Текст книги "Мое второе Я"

А что делать, если фальшь внутри тебя? А ничего не делать. Прятать подальше. Зойка знает свои тайны и свою фальшь – каждый человек знает, что у него внутри, но не каждому удается это тщательно прятать. И в каждой семье есть тайны – это так же естественно, как дышать. Есть тайны, которые со временем мы сами раскрываем. Есть такие, которые умирают вместе с нами, – их время никогда не придет. А есть тайны зловонные – сначала незаметно, а потом все сильнее. А потом – бах! – и все вокруг в дерьме.

Вот и она в дерьме. А впереди – развод и раздел имущества. Ох, какие колючие слова – прямо наждак. И этот наждак начинает снимать шелуху вранья с их внешне благополучной семьи.

И с Анны Павловны тоже снимет – ну не любит она Зойку. Сына и внучку обожает, а Зою… А вот тесть – Петр Петрович Гняздо – огорчится: Зойка с ним в нормальных отношениях. Он человек незлобивый, но Степана Сергеевича, выходца из детдома и преподавателя сельской школы, считает ниже себя, доцента, и всячески это подчеркивает. И все понимают: между сватами существует незримая стена. А Зойке смешно, когда родители Саши довольно демонстративно козыряют в присутствии папы знаниями в области симфонической музыки и классической литературы. Папа может им ответить, но не хочет.

– В детдоме мы таким темную устраивали, – спокойно поясняет он Зое, – пусть выпендриваются, меня от этого не убудет.

У папы всегда обитает какая-то животинка – то ворона покалеченная, то голубь, то еж, то кот приблудный, и он всех успешно вылечивает. Еще ребенком он таскал в детский дом всякую живность и получал за это нагоняи от нянечек. Но с Сашкиным отцом, доцентом кафедры внутренних болезней ветеринарного института, он не советуется по поводу лечения. Один раз попытался, но Петр Петрович дал совет таким тоном, что Степан Сергеевич зарекся к нему обращаться, сделав вывод, что у мужика в голове большие комплексы. Догадки подтвердились: Сашкин отец мечтал выучиться на стоматолога, но не набрал баллов и, чтоб не загребли в армию, поступил в ветинститут.

Что было у обоих общего, так это любовь к генеалогии – Петр Петрович своему древу уделял не меньше внимания, чем старинному фарфору. Но то все неодушевленные вещи, а вот его генеалогическое древо буквально дышит жизнью – он знал всех предков по обеим линиям до тысяча семьсот шестьдесят второго года и скорбно качал головой, когда кто-то не знал, кем был его прадед.

– Это неприлично, – сказал он Зойке, когда та призналась, что ничего не знает ни об одном своем прадеде. – Ты должна спрашивать у людей, которые еще живы, из тех, кто их знал. Пойми, это нужно Тане, это важно для нее. Если человек не знает историю своей семьи, он не знает себя, а это непостижимо!

Он был прав, и Зойка все же кое-что знает о семье, но хотела бы больше, да не успела бабушку расспросить, а больше расспрашивать некого. И остается только рассматривать безмолвные фотографии, в большинстве своем даже не подписанные.

Как папа отреагирует на развод? Тяжело. Недавно разводились родители его ученика, так он места себе не находил, переживал из-за мальчика – разрывают ребенка на части, он же обоих родителей любит! Что сказать папе? Ну… Наверное, так: вся эта ситуация стала для нас испытанием, лакмусовой бумажкой, и мы поняли, что наш брак исчерпал себя. Да, она так и скажет, но не сейчас. Сейчас она позвонит папе и просто поболтает ни о чем – ей как воздух нужны его голос, улыбка и оптимизм.

– Папуля, привет, – Зойка смотрит на экран смартфона и заставляет себя улыбнуться отцу.

– Здравствуй, доченька, – расплывается он в улыбке. – Как ты, моя хорошая?

– Все отлично. Домой еду. Остановилась и решила вам позвонить. Как Таня?

– Яблоки с девчатами собирает, будем повидло варить.

– Здорово… А ты как?

– Нормально. Ребята научили меня глечики лепить, вот, в глине весь. – И отец демонстрирует ей руку, испачканную глиной.

– Ого! Покажи, что ты слепил.

Лицо исчезло, и Зойка увидела стропила, а между ними светлые, подогнанные одна к одной доски двускатной кровли.

– Эй, Васыль, прынэсы отой глэчык, я доне покажу, – услышала она.

– Хвылыночку, – отвечает папин друг по детскому дому.

– Сейчас, Зоечка, – и сердце Зойки защемило: ее папа – самый хороший, самый добрый, самый надежный человек на свете – тогда, после того как Зоя поведала ему о разбойном нападении на дом, сказал лишь:

– Не волнуйся, мы к Васылю поедем, Таня давно о Закарпатье мечтала. Я сейчас позвоню ему, там нас никто не найдет. А насчет синяков своих, – папа болезненно поморщился, – скажите, что в аварию попали. Ехали в такси и попали в ДТП.

Позже, провожая дочь с дедом на поезд, Зоя увидела – Таня не верит ни одному ее слову. А уже в поезде она сказала деду, мол, мама врет, они не попали в аварию, они подрались. Пусть лучше так думает, чем знает правду. Зоя дочке так и не рассказала о нападении, хотя Таня не раз поднимала эту тему…

– Вот, цэ мий глэчик, – в голосе отца звучит гордость.

Расплывчатое пятно на экране качнулось, сдвинулось вбок и стало удаляться.

– Подожди, – сказал папа и снова перед глазами – доски с балками.

– Давай допоможу, – отозвался дядя Васыль, – Зоечка, прывит, дорогэнька! – На экране – бородатое лицо с высоким лбом и темным завитком чуба. – Дывысь, яка краса!

Зойка смотрит на крынку, светлую, еще не обожженную, и каждой своей клеточкой чувствует, что сейчас разревется как маленькая.

– Доню, а якый глэчык ты хочэш? Може, для жаркого, а? Чы для квитив?

– Папочка, я буду рада любому твоему подарку. Да еще сделанному твоими руками! – Она хочет казаться веселой, но ее выдает голос.

– Ну, добрэ, моя хороша, – на экране снова его лицо, – скажи, шо там у вас?

– Все идет нормально.

– Это хорошо. До конца лета управитесь?

– Да, конечно.

– Доню, – папа хмурится, – ты не сильно переживай, вон как исхудала…

– Не буду. – Едва сдерживая слезы, Зойка улыбается.

– Все образуется, все будет хорошо. Мы живы, здоровы, что еще нужно?

– Да, папа, все образуется. А что Танюшка? Не сильно тебе досаждает?

– Нет, что ты! – Пауза. – Знаешь… – его голос срывается, дрожит, – она все больше на Надюшу становится похожа. Каждый день что-то новое в ней нахожу… – И снова бодро: – Вчера с бабой Оксаной помидоры консервировала, сама напросилась.

– Я рада, папуля, я позже ей позвоню. Передавай всем привет и низкий поклон.

– Зоечка, я с Нестором говорил, он сказал, дети по тебе скучают, рисовать хотят. Ты пропустила занятия?

– Да, два урока пропустила. Трудно везде успеть.

– Привет Саше передавай.

– Спасибо, передам. Я люблю тебя.

– И я тебя люблю, моя хорошая!

Лучи солнца, бьющие в лобовое стекло, вздрагивают и расплываются, и кажется Зойке, что стекло плачет. Но то плакала она – ей было жаль отца, дочку, себя… И еще она плакала от боли – наждак уже сдирал с ее сердца кору, выращенную за эти полгода.

Проехавший мимо КамАЗ с палетами кирпича обдал машину облаком пыли и затормозил у ворот, за которыми весной начали возводить трехэтажный особняк в стиле средневекового замка. Зоя посмотрела на себя в зеркало заднего вида, смахнула слезинки, облизнула губы, и тут рядом с ней остановился большой темный автомобиль. Остановился так близко, что едва не зацепил ее зеркало. Она опустила стекло и уже открыла было рот, но тут же захлопнула – это был БМВ мужа. В автомобиле тоже опустилось стекло, и Зойка услышала:

– Нужна помощь?

– Нет! Ты мне едва зеркало не снес!

Мотор тихо урчит, БМВ медленно двигается вперед и снова останавливается. Зойка выходит из машины и, сжимая кулаки, быстро идет к мужу.

– Я все знаю! – кричит она в открытое окно. – Я знаю о Марине!

На лице Саши легкое изумление и улыбка. Зоя бесится:

– Ты что, смеешься?!

– Нет, я не смеюсь, – отвечает он, и от его немного ироничного взгляда Зойке становится не по себе.

– Ты как? – спрашивает Саша, щурясь от яркого солнца.

– Ты издеваешься?! – вскрикивает она.

– Нет, я просто спрашиваю. Я в курсе, что тебе уже все рассказали.

– И как я должна себя чувствовать?

– Наверное, плохо.

– Наверное? Мне хреново! Мне ужас как хреново!

– Не кричи, пожалуйста. – Он болезненно кривится.

– Не кричать? Вот скажи, как можно было с нами так поступить? – Зоя упирает руки в бока и исподлобья смотрит на мужа. – Как можно было подставить своего ребенка?!

– Ты хочешь прямо здесь это выяснять?

– Да, прямо здесь!

– Здесь я не буду разговаривать.

– А где?

– Дома.

– У нас уже давно нет дома!

– Да, ты права, у нас нет дома. – Его голос звучит уж очень спокойно. – Но здесь я разговаривать не буду. – Он поворачивает ключ в замке зажигания.

– Ты куда?

– Домой.

– Александр, я не договорила!

В груди – странное буханье, будто колокол обмотали толстым слоем ваты и бьют, бьют в него.

– Извини, дорогая, но я устал, мне как-то не по себе.

– Что, сердечко прихватило?! – шипит она со злорадством, глядя на бледное лицо мужа. – Теперь будешь знать, как оно. Я кучу таблеток проглотила, а теперь ты будешь глотать! Или ты снова играешь? Что наша жизнь? Игра! Так твоя шлюха говорит?

– Зоя, давай не здесь.

– Нет, давай здесь и сейчас!

Она понимает, что, возможно, Саша не притворяется, возможно, у него что-то болит, но со своей злостью ничего не может поделать. И ей хорошо оттого, что ему плохо.

– А когда ко мне приезжала скорая, о чем ты тогда думал?! Чтоб меня увезли, а ты – к Марине?

– Не мели чепуху, пожалуйста…

– Это не чепуха! Ты все разрушил, а теперь – «пожалуйста»? – передразнивает она мужа.

– Ты тоже разрушила! – рыкнул Саша, и его машина тронулась с места, подняв за собой столб пыли.

Глядя вслед удаляющемуся автомобилю, она некоторое время переваривала услышанное, и непонятным образом слова Саши укрепили ее решимость именно сегодня закончить весь этот бардак.

Заехав в свой двор, она не стала загонять машину в гараж и вошла в дом.

– Александр!

Тишина.

– Ты что, в прятки со мной играешь?

Хлопая дверями, она пробегает первый этаж и уже на лестнице набирает номер мужа. Звонок раздается где-то на втором этаже.

– Я тебя слушаю. – Голос мужа спокойный.

– Ты где?

– Дома.

– Где дома?

– В студии.

– Какого черта ты там делаешь?!

– Просто сижу и смотрю.

– Нам нужно поговорить!

– Хорошо.

– Что хорошо?!

– Поднимайся.

Зойку снова больно резанул его тон – в нем не было и тени раскаяния. Он играет с ней, как кошка с мышью. Что он о себе возомнил? Она хотела сказать, чтоб он спустился, но вдруг подумала: а если он уничтожил ее работы? Или собирается уничтожить? От этого человека можно ждать чего угодно.

Зоя не помнила, как влетела в студию, – единственное, что она потом вспоминала, так это глаза Саши: они улыбались, и в них не было ни тени враждебности, а только дикая усталость. Он сидел на высоком табурете спиной к большому, до пола, окну, выходящему на балкон, и, скрестив руки на груди, с улыбкой рассматривал одну из работ Зойки, написанных после рождения Тани.

– Я хочу знать, что означают твои упреки. – Зоя остановилась на середине комнаты и скрестила руки на груди. – Хочу знать, что я разрушила?

– Мою жизнь.

– Ты умом тронулся?

– Да, но это было давно, – он повернул к ней лицо, – когда я впервые тебя увидел.

– Что ты мелешь? Ты вообще понимаешь, что я все о тебе знаю? Я читала все распечатки. Мне все рассказали. Все! И какого черта ты улыбаешься?!

– Какого черта? – Он пожимает плечами. – Между нами больше не будет вранья. Ведь это здорово, не так ли?

Он бросает на нее короткий взгляд и снова возвращается к картине.

– Конечно не будет! Между нами больше вообще ничего не будет!

– В таком случае давай с этой минуты говорить начистоту.

– Отлично, давай! Скажи, как ты мог во все это влезть? – Она брезгливо кривится.

Он наклоняет голову к плечу:

– Ты была счастлива, когда писала эту картину?

Некоторое время Зоя пристально смотрит то на мужа, то на картину.

– Саша, ты, случайно, не под наркотой?

– Нет. Скажи, ты была счастлива?

Она поворачивается к картине:

– Да, я была счастлива. И что дальше?

– Это хорошо. – Он снова улыбается. – Знаешь, таких светлых работ у тебя больше не было.

– Вот что, хватит изображать из себя Коэльо. Во-первых, у меня уже давно нет на себя времени, а во-вторых, мы с тобой все должны решить прямо сейчас. Я подаю на развод и на раздел имущества.

– Подавай. Тебе всегда было плевать на меня.

– Что? – Зоя наклоняет голову вперед и щурится.

– Тебе всегда было плевать на меня. Я не чувствовал твою ответственность за мое счастье, за счастье нашей дочери, нашей семьи.

Зойка в замешательстве, она не понимает, как на это реагировать – уйти, хлопнув дверью, или остаться и продолжать слушать этот бред. Она сжимает кулаки и решительным шагом направляется к мужу.

– Ну ты молодец, менеджер! Тебя Леня научил манипуляциям? Может, ты уже «Майн Кампф» прочел, а? Или Марина? Но со мной у тебя ничего не получится! – Она помахала перед его носом указательным пальцем, и он поймал ее руку.

– Пусти! – испуганно встрепенулась Зоя.

Муж осуждающе покачал головой:

– Вот этого не нужно, – пристально глядя ей в глаза, он еще с полминуты держит ее руку.

Она растерянно хлопает ресницами – никогда он не был с ней таким грубым.

– Вот что я тебе скажу, – грозно начинает она, но Саша поднимает вверх указательный палец, и она, сама не понимая почему, умолкает.

– Не нужно ничего говорить, – он встает с табурета.

– Нет, я скажу… Ты хочешь свалить на меня всю ответственность за случившееся, но у тебя ничего не получится, ни-че-го!

– Я ничего не собираюсь на тебя сваливать. Мы оба виноваты.

– Оба? Ты явно не в себе…

– Возможно, – задумчиво произносит он, – я просто хотел любви. Хотел, чтобы меня любили.

– Любили?! – несказанно изумляется Зойка. – О какой любви ты говоришь? Она шлюха!

– Я не о ней, я о тебе. Я хотел, чтобы ты меня любила. Я мечтал сделать тебя самой счастливой женщиной в мире, но ты этого не хотела.

– Что?!

Челюсть у Зойки отваливается, и она с удивлением смотрит на мужа.

– Зоя, давай говорить начистоту!

– Саша, ты о чем?

