Текст книги "Семейная хроника"

Борис в феске – с этим еще можно было согласиться, но Москвин с его квадратным лицом был совершенно невыносим в турецком головном уборе.

Следуя дальше, прекрасным солнечным полднем мы стали на якорь в Смирнской бухте. Был час завтрака, смуглый мальчик внес в кают-компанию связку цветущих веток миндаля. M-me Сухомлинова сказала: «Покажите мне!» Борис, думая, что цветы продаются, резко добавил: «А потом – мне!» Оказалось, что русский консул приветствовал букетом жену военного министра.

В прекрасной четырехместной коляске мы с Москвиными совершили поездку по Смирне и ее окрестностям. Вид этих спокойных мест воскрешал в памяти евангельский ландшафт, таким, как представляешь его себе в детстве: невысокие холмы, каменистые дороги, круглые колодцы с архаическими блоками, оливковые деревья, навьюченные ослики и – кое-где – скопления белых домиков с плоскими крышами. С центральной площади Смирны при нас отправлялся караван в Мекку. Во главе каравана шествовал маленький, увешанный бубенчиками ослик. Шея этого вожака была украшена ожерельем из крупных бус небесно-голубого цвета. (Такое ожерелье, купленное нами в числе других курьезов магометанского Востока, я потом носила в качестве пояса к летним платьям.)

Претерпев небольшую качку около Крита, мы благополучно высадились в Александрии и тут же отправились в Каир. Четыре часа поезд шел по земле дельты Нила, с которой, судя по словам наших случайных спутников, собирают по четыре урожая в год, и всюду мы видели допотопные колодцы с ходящими вокруг них по приводу буйволами.

Момент появления на горизонте трех пирамид Гизы был волнующим, но Нил меня разочаровал. В Каире это самая обыкновенная река, даже не очень широкая, разделенная на два русла островом. Правую его сторону обрамляет обычная набережная с европейскими гостиницами, среди которых выделяется «Semiramis Hôtel». На левом берегу километрах в трех от Нила стоят три пирамиды и рядом с ними засыпанный по плечи сфинкс.

Когда мы осматривали эту группу пирамид и Каирский национальный музей с его богатейшим собранием египетских древностей – и среди них лежащую в стеклянном ящике мумию Рамзеса II, высохшего человека с коричневым лицом, – я обязательно захотела увидеть Нил в его естественном, неприкрашенном виде. Для поездки в Луксор или Ассуан у нас не было времени, и мы решили провести несколько дней в Гелуане, небольшом курортном местечке, расположенном немного выше Каира по течению Нила, в санатории очень обходительной одесской еврейки Доры Кушнир.

Гелуан, куда мы отправились поездом, оказался довольно скучным местом, но в 80 минутах ходьбы от санатория росла прибрежная пальмовая роща с ярко-зеленой травой, и там протекал Нил, ничем не отгороженный и такой доступный, что можно было наклониться и зачерпнуть из него воды. Это необходимо было сделать, чтобы выполнить заказ брата Бориса, Сережи, которому в ту пору было 13 лет и который просил привезти ему воды из Нила и песку из Сахары. К этим «дарам Африки» мы еще прибавили какое-то колючее растение, росшее на песках, окружающих Гелуан.

В Каире я получила письмо от мамы. Между нею и Николаем Борисовичем произошло окончательное объяснение, после которого мама уехала в Петербург к сестре. Начался второй ее развод. Хотя я должна была ожидать подобной развязки, мамино письмо меня потрясло, и я почувствовала ненужность своего пребывания в Африке в то время, когда на Пречистенском бульваре происходят великие события. Я вспомнила и «золотой век» отношений дяди Коли и мамы, который я еще застала, и крушение этого «золотого века» с переездом в Большой удельный дом, их частые размолвки во время совместной жизни и покаянные, полные самобичевания письма дяди Коли, как только мама куда-нибудь уезжала.

И в эти неустойчивые отношения за последние годы влился новый элемент: увлечение дяди Коли Елизаветой Ивановной Найденовой, увлечение платоническое, им самим, может быть, в первый период не осознанное, но перешедшее впоследствии в нечто маниакальное. Этой несчастной любви Николай Борисович остался верен до самой смерти, может быть потому, что Найденова была к нему вполне равнодушна, а все несбыточное имело для дяди Коли особую ценность. Но об этом речь будет впереди!

Гелуан, самая южная точка нашего путешествия, был достигнут; время отпуска Бориса истекало, надо было тем же путем возвращаться домой. Я ехала домой с тяжелым чувством – будущее представлялось мне туманным. Удельный дом для меня уже не существовал, а главное, отношения с Борисом вызывали во мне какое-то недоумение; вспомнились дети из сказки Метерлинка, в руках которых Синяя Птица, символизирующая счастье, – вдруг поблекла.

В Москве меня очень трогательно встретил дядя Коля, осунувшийся, нервный, жалкий. Борис сразу уехал по служебным делам в Калугу, я же прожила с дядей Колей несколько печальных дней в опустевшем Удельном доме, куда скоро должен был переехать новый начальник округа Голенко. Николай Борисович подал в отставку, снял небольшой домик из трех комнат на Собачьей площадке (принадлежавший Александру Трофимовичу Обухову) и собирался переехать туда с нашей старой прислугой Наташей, взявшейся вести его хозяйство. С осени 1914 года он, при содействии Александра Ивановича Южина, был включен в труппу Малого театра под своим неизменным псевдонимом Юрин.

Спешиловка

В 1914 году калужским губернатором состоял князь Сергей Дмитриевич Горчаков, дальний родственник Шереметевых, женатый на графине Анне Евграфовне Комаровской. Горчаков был тяжеловесным, добродушным человеком, тогда как его жена, похожая на мышку, была женщина бойкая и в обращении признавала только мужское общество.

Ее сестра, [Наталья] Ван Зон, была известной наездницей и брала призы на конских соревнованиях. Брат ее [Павел] Комаровский оказался жертвой Тарновской – центральной фигуры прогремевшего на весь мир в 1910 году венецианского процесса[60]60
  Мария Тарновская (1877–1944) – роковая женщина, «черный ангел», как ее называли, которая склоняла к самоубийству своих многочисленных любовников.


[Закрыть].

Зимой 1912 года мама и я приезжали в Калугу, где с большим размахом отмечались выборы губернского предводителя дворянства (Николая Ивановича Булычева). Из Москвы даже выписали хор цыган с Шурой Христофоровой во главе. На балу в Дворянском собрании блистала бриллиантами Тёкла Орлова-Давыдова, а Сергей Дмитриевич Горчаков, взяв меня под руку, представлял почтенным гостям как свою «племянницу». Родство было приклеено для красного словца, но знакомство с Горчаковыми, во всяком случае, состоялось, и в 1914 году я надеялась, что Бориса не зашлют в самый медвежий угол Калужской губернии.

Дело, однако, сложилось само собой без всяких хлопот. Земский начальник четвертого участка Тарусского уезда Владимир Владимирович Бэр был в 1914 году избран уездным предводителем, его место оказалось вакантным, и Борис получил назначение в самый хороший район – как по природным условиям, так и по близости к Москве.

Ранней весной мы с Борисом вышли из вагона на станции Ферзиково Сызрано-Вяземской железной дороги и в наемной таратайке, запряженной парой тощих лошадей, поехали по уезду в поисках квартиры. Проехав верст восемь, мы очутились в небольшом поселке Росляково, где сдавался домик в четыре комнаты. Теперь мне кажется, что этот дом был не так уж плох, но тогда мы были более избалованы и помещение в Рослякове нам не понравилось.

С тех пор прошло много лет, но когда я смотрю на картину Левитана «Март», я вспоминаю поездку в Росляково: хлюпающая под копытами лошадей непросохшая земля, кое-где островки снега, ослепительно синее небо и прозрачная сетка деревьев с едва набухшими почками. Может быть, домик показался мне таким убогим и потому, что вокруг него вместо зелени стояли голые прутики…

На следующий день мы сошли с поезда уже не в Ферзикове (наша база была в Калуге), а на станции Средняя (половина пути между Калугой и Тулой), наняли возницу, проехали версты три и увидели довольно большой дом с мезонином, стоявший на берегу реки Мышеги, притока Оки. Дом этот, находящийся при деревне Спешиловке, принадлежал помещику Гореву, служившему в Новгороде, и сдавался внаймы вместе с маленьким флигелем, пригодным для канцелярии.

Спешиловка мне понравилась: во-первых, это место было описано в только что появившихся воспоминаниях Сабанеевой[61]61
  Екатерина Алексеевна Сабанеева (1829–1889) оставила интересные воспоминания, охватывающие вторую половину XVIII – первую треть XIX века.


[Закрыть], во-вторых, в саду стоял очень красивый и большой кедр – явление редкое в Калужской губернии. Теперь я понимаю, насколько было легкомысленно на первых порах жизни и при наших скромных средствах снять дом в семь комнат и тут же начать его ремонтировать и обставлять. Но мы еще не были умудрены жизненным опытом и, кроме того, никак не могли предвидеть, что через три месяца начнется война и все наше устройство рухнет как карточный домик. Вообще же с пребыванием в Спешиловке у меня связано воспоминание о ряде совершенных Борисом и мною ошибок.

Как только мы сняли спешиловский дом на три года, на станцию Средняя стали поступать ящики с подаренным мне моими родственниками и друзьями имуществом. В конце концов, из Воронежской губернии прибыла красавица-корова симментальской породы, подаренная Клочковым.

В мае в Спешиловке появилась хозяйка имения с двумя дочерьми и поселилась на лето во втором небольшом доме, отстоящем от главного шагах в двухстах. Это была женщина лет тридцати пяти, неглупая, но очень мелочная и завистливая, которая никак не могла простить нам нашего «широкого» (с ее точки зрения) образа жизни. Когда же к нам приехали на автомобиле гости из Москвы, ее злость дошла до белого каления. С коровой она еще могла как-нибудь примириться, но с гостями на автомобиле – нет!

Тем не менее сам дом был неплох. Когда закончился внутренний ремонт комнат и все вещи были расставлены и развешаны, получилось довольно уютно. Недостатком спешиловской усадьбы было то, что она стояла в низине, из окон не открывалось никакого вида на окрестности, но зато сад, спускавшийся от дома к реке, имел большую прелесть.

Весна в Спешиловке наступала неторопливо и с большой выразительностью, приводя на память прочитанные в детстве северные сказки Андерсена и Топелиуса. Сначала у подножья развесистого кедра во влажном мху замелькали подснежники и фиалки, потом из земли неожиданно поднялись кем-то когда-то посаженные тюльпаны, нарциссы и ирисы. В мае зацвела сирень, вслед за ней – шиповник, жимолость и жасмин, а речные заводи покрылись лилиями и желтыми кувшинками. По вечерам с реки поднимался туман, осенью это, может быть, было бы неприятно, но летом туман воспринимался не как сырость, а как вечерняя прохлада. Осени же в Спешиловке я не дождалась! Но возвращаюсь к весне.

Вскоре по приезде мы начали знакомиться с местными жителями и в первую очередь направились в Петровское, к Бэрам. Тут я должна оговориться: знакомство с Бэрами нельзя считать «новым». С Владимиром Владимировичем я встречалась года два назад на дворянском балу в Калуге, и во время кадрили он вспоминал, как ребенком бывал в Самаре у бабушки и дедушки Сиверс. Марию Михайловну Бэр я не знала лично, но она была родной теткой Вовки Матвеева, а о Петровском, прекрасном имении на берегу Оки в 40 верстах от Калуги, я постоянно слышала от нашей воспитательницы Юлии Михайловны Гедды, сестра которой была замужем за одним из Ромейко-Гурко, владельцем Петровского. Бэры купили Петровское у разорившихся Гурко незадолго до 1914 года. Каменный двухэтажный дом с ротондой и ампирными колоннами они занимали сами, а все надворные постройки и даже садовые беседки сдавали под дачи москвичам, преимущественно поэтам и художникам, влюбленным в тарусско-алексинские края. (Среди этих дачников был известный поэт Юргис Балтрушайтис, про которого ходил следующий анекдот. Хозяйка дома представляет вошедшего гостя: «Балтрушайтис», – на что тот, с кем она его знакомит (кажется, дядя Никс Чебышёв) с поклоном говорит: «Благодарю Вас, я уже балтрушался!»[62]62
  Ср. отрывок у Андрея Белого в «Начале века»: «Куприна, уже выпившего, раз подвели к Балтрушайтису, чтобы представить: „Знакомьтесь: Куприн, Балтрушайтис“. Куприн же: „Спасибо: уже балтрушался“. Ему показалося спьяну глагол „бал-трушайте-с“ – в значении понятном весьма: „Угощайтесь“. Но – невозмутимый Балтрушайтис: „Еще со мной, рюмочку!“»


[Закрыть])

Представляет несомненный интерес семья Кашкиных, коренным образом связанная с Козельским уездом. В семи верстах от Козельска путнику, идущему по Калужскому тракту, открывался вид на усадьбу, по своим размерам значительно превышающую обычные размеры дворянских усадеб тех мест. Из-за деревьев очень искусно разбитого небольшого парка, спускавшегося к дороге, с павильоном, беседками и гротом, виднелся дом дворцового типа, насчитывавший около сорока комнат. Дом этот был построен во второй половине XVIII века екатерининским наместником в Сибири, прадедом последнего владельца Нижних Прысков Николая Сергеевича Кашкина.

В описываемое мною время, то есть в 1914 году, Николай Сергеевич доживал свою долгую и полную событий жизнь в Калуге в качестве члена-консультанта при министерстве юстиции. Он был старым лицеистом (6-го курса 1847 года), замешанным в деле Петрашевского, и мировым посредником первого призыва. Первым браком Кашкин был женат на Нарышкиной, имел от нее сына Николая и дочь, вышедшую замуж за орловского помещика Цурикова. Его вторая жена, женщина более простого происхождения, драматическая актриса [Павла] Щекина была матерью Ольги Николаевны Колосовской.

Николай Николаевич, как и его отец, окончил Александровский лицей и занимался историей и генеалогией: в частности, разработал труд «Род Кашкиных», изданный посмертно Модзалевским с портретами и гравюрами, откуда я и почерпнула сведения о сибирском наместнике. Николай Николаевич бывал в Аладине, где его считали человеком умным, воспитанным, но немного «позером». Дядю Колю явно раздражал его «петербургский» тон и длинные отполированные ногти.

Будучи уже не первой молодости и страдая горловой чахоткой, Николай Николаевич в 1907 году женился на сверстнице, графине Марии Дмитриевне Бутурлиной. Для новобрачных было отделано правое крыло прысковского дома. В их комнатах мне, по странному стечению обстоятельств, пришлось жить в революционную пору 1918–1919 годов в качестве «делопроизводителя» расположившейся в Прысках молочной фермы Козельского земотдела. Некоторые из старых прысковских служащих рассказывали о бурных размолвках, происходивших между супругами Кашкиными, и – может быть, для красного словца – добавляли, что дело доходило до пистолетов. Это семейное «счастье» продолжалось недолго: Николай Николаевич умер от своего неизлечимого недуга. Марию Дмитриевну я потом довольно близко знала по Калуге. Это была женщина энергичная и в обиду себя не дававшая.

Однако возвращаюсь к Тарусскому уезду. В порядке официальных визитов нам пришлось заехать в село Сашкино к помещице Клавдии Николаевне Дювериц, женщине немолодой, но очень энергичной, всецело поглощенной делами организованной ею школы с сельскохозяйственным уклоном. Ее два взрослых и довольно красивых сына с ней не жили и считались в уезде «не вполне удачными». Про Владимира слышно было, что он «пьет», а Илья представлял собою своеобразную фигуру интеллигентного бродяги. Он появлялся то тут то там, в самых неожиданных аспектах. Иногда его можно было встретить в «Отраде» в свите княгини Вяземской, а в описываемое мною время он принял постриг в Оптиной пустыни.

После Дювериц мы посетили в селе Колосове известного своими ультрамонархическими взглядами старика Пасхалова, одиноко жившего в замкоподобном доме на высоком берегу Оки, но самое прекрасное впечатление на меня произвело знакомство с сестрами Ртищевыми.

Если только на свете существует понятие «тургеневские девушки», включающее в себя благородство натуры, полное отсутствие рисовки и что-то неразрывно связанное с русским бытом и природою, то его с успехом можно применить при описании наших новых знакомых, особенно Татьяны.

Ртищевское Жуково находилось в 10 верстах от Спешиловки по направлению к Алексину и принадлежало двум незамужним, сравнительно молодым сестрам, жившим там круглый год, и брату-инженеру, служившему в Туле. Родители Ртищевы рано умерли. Обсаженный тенистыми липами деревянный двухэтажный дом с пристройками и антресолями, так же как и его хозяйки, по своему стилю принадлежал эпохе патриархальных, но отнюдь не капиталистических отношений. На антресолях жила заботливо опекаемая бабушка, а весь дом был настолько переполнен кузинами, племянницами и прочей молодежью, что за их шумной толпой хозяйки, по причине большой скромности и некоторой застенчивости, преднамеренно оставались в тени.

Стоустая молва, донесшая до моих ушей печальную повесть об увлечении Владимира Владимировича Бэра (объектом этого увлечения была как раз одна из ртищевских кузин), следующим образом комментировала отношения Ртищевых друг к другу и к внешнему миру: «Узнав, что у них в роду есть какое-то наследственное психическое заболевание, сестры и брат Ртищевы дали друг другу слово никогда не выходить замуж и не жениться. Они строго выполняют свой обет, связаны друг с другом крепкой дружбой и очень отзывчивы к окружающим». Так гласила молва и, вопреки своему обыкновению, на этот раз не добавила «к бочке меда ни одной ложки дегтя».

Внешность обеих сестер вполне подходила к их нравственному облику – это были высокие, широкоплечие девушки с чисто русскими спокойными и приветливыми лицами. Татьяна Дмитриевна к тому же была красива и талантлива. Говорили, что она экстерном окончила Московскую консерваторию и прекрасно играла на рояле, но почему-то тщательно это скрывала. Один лишь раз я слышала игру ее, но это было десять лет спустя, а я воздерживаюсь от слишком частых забеганий вперед и возвращаюсь к 1914 году.

В Жукове я познакомилась с дальним родственником Ртищевых, выросшим у них в доме, Дмитрием Владимировичем Гомулецким, человеком, показавшимся мне интересным и внешне, и внутренне, хотя с обывательской точки зрения он мог считаться «опустившимся интеллигентом». Мите Гомулецкому, как звали его в Тарусском уезде люди, знавшие его с детства, было тогда около сорока лет. Он был высок, очень худ, но широкоплеч, держался прямо, голова его была высоко закинута, точеное лицо сильно потрепано, но хранило следы красоты. По профессии он был актером и режиссером, вероятно, талантливым и, во всяком случае, умным. Он много скитался по свету, не женился, много пил, но имел в душе один «неразменный рубль» – привязанность к тарусским местам и семье Ртищевых. О том, сколь он оказался рыцарски верным девизу, я расскажу в свое время, теперь же перейду к описанию еще одного знакомства, которое мы завели за период четырехмесячного пребывания в Спешиловке.

В один прекрасный день в нашей ограде появилась амазонка на отличной гнедой лошади и в сопровождении берейтора. Легко спрыгнув с седла, незнакомая дама направилась к домику, где помещалась канцелярия земского начальника четвертого участка, и обратилась к Борису за разрешением какого-то незначительного вопроса, настолько незначительного, что он мог быть принят за предлог завести знакомство. Знакомство действительно состоялось, и дама, оказавшаяся Екатериной Ивановной Турчиной, дочерью владельца «Окского пароходства» Цыпулина, через час уже сидела у нас на балконе. Мне понравилась ее высокая тонкая фигура и строгий стиль одежды – я и впредь никогда не видела Екатерины Ивановны иначе, как в амазонке, в форме сестры милосердия или в костюме tailleur[63]63
  Tailleur (франц.) – портной. Здесь: строгий английский дамский костюм.


[Закрыть]. Лицом она не была красива, унаследовав от отца широкие скулы и узкие глаза, но главным ее недостатком являлось заикание, настолько сильное, что часть слов она выпаливала скороговоркой, а на других – надолго застревала, закидывая голову и сотрясаясь всем телом. Уезжая из Спешиловки, Екатерина Ивановна взяла с нас слово, что в самом недалеком будущем мы приедем в Красное, где она жила у своих родителей.

За время пребывания в Тарусском уезде, мы не успели обзавестись собственной лошадью и для обеспечения разъездов, как Борисовых служебных, так и наших частных, договаривались с извозчиком станции Средняя по фамилии Жиндарев, который почти ежедневно подавал к крыльцу лошадь и тележку-корзиночку. Вот в таком экипаже, без кучера, мы отправились к Цыпулиным. Их дом стоял на крутом берегу Оки, верстах в пяти выше бэровского Петровского.

Имение само по себе (с моей точки зрения) интереса не представляло. Дом был довольно большой, солидной, купеческой постройки. За тенистой группой деревьев вокруг дома раскинулся на 25 десятинах образцовый фруктовый сад, без романтики, без зарослей одичалых груш, китайки или тёрна, без тенистых уголков под сросшимися кронами старых деревьев с корявыми ветками – это был сад эпохи капитализма, отвечавший всем требованиям современной агронауки. От дома к пристани на реке шла крутая деревянная лестница в 120 ступеней. Проезжей дороги не было, и, чтобы попасть на берег иначе как пешком, приходилось делать значительный крюк.

На противоположном берегу Оки виднелось село Любецкое. Это название мне было знакомо с детства: бабушка Надежда Петровна и тетя Лиля жили там на даче в 1898 году. Это было то лето, которое, после отъезда мамы, мы проводили с отцом в Петергофе, и потому Любецкого я раньше не видала, но слышала о красоте этого места, а также о том, что владелец имения Палицын был влюблен в тетю Лилю, рыдал и хотел стреляться с Чебышёвым. Дальше рыданий дело, конечно, не пошло. К описываемому мною времени Палицыны успели, подобно Гурко, разориться и продать имение военному ведомству.

Летом 1914 года в Любецком стояли лагерем московские саперные части, а помещичий дом был занят командным составом.

Завидев наш «тильбюри», навстречу нам поспешила Екатерина Ивановна. Следом за ней шел ее отец Иван Иванович Цыпулин, по виду человек лет шестидесяти. На нем красовался белый в синюю полоску люстриновый костюм, но поддевка ему, вероятно, шла бы больше. Вид у него был простоватый и, во всяком случае, не одухотворенный. Его жена, немолодая женщина со спокойными манерами и благообразным лицом, страдала глухотой.

Мне понадобилось совсем не много времени, чтобы почувствовать в семье Цыпулиных какую-то достоевщину. Отец с Екатериной Ивановной не разговаривал и совершенно ее присутствие игнорировал. С ней также не разговаривал и ее бывший муж, капитан Турчин, один из офицеров расположенной в Любецком воинской части, который, живя в лагере, пришел предложить своему бывшему тестю силами саперного батальона в короткий срок проложить зигзагообразный спуск с вершины горы к Оке. Солдаты во время маневров должны были выполнять с учебной целью какие-нибудь земельно-дорожные работы, а тут можно было соединить «приятное с полезным». «Приятное» заключалось в том, что Цыпулин обещал поставить саперам хорошее угощение. Работа должна была быть произведена в сорок восемь часов и закончена 10 июля.

Капитан Турчин оказался смуглым мужчиной лет тридцати двух с умным, но жестким лицом. В чем заключалась драма, приведшая к его разводу с Екатериной Ивановной, я не знаю. Родители Цыпулины были на его стороне. Отец казнил Екатерину Ивановну своим презрением, мать – сокрушенно жалела.

Для меня Екатерина Ивановна так и осталась не совсем понятной. В ней чувствовался под внешне строгим обличием какой-то неуловимый оттенок авантюризма. В дореволюционные годы она била на английскую наездницу, потом, в 1914 году, пошла на фронт сестрой милосердия, после революции жила в одной из келий Калужского монастыря, была близка к высшим церковным кругам и всегда знала, что делает Святейший. Меня она с первого дня знакомства окружала самым нежным вниманием и называла «милушкой», но, несомненно, более интересовалась Борисом, которого называла «милейший» и с которым постоянно пикировалась.

Кроме Екатерины Ивановны у Цыпулиных были еще две незамужние девицы: довольно красивая лицом Татьяна Ивановна, вечно лечащаяся от каких-то надуманных болезней, и только что окончившая калужскую гимназию простая и милая Лидочка.

Брат Владимир учился где-то по технической части и впоследствии стал одним из первых советских инженеров, превративших замоскворецкие ремонтные мастерские в Московский автомобильный завод.

Первый наш визит к Цыпулиным закончился поездкой по Оке на случайно стоявшем у пристани их пароходе и осмотром старинной церкви близ Любецкого. Второй визит совпал с празднованием открытия зигзагообразного спуска, на которое мы были приглашены. Когда мы приехали в Красное, солнце уже клонилось к западу. Там, где несколько дней тому назад был крутой спуск, поросший орешником, теперь извивалась широкая шоссейная дорога. Кое-где группы саперов в белых рубашках и бескозырках довершали последние работы. На вершине горы собрались хозяева, гости и офицеры. Священник отслужил краткое молебствие, и Владимир Иванович на своем автомобиле медленно спустился по новой дороге к пристани.

Несколько левее на поляне раскинули палатки, расставили столы с угощением. Играл военный оркестр, потом с наступлением темноты горнисты протрубили зарю, построенные в каре солдаты пропели молитву, и все затихло. Кто мог думать, что это одна из последних ночей Российской империи!.. Через пять дней в Любецком стало пусто: после объявления всеобщей мобилизации саперные части молниеносно свернулись и походным маршем тронулись в Москву.

С необычайной отчетливостью помню возвращение этой тихой теплой ночью из Красного в Спешиловку. Никогда – ни раньше, ни позже – я не видела такого количества падающих звезд: они пересекали небо во всех направлениях, катились огненным потоком и невольно наводили на мысль о «знамении небесном». И Борис, и я молчали. Нам обоим было грустно: ему, может быть, потому, что вид палаток и звуки отбоя напомнили ему юношеские годы, а мне – потому что в первый раз в жизни, под этим звездным небом, я испытала чувство одиночества. Мне вдруг показалось странным, что я еду по незнакомым ночным дорогам, где-то на полпути между Тулой и Калугой, тогда как папа – в Карлсбаде, Шурик – в Англии, а мама, о которой я все время думала, – в Петербурге. Из маминых писем я знала, что, живя на Каменноостровском у Гернов, она не дает ни отдыха, ни срока отцам из Синода, торопя их закончить дело с ее разводом так, чтобы она могла венчаться с Вяземским до наступления Успенского поста.

Она была права. Надо было спешить. События мирового значения надвигались с ужасающей быстротой и могли раскидать людей в разные стороны, не дав им возможности урегулировать свои личные дела. Политическая атмосфера была крайне напряжена. Визит французской эскадры с президентом Пуанкаре расценивался как вызов Германии. Внутри шептались о Распутине, требовали ответственного правительства и на всё это отзывался стихами придворный сатирик-зубