Текст книги "Семейная хроника"

Вторая поездка за границу

Зима 1908–1909 годов отметила мою вторую поездку за границу. Наш «клан» в том же составе, как и в 1905 году, покинул на два месяца пределы отечества, следуя по пути Берлин – Мюнхен – Флоренция – Рим – Неаполь и обратно через Францию. Мне только что исполнилось пятнадцать лет, я и Сережа были в 7-м классе, я нацеливалась на золотую медаль. Пропустить два месяца занятий было известным риском, но я понадеялась на свои силы и убедила всех, что легко нагоню пропущенное.

В Петербурге, куда мы приехали, чтобы соединиться с бабушкой и дедушкой, Сережа поспешил показать мне новую достопримечательность города – открывшийся на Марсовом поле Скетинг-ринг, большой круглый балаган, где с утра до ночи под звуки оркестра, попеременно играющего «Шуми, Марица» (дань Балканской войне 1908 года) и «Mariette, ma p'tite Mariette», катался на роликах весь веселящийся Петербург. На галерее вокруг асфальтированной площадки стояли чайные столики, за линию которых я не рискнула спуститься, не будучи уверена в своих спортивных способностях.

Годом раньше у меня возникли поползновения покататься на коньках, но были пресечены. История этого предприятия такова: три раза в неделю за мной в гимназию заходила молодая англичанка miss Keefer. Мы должны были гулять, разговаривая по-английски, и иногда заходили на каток Александровского военного училища. Как только сын директора катковский лицеист Ванечка Лачинов замечал из окон своей квартиры наше появление, он надевал коньки, спускался на лед и, шепнув мне на ухо: «Невольно к этим берегам меня влечет неведомая сила», принимался давать мне уроки катанья на коньках или возить меня в кресле на полозьях.

Обнаружив сие, мама посмотрела на дело с практической точки зрения и сказала: «Пока затрачиваются деньги на то, чтобы Таня изучала английский язык, miss Keefer бездействует на скамейке, а Таня болтает с Лачиновым по-русски! Никаких катков больше не будет!» Так закончилась моя конькобежная карьера, не имевшая, кстати говоря, хороших перспектив. Я унаследовала от матери слабость связок в коленных суставах: правый сустав имел склонность сдвигаться с места (привычный вывих), причиняя нестерпимую боль.

Все вышесказанное не имеет никакого отношения к нашей поездке за границу, но поскольку была упомянута «неведомая сила», влекущая людей на каток, можно упомянуть и то, что незадолго до отъезда Сережа влюбился в какую-то сомнительную особу со скетинга и отравлял мне жизнь картинами «страданий молодого Вертера». Внешний вид Сережи на этом этапе его жизни был довольно смешной. При переезде границы он сменил гимназическую форму на серенький костюмчик, а фуражку – на котелок. Если добавить, что и то и другое он носить не умел, а для защиты глаз на нем красовались дымчатые очки, можно воссоздать образ, смахивающий на Мурзилку. Бабушка его высмеивала, но в ее самых безжалостных замечаниях сквозила уверенность, что этот гадкий утенок превратится со временем в лебедя.

Миновав быстро Берлин, мы остановились в Нюрнберге. Гостиница «Bairischer Hof» помещалась в старинном мрачном доме с узкими извилистыми коридорами, толстыми стенами и решетками на окнах. Моя комната находилась на верхнем этаже, и, прежде чем лечь спать, я долго смотрела на озаренные луной шиферные остроконечные крыши с целым лесом вздымающихся в светлое небо шпилей и завитков. Ночью мне приснился такой страшный сон, что я опрометью помчалась в мамину комнату и просидела там до утра. Сон этот представлял вариант сказки о Щелкунчике (в детстве я боялась этой сказки). Щелкунчик, сопровождаемый крысами, наступал на меня и говорил: «Я нюрнбергская заводная игрушка!» И весь страх заключался в том, что он был автоматом.

На следующий день я оскандалилась еще больше: после посещения дома-музея Дюрера мы отправились в замок, стоявший на горе за чертой города. Осмотрев залы и дворы и подивившись пробитому в скале необычайно глубокому колодцу (вода летит до дна более двух минут), мы зашли в башню с различными орудиями пыток. Словоохотливый гид, показывая нам свои жуткие экспонаты, подвел нас к знаменитой Железной Деве – подобию женской фигуры, в недра которой заключалась жертва, после чего в эту жертву со всех сторон вонзались узкие длинные ножи. В то время как гид описывал действие этого механизма, раздался глухой звук: это я без сознания упала – сначала на подоконник, а потом к подножию Железной Девы. После чего была вытащена во двор и полита водой из исторического колодца.

Мрачные впечатления от Нюрнберга сгладились двухдневным пребыванием в приветливом Мюнхене. Проходя по залам Пинакотеки, мы старались не задерживаться перед средневековыми лубками, изображающими злых духов с толстыми животами, перепончатыми крыльями, когтями и хвостами, искушающих или мучающих грешников, и поскорее переходили к трогательным мадоннам и прекрасным дамам Возрождения. Очень мне понравился парк, длинной полоской идущий вдоль изумрудного Изара, и я оценила искусство немцев в использовании плакучих деревьев, различных кустарников и водных пространств для создания прелестных парковых ландшафтов.

Ослепительным солнечным утром мы пересекли швейцарскую границу в Куфштейне. Помню необычайно чистый воздух и горки красных апельсинов-корольков в буфете станции, оповещающих о близости Италии.

Подъезжая к Симплону, мы жадно всматривались в очертания снежных гор, но, откровенно говоря, самые величественные картины природы в ее чистом виде, когда в эти картины не вмешается ни один штрих человеческого творчества, оставляют меня равнодушной. Мысль эта так хорошо выражена Гоголем при описании плюшкинского сада, что мне на эту тему распространяться не приходится!

На итальянской границе меня ожидал сюрприз: когда нас окружили носильщики и таможенные чиновники, из уст Сережи полилась итальянская речь. Оказывается, помня, какие неприятности нам доставило незнание этого языка в прошлую поездку, когда мы растерялись на Миланском вокзале, бабушка пригласила служащего итальянского посольства синьора Нардучи в качестве учителя, и Сережа, весьма способный к языкам, в несколько месяцев овладел итальянской разговорной речью. Свои познания он скрывал от меня до поры до времени, чтобы ошеломить на итальянской границе.

Знакомая мне по первому путешествию Венеция вновь очаровала меня. Примерно в то же время у Львиного Столба стоял очарованный, как и я, Александр Блок и слагал в честь Прекрасной Дамы Венеции достойные ее красоты стихи:

 
На башне с песнею чугунной
Гиганты бьют полночный час.
Марк утопил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас.
 

Из Венеции мы произвели кратковременную вылазку в Павию, прелестный городок, место упокоения святого Антония, помогающего людям находить потерянные вещи и утраченные привязанности. Сережа и дядя Коля съездили, кроме того, в Верону и привезли оттуда изображение гробницы Ромео и Джульетты. Существование этой гробницы приводит мне на память вопрос, заданный мне однажды в лагере: «Не встречали ли вы в Петербурге Анну Каренину, а если не вы, то, может быть, ваша мать?»

Маршрут нашего путешествия вел нас на юг. На одной из маленьких станций, вроде Орвието или Оспедалетто, в наше купе вошел молодой итальянец, бережно несший футляр со скрипкой. Через четверть часа мы уже знали, что этот юноша только что закончил консерваторию и теперь, перед началом своей музыкальной карьеры, как добрый католик, едет в Болонью испросить благословение святой Цецилии, покровительницы музыкантов. Рассказав все это, молодой человек задремал. Над его головой, на багажной сетке, лежал дедушкин портплед. Поезд шел быстро, и вагон бросало из стороны в сторону. На каком-то резком толчке ремешок, стягивающий боковой карман портпледа, лопнул и на музыканта посыпался дождь тонких листов бумаги «особого назначения». Сережа и я покатились со смеху, а бабушка тут же уверила музыканта, что это предвестники лавров, которые будут сыпаться на него во время его концертов.