– А ты не понимаешь? – в его голосе насмешка. – Эти картины, – он разводит руки в стороны, – это все, что тебе нужно. Только в них ты живешь, а все остальное – реальность, которая тебя не волнует. Таня и я – все это где-то далеко от тебя…

В комнате воцарилась глубокая тишина, нарушаемая криками рабочих, проникающими даже через закрытое окно. Зоя хотела что-то сказать, но не могла подобрать нужных слов.

– Саша, по-моему, ты начитался Ницше и Фрейда, – вкрадчиво произнесла она.

– Да, когда-то я их читал. Кстати, «Майн Кампф» я тоже читал в школе. Родители подсовывали мне полезные, на их взгляд, книги в нужное время.

– Возможно, тебе что-то и подсовывали, но главного в тебе они не воспитали.

Градус накала понизился, и между ними перестали летать искры.

– А что ты считаешь главным в человеке? – с прищуром спросил он.

– Порядочность.

– Возможно, ты права. Но в тебе тоже порядочности не воспитали.

– Неужели? – воскликнула Зоя.

– Ну мы ж договорились – начистоту. Если бы ты была порядочная женщина, ты не вышла бы за меня. Знаешь, иногда мне кажется, что в Марине больше порядочности, чем в тебе.

– Вон оно как? – Челюсть Зойки снова отвалилась, но ненадолго – она не выдержала и расхохоталась. – Саша, блогерша тебе окончательно промыла мозги. Ха-ха-ха! Шлюха… порядочная… Ха-ха! Ты своей маме об этом скажи! Ха-ха-ха… Марина – рыба-прилипала, живет там, где есть деньги. Ее стратегия – отзеркаливать то, что ей говорят. Она тонкий психолог, а ты говоришь – порядочная… Ха-ха-ха!

– Это не смешно, – в голосе мужа звучит металл. – А насчет дележа имущества – все пополам.

– Пополам? А кредит? – Зоя слегка ошарашена резким переходом разговора в деловое русло.

– Кредит я беру на себя, ты его не потянешь. Если мы сумеем договориться, то адвокат будет не нужен, а если нет, то понадобится. Ты пригласишь Никиту?

– А при чем здесь он?

– Зоя, не надо, прошу тебя, мы же начистоту. – Саша кривится, будто у него зуб болит. – Признайся: ты же все еще любишь его?

Зойку будто по затылку стукнули, и она не нашла, что ответить, – все это было похоже на разговор с пациентом сумасшедшего дома.

– Тогда расскажи: зачем ты ночью бегала к его дому?

– Саша, ты куда-то не туда гребешь…

– Я как раз туда гребу! – в глазах мужа сверкают недобрые огоньки. – Вспомни, мы были у твоего Никиты на шашлыках… Вот тогда-то я и понял, что ты меня никогда не любила!

…Это было в прошлом году. Танюшка уже отдыхала у деда, а Зойка с Сашей только что приехали. Они оставили сверкающий никелированными бамперами новенький БМВ у ворот, взяли дочку и махнули на речку. Искупались – и обратно. Они вошли во двор и услышали, как Степан Сергеевич с кем-то за воротами разговаривает, и этот кто-то восхищается их машиной. Зоя прислушалась – это был отец Никиты.

– Красавец, ничего не скажешь, – начальственно басил Андрей Михайлович. – Сколько зять отвалил за него?

– Не знаю, вы у него спросите.

– Обязательно спрошу. А где Сашка?

– Они на речку пошли.

– Ну так я подожду?

– Входите, – скрипнула калитка, и Андрей Михайлович вошел во двор.

– Здравствуйте, Андрей Михайлович! – Зоя пошла навстречу гостю.

– Добрый вечер!

– Может, чаю хотите или чего покрепче? – спросил отец и повел гостя под навес летней кухни.

Сошлись на «покрепче», только выпили и закусили, как звонит телефон Андрея Михайловича.

– Это Никита, – он прикладывает телефон к уху: – Я у Кушнира во дворе, сидим, пьем. Зоя с мужем приехали… Что?.. К тебе?… Хорошо, сынок, сейчас передам. – Он прячет телефон в нагрудный карман. – Никита приглашает вас на шашлыки.

– Если приглашает, то надо идти, – улыбается Саша.

– Вот и отлично.

Выпивают еще по стопочке, Андрей Михайлович поднимается, поправляет ремень на брюках. Зоя с отцом переглянулись.

– Спасибо за приглашение, но как-то неудобно, – отец плечами пожимает.

– Даже не думайте! – Андрей Михайлович сдвинул брови. – Вот что, Сергеич, мы уже не первый десяток лет друг друга знаем, мы ж местная, так сказать, элита, а за одним столом только на чужих свадьбах и похоронах сидели. Даю вам полчаса, мангал уже вовсю полыхает. И Танюшку берите. Заодно и новый дом посмотрите.

– Я с удовольствием посмотрю, – говорит Саша, – мы свой только что закончили. – Он обнимает Зою за плечи.

– Возьмем вино, которое мы привезли, и водку, – сказал Саша, когда гость скрылся за калиткой. – Пойду приму душ.

Танюшка с ними не пошла – ее ждали друзья. А Зоя, если бы могла, тоже не пошла бы. Не из-за Никиты, а из-за Ирины. Думала переодеться, но глянула в зеркало и решила – и так сойдет. И пошла в чем была: в джинсовых шортах, майке и шлепках на босу ногу. Только хвост перевязала.

– Интересно, есть ли у него бассейн? – поинтересовался Саша.

– Дурачок, – фыркнула Зойка и поправила на носу черные очки.

Никита встретил их радушно, Ирина растягивала рот в улыбке, Галина Ивановна хлопотала за столом, время от времени бросая на уже хорошо подвыпившего Андрея Михайловича настороженные взгляды. Прозвучал тост: «За дом, чтоб не развалился», – и Никита предложил гостям пройтись по дому. Прошлись, вернулись на веранду, снова выпили, и, когда на сидящих за столом спустилась вечерняя благодать, Андрей Михайлович, будучи хорошо под мухой и навеки привитый той сельской простотой, которая многим отравляет жизнь, стал подтрунивать над Зойкой: мол, она с пеленок умирала за Никитой.

– Бегала за ним, как не знаю кто. Ее называли Никитка-два, она за ним по пятам ходила, длинная, как жердь, ноги циркулем, ха-ха-ха… Это теперь она сиськи вырастила, а тогда… – он машет рукой, – тогда на нее жалко смотреть было. Никита, помнишь, как она пришла на твой день рождения в длинном платье? Ха-ха-ха!

Зойка прикипела к скамье и молча грызла арбуз. Степан Сергеевич побагровел, глазами захлопал, взгляд стал настороженный и злой – за такое у них в детдоме уже все зубы пересчитали бы. Но Андрей Михайлович не реагирует на просьбу Никиты прекратить этот разговор, не замечает негодования в глазах Степана Сергеевича и презрительного фырканья невестки. И льда во взгляде Саши тоже не разглядел.

– А что смешного было в том платье, Андрей Михайлович? – спрашивает Зойка – надоело ей все это.

– Смешного? – Андрей Михайлович икает, ковыряется в зубах зубочисткой и сплевывает на пол веранды. – Да не в платье, а в тебе…

– Папа! – Никита с укором смотрит на отца. – Хватит…

– Чего это – хватит? – Андрей Михайлович выкатывает удивленные глаза. – Что вы так серьезно ко всему относитесь? «Хватит!» – передразнивает он сына. – А что я такого сказал? Она жердью была. Волосы ежиком. Ха-ха-ха! Это сейчас на женщину похожа, а тогда… Ну чисто хлопец!

Первым, опираясь на трость, из-за стола вышел Степан Сергеевич, сказал, что ему пора курочек в сарай загонять, а то разбегутся, и добавил:

– Дочка моя никогда жердью не была. Так говорили, но это неправда. Она стройная и хрупкая, а это разные вещи. – Он поблагодарил за угощение, пожелал доброй ночи и ушел под пьяные крики Андрея Михайловича:

– Сергеич, брось! Тут еще водяры полно! Тоже мне… Разные вещи… Ну и иди себе…

Степан Сергеевич, ступая неуверенно не только из-за больной ноги, но и от выпитого, смотрел под ноги и ругал себя за то, что пошел в гости. Не конкретно к Рубанам, а вообще – да, он знает многих в поселке с того времени, как семилетним (а это почти полвека назад) попал в детский дом, расположенный тут же, в дубовой роще над притоком Донца, но стопроцентным сельским жителем так и не стал, хотя до сиротства жил в частном доме. Не в смысле любви к земле – земля ему была по душе, иначе после смерти Нади он вернулся бы в Харьков, в квартиру, выделенную ему, сироте-инвалиду, советским государством, – а в смысле нетерпения к сельской простоте, временами являющей собой откровенное хамство. И, как показала Страна Советов, оно отлично уживалось с высшим образованием даже в таком, казалось бы, просвещенном поселке, как этот.

Вскоре засобирались и Зоя с Сашей, прощание скомкалось, и ночью Зойка долго не могла уснуть, все вспоминала слова Андрея Михайловича. Да, ей хотелось тогда быть красивой, особенно в тот день рождения – Ирина уже запускала свои острые когти в Никиту, и он ходил как пришибленный. В том платье она, глупая студентка второго курса, чувствовала себя греческой богиней, но это ее не спасло – Ирина оказалась сильнее.

Она ворочалась в постели до двух часов, а потом решила на речку пойти – ночь была теплая, в реке плескалась рыба, и ярко светила луна. Вышла, и как-то само собой получилось, что пошла на то самое место, где много лет назад обнимались Никита с Ирой. Да, воспоминание неприятное, но времени прошло много, теперь у каждого была своя жизнь. Посмотрела на дом Никиты – что ж, может, все не так, как мечталось, но… надо жить дальше. Она походила немного по берегу реки и вернулась в постель…

Все это сейчас яркой молнией пронеслось в голове Зои, и она, глядя на мужа, прошипела:

– Слушай, ты, искатель любви! Ты не чувствовал мою ответственность за наше счастье?! Мать твою, не тебе говорить о любви, я тебя на ноги поставила, пока ты себя искал! Я ночами рисовала всякую муру, торговала на «балке» в дождь и в мороз, бралась за любую работу…

– И я брался за любую…

– Заткнись! – вне себя заорала Зоя. – Мы выживали на мои деньги, жили в моей квартире, мой отец кормил нас, пока твои родители в своей зверобойно-духовной академии в носу ковыряли! И когда все устаканилось, ты пошел к шлюхе, потому что когда-то увидел меня на берегу реки? Ах, какой сюжет для сопливого романа! А еще – сюжет для детектива, и в нем тебя надо замочить! Я расскажу Коле, и он тебя «замочит», а я обложку намалюю с твоей рожей, я тебе это обещаю! И запомни: Никита – это мое прошлое, это моя жизнь. Оно всегда будет со мной, как и твое прошлое. Усек?

– За такие слова, знаешь, что полагается? – В голосе Саши прозвучала угроза.

– А ты попробуй, – с вызовом бросила Зоя.

– Нет, – он мотнул головой, – не сейчас.

– Ты мне угрожаешь?

– Нет, просто предупреждаю на будущее – держи язык за зубами. И обещание свое засунь подальше.

– Ах, вон оно что… А ты в курсе, что тебе светит статья за сокрытие информации от следствия?

– В курсе. Я как-нибудь решу этот вопрос.

– Конечно решишь, но уже не через друга Вову.

Он стрельнул в Зойку взглядом, полным вражды, и посмотрел на часы:

– У меня есть предложение сегодня начать процесс развода.

– Отлично!

– Тогда созвонимся через час, сейчас мне нужно уехать.

– Хорошо, через час.

– Знаешь, я рад, что мы все прояснили, это самое главное. – Он скользнул глазами по Зойке. – Думаю, мы расстанемся без проблем.

– Без сомнения!

Она слышит его шаги, спускающиеся вниз по лестнице, а потом – гулкое, отскакивающее от стен «ох!». Она выбегает в коридор – Саша стоит на лестнице, как-то неуклюже опираясь одной рукой на перила, а другую прижимает к груди, будто что-то на ней нащупывает. Его глаза широко открыты, он силится что-то сказать, но вместо слов из его уст вырывается тихий стон. Зоя кидается к нему, но поздно – его рука соскальзывает с перил, и через мгновение, скатившись со ступенек, он уже лежит внизу на полу. Зойка вскрикивает, бежит к нему. Она хватает его за руки, шарит ладонями по груди, голове, но он не реагирует. Пульс есть, дышит. Дрожащими руками она набирает «103».

– Вызов принят, – слышит она, и ужас гонит ее во двор, к запертой на ключ калитке, а ключи в доме остались.

Ворота отъезжали в сторону целую вечность, и еще такая же вечность прошла, пока к ней подбежали двое мужчин, стоящих возле КамАЗа.

– Мой муж… он упал с лестницы!

Мужчины спешат к крыльцу.

Она – за ними, ей страшно, ноги подкашиваются, и все, что было до падения Саши, с каждым шагом превращается в пыль и не имеет никакого значения. И только одна мысль бьется в ее голове – не умирай… Не умирай! Все это не стоит жизни!

– Вы скорую вызвали? – Один из мужчин стоит на коленях возле Саши, другой держит в руках смартфон.

– Да, вызвала.

И тут Саша открывает глаза и делает попытку подняться на локоть, но стоящий на коленях мужчина ему не дает, он мягко прижимает его плечи к полу:

– Лежите, а вдруг вы что-то сломали?

– Не шевелитесь, скоро приедут врачи. Женщина, подложите ему что-то под голову, – говорит тот, который со смартфоном.

И она, глотая слезы – живой! – бегом в столовую, за пледом.

Она поехала вслед за скорой и вскоре узнала, что у Саши произошел спазм сосудов головного мозга и что у него больное сердце.

– Он никогда не жаловался, – растерянно пролепетала она.

– Далеко не все мужчины жалуются на боли в сердце. На этот раз ему крупно повезло, но помните: ему категорически нельзя нервничать.

Она вышла из больницы поздно вечером. На стоянке попрощалась с родителями Саши, и, уже когда садилась в машину, к ней подошла Анна Павловна:

– Ты завтра во сколько сюда приедешь?

– Утром, часов в десять.

– А я к обеду, привезу Сашеньке заливную рыбу, он просил. – По ее щекам текли слезы, подбородок мелко дрожал, и она не была привычной Анной Павловной, знающей то, чего не знает никто. – Это все те сволочи… Довели-таки. – Пауза – и снова возвращается та Анна Павловна: – Зоя, мне весьма неприятно тебе говорить… – на ее лице полуудивление-полузамешательство, – но мой сын просил передать, чтоб ты не утруждала себя посещениями.

– Что? – Неуверенно-виноватое состояние Зои тут же улетучилось, его будто корова языком слизала.

– Я передаю его слова.

– Во-первых, пусть он сам мне это скажет, а во-вторых, я буду делать то, что посчитаю нужным. Понятно?

Анна Павловна посмотрела на нее так, словно видела впервые, хмыкнула «ну как знаешь…» и пошла к своей машине.

Уже светало, а Зоя все сидела в студии. Она смотрела то на картины, то старалась заглянуть в себя. И там, внутри, не находила ни обиды, ни злости на Сашу, было что-то непонятное и пока еще зыбкое, которое вот-вот должно сформироваться, и тогда Зойка поймет, что же это такое. Так всегда бывает, когда она задумывает новую картину. Она еще точно не знает, что напишет, но уже начинает чувствовать.