Текст книги "Забери меня с собой"

– Ты найдешь чем поужинать или мне приготовить что-нибудь?

– Найду… – тихо ответила Катя.

Ей было так больно, так жаль маму, что она вдруг посчитала во всем виноватой не Николая Петровича, а себя. Захлестнутая душевной болью, она хотела обнять маму, но та бросила на нее отстраненный, чужой, испуганный взгляд, вжала голову в плечи и пошла в комнату.

В ту ночь Катя почти не спала. Она то сидела на диване, обняв коленки, то подкрадывалась к маминой двери, под которой лежала тоненькая полоска тусклого света ночника, и прислушивалась. Сначала мама ходила по комнате, а потом Катя услышала тихий плач. Постояла в нерешительности и постучала.

– Чего тебе? – испуганно спросила мама.

– Можно?…

– Иди спать.

И она пошла. Наверное, если бы мама разрешила войти, они бы поговорили. Может, обо всем – о папе, брате, об Ирине, о семье, родных, о том, почему все так складывается, что мешает жить и дышать полной грудью. Ведь надо же когда-то поговорить, надо же когда-то открыть шлюзы души и выпустить боль! Но мама не открыла ни дверь, ни шлюзы, и Катя вернулась в свою комнату. Утром, когда Катя пила чай, мама вошла в кухню и Катя ужаснулась – за одну ночь мама постарела.

– Ты заболела? – Катя едва не выронила бутерброд.

Мама не ответила, заглянула в холодильник, ничего не взяла и закрыла его.

– Что, плохо выгляжу? – Ее губы искривила горькая усмешка.

– Нет, ты это… – Катя мучительно искала подходящие, необидные слова, но мама ее опередила:

– Я старуха? – Она кивнула. – Да, я старуха… – и пошла в ванную.

– Мам! – крикнула Катя. – Ты никакая не старуха, ты очень красивая…

Ответом ей был шум воды.

Через два месяца у мамы обнаружили рак груди. Сделали операцию, грудь удалили. В больнице, находясь возле мамы, Катя наслышалась много чего о жизни овдовевших и брошенных женщин, о том, что от горя и опустошенности образовываются опухоли.

– А что нужно, чтоб мама выздоровела? – приставала Катя к лечащему врачу, чувствуя в этой страшной болезни и свою вину.

– Любовь, – серьезно ответила врач, высокая, тощая и суровая женщина. – Кроме тебя у мамы есть кто-нибудь?

– Витька, мой брат.

– А он, насколько мне известно, не приходит… – Врач нахмурилась и вопросительно посмотрела на Катю.

– Он приходит, только вечером.

Витька не мог приходить днем, его уволили с работы, и днем он искал новую.

– Ясно… – протянула врач. – Тогда вся ответственность ложится на вас… Любите маму и молитесь за нее.

– Молиться? – Катя прищурилась. – Я молилась за папу, но он умер.

Врач недоуменно пожала плечами и ушла.

Вечером, вернувшись домой, Катя сжевала холодную сосиску с черствым хлебом, выпила чай и уставилась в окно. Казалось, она отупела и ничего не чувствует, но вдруг, сама того не ожидая, застонала, упала ничком на диван и заплакала. Наплакавшись, она еще долго лежала на диване, а потом села, стиснула руки и, закрыв глаза, произнесла: «Пожалуйста, не забирай маму!» Больше она ничего не сказала – не хотела. И шептать папину молитву тоже не хотела – тот, к кому обращалась, забрал ее папу.

Мама поправилась, вышла на работу, но Катя пошла не в одиннадцатый класс, а на базар – денег не было, а надо было покупать дорогостоящие лекарства. И еще они влезли в долги, когда понадобились деньги на операцию и курсы химиотерапии. Витя помочь не мог – он постоянную работу так и не нашел и подрабатывал тем, что писал для студентов-заочников курсовые. Ирина Петровна в больницу не приходила, Леночку с Витей не пускала – считала, что рак заразен. Может, он и заразен, но не прийти к тому, кто лежит в онкоцентре… Ладно, Катя решила, что она ей не судья. В военкомате собрали деньги, хватило на первую химию. Мама прошла четыре курса химиотерапии, ее прекрасные рыжие волосы выпали. После каждого сеанса она ехала на работу, а Катя тем временем осваивала базар и к шести часам мчалась в вечернюю школу.

Глава 3

Базар Катя осваивала со смятением в душе, растерянностью и непониманием происходящего вокруг, так как это не умещалось ни в ее голове, ни в рамках ее представлений о мире. Кажется, еще вчера она была маленькой девочкой с длинными белыми локонами, загоревшей, в роскошном кружевном платье, лаковых туфельках, похожая на дорогую немецкую куклу. Загоревшей потому, что из-за постоянных проблем с легкими мама возила ее загорать под лампой «Соллюкс». Будто еще вчера она сидела с папой на берегу Байкала и спрашивала: если это озеро, то какое тогда море?

– Я покажу его тебе, – сказал папа, и летом она увидела Черное море.

Увидела и спросила, широко распахнув глаза:

– А какой тогда океан?

– Я покажу его тебе, обязательно покажу.

Вскоре с борта огромного корабля, направляющегося на Кубу, она увидела Атлантический океан.

– Ты хорошая, – говорил папа, улыбаясь, – ты похожа на мою бабушку, у тебя такая же душа. – И добавлял: – Бабушка была очень добрая, все готова была отдать тем, кого любила…

Кажется, еще вчера все было прекрасно, любовь к папе, маме, брату переполняла ее сердце и выплескивалась в звонкий смех и восхищение миром, а сегодня восхищаться было нечем и любить было некого. Маму она жалела, брата не понимала, да и все происходящее тоже не понимала. Ей еще не исполнилось и семнадцать, а ее мечты уже потихоньку разрушались.

Вот в таком состоянии пребывала Катя, когда Исааковна по просьбе мамы взяла ее за руку и отвезла на рынок.

Стать реализатором, да еще в таком юном возрасте, без протекции было невозможно, а протекция Исааковны считалась гарантией, что девочка будет работать, а не пить-гулять. Взять Катю к себе Исааковна не могла – она считала, что к ее товару, коже и мехам, подпускать сопливую девчонку категорически нельзя. У нее работали такие, что если в горло вцепятся, то клещами не разожмешь. Кожа и меха – самый тяжелый товар, к тому же стоит больших денег. Чтобы покупатель, обнюхав и ощупав понравившуюся вещицу, расстался со своими кровными, ему надо так заморочить голову, чтоб он поверил, что краше и дешевле не найдет на всей планете. А сделать это могла только матерая тетка, прошедшая школу советского магазина, то есть Исааковна, четверть века отстоявшая за прилавком вещевой комиссионки на Благовещенском базаре. Когда наступила пора расцвета частного капитала, она выкупила комиссионку и стала ее полноправной хозяйкой. Муж Исааковны, часовщик, тоже бросил работу в гарантийной мастерской и занялся перегоном подержанных автомобилей из Германии. Все шло хорошо, пока в один далеко не прекрасный вечер он пригнал в Харьков машину и, возбужденный перед долгожданной встречей с любовницей, оставил вполне приличный БМВ на платной стоянке. Исааковна ждала супруга через два дня, и вдруг ранним утром ей звонят и сообщают, что супруг в Больнице скорой помощи с тяжелым инфарктом – его на стоянке подобрали. Не помня себя, Исааковна помчалась к благоверному – он действительно был в тяжелом состоянии и без сознания. Она задействовала все связи, перевезла мужа в Институт терапии, и когда благоверный приоткрыл глаза, немного успокоилась. Но ненадолго. Вдруг до нее дошло – раньше она уже задумывалась над этим, – что за ночь до звонка муж звонил якобы с границы с Польшей. И что, он преодолел расстояние почти в две тысячи километров за?… Тут Исааковна подняла к потолку свои раскосые карие очи и сообразила, что за восемь, ну, пусть даже девять часов преодолеть такое расстояние по таким дорогам даже на крутом БМВ невозможно. Ставя мужа на ноги, она слова не сказала, а вот когда поставила, тут же из-под еще нетвердо стоящих ног выбила почву и вытрясла чистосердечное признание. Собственно, и вытряхивать не нужно было, потому как супруг, вытирая повинные слезы и жалобно скуля, сам во всем сознался: оставил машину, пошел к этой… – тут вставил: «Идочка, ты же знаешь, я только тебя люблю!» – утром вернулся за машиной, а ее нет, и сторожа ничего не видели, ничего не знают… Ну, сердце и прихватило. Признание, как известно, смягчает наказание, и Исааковна послала двоюродного брата к любовнице мужа забрать вещи – не пропадать же добру! Ведь одевался супруг в супермодный дефицит, вернее, Исааковна его одевала. Детям – сыну и дочке – про любовницу ничего не сказала, пояснила, что у папы прихватило сердце, он оставил машину на первой попавшейся стоянке и из телефона-автомата вызвал себе «скорую». Когда сын заметил: «Мама, ты ж говорила, что папа накануне вечером звонил с границы…», она фыркнула: «Я перепутала!» И точка. Ночь у любовницы стоила Исааковне огромных денег, много больше, чем такой же БМВ, но новенький, из автосалона в центре Киева, потому как с чистосердечным признанием открылось еще многое. Например, что супруг без зазрения совести брал не только у нее деньги «на сопутствующие расходы», но также одалживал у друзей-знакомых, и без того же зазрения тратил, возя любовниц – а были они у него всегда – в Париж, Рим, на средиземноморские курорты. Ну и одевал любовниц – не голышом же им ходить! Исааковна какое-то время пребывала в шоке, и тут к ней наведались мальчики спортивного типа с угрозами через двадцать четыре часа включить счетчик. Она кинулась по родственникам и собрала нужную сумму. Счетчик не включили, магазин пришлось продать, но Исааковна духом не пала, тут же помчалась на рынок. Не на свой, Благовещенский, потому как там место надо было выкупать, а на новый, Барабашово, поскольку там на новеньких каменных рядах места раздавали бесплатно, надо было только купить месячный абонемент на аренду. Начала Исааковна с того, что продавала подружкину швейку: женские брюки, юбки, куртки – в общем, все, что можно было продать. Дело шло туго, так как про рынок еще мало кто знал, ехать туда не хотели ни торговать, ни покупать, но в жилах Иды текла кровь народа и не такое пережившего, и она, понимая, что иного выхода нет, терпела. А тут, ей на счастье и на горе вьетнамцам, торгующим с раскладушек на Благовещенском возле речки, городские власти силой согнали этих вьетнамцев с насиженных мест и взамен предложили им пустырь, впоследствии ставший самым крупным рынком в Восточной Европе.

– Это все благодаря им, – твердила Исааковна, – это ж они придумали оптовую торговлю. Без них городская казна недосчиталась бы миллионов.

Городская казна и так недосчитывалась миллионов, потому как с разрастанием базара росли аппетиты у его владельца и у всех, кто в табели о рангах стоял между ним и самым маленьким сборщиком податей в виде наличных. Поэтому Исааковна видела теперь из железнодорожного контейнера то же, что и на протяжении четверти века из окна комиссионки, а потом с места на «каменке». Привыкшая к неожиданным поворотам коварной судьбы, Ида устроилась официально консьержкой – когда-то же надо будет пенсию оформлять, но за окошком сидела редко, в основном там маячила ее не вылезавшая из декретов дочка. А супруг Иды тем временем околачивался на авторынке на окружной дороге, иногда что-то принося в наполовину беззубом клювике. Были теперь у него любовницы или нет, Исааковна даже не думала – как настоящая еврейская жена, она воспринимала мужа как сына, а сыновья, как известно, от мам не уходят. Тем более еврейские.

Так вот, взяла Исааковна Катю за руку и утром, без двадцати семь, привела на «каменку» к долговязому Толику с мешками под глазами и яйцеобразной головой, бывшему физику-теоретику, любителю Стругацких, горных лыж и спуска по рекам на каяке. Со слов Исааковны Катя знала, что он человек не такой состоятельный, как хозяева контейнеров, но честный, реализатора не обидит, чай-кофе купит, деньги не зажмет. А продавцов-жлобов на базаре было не меньше, чем покупателей-жлобов. Ида, дама весьма экономная и расчетливая, их презирала, особенно одну торговку – эта корова норовила не только чай-кофе не купить реализатору, но еще и зажимала пятьдесят копеек из его скудной поденной зарплаты, сама же за день съедала обычный белый батон, запивая водой, принесенной с собой в старой пластмассовой бутылке. Правда, у Толика, по словам Исааковны, было два греха, но простительные – он любил поговорить и немного выпить.

– Толик, это та самая Катя. Не обижай, – молвила Исааковна и ушла к своим дорогим шубам.

Катя осталась с долговязым, который тут же согнулся крючком:

– Зови меня Толян.

– Не могу. – Катя испуганно хлопала ресницами.

– А как можешь?

– По имени… отчеству?

Толян грустно усмехнулся:

– По отчеству меня только в лаборатории звали, а тут, знаешь ли, не лаборатория, так что давай без отчества.

– Ладно. – Катя поежилась. – А если дядя Толя?

– Ну, я ж тебе не дядя. – Он развел руки в стороны. – Вот что, – его взгляд просветлел, – давай просто Толя.

Катя улыбнулась и кивнула.

– Исааковна просветила тебя в плане зарплаты?

– Да, семь гривен за выход, гривна с куртки, остальное по пятьдесят копеек.

– Правильно, детка, а теперь стой здесь, это теперь твое место, а я пошел за товаром, развешивать будем.

Вот с этого, с развески, начинался рабочий день Кати. Вернее, начинался с того, что где-то в половине седьмого все сходились под большим навесом-куполом, пили кофе, курили, делились новостями, а ровно в семь, минута в минуту, Барабашово заявлял о себе на всю округу, ранее именовавшуюся Косуленка, страшным грохотом – это контейнеры открывали, и Толян начинал курсировать между арендуемым контейнером и торговым местом. Он катал тачку с мешками, а Катя, если вещи легкие, сама развешивала: брала металлическую трубку весом килограмма два, с крючком на конце, на нее надевала цепочку, на цепочку – три-четыре тремпеля, цепочку цепляла на перекладину, и так раз тридцать, пока из-за свисающих сверху и сбоку вещей света белого уже не было видно. А если вещи тяжелые, их развешивал Толян. Пока шла развеска, разносчики кофе-чая стояли на низком старте. Как только развесились, тут же лезут к тебе с чайниками, кофейниками, идут первые покупатели. Забегали вьетнамцы, и все спрашивали:

– Почин? Не почин?

– Задолбали… – прошипел Толик. – Традиция у них такая. С рисового поля вылезли, пиявок стряхнули и к нам, блин… Запомни: всегда говори «не почин» и кислое лицо делай. Продала десять – говори три. Еще говори «я сегодня черная».

– А это что значит?

– Это значит: ничего не продала.

Тут женщина подошла:

– Костюм на мальчика есть?

– Ну конечно же есть, дорогая моя! – ответил Толик таким тоном, будто для него и правда дороже этой женщины никого на свете нет. – Какой размер?

– Тридцать второй.

– Отличный размер!

– А кофточка для девочки?

– И девочку вашу сейчас оденем! – Толик улыбался, суетился, метал пакеты на прилавок, и минут через двадцать женщина ушла страшно довольная.

Толик повернулся к Кате:

– Ты все поняла?

Катя сдвинула брови:

– Как продавать?

– Да, как продавать. Ты ж для этого на базар пришла?

– Да.

– Это хорошо, что ты понимаешь, зачем сюда пришла. Пойми еще одну истину: если покупатель добрый, разговаривай с ним так, будто всю жизнь его знаешь, будто он тебе самый близкий и родной, будто вы пять минут, как расстались, вы лучшие друзья и твоя наиглавнейшая задача – помочь ему. Поняла? А если наглый, берешь палку, – для наглядности он взял в руки металлическую трубку для развески, – и даешь по голове. Сто процентов до трусов достанешь. И помни: мы с тобой теперь одна семья, мы в ответе друг за друга.

Катя снова кивнула. Толян задумчиво почесал выбритый до синевы подбородок и продолжил:

– Ну а вообще… Люди тут на ходу что-то присматривают, а мы спрашиваем: что ищем, что надо? Если интеллигентного вида дамочка, с ней разговаривай интеллигентно. С гопотой – на языке гопоты. Все это ты наработаешь с годами, и это, Катерина, не пропьешь. – Толян сглотнул, и в его глазах появилась озабоченность. – Все, я пошел, прогуляюсь.

В теплые дни это называлось «прогуляюсь», в холодные «пойду в метро погреюсь», а на самом деле Толян пил водку из фляги, прихваченной из дома. Талант торговца действительно пропить невозможно – Толян в любом состоянии мог стать за прилавок, и покупатель из его цепких рук вырваться не мог. Вечером тачка под его управлением выписывала неимоверные зигзаги, но выручку он подсчитывал правильно, физик-теоретик все-таки.

Соседние реализаторы приняли Катю равнодушно и вопросов не задавали. Первое время из-за развески сильно болели мышцы, все без исключения, а через пару недель Катя обнаружила, что живот у нее стал плоским и бицепсы прорисовались весьма рельефно. Первое время она робела перед покупателем – даже в детстве Катя не видела себя за прилавком, но потихоньку робость уступила место уверенности в том, что это ненадолго: отдаст долги, а там… Потом все будет иначе. А пока она наблюдала и впитывала в себя базар – огромную сцену, на которой разворачивались невидимые посторонним драмы, комедии и трагедии. Созданный людьми, попавшими в страшный водоворот истории, он в считаные месяцы вобрал в себя представителей всех возрастов и профессий, людей разных интеллектуальных уровней, мировоззрений и доходов. Кто-то начинал с нуля, кто-то – с заработанного, кто-то – с наворованного, но базар довольно быстро перемолотил всех, размыл всякие там мировоззрения, установил негласные законы и единую модель поведения. Тот, кто придерживался этой модели, продолжал торговать, становился успешным. Если и не успешным, то с голоду не умирал. Ну а если обманешь своего хоть раз – ступай себе с Богом. Здесь поддерживали и отвергали, давали милостыню и били, влюблялись, женились, ссорились, разводились, провожали в армию и в последний путь; здесь можно договориться «за роды» и новые коронки, потому как за прилавком стоят гинекологи и стоматологи, можно устроить своего оболтуса в институт, так как шапками торгует бывший доцент – связи-то остались. Можно отмазать от армии и скостить срок бесценному родственнику, вернее, цена ему теперь есть – это цена его свободы. Здесь все спрессовано, все ярче и живее, чем в обычной жизни, поэтому восемь часов на жаре или на морозе отстоять можно, хотя и тяжело, да и покупатель развлекает. Не развлекают только те, что с пеной у рта пытаются выторговать одну гривну и считают, что у всех торговцев на базаре денег куры не клюют и главная цель их жизни – отнять у трудяги честно заработанные потом и кровью денежки. Но чаще покупатель хороший, даже очень: что-то спросит, а нужного товара нет, надо бежать через три ряда, потому как он есть у приятеля, и говоришь, глядя покупателю в глаза, будто свою жизнь доверяешь:

– Стойте тут, сторожите, оставляю под вашу ответственность.

Ни разу не ушли, стояли как привязанные.

Есть на базаре цыгане. Режут сумки, вытаскивают кошельки у раззяв. Однажды к прилавку подошла цыганка, вынула кошелек, стала пересчитывать деньги, потом молча бросила Кате десятку и отчалила.

– Что это было? – спросила Катя у соседки.

– Деньги у кого-то дернула.

– Дернула?

– Ну да, украла.

Катя спрятала купюру под клеенку на прилавке.

– Это от цыганки, – сказала она Толику.

Он вынул из кармана пять гривен:

– Половина твоя.

– Мне не нужны эти деньги, не хочу.

– Глупая ты девка. – Толик хмыкнул. – Слушай на будущее. – Он наклонился к уху Кати. – Если кто наш товар изучает, а цыганка хочет дернуть у него бабки, делай все возможное, чтоб человек зашел в нашу зону.

– В нашу зону?

– Ну да. Наша зона – метр от прилавка, ты что, не знаешь? – Он удивленно приподнял брови.

– Не знаю.

– Хм… – Толян почесал лоб. – Значит так, вот тебе ликбез: метр от прилавка – наш, – он прочертил ногой на асфальте невидимую линию, – белая линия называется, сейчас ее тут нет. Раньше была, а теперь у администрации денег на краску не хватает. Так вот, карманник сюда, – он сделал многозначительную паузу и ткнул пальцем в пространство между собой и прилавком, – не зайдет, уяснила? Потому как это значит, что он в мой карман залез.

Катя кивнула. Толик усмехнулся:

– А следующая твоя задача – отоварить покупателя. Говоришь ему в лоб: я вас спасла от грабителей, так что давайте, раскошеливайтесь. – Помолчав, Толик с грустью констатировал: – Не приживешься ты на базаре, слишком честная. А жалко, я бы с тобой по гроб жизни работал.

Есть на Барабане особое развлечение – жутко суеверные продавцы. В основном это азиаты. Денежкой похлопывают по вещам, по прилавку. Огнем зажигалки товар обводят, мелочь кидают на землю. Продаст азиат что-то – сразу бежит к другу, у него похлопать денежкой, чтоб и тот «починился». Они, как и большинство торговцев, не берут к себе молодых: «Молодой гуляй много, пить много, работать не хочу». Немолодых тоже не берут: «Старый фасон: устал быстро, работай плохо, болеть много». Есть на базаре свои легальные алкаши, африканцы, торгующие с тачек принадлежностями для бритья – их называют «щетка-лезвие». Катя их жалеет, и еще она жалеет мальчика лет тринадцати, насквозь пропитого, он ходит с такой же пропитой мамой, а вот «бегунков» ненавидит – бегунки ловят покупателей на подходах к базару – тех, что попроще, из далеких сел, и втюхивают им вещи втридорога. Покупатели эти, в основном люди бедные, потом сильно плачут. Есть здесь свои попрошайки, среди них жуткая семейка – ряд замолкает, когда они появляются. Состоит эта семейка из женщины со следами ожога на лысом черепе и мужика с усами, лежащего в детской коляске. Голова у мужика нормальных размеров, а вот тело скрюченное, ручки как птичьи лапки. Он не разговаривает, а только курит, ему женщина сигарету подносит. Есть свои сумасшедшие, Марьяша и Люба, они подбирают пластмассовые тарелки с объедками, мелочь, пуговицы – на базаре много чего валяется. Марьяша злая, ее лучше не цеплять, а вот Люба ласковая, подойдет, в глаза заглянет:

– Тетенька, ты красивая, дай денежку…

Разве ж не дашь? Кроме сумасшедших и бездомных, на базаре время от времени появляются странные личности мужского пола, считающие, что базар – это средоточие неудачливых женщин. Мол, мужчины тут все успешные, а вот женщины… Появилась как-то перед Катей личность: немного за тридцать, с сальными губами, пластмассовым дипломатом и в фетровой шляпе, которая на голове коровы смотрелась бы элегантней. Стоял мужичонка, куртки рассматривал. Пять курток ему понравились, спросил цену, раскрыл дипломат, записал в блокнот и ушел. На следующий день снова пришел. Примерил три куртки, уточнил цену, поинтересовался, сколько уступят.

– Пять гривен, – ответила Катя.

Он поправил шляпу и спросил:

– У вас есть муж?

– Это имеет какое-то отношение к курткам? – Катя прищурилась.

– Конечно имеет. Ваш муж носит ваши куртки?

– Да, носит. С большим удовольствием, – отрезала Катя и принялась перекладывать товар на прилавке.

– Он где работает?

– А вам какая разница? – отозвалась Катя, которой было уже наплевать, будет он что-то покупать или нет.

– Я кандидат наук, я хочу знать. Мне нужна приличная куртка.

Катя развела руками:

– У меня куртки профессора покупают.

Ответ Кати негативно подействовал на личность под шляпой: лицо у мужичонки брезгливо скукожилось и исчезло за развеской. Через два дня он снова явился:

– Здравствуйте!

– Здрасьте. Ну, выбор сделали, гражданин кандидат наук?

– Да. Я узнал, что вы не замужем.

Катя так и замерла с отвисшей челюстью, а соседка, невропатолог Зина, перестала шуршать пакетами.

– Моя жена беременна, – деловито сообщил кандидат.

– Поздравляю, – процедила Катя сквозь зубы.

– Не с чем поздравлять, – так же деловито продолжил он. – Врачи считают, что она может умереть во время родов. Вы согласитесь выйти за меня?

– Что?… – Катя выпучила глаза, а весь ряд и покупатели враз замолкли и замерли.

– Подумайте до завтра, если нет, я буду продолжать искать.

– Кого искать?

– Как кого? Мачеху моему ребенку.

– Вы серьезно? – Она пыталась уловить в его взгляде намеки на наркозависимость или расстройство психики. – И что, ваша жена согласна умереть?

– Она ничего об этом не знает.

– Как?! – Катя почувствовала, что волосы у нее на макушке шевелятся.

– А зачем ей это говорить? Она будет нервничать, и это отразится на моем сыне. Это мальчик, – он гордо вскинул подбородок.

– Тогда немедленно идите к ней и все скажите!

– Это невозможно.

– Как это – невозможно?!

– Она долго не беременела. Я потратил слишком много денег, чтобы она забеременела. Вот что, я приду завтра, если согласитесь, я вам куплю, – тут он запнулся и стал бешено вращать глазами, – я вам шубу куплю!

– А не пошел бы ты на… – Катя замахнулась спортивными штанами, и кандидат испуганно отскочил от прилавка.

– Сумасшедшая! – взвизгнул он, прижимая к животу дипломат.

– А ну двигай кони! – прорычала невропатолог, и он, тычась лицом в развески, покинул ряд.

Катя долго не могла прийти в себя, тем более что невропатолог «успокоила»:

– Держись, девка, еще не такое услышишь.

И она услышала: мужчина, хорошо за сорок, с серьгой в ухе, с сильно потасканным лицом и в пиджаке с чужого плеча, вертясь возле прилавка, с ходу начал давить на нее своим авторитетом сверхуспешного дилера: он вот стоит тут с нею, а на него работают люди и деньги. Через три минуты он уже агитировал ее в сеть по распространению биодобавки под названием «коралловый кальций». Мужчина распахнул пиджак не со своего плеча и ткнул пальцем в лейбл: мол, смотри, от Армани, я на него всего за два дня заработал.

– Пиджак из секонда на вес, цена ему… – Катя прищурилась, – гривен пять, я в день больше зарабатываю.

Другой, хозяин чебуречной, приходил два раза в неделю, щупал трикотажные трусы и морочил голову разговорами о любимых песнях, певцах и фильмах. Катю эта тема интересовала не больше вопросов глобального потепления, и она только кивала время от времени, злясь, что не может спровадить слишком навязчивого «коллегу», но в конце концов отважилась и отшила простенькой фразой:

– Не мешайте мне работать.

– Ты чего такая колючая? – как-то спросил у нее Толик, после того как она довольно резко отбрила надоедливого оптовика, который уже не первый раз к ней цеплялся. Как приедет на ночной базар, так сразу к ней.

– Это все пустое.

– Пустое? – Толя разинул рот и тут же его захлопнул. – А как же ты тогда замуж выйдешь?

– Никак! – отрезала Катя.

Все слова ухажеров казались ей лживыми, и она продолжала по-своему сказанные ими фразы. Говорят ей: «Давай встречаться», а она добавляет: «…потому как мне скучно». Говорят: «Ты симпатичная», а она добавляет: «…дура». Только однажды она согласилась пойти на свидание с парнем, который у нее брюки покупал, – он ей понравился. Поехала после ночного базара черт знает куда, в центр города, в парк напротив Института железнодорожного транспорта. Парень этот как раз сессию сдавал – мол, после экзаменов часов в пять жду тебя в парке напротив института. Она просидела на морозе целый час, но он не пришел. По дороге домой, трясясь в трамвае, Катя удивлялась, как она могла поверить, что студент вуза будет с ней встречаться?

Толик оперся локтями на прилавок и снизу вверх посмотрел ей в лицо:

– Катька, ты так в девках сто процентов засидишься.

– Уж лучше в девках. – Катя обмахнулась газетой – май принес невыносимую жару.

Внезапно Толик сдвинул брови и насторожился.

– Проверка… – прошелестело над прилавками.

Толик схватил палку и скинул с развески все «адидасы» и «найки».

Так проходил день, а у молодых да одиноких он заканчивался на «форточке» – скамейках без сидушек, стоящих вдоль дороги. Возле этих скамеек суетились бабушки с толстыми картонками в матерчатых сумках и взамен бутылки из-под пива давали эту картонку уставшему реализатору, чтоб тот ее под попу подложил и отдохнул как человек. Катя так день не заканчивала – она ныряла в метро и, крепко зажав под мышкой сумочку, чтоб, не дай бог, кошелек не дернули, мчалась домой.

В июне Катя окончила вечернюю школу на одни пятерки. И не только в аттестате были пятерки, но и в голове много чего осталось, потому как училась она на совесть и была в классе первой по успеваемости. Конечно, выпускной класс вечерней школы сильно отличался от такого же в обычной, и не только тем, что некоторые ученики годились Кате в отцы, а и не такими высокими требованиями, но Катя все делала по своему разумению, чем заслужила уважение преподавателей и директрисы школы, Лидии Семеновны.

– Катя, иди в педагогический, а потом ко мне. Я помогу тебе поступить, я ректора знаю. Я ж не вечная, школу на тебя оставлю.

– Спасибо, Лидия Семеновна. – Катя покраснела. – Но я решила в медицинский.

– Ну, смотри, – директриса покачала головой. – С этим я тебе помочь не смогу…

Да, с этим она помочь не могла, но говорили, что она многим поспособствовала получить хороший аттестат, и эти многие в день ее рождения, в конце мая, завалили цветами большой зал перед ее кабинетом.

Катя поговорила с мамой, и они решили: чтобы год не терять, да и пока в голове все крепко сидит, надо поступать прямо сейчас. Долг как-нибудь отдадут, может, перезаймут. И Катя подала документы в медицинский. Ну а там как сложится. Днем она стояла на базаре, а в свободное время готовилась к экзаменам. Ночные базары тоже выстаивала, а в конце июля начались консультации.

После консультации по сочинению Катя в задумчивости спускалась по широкой лестнице с третьего этажа, как вдруг ее окликнули. Это был парень в синем пиджаке…

– Привет.

– Привет. – Катя застыла, сжимая в руке сумку. Она была уверена, что он к ней не подойдет – он совсем другой, модно одетый, и возле него красивая девушка вертится, совсем не такая, как Катя.

…Первый раз она увидела его, когда пришла в приемную комиссию сдавать документы. Прижимая сумку с документами к животу, она вошла в большой зал и наткнулась на хвост длинной очереди.

– Простите, кто последний? – спросила она парня в синем пиджаке, разговаривавшего с девушкой.

Он повернулся, и сердце Кати екнуло и упало, а вместе с ним и сумка. Катя наклонилась, он тоже. Он оказался проворней, поднял сумку первый, протянул ей, улыбаясь, а она будто онемела и взгляда не могла отвести от его карих глаз. Почему? Это самая большая загадка жизни, и Катя не собиралась ее разгадывать, она просто слушала частые удары своего сердца, и с каждым ударом оно вместе с кровью наполнялось чем-то непознанным, радостным, будоражащим, щемящим. И почему-то дышать становилось все труднее и труднее.

– А на какой тебе факультет надо? – Он снова улыбнулся.

– На… – Катя нервно сглотнула, – на лечебный.

– Тогда за мной будешь, я последний. – Он задержал на ней взгляд, смутился и повернулся к девушке, а та мазнула по Кате коротким настороженным взглядом и демонстративно отвернулась.

Они сдали документы и ушли. Катя услышала его имя – Юра. Возвращаясь домой, она не видела дороги, перед ней все стояло его загорелое лицо, улыбка, глаза. И в ушах звучал его немного хриплый голос – «последний…».