, что в гарнизоне на Байкале от ожогов умер солдат – он постирал форму в керосине, чтобы смыть пятна краски, а когда надел, решил закурить, чиркнул спичкой – и все, нет солдата. Первые дни она пугалась любого огня – спичек, газовой плиты, все ждала, что загорится дом, мебель, но постепенно испуг прошел, а папа все чаще повторял, что вскоре они осядут. Где? Неизвестно – как судьба сложится. Но, как бы судьба ни сложилась, они будут жить в большом красивом городе в своей собственной квартире, и в этой квартире у Кати будет своя комната.

Из Баку они уехали через полгода, вернее, бежали. Только обосновались в новом гарнизоне под Харьковом – туда папу взял его друг, Иван Андреевич, начальник гарнизона, только узнали дату получения четырехкомнатной квартиры – октябрь девяносто первого, как пришел август, и папа первый раз в жизни вернулся домой пьяный и с клеткой в руках. В этой клетке сидел волнистый попугай. Увидев Катю, попугай поднял гребешок и закричал во всю глотку: «Папаша, давай выпьем!» Звали попугая Гоша, и поселился он в детской комнате. С Гошей было весело, он умел смеяться, вернее, хохотать, а папа смеяться перестал. Однажды Катя услышала разговор родителей в кухне:

– Люда, я все понимаю. Понимаю, что той страны, на верность которой я присягал, уже нет, но я не могу давать присягу два раза. Прости, родная, не могу.

Мама что-то шептала про семью, детей, спрашивала: куда теперь с ними – на улицу? Плакала, а папа больше не сказал ни слова. Через месяц папа не пошел на работу – он уволился. Витька бурчал, что теперь их вышвырнут на улицу, что квартиру не дадут и они станут бомжами. А Катька возьмет Гошу и пойдет на базар или в метро попрошайничать – мол, девчонке с попугаем дадут больше, и надо, чтобы Гоша говорил: «Подайте голодному попугаю!» Катя расплакалась и брату не поверила – папа не позволит, чтобы им было плохо, папа может все, потому что он самый лучший. Правильно сделала, потому что вдруг папа и мама перестали ссориться и в субботу вечером к ним пришел Иван Андреевич, вполне нормальный дядька, не солдафон какой-то. Он долго снимал ботинки в прихожей – эту прихожую папа шутливо называл «третий лишний», потому как в ней с трудом могли поместиться два человека. Снял, попросил тапочки, погладил Катю по голове, сказал, что она похожа на Мальвину, пожал Витьке руку, заметил, что у него уже мужское рукопожатие, отчего Витька свою тщедушную грудь выпятил колесом. Витька и Катя сидели в своей комнатушке, которую тоже можно было назвать «третий лишний», и, набросив покрывало на клетку, гадали, зачем это сам начальник к ним пожаловал, он же подписал папино заявление… Через несколько минут они услышали мамины возгласы:

– Иван Андреич, родной, спасибо!

– Спасибо, Ваня, – пробасил папа сдавленным голосом.

– Брось, Миша…

– Ну как же! – воскликнула мама. – Вы нас спасли.

– Людмила Сергеевна, это не я вас спас, это все Михаил Львович, его благодарите. Без таких людей, как он, наша армия превратится в бардак, – он шумно вздохнул, – уже превращается. Кстати, вам гараж нужен?

– Конечно, но мы сейчас вряд ли гараж потянем, – сказал папа.

– А потом тем более не купите. Вот что, это номер телефона моего хорошего знакомого, у него два гаража прямо возле вашего дома, один он сдает. Поговорите с ним, может, продаст.

– Спасибо…

Катя с Витькой переглянулись и, не сговариваясь, выглянули в коридор, а дверь в комнату родителей уже была открыта и на пороге мама топталась.

– Разве что недолго, – проскрипел Иван Андреевич.

– Конечно недолго, – затараторила мама, – полчасика… такое дело надо обмыть… Чем богаты, тем и рады. – Мама вышла в коридор, за ней Иван Андреевич и папа. – Дверь закройте! – бросила она, проходя мимо Кати с Витькой, и они испуганно нырнули в свою комнатку.

Перед сном мама рассказала, что Иван Андреевич приходил не просто так, а сообщить, что ордер на квартиру они получат в понедельник, а во вторник могут переезжать.

Частые переезды научили семью Бойко все делать быстро и слаженно, и в следующую субботу они завтракали за своим новеньким столом в собственной новенькой квартире на пятом этаже девятиэтажного дома. Здесь все еще пахло побелкой и масляной краской, и впервые в жизни эти запахи были не раздражающими, а успокаивающими и даже радующими. Запахи эти сближали, дарили надежду, что все теперь будет хорошо. Так уж устроен человек – свой дом, свои стены, своя крыша, свой коврик перед порогом, свой шум бьющего в окно дождя и свое завывание ветра в дымоходе наполняют сердце тихим счастьем. Тем самым, на котором, как на хорошо удобренной почве, пускают ростки душевный покой, любовь, надежда на добрые перемены, на прибавление в семействе. Это счастье раскручивания спирали под названием жизнь.

Спираль семьи Бойко раскручивалась медленно, так как этому мешали многие препятствия, и одно из них, довольно важное, называлось военная пенсия. В феврале, купив гараж в рассрочку на полгода (наверное, и тут без вмешательства начальника гарнизона не обошлось) и закончив ремонт в квартире, папа поехал в Санкт-Петербург, чтобы оформить пенсию. Мать встретила его приветливо, а сестра с мужем – настороженно. Почему? Да потому что Лара как огня боялась, что брат заведет разговор о квартире – все-таки Ленинград, а не какой-то там Харьков. Мол, возьмет и привезет сюда свою убогую жену и не менее убогих деток – что тогда делать? Она считала, что жить в Ленинграде – это все равно что на Олимпе, где-то рядом с богами, а пораскинув своим умишком, сообразила, что брат имеет на родительскую квартиру такое же право, что и она. Вот и тряслась Лариса, мечтающая только об одном – стать генеральшей и чтобы все ей завидовали, – над квартирой в старом доме, про которую сразу и не скажешь, что она четырехкомнатная. Герман, выросший в захолустье и яростно рвущийся к генеральским погонам, шурина тоже не любил. Не только из-за возможных посягательств на жилье, а и потому, что видел в нем то, чего в себе даже при помощи лупы разглядеть не мог, – порядочность. Казалось бы, коль разглядел в человеке такое качество, не бойся, но Герман не бояться не мог – по себе судил, и потому каждую ночь супруги озабоченно перешептывались и гадали, что теперь будет. Гадание это, мерзопакостное и бессмысленное, опустошило души Германа и Ларисы до такой степени, что они едва разговаривали с Мишей. Беря пример с родителей, Стелла тоже не жаловала дядю, а бабушка продолжала свою полусветскую-полупенсионерскую жизнь, плюя на всех сверху, потому как она действительно была сверху и в любую минуту могла выставить из квартиры и сына, и дочку с мужем. Зятя, в первых рядах присягнувшего на верность новому государству, она презирала, а сына поддерживала, потому как в ее жилах текла кровь деда, в восемнадцатом году выбравшего смерть, а не службу большевикам.