Текст книги "Забери меня с собой"

Дело двигалось медленно, деньги заканчивались, и Миша нанялся продавать газеты. Место ему отвели недалеко от дома, возле метро «Площадь Восстания», в старом районе, кишащем пенсионерами, и вскоре у Миши появились друзья-собеседники, желавшие с умным человеком поговорить «за жизнь» и про себя рассказать. Военная выправка Миши видна была за километр, покупатели проявляли к нему уважение, а дамочки строили глазки. Он тоже строил, не всем подряд, а особо интересным. Свидания не только возвращали его в те времена, когда он был тот еще ходок, – налево он всегда ходил, дивясь, почему Люда слова поперек ни разу не сказала, – а и не позволяли окончательно упасть духом.

Упасть духом было от чего – ему все чаще «тыкали» и хамили. «Тыкал» и хамил хозяин, «тыкал» кладовщик, выдающий товар, «тыкали» покупатели, а дома Лариса устраивала истерики:

– Ты позоришь нашу семью!

Мама возражала:

– Лара, друг твоего прадеда, один из князей Юсуповых, в Париже извозчиком работал и не считал это позором.

– Так пусть у себя в Харькове работает, а мне перед людьми стыдно! – Лара театрально заламывала руки.

– Вместе со спермой мужа тебе передалось его холопство, – чеканила Анна Ивановна, сверля дочь недобрым взглядом.

И Лара опускала руки, потому как знала маму, знала ее крутой нрав, а также то, что она едва терпит Германа. К тому же Лара не рассчитывала, что страна развалится, их вытурят из Венгрии и придется жить под одной крышей с мамой без перспектив на свое жилье.

Может, кому-то плевать на то, что незнакомец говорит тебе «ты», плевать на хамство, но не Мише, выросшему в петербургской семье потомственных военных, служивших верой и правдой еще царю и отечеству, и однажды он не смог не ответить на хамство.

– …Дай «Комсомолку».

– Продана.

То ли подвыпивший, то ли уколотый покупатель с пушком над верхней губой, растопырив пальцы и выпучив мутные глаза, начал качаться из стороны в сторону, как маятник:

– Слышь, ты, мудак, я не понял… Мне газету…

Монолог прервал кулак Миши. Тут же подскочил мент – он брал газеты бесплатно, – одной рукой оторвал мутноглазого от асфальта, перетащил на другую сторону улицы, что-то сказал, пинком обозначил вектор движения и вернулся.

– Миша, ты поосторожней с наркоманами, такой и заточку под ребро сунуть может. – Менту дозволялось «тыкать»: он охранял Мишу.

Заточку под ребро не сунули, но по голове дали – в суматохе, когда стемнело и из дверей метро, обтекая Мишу, повалил серолицый, уставший и торопящийся народ. Никто не остановился, когда продавец прессы, сидящий в решетчатой арке, густо увешанной газетами и журналами, ткнулся носом в столик, но вот десятка полтора газет и журнальчиков «дернули». И дергали б еще, но тут тетка, решившая что-то честно купить, увидела кровь, растекающуюся по «Мурзилке». Увидела, заголосила, примчался мент-охранник, и через два часа Миша с забинтованной головой лежал в травматологическом отделении Городской больницы скорой помощи. Придя в себя, он попросил позвонить маме, а потом принести ему бумагу и ручку.

– Зачем? – удивилась медсестра.

– Дочке письмо напишу, я ей каждый день пишу, она живет в Харькове. Она у меня очень хорошая…

Это письмо, самое короткое из всех, он писал долго, прерываясь из-за нарастающей боли в голове, в глазах, но написал. Как раз примчалась встревоженная Анна Ивановна, и он попросил ее это письмо отправить. Надо сказать, что Анна Ивановна невестку не жаловала, да и внуков тоже. Во-первых, потому, что Люда была из семьи непотомственных военных и Анна Ивановна называла свата, хоть никогда его не видела, самодуром. В этом было много правды: отец Люды, начальник тюрьмы, отличался непомерной жестокостью – дома установил тюремные порядки, не говорил, а отдавал приказы, бил жену и детей, коих было двое. Побьет, покуражится, потом поставит к стене всю в синяках, обливающуюся слезами жертву, положит на голову надкушенное яблоко и целится в него из револьвера. И попробуй шевельнуться! Если яблоко упадет на пол – еще один синяк обеспечен. Целится долго, а потом как бахнет! Люда несколько раз описывалась. Любил приоткрыть дверь и подслушивать, подглядывать в щель. Дети об этом знали, но виду подавать нельзя было, и они продолжали читать, играть, изо всех сил стараясь скрыть дрожь. Уже после смерти отца, окончив школу, Люда сбежала из дома, уехала из Краснодара в Ленинград, к подруге покойной бабушки, и больше ни маму, ни брата не видела. Первое время она отправляла маме письма, но ни разу ответа не получила, так что теперь у Кати с Витей была только одна, питерская бабушка, да и то условная. И еще Анна Ивановна не жаловала Люду по той причине, что у нее не было высшего образования, а это не укладывалось в голове Анны Ивановны, потому как человек без высшего для нее был чем-то вроде говорящей обезьяны. Но письмо Анна Ивановна отправила.

Катя запомнила это письмо, потому что почерк папы был каким-то другим, буквы были написаны криво, без привычного нажима. Таким почерк был у папы, когда он лежал в больнице с повреждением позвоночника, – поздним вечером, в кромешной темноте, он возвращался домой, ударился лбом о сломанную, низко висящую ветку и упал навзничь прямо на камень. Когда папу выписали из больницы, он долго ходил в корсете, кривился от боли, и Катя тайком от всех плакала и молила Боженьку помочь папе. Боженька помог – папа снял корсет, начал бегать, но вот тяжести носить ему было нельзя. Читая письмо, она чувствовала: с папой что-то не так, хотя ничего тревожного в теплых строках вроде бы не было.

Здравствуй, родная моя девочка, мой ангелочек! Часто перечитываю твои письма. Доченька, ты пишешь очень интересно, получается целый рассказ. Ты у меня талантливая, ты умница. Как твое здоровье? Не кашляешь? Одевайся тепло, береги себя, я скоро приеду и больше никогда не уеду. Скажи маме, что я купил ткань на шторы, как она просила. Еще скажи, что вчера я не звонил, потому что допоздна был занят. У меня все хорошо, бабушка здорова, передает тебе привет. Поцелуй маму и обними брата.

Любящий тебя папа. Пиши. Очень жду.

Маме он писем не писал, он ей звонил. О том, что папа в больнице, что ему повезло – рана неглубокая, только кожа рассечена и он отделался сотрясением мозга, Катя узнала от мамы и с опустошающей, леденящей душу ясностью внезапно поняла, что папа не вечен, что он может оставить ее. Что тогда с нею будет?

Папа вернулся, когда мама сажала под окнами астры. Попугай Гоша тут же предложил выпить, но сначала папа достал подарки, а потом семья села пить чай с тортом «Ленинградский». Папа из командировок всегда привозил подарки, но на этот раз Катя, получив красивую серо-красную сумочку на длинном ремешке, не радовалась, а снова тревожилась, как тогда, читая самое короткое папино письмо. Наблюдая за Витей, примеряющим куртку, она краем глаза поглядывала на папу, и ее детское сердце сжималось от нехорошего предчувствия: в папе что-то необратимо поменялось. Вроде и походка та же, и жесты, и улыбка, и наклон головы, и смех, но он стал другим, и это пугало. Пугало своей негромкой и отдаленной настойчивостью – так бы ее испугали листья, внезапно кинувшиеся к ногам в спиральном вихре ветра, мгновение назад не существующем и вдруг заявившем о себе столбом пыли. Так заявляет о себе буря, еще незаметная, но уже близкая, и перед этой бурей Катя была бессильна, ей оставалось только наблюдать за ней, как вот сейчас она наблюдала за Витей, папой и мамой. Она не могла остановить бурю, не могла изменить ее направление – она могла только укрыться от нее, чтобы и ей не досталось…

Бедная девочка еще не осознавала – она потом это поймет, – что от бури, разнесшей в клочья мир ее отца, а значит, и ее мир, спрятаться невозможно. От нее не спрятались миллионы ни в чем не повинных людей, буря эта повергла в пучину нищеты и разрухи миллионы жизней, жизней конечных, не продлевающихся по мановению волшебной палочки на двадцать, тридцать лет, чтобы наверстать упущенное. Люди жаждали счастья здесь и сейчас, а не в размытом будущем. Они готовы были своими мозгами и руками строить самое бесценное – собственный мир, счастье, семью, но им это не удалось. Им просто не повезло – они оказались в этом проклятом времени, которое вроде бы текло по своим законам, но вместе с тем ядовитым, кислотным потоком протекало через их сердца и разум.

Все чаще Миша рано утром приходил с автостоянки, на которой работал ночным сторожем, «под градусом», как говорила беременная в очередной раз дочка Исааковны, или «пьяный, как свинья», как выражалась Кузьминична. Однажды он потерял сознание и сильно испачкался, так как упал в грязь, а грязи этой в новом микрорайоне было предостаточно. Потом случилось совсем непонятное – выпил, вырубился, очнулся, – а напарник сказал, что у него припадок был, похожий на эпилептический, что его пришлось держать, так как он мог прикусить язык. Язык Миша не прикусил, но голова сильно болела и во всем теле ощущалась страшная слабость.

– Тебе, Миша, пить нельзя, – сказал напарник, – это, друг мой, эпилепсия. Мой знакомый страдает от нее, так ему даже глотка пива нельзя.

До утра Миша отлеживался в каптерке. Пришел домой, а там никого – Люда уходила на работу в восемь, Витя с невесткой – еще раньше, чтобы дочку свою отвести в садик и успеть на первую пару: они уже были пятикурсниками. Катюша в школу ушла, потому как теперь ей полчаса до нее топать. Если напрямую, по пустырю, так за пятнадцать минут можно дойти до школы, которую было видно из окна их квартиры, но напрямую – это, без преувеличения, по колено в грязи, так что Катя шла в обход и как-то сказала, что она делает семнадцать поворотов. Катюша была уже в девятом классе, а дальше десятый, одиннадцатый и медицинский институт, как мечтал Миша и обещал костьми лечь ради дочкиного образования, потому что других вариантов не было – семья оказалась на грани нищеты. Невестка же эту грань не замечала, она видела себя в изолированной квартире и грызла Витю за то, что его отец складывал денежки «под задницу», чтобы Катьку, уродину и непробиваемую дуру, взяли в медицинский на контракт, вместо того чтобы разменять четырехкомнатную на две «двушки» с доплатой. Ну и дать денег на мебель. Ирина считала придуманное ею самой обучение Катьки по контракту верхом несправедливости, потому как они с Витей смогли без посторонней помощи поступить в экономический институт на бюджетное отделение. А уродиной и дурой она называла ее по той причине, что Катя часто болела, вид имела нездоровый и пропускала занятия в школе. Но она всегда наверстывала упущенное. Бывало, пару месяцев подряд пропускала, а все потому, что совсем крохой, в возрасте шести месяцев, она простудилась в холодном поезде – переезжали в очередной гарнизон. Тогда Катя подхватила воспаление легких, такое тяжелое, что врачи сказали: она не выживет, а бабка, к которой пришибленные горем Люда и Миша повезли малышку, вообще чуть не убила словами:

– Не расстраивайтесь, еще родите.

Но Катюша выжила и однажды, когда сидела у отца на коленях, а он читал ей сказку, положила ладошку на страницу, подняла глаза и спросила:

– Папа, а почему ты мне больше не лассказываешь сказку пло Отче наш?

У Миши мороз по коже – Катя не могла слышать молитву, потому что он никогда вслух ее не произносил. Этой молитве его научила бабушка и посоветовала: мол, внучек, лучше будет, если ты ее про себя… Кроме молитвы, бабушка научила его французскому и немецкому и тому, каким должен быть настоящий мужчина и настоящий офицер. Миша закрыл книжку и, глядя дочурке в глаза, начал:

– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое…

Она подхватила, и они вместе, на одном дыхании, произнесли святые слова. Может, молитва была тому причиной, а может, то неведомое, непостижимо прекрасное, чем окружает любящий отец маленькую дочку, но в душах взрослого мужчины и крошечной девочки в тот тихий зимний вечер родилось что-то теплое, солнечное, заметное только им и только между ними разделяемое.

– Папа, я выласту и буду влачом, я буду тебя лечить, – говорила маленькая Катя.

– От чего, доченька?

– У тебя спинка болит. – В глазах Кати стояли слезы.

– Договорились, – он поцеловал Катю в носик.

– …Папа, я буду врачом, я буду тебя лечить, – говорила Катя-подросток.

– От чего, доченька?

– Ты пьешь, а это болезнь, вот от нее я хочу тебя вылечить.

– Прости меня, родная, я плохой отец… – это все, что он мог сказать.

– Нет, ты самый лучший, ты просто болен.

Так с ним разговаривала только Катя, а остальные называли его «алкоголик проклятый». Даже сын так говорил. Не в глаза, а в своей комнате. А слух у Миши был все еще отменный. Да, он алкоголик, но бороться с этим не будет. Иногда он хотел пустить себе пулю в лоб, но, увы, табельное оружие он давно сдал и временами страшно завидовал прадеду, который одним выстрелом решил свои проблемы в январе восемнадцатого года. Размышляя об этом, он ловил себя на мысли, что ему все равно, что будет с Людой, с Витей – они выживут, а вот Катюша… Но даже ради нее он не то что не мог бросить пить, нет… Он просто не мог больше жить, потому что не видел в этом смысла: все, во что он верил, чему отдал жизнь, знания, сердце, да всего себя отдал, – все развалилось. Он не мог видеть, как генералы от сохи разрушали самое святое в стране – ее защиту, как дербанили звания и должности, лишь бы быть поближе к кормушке, лишь бы успеть награбить, а там хоть трава не расти. Продавали все, начиная от ушанок и заканчивая танками, самолетами, секретами. Но не это было самое страшное – самое страшное заключалось в том, что смутное время вытолкнуло на поверхность, к власти, малообразованных, наглых, продажных самодуров, не имеющих даже малейшего понятия о чести. Не только военной, но и обычной, человеческой. Предвидя страшные времена, Миша не хотел принимать во всем этом участия и потому покинул армию, оправдывая свой поступок коротко:

– Я уже давал присягу.

На самом деле он присягнул бы новому государству, если бы был уверен, что его знания, его принципы ценятся. Если бы видел рядом офицеров, а не красномордых свиней, неспособных «после вчерашнего» двух слов связать и все время рыщущих глазками в поисках того, что плохо лежит.

После припадка Миша не напивался до положения риз – он пил в меру, так, чтобы мозги слегка отшибло и чтоб говорить мог, но Люда выселила его в гостиную. А Ирина все чаще и все громче, чтоб до его ушей долетало, скандалила с Витей, заявляла, что с алкашом под одной крышей жить не будет, требовала квартиру, кричала: ты муж – ты обязан! Грозилась подать на развод и уехать к маме в Казахстан. Миша считал, что пусть бы и ехала, она плохая жена, хоть и дочь военнослужащего, – с такой супругой в разведку не пойдешь. Сказал он это сыну, а сын ему: «Ты на себя посмотри!» И только однажды Миша не пил целых три недели. Из-за Кати – ее в школе обидели, вернее, избили.

Трудности начались, как только в школу пришла новая учительница. Перед этим Катя пропустила из-за болезни почти два месяца. Учительница эта, англичанка Зубенко Майя Максимовна, стала Катиной классной руководительницей, дочку свою Матильду – имя у нее такое – в класс привела и, засучив рукава, принялась вводить новые порядки. Была у учительницы такая тактика: через учеников подчинить родителей, но для начала она вылепливала из учеников послушных, безмолвных существ. Начиналось с замечаний при всех, замечаний весьма едких: у тебя плохая прическа, тебя что, мама (папа) стрижет? Твой фост – так она произносила «хвост» – хуже, чем у старой лошади. Форма у тебя старая, в ней стыдно ходить. Твой хвартух – это означало «фартук» – плохо сидит. Туфли у тебя стоптанные, пусть родители купят новые. Вслед за этим она заявляла: от тебя воняет потом. Девочке при мальчиках, брезгливо морща нос: иди подмойся. Понять, что двигало этой обиженной судьбой женщиной, можно было разве что с помощью психиатра. Говорили, что она живет с дочкой, что с ней не общаются ни бывший муж, ни родители, ни сестра. Что у нее нет ни подруг, ни собаки, ни кошки и что с предыдущего места работы ее выперли с треском. Но понять, почему свою ненависть к миру она обратила на детей, было невозможно. Также невозможно было понять, почему директор школы приняла Зубенко на работу, да еще дала ей восьмой класс, ведь в школе, где она работала раньше, ученики из ее класса переходили или в другой класс, или в другую школу. Все эти непонятности удивительным образом были созвучны тому, что пышно расцветало вокруг, печаталось в газетах, лилось из уст соседей и чем кормили из телевизора, и Мише эта созвучность казалась вакханалией безумия, от которой никуда не спрячешься, потому что живешь в ней, ешь ее и дышишь ею. Но самым печальным было то, что в непонятностях, как и в вакханалии, истинного безумия не было, а были примитивный расчет и жадность. Так что, пока кучка бандитов разворовывала огромную страну, Майя Максимовна выколачивала подарки и деньги из родителей тех учеников, которые ломались, и делилась с директрисой. Вот и все.

Увидев, что Катя изо всех сил старается наверстать пропущенное за время болезни, Зубенко принялась занижать ей оценки по своему предмету, но этого ей показалось мало, она и других учителей просила это делать. Катя пожаловалась маме: мол, хорошо отвечала, а все равно тройка, и что только Надежда Степановна, учительница русского языка и литературы, не занижает ей оценки.

– Никто тебе ничего не занижает, учить надо лучше! – буркнула мама и пошла цветы поливать.

Папе Катя не стала об этом рассказывать, пожалела – ему и так паршиво. После того как ему диагноз поставили – эпилепсия, он совсем сник, похудел… Она занималась до поздней ночи, повторяла уроки за завтраком, но по английскому, истории, математике, а вскоре и по другим предметам, кроме русской литературы и биологии, успеваемость ее твердо катилась вниз. Начались придирки к прическе – мол, «фост» носить нельзя, надо косу заплетать. К длине юбки – слишком короткая, а она была в самый раз, длиннее, чем у Матильды. В спортивной раздевалке девочки увидели, что один палец на Катиной ноге кривой – таким он был с рождения, и стали дразнить криволапой. Зубенко молчала и ухмылялась, ухмылялась и ее дочка, и тут, как на беду, в класс пришел новенький, Игорь, и дочка Зубенко по уши в него влюбилась. А Игорь влюбился в Катю, каждое утро ждал ее возле школьных ворот, после уроков провожал домой – в общем, все видели, что происходит. Приближался День вооруженных сил, надо было подарки готовить, и Катя спросила у папы:

– Как ты считаешь, что можно подарить Игорю?

Миша подумал, вспомнил себя в школе, как девочка ему вязаный шарф подарила, и посоветовал:

– Свяжи ему шарф, по-моему, это хороший подарок.

Катя загорелась идеей, к тому же денег на это пойдет немного. Она купила на базаре шерсть вишневого цвета, Игорю этот цвет очень даже к лицу. Посоветовалась с Надеждой Степановной – это она научила Катю вязать, и за четыре вечера связала прекрасный шарф, а Надежда Степановна бахрому сделала.

Наконец наступил праздник. После уроков было классное собрание, потом самодеятельность – девочки поздравляли мальчиков, читали стихи. Традиционно все завершалось любимой песней Майи Максимовны: «Песню дружбы запевает молодежь… Эту песню не задушишь, не убёшь…» – Майя Максимовна проглотила мягкий знак и тянула дрожащее сопрано, от которого на зубах оскомина, во рту кисло и хочется в окно выпрыгнуть. После этого началось вручение подарков. Майя Максимовна и тут внесла коррективы: мальчики выстроились вдоль доски, а девочки подходили по одной и вручали подарки, а раньше все за партами происходило. Девочек в классе было больше, чем мальчиков, поэтому мальчики-подлизы, они же дутые хорошисты-отличники, получили по два подарка. Миша как-то удивился: Зубенко совсем чокнутая? Судя по всему, совсем: как только Игорь, весь красный, развернул шарф и обмотал вокруг шеи, Майя Максимовна и Матильда, как по команде, залились на редкость искусственным смехом – даже у совы веселей получается.

– Игорь, – завопила Матильда, показывая пальцем на шарф, – ты будешь это носить? Ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха, – подтявкнула мамаша.

Игорь снял шарф, скомкал, в пакет сунул. Что в ту секунду двигало Катей, она так и не смогла потом себе объяснить, но, глядя на Игоря, она медленно, чуть ли не по слогам, произнесла:

– Я сама вязала.

Глаза у Игоря забегали, он стал тереть нос, дергать плечами, на губах блуждала дурацкая усмешка. Матильда со злорадной ухмылкой смотрела на Катю. Не раздумывая, Катя вырвала пакет из рук Игоря.

– Я знаю, кто это будет носить! – заявила она, сунула пакет с шарфом в портфель и выскочила из класса.

Она шла домой, глотая слезы. Вечером, видя ее состояние, мама спросила, что случилось. Катя рассказала. Мама посоветовала быть покладистой и не нарываться. Кате такой совет не понравился, и она все рассказала папе. Он нахмурился, обмотал шею шарфом, поцеловал Катю, сказал, что лучшего шарфа у него в жизни не было, и ушел на дежурство.

Но на стоянку он пошел не сразу, сначала заглянул к учительнице русской литературы Надежде Степановне, которая жила на четвертом этаже, прямо под ними. Ее все уважали, потому как на лавочке она не сидела, сплетнями не кормилась. На ее допотопное потертое пальто и много раз чиненные туфли народ реагировал по-разному, но недоброжелателям рот закрыла Кузьминична, многозначительно прошептав вслед Надежде Степановне: «Пана видно по халявам!» – и подняв указательный палец.

– Будь моя воля, Михаил Львович, – учительница откинулась на спинку стула, – я бы у этой лицемерной твари со скрипучим голосом и любовью к самодеятельности отняла бы диплом, порвала на мелкие кусочки, а саму привязала к дереву. – В ее глазах горели недобрые огоньки. – И разрешила бы всем, кого она обидела, кинуть в нее комок грязи. Будьте уверены, сам Хеопс позавидовал бы высоте ее могилы. – Надежда Степановна скрипнула зубами и коснулась сморщенной ручкой Мишиной руки. – Забирайте Катю из этой школы. Это не школа – это зловонное болото, погибель всему хорошему, поверьте мне. Так было с самого начала, но сейчас стало еще ужаснее. – Она убрала руку. – Я не ухожу, потому что меня не трогают. Пока не трогают. И еще… У дочки вашей особый литературный талант. Я давно такого не встречала, поверьте.

Миша пожал плечами:

– Времена надвигаются тяжелые, и литературой на жизнь не заработаешь. – Он поднялся на ноги. – Спасибо, дорогая соседка, мне на работу пора.

Миша решил немедленно перевести дочку в другую школу, ту, что за пустырем, но тут вылезла очередная неприятность – вернувшись домой с дежурства, он застал Катю в ужасном состоянии: грязная, взлохмаченная, она сидела на табурете в коридоре и, держа в руках весеннее пальто с наполовину оторванными воротником и рукавом, горько плакала.

Через полчаса Миша стоял в кабинете директора школы, а Катя – за дверью.

– Или вы приводите сюда Зубенко с дочерью, или я сейчас иду в милицию и пишу заявление, – спокойным, ледяным тоном произнес Миша, скользя по директрисе взглядом, которому его научил отец-полковник.

Директриса молча вышла из кабинета и вернулась с Зубенко и Матильдой.

– Принесите пальто вашей дочери, – потребовал Миша у Майи Максимовны.

– Что вы себе позволяете? Что вы тут раскомандовались? Я сейчас милицию позову! – заверещала Зубенко.

Верещание остановила директриса, процедив сквозь зубы:

– Делайте, что вам велено.

Принесли.

– Катюша, иди сюда, – сказал, выглянув в приемную, Миша.

Катя вошла, держа в руках свое рваное и грязное пальто.

– Это она порвала? – Миша указал на Матильду.

Катя кивнула.

– Катюша, надень пальто и пусть ваша дочь тоже наденет, – сказал он, повернувшись к Зубенко.

Снова верещание, которое снова останавливает директриса. Матильда надела пальто.

– Катюша, оторви воротник и рукав.

И Катя оторвала, хотя ей и пришлось изрядно попыхтеть.

После обеда Миша забрал уже готовые документы и на следующий день отвел дочку в школу за пустырем.

Все наладилось. Вернее, в школе у Кати наладилось, но не дома, потому что однажды Катя вернулась из школы, а папы нет. Она побежала на стоянку, где ей сказали, что его «скорая» забрала. Катя позвонила маме и помчалась в больницу. Дежурная медсестра выслушала, пробежала глазами список больных и сказала:

– Бойко Михаил Львович в отделении политравмы. У тебя халат есть?

– Нет.

– А сменная обувь?

– Нет.

Дежурная скривилась, помолчала.

– А деньги у тебя есть?

– Есть, на обратную дорогу.

– Давай за халат пятьдесят копеек.

– А как же я домой доберусь?

– Это не мое дело.

Катя порылась в карманах пальто, насчитала сорок пять копеек. Дежурная сгребла монеты в ладонь и показала пальцем на раздевалку:

– Халат там возьмешь. Галя! – заорала она.

– Чего? – из окошка раздевалки высунулась очкастая Галя.

– Дай ей халат, – и ткнула пальцем в Катю.

Ни возле папы, неподвижного, все еще без сознания, ни возвращаясь домой, ни дома Катерина не смогла осознать случившееся, и в ее голове все время, как заигранная пластинка, вертелись слова, совсем недавно сказанные папой с непостижимой горечью: «Когда-то я был главой семьи, а теперь мама меня на работу не провожает». Не смогла она это осознать и на следующий день, когда сразу после занятий примчалась к отцу уже со своим халатом – имелся у них один на всех пятьдесят второго размера, хотя у мамы, считавшейся самой толстой в семье, был сорок восьмой. Примчалась с любимыми папиными бутербродами – вареная колбаса с горчицей на подсушенном в духовке бородинском хлебе, уверенная, что папа пришел в сознание. Но он в сознание не пришел. А когда спустя несколько дней он открыл глаза, Катю не узнал. Это было страшно – его глаза были пустыми. Она взяла папу за руку:

– Папочка, это же я, Катя… – Перебирая его пальцы, она заплакала.

Пришла мама, а Катя все перебирала пальцы и шептала чуть слышно молитву. Ту, которую так хорошо знала.

Папа не говорил. Никого не узнавал. Не вставал с постели. Мама перевезла его в госпиталь. Ирина скандалила уже каждый день, доводя до слез Лену, потом хватала ее на руки и кричала:

– Видите, до чего вы ребенка довели? Она истеричкой вырастет. Вот что, Виктор, предупреждаю: как только твой отец вернется домой, я уезжаю к маме! С меня хватит! То алкаш в доме, а теперь чурка парализованная. Ты хочешь, чтобы твоя дочь росла в таком окружении? Не-ет, этого не будет! – Она заводилась все сильнее. – Все, хватит! Получаю диплом – и пошли вы все к черту!

Потом хлопали двери, Витя скандалил с мамой, мама кричала на Катю, и так каждый день, по кругу. И в этом неразрывном круге семья жила почти два месяца. За это время Ирина ни разу не навестила Мишу, а билет в Актюбинск покупала три раза и три раза сдавала. Катя смотрела на весь этот театр молча, молча ездила к папе, умывала, кормила, читала книжки, интересные статьи, рассказывала про погоду, про школу, про то, что вокруг происходит, но он ее все равно не узнавал. В одной палате с папой лежали еще трое мужчин, все они тоже не ходили, но разговаривали. Катя им помогала – то что-то подаст, то сестру позовет. Мама приезжала раз в два дня, и они вместе возвращались домой, опять же молча и в транспорте рядом не садились. И вот после очередного скандала мама объявила:

– Я везу отца в Петербург. Витя прав, мы не сможем обеспечить ему надлежащий уход, а там хороший реабилитационный центр.

– Мама, что ты такое говоришь?! – воскликнула Катя.

– А что я должна говорить, а? Как ты себе мыслишь жить с… с получеловеком?

– Он не получеловек, он все понимает, давай заберем его домой, дома ему станет лучше, я знаю…

– Что ты знаешь? Ты что, в состоянии ухаживать за ним?

– Да, в состоянии, – довольно резко ответила Катя. – Я была с ним все это время! – Кровь прилила к ее лицу, и она стиснула зубы, чтобы не высказать еще кучу неприятных слов.

Мама всплеснула руками и села на диван.

– Нет, вы послушайте ее – она будет ухаживать за мужиком! – Глядя на Катю, мама негодующе трясла головой. – Ты себе представляешь, что он сам ничего не может? Он помочиться сам не может!

– Я знаю!

– Его надо кормить из ложечки перетертой пищей.

– Я кормлю!

– Да замолчи ты! – воскликнул Витя.

Повисла тишина, которую нарушила мама:

– Он хуже, чем грудной ребенок. – Она снова всплеснула руками и снова затрясла головой. – Она будет за ним ухаживать… Господи!.. – и ее взгляд замер.

Замер ненадолго – через полминуты мама посмотрела на часы, поднялась на ноги и одернула кофту.

– Мне надо сделать несколько звонков, – сказала она и пошла в коридор, к телефону.

Сидя в комнате, Катя слышала, о чем она говорила, и узнала, что у папы, оказывается, есть российский паспорт, и это хорошо, потому что с украинским паспортом его не приняли бы в ленинградский реабилитационный центр для военнослужащих, а из здешнего госпиталя его хотят выписать из-за гражданства. Правда это или нет, Катя не знала и, давясь слезами, слушала, как мама разговаривает сначала с Иваном Андреевичем, потом с другими людьми, начальниками и полковниками. Даже одному генералу звонила.

– Да, товарищ генерал… Есть, товарищ генерал…

Через неделю приехал посыльный от Ивана Андреевича и привез билеты в Санкт-Петербург, четыре штуки, на все купе. Купе номер два, близко к входу в вагон. Мама плакала.

В желудке заурчало. Катя открыла глаза и сразу зажмурилась – комнату заливало щедрое майское солнце. Гоша, до этого тише воды, ниже травы, подал голос:

– Гоша, дай водичку, на водичку…

Катя почесала щеку и села – ей было жарко. Она не заметила, как уснула, закутавшись в шинель. Часы, висящие над Гошиной клеткой, показывали начало двенадцатого. Катя повесила шинель в шкаф, принесла Гоше водички, и тут зазвонил телефон. Это была мама.

– Я так и знала, что ты дома! – воскликнула она. – Ты что, девка, не понимаешь, что у тебя сейчас важное время, а?

Катя не ответила.

– Алло!

– Я тебя слушаю.

– А чего не отвечаешь?

– Да, ты права, у меня важное время, – бесцветным голосом произнесла Катя.

– Ты что, издеваешься?

– Нет. Как папа?

– Как всегда. – Мама вздохнула. – Слава Богу, мы сегодня уедем, все идет по плану. Я буду дома в два.

Дальше все тоже шло по плану – ровно в два пришел Витя, сразу за ним – мама. Мама дала Кате деньги и послала в гастроном за бородинским хлебом – любимым папиным хлебом. В четыре приехал «рафик» от Ивана Андреевича. В начале шестого они были в госпитале и оттуда отправились на вокзал – папу везла машина «скорой помощи», с ним была мама.

– «Скорая» будет ждать на перроне, – сказал шофер, притормозил возле входа в Управление железной дороги и посигналил двумя длинными и тремя короткими гудками. – Сидите, сейчас Иван Андреевич подойдет.