Если Венеция сразу поражает воображение, как нечто необычайное и неповторимое, то Флоренция завоевывает сердце постепенно и навсегда. Каждый день, проведенный в этой цветущей котловине, содержащей бесценные сокровища искусства, открывает что-то новое, причем это новое воспринимается легко, как бы само собою. Тут нет нагромождения разных культур, которое подавляет в Риме. Здесь все единообразно, легко и красиво.

Остановились мы в небольшой гостинице на via Porta Rossa. Чтобы выйти на площадь Сеньории, надо было миновать небольшой рынок Mercato Nuovo со стоящим на низком цоколе бронзовым кабаном. Я хорошо знала этого зверя и постаралась, проходя мимо, похлопать его по морде, поэтому впоследствии была рада увидеть его копию в открывшемся на средства Нечаева-Мальцева Музее изящных искусств в Москве.

Утро мы проводили, осматривая дворцы и церкви, а к завтраку собирались под парусиновым тентом маленького ресторана на via Calzaioli. В этом ресторане подавались неизменные spaghetti, колбаса mortadella и сыры: моцарелла, горгонзола и пармезан. На сладкое приносили сбитый в пену соус сабайон в высоких стеклянных бокалах. Дядя Коля все это щедро поливал терпким кьянти, продававшимся в оплетенных соломой бутылках.

Здесь следует сказать, что «золотой век» отношений между мамой и Николаем Борисовичем ко времени нашей второй поездки за границу закончился. Недоразумения происходили большей частью за столом. В известные моменты мама говорила или показывала глазами, что надо прекратить пить. В ответ на это дядя Коля, злобно глядя на нее в упор, заявлял, что не нуждается в опеке, и наливал себе еще стакан вина. Мама обычно сдерживалась, но видно было, как горячая волна крови заливает ее лицо. (Эта способность краснеть и бледнеть при душевных волнениях передалась и мне.) Неприятный инцидент такого рода произошел во время экскурсии во Фьезоле – селение, расположенное на одном из холмов, окружающих Флоренцию. Выйдя в раздражении из-за стола, Николай Борисович отказался осматривать келью уроженца Фьезоле прерафаэлита Фра-Анжелико и пошел допивать с шоферами привезших нас автобусов, повторив тем самым выходку 1905 года. Изменилось только то, что тогда его собутыльниками были венецианские гондольеры, а теперь флорентийские шоферы.

Когда мы, покинув Флоренцию и двигаясь по направлению к Риму, пересекали пустынные равнины Кампаньи, нам сопутствовали однообразные линии древнеримских акведуков: то подходя к полотну железной дороги, то уходя к горизонту, эти нескончаемые аркады поражали своей мощью и напоминали тяжелую поступь легионов.

Говорить о Риме – задача очень трудная, и я ограничусь лишь отрывочными впечатлениями попавшей в него 16-летней туристки. Впечатления эти были все же достаточно сильны, чтобы тридцать лет спустя найти отражение в строках, написанных очень далеко от Рима и в не совсем обычных условиях. Это произошло на реке Вычегде, за стенами и проволоками Локчимлага. Я заболевала глубоким лимфоаденитом левого бедра, закончившимся потом общим заражением крови. Болезнь только начиналась, но сознание под действием повышенной температуры уже было сдвинуто с нормальных позиций.

Лежа с закрытыми глазами в душном больничном бараке, я заставляла себя уходить от действительности, и тут на помощь приходили образы Италии. Толчком к этому, может быть, послужило то, что главный врач нашего лагпункта, доктор Готлиб, своим внешним видом напомнил мне высокого упитанного кардинала, которого я когда-то видела в соборе Святого Петра.

Однажды я всю ночь бредила Римом и наутро, когда температура спала и ко мне вновь вернулась способность управлять рифмами, я посмотрела на вещи с юмористической стороны (это тоже очень помогает!) и написала следующие, посвященные нашему врачу, строфы:

 
Я не вижу Вас в белом халате
На сплавной отдаленной реке,
Вижу Вас в ватиканской палате
С кардинальским кольцом на руке.
 
 
Вы со стен Бельведера украдкой
Наблюдаете женскую тень,
И одежды пурпурные складки
Ниспадают на мрамор ступень.
 
 
Закрывается церкви ограда,
Запираются ставни домов,
И ложится ночная прохлада
На все семь знаменитых холмов.
 
 
На больших площадях и на малых
Бьют фонтаны немолчной струей.
В Риме плохо ли быть в кардиналах
И земным не судиться судьей!
 
 
Здесь же Ваши так слабы гарантии,
Так сильна предержащая власть!
Вам нужна кардинальская мантия –
Вам же только вверяют санчасть!
 

Остановились мы в Риме в небольшой гостинице на via del Quatra Fontana, близ Квиринала. Не в пример прочим весьма мощным и декоративным римским фонтанам, те четыре фонтана, которым была обязана названием наша улица, представляли собою тонкие струйки воды, падающие из львиных пастей в стоящие под ними раковины. Наша гостиница была интересна лишь тем, что по узкой лестнице, ведшей на чердак, можно было выйти на крышу и увидеть все семь холмов. Мы с Сережей, обнаружив небольшую площадку под крышей, часто сидели там на закате, изможденные целым днем осмотра достопримечательностей.

А осматривали мы всё, что положено осмотреть в Риме. Перед нами, как в калейдоскопе, промелькнули и Колизей, и Форум, и Капитолий с конной статуей Марка Аврелия и бронзовой волчицей, и колонна Траяна, и развалины многочисленных терм. Все это было, несомненно, интересно, но казалось слишком давно прошедшим, чтобы не быть реставрированным, и потому не внушало полного доверия. Папский Рим произвел на меня более сильное впечатление, может быть, потому, что архитектурные памятники эпохи Возрождения еще не полностью стали музейными экспонатами и в них происходила та самая жизнь, для которой они были предназначены – жизнь католической церкви.

Слушая мессу в соборе Святого Петра, осматривая Сикстинскую капеллу, я находилась в том сосредоточенном настроении, которое подходит к подобным моментам; когда же мы перешли к осмотру замка Святого Ангела – круглого здания на берегу Тибра с фигурой ангела на крыше, – всякая серьезность нас с Сережей почему-то покинула и мы со смехом бегали по кольцеобразным коридорам этой мрачной постройки, служившей некогда тюрьмой, пока не наткнулись на брата шведского короля, принца Карла (дядю Вильгельма Зюдерманландского) – высокого худого человека чопорного вида, сопутствуемого адъютантом и гидом. Сережа присел от неожиданности и с комическим испугом воскликнул: «Ничего себе!» Бабушка только всплеснула руками.

Неаполь произвел на меня менее сильное впечатление, чем другие города Италии. Совершенно исключительный интерес представляет собою Помпея и все то, что было найдено при ее раскопках и хранится в Неаполитанском национальном музее, но панорама залива, «увидя которую, остается только умереть» («Vedi Napoli e poi muori!»), была мне хорошо знакома по гравюре, висевшей в аладинской диванной, и действительность к этому ничего не прибавила.

Из Неаполя, самой южной точки нашего путешествия, мы стали быстро двигаться по направлению к дому. В окнах вагона промелькнула склоненная Пизанская башня. В Генуе, между поездами, мы успели посмотреть Кампо-Санто с монументами Кановы и возвышающийся в порту памятник генуэзцу Колумбу, а через двенадцать часов были уже в пределах belle France. Наша недельная остановка в Ницце имела целью дать дяде Коле возможность проверить вновь изобретенную им систему игры в рулетку и оставить в Монте-Карло ассигнованную на это сумму.

Пока он играл, мы с мамой, как всегда дружно и весело, бегали по залитым солнцем улицам Ниццы, покупая цветы, духи, апельсины и всякие прелестные мелочи, которыми так богата Франция. Во время одного из походов с нами увязался Сережа. Сначала все шло хорошо, но под конец вид лент, кружев и батиста ему наскучил, и, когда мы заколебались в выборе между двумя блузками, он начал выражать признаки нетерпения и демонстративно сел на стул около входной двери. Хозяйка магазина, чрезвычайно манерная дама, всячески старалась продать нам более дорогую блузку с открытым воротом, а мама склонялась к покупке более дешевой с воротом закрытым. Хозяйка решила обрести союзника в лице Сережи и обратилась к нему со словами: «Хорошо! Мы спросим у этого юного рыцаря!» На что Сережа, который в это время, как я уже говорила, более походил на Мурзилку, чем на «рыцаря», лаконически ответил: «Мадам, я за закрытые!» Хозяйка опустила глаза и, с тем манерно-лукавым видом, на который способны только француженки, заметила: «О! Скромный рыцарь!» Это прозвище осталось за Сережей даже и тогда, когда уже давно перестало соответствовать действительности.

Проигравшись в Монте-Карло, дядя Коля стал неудержимо стремиться домой. Мысли его теперь были всецело заняты предстоящим в Москве любительским спектаклем «Бесприданница» с Найденовой в заглавной роли. Желая доставить ему удовольствие (а я этого всегда желала), я предлагала ему спросить роль Карандышева и подавала реплики, пока он репетировал. Так, в стенах заграничных отелей раздавались тексты Островского.

Пятидневное пребывание в Париже отметили семейным обедом у дяди Альберта и осмотром Версаля. Не останавливаясь в Берлине, через Вержболово мы вернулись на родину, и московская жизнь вошла в свою колею.

Мои гимназические занятия пошли усиленным темпом. Мне нужно было быстро догнать класс, чтобы не упустить сверкавшей перед моими честолюбивыми взорами золотой медали. Тем не менее случались дни, когда я бросала всё и после звонка быстро мчалась домой, чтобы привести себя в порядок и успеть на репетицию того или иного любительского спектакля, в котором участвовал Николай Борисович. Спектакли эти обычно давались на сцене Охотничьего клуба на Воздвиженке, но репетиции происходили у нас дома. Режиссировал почти всегда Иван Николаевич Худолеев из Малого театра. В 1908 году у нас репетировали водевиль «Тайна женщины» в таком составе: лирический студент – Максимов, комический студент – Массалитинов, их прелестная соседка Сезарина – Найденова, привратник л'Алуэтт – дядя Коля. Максимов блистал во всем своем очаровании.

Я уже говорила, что он нарушил покой московских барышень, выступив тогда же на сцене Малого театра в роли Клавдио в «Много шума из ничего». То, что он бывал запросто у нас в доме, вызывало зависть моих сверстниц, зависть, как я уже говорила, совершенно необоснованную.

Золотую медаль я получила. Не совсем понимаю, как мне удалось перескочить барьер математики – области, в которой я не проявляла никаких талантов. Думаю, что на письменном экзамене не обошлось без какой-нибудь шпаргалки, а устно меня экзаменовал почетный ассистент, профессор Московского университета Млодзиевский, посетитель Давыдовских четвергов, ценивший очарование моей матери и, вероятно, не пожелавший топить ее дочь казуистическими вопросами.

В 8-м классе моя средняя отметка «5» была уже вполне законна, так как математика отпала, а в гуманитарных науках я преуспевала. К сожалению, дух дилетантства был во мне достаточно силен, и, закончив гимназию, я погналась за двумя зайцами: поступила в Строгановское училище прикладного искусства и записалась вольнослушательницей на историческое отделение университета Шанявского. Но об этом я буду говорить по мере хронологического развертывания повествования, которое, кстати говоря, несколько задержится следующей главой, посвященной летним впечатлениям школьного периода.

Четвертую часть года, с конца мая по 1 сентября я проводила не в Москве, а в деревне – в тех милых калужских краях, упоминанием о которых я начала свои записки.

Летние впечатления

Каждую весну, как только кончались школьные занятия, мы с мамой и собакой Альфой садились в поезд Московско-Киевской железной дороги и ехали до станции Сухиничи, где нас ждали лошади. Под привычный звон бубенчиков-глухарей мы проезжали 15 верст, отделявшие Аладино от станции, и начиналась та размеренная, несколько однообразная аладинская жизнь, в которой и мама, и я находили большую прелесть, тогда как мамина сестра Валентина Гастоновна скучала в Аладине и никогда туда не стремилась.

Наши комнаты располагались во флигеле, но мы там только спали, а весь день проводили в большом доме. Утро начиналось с прогулки в парке, который тянулся на 35 десятинах вдоль течения реки Аладинки и изобиловал мостиками, скамейками, заброшенными колодцами, гремучими ручьями, сырыми папоротниковыми чащами и солнечными, поросшими высокой травой лужайками. Самой ценной частью парка был неприкосновенный со-сенник с мачтовыми деревьями, сквозь верхушки которых едва просвечивало голубое небо и у корней которых оседающий грунт образовывал песчаные пещеры. В сосен-нике росли белые грибы, в чищеном ельнике – красные, а на полянке – березовики.

В половине первого все сходились в столовой большого дома к завтраку. Тут уже следовало подтянуться в смысле манер. Жизнь в Аладине вращалась вокруг бабушки, властная рука которой чувствовалась повсюду. О воспитательных ее методах я говорила, упоминая о том, что низведение понятия «долга» до самых мелких вопросов доходило иногда до гротеска, но удивительным было другое: нравоучения бабушки могли вызывать протест, но никогда не вызывали скуки. Самые неприемлемые для нас тезисы преподавались так умно и даже талантливо, что мы их проглатывали как пилюли, благодаря какой-то еле уловимой частице юмора, которая скрывалась в бабушкиных категорических требованиях. Получалось так, будто она сама в душе немного смеется над жизненными правилами, которые проповедует.

С ранних лет нам, например, повторялось, что дети никогда не должны противоречить взрослым, что бы те ни говорили. «Запомните раз и навсегда, что если я скажу средь бела дня, что это ночь, вам просто нужно промолчать или, что еще лучше, сказать: „А вот и Луна!“ У меня могут быть свои причины так говорить, и не ваше дело – мне противоречить!» С тех пор, когда кто-нибудь грешил против истины, мы толкали друг друга и говорили «А вот и Луна!» Бедная бабушка не могла предвидеть в то время, что один из ее внуков так прочно усвоит это правило, что впоследствии систематически будет указывать на луну при полном мраке!

Если даже педагогические эклоги бабушки Александры Петровны оказывались живы и остроумны, то ее рассказы о прошлом, ее суждения о людях и событиях были тем более блестящи. Она умела схватывать все характерное, существенное, не закрывая глаза на недостатки самых близких людей и не щадя этих людей для красного словца. Сережу она очень любила, но постоянно его одергивала и высмеивала так, что жизнь этого любимца имела неприятные стороны. Ко мне, поскольку ответственность за мое воспитание лежала не на ней, бабушка относилась менее требовательно (в силу этого я даже получила от Сережи прозвище «помпадурши»).

После завтрака часа два мы посвящали занятиям. К Сереже из села Субботники приезжал отец Тимофей, обучавший его катехизису. Ника занимался с Эммой Александровной немецким, а я с мамой – французским. В 4 часа все сходились с рукоделием в диванной. Дедушка откладывал в сторону получаемую им из Парижа газету «Le Temps» и принимался за чтение вслух, причем его французский язык и манера читать были прекрасны. Дедушка имел терпение прочитать нам семь томов «Отверженных» Гюго и многие романы Бальзака.

После обеда прибывала почта, просматривались газеты, обсуждались политические новости. Бабушка получала «Новое время», а мама – «Русское слово». По вечерам иногда собирались у крыльца аладинские или нетесовские крестьяне (так называемое «общество»), и бабушка вела с ними какие-то хозяйственные разговоры, в конце которых обычно появлялись четверть водки и чарочка.

Бабушка любила беседы со стариками, знавшими ее отца и теток – они ей напоминали «доброе старое время». Однажды, когда нетесовский Мишка-кузнец забрел во двор с гармоникой в руках (этот инструмент был под строгим запретом в усадьбе) и запел во все горло: «Ах ты, гой еси, матушка Александра Петровна, уж как я тебя люблю!» – ему за это «гой еси» простили нарушение правил и даже дали, кажется, опохмелиться.

Вечером взрослые сидели на балконе, где было прохладно и пахло цветущим на клумбах табаком, мы же бегали по двору, играя в палочку-выручалочку.

Такой порядок дня нарушался редко. Старшие представители семьи довольствовались обществом друг друга и легко обходились без визитов деревенских соседей, зато дети (во всяком случае я) приходили в восторг, заслышав бубенцы приближающейся тройки. Чаще других нас посещали наши ближайшие соседи Запольские, именье которых, Радождево, находилось в семи верстах от Аладина по направлению к Сухиничам. По своему месторасположению Радождево не было живописным, усадьба стояла в низине, но неотъемлемыми его качествами были обширный яблоневый сад, большой, обсаженный ракитами пруд, извилистая, изобилующая раками речка, грядки с клубникой и та большая свобода, которой там пользовались дети (по сравнению с Аладиным).

В XIX веке Радождево принадлежало отставному военному Александру Павловичу Запольскому, женатому вторым браком на Прасковье Алексеевне Бибиковой. Семья Бибиковых владела сравнительно крупным (по масштабам Калужской губернии) поместьем при селе Попелеве, в другом конце уезда, которое перешло к старшей дочери Бибиковых Александре Алексеевне, бывшей замужем за Василием Владимировичем Воейковым. В описываемое мною время старика Запольского уже не было в живых. Сильно заложенное Радождево унаследовал его сын от первого брака Николай Александрович, наш земский начальник, человек очень симпатичный и столь же беззаботный, а находящееся близ Козельска Попелево было куплено у разорившегося Воейкова князем Алексеем Алексеевичем Вяземским.

Слыша, что Радождево два раза в год систематически назначается на торги за неуплату процентов в Дворянский банк, дедушка укоризненно качал головой и удивлялся легкомыслию Запольского. Однако, может быть, потому, что последний принадлежал к тем незлобивым птицам небесным, которые не пекутся о завтрашнем дне, судьба его хранила: всегда находились люди, которые его выручали в последнюю минуту, и Радождево уцелело до 1915 года, когда было благополучно продано полковнику Кирьякову.

В бытность свою на военной службе в Харькове, Николай Александрович женился на вдове своего однополчанина, носившей не легко произносимую польскую фамилию Вржец. Поселившись в Радождеве, Мария Аркадьевна быстро привыкла к деревенской жизни, стала хорошей хозяйкой, целый день наводила в доме чистоту, лишь изредка вспоминая родную Хохляндию, вечера в Харьковском офицерском собрании и то, как ловко она умела отваживать местных донжуанов. Бабушке особенно нравился один ее рассказ: «Иду это я с двумя приятельницами по улице. Стоят два офицера и бросают нам вслед: „Три грации!“, а я не задумываясь: „Два дурака!“»

Дочь Марии Аркадьевны от первого брака, Валя Вржец, по окончании Николаевского института должна была поступить учительницей в Радождевскую церковно-приходскую школу, так как получаемая ею за отца незначительная пенсия никак не могла покрыть ее бюджета и не давала возможности хотя бы изредка выписывать какой-нибудь соблазнительный предмет из отдела дамских мод каталога фирмы «Мюр и Мерелиз». Несмотря на большую разницу лет, между мною и Валей существовал какой-то антагонизм – меня раздражали и ее претенциозный тон, и ее гортанное произношение буквы «г», и, главным образом, начальственный тон в отношении младших сестер – моих приятельниц.

Однажды (это было в начале 1907 года), вернувшись с уездного земского собрания, Николай Александрович Запольский сказал, что определил свою падчерицу в гувернантки к младшим детям княгини Марии Владимировны Вяземской и ей предстоит переехать в имение Отрада в десяти верстах от Козельска. Уже давно наше любопытство возбуждала неведомая нам веселая богемная жизнь, которая шла в окрестностях этого города. Молва доносила до Аладина имя неотразимой княгини Марии Владимировны, урожденной Блохиной, прозванной Захват, потому что к ее ногам поочередно слагали сердца все окрестные помещики, по странной случайности носившие как на подбор имя Алексей (князь Алексей Алексеевич Вяземский, князь Алексей Дмитриевич Оболенский, Алексей Николаевич Домогацкий, Алексей Николаевич Ергольский).

И вот в эту запретную для нас зону должна была проникнуть Валя. Мы надеялись, что край завесы приоткроется и мы узнаем что-нибудь интересное. (Под словом «мы» я подразумеваю себя, девочек Запольских и отчасти двоюродного брата Сережу.) К семье Вяземских я вернусь позднее, а сейчас скажу несколько слов о своих радождевских приятельницах, главным образом о старшей из них – Ляле (Ольге), с которой меня связывает многолетняя дружба.

В описываемое мною время она напоминала годовалого жеребенка-стригуна – худенькая, голенастая, резкая в движениях. Глаза у Ляли были серые, с темными кругами, прямой нос и яркие губы на бледном лице. Она была молчалива, может быть, немного упряма. Поверхностные наблюдатели, вроде аладинских взрослых, называли ее «рыбой», но я с ними не соглашалась и даже в очень юные годы признавала в Ляле лежавшие «в потенциале» сильные черты благородства и прямоты. Катя Запольская – милая, веселая, похожая на китаяночку девочка, была года на четыре моложе нас, но неизменно принимала участие в наших предприятиях, увлечениях и спорах.

Дядя Коля Шереметев был связан с Николаем Александровичем охотничьей дружбой. В десяти верстах от Аладина по берегам Жиздры тянулись обширные леса, принадлежавшие Розалии Ивановне фон Шлиппе, урожденной Фальц-Фейн. Леса эти изобиловали озерами и юго-западным своим краем сливались с так называемыми Брынскими лесами. Вот в эти-то места часто устремлялись дядя Коля, Запольский, радождевский садовник Кирилл и аладинский садовник Гаврила в сопровождении собак Альфы и Дьянки.

Дядя Коля особенно любил осеннюю охоту на рябчиков с пищиком и на тетеревов. Добросовестно исходив десятки верст, охотники устраивали привал в сторожке какого-нибудь лесного сторожа (сторожа эти носили на западноевропейский манер каскетки с инициалами РФШ и называли хозяйку, которой никогда не видали, «Лазорь Ивановна»).

На привалах открывались корзинки с провизией, откупоривались охотничьи фляги и начинались удивительные рассказы радождевского Кирилла, великого мастера новеллы (его рассказ «О бесстрашном дворянине» опубликован, со слов дяди Коли, Николаем Васильевичем Давыдовым в книге воспоминаний).

Отправляя дядю Колю на охоту, мама строго контролировала содержание его фляжки, но упускала из виду, что во всяком населенном пункте имеется предприимчивая шинкарка, при содействии которой «брынские стрелки» могли удвоить выданную им дома дозу.

Однажды (это было, кажется, летом 1904 года) Николай Александрович привез в Аладино своего крестника, сына своего друга Сергея Николаевича Аксакова – Бориса, который должен был принять участие в охоте. Борис Аксаков в то время был кадетом старшего класса 2-го кадетского корпуса. Это был складный юноша лет восемнадцати с продолговатым лицом, умными глазами и маленьким ртом. Про него было известно, что он прекрасно учится и «подает большие надежды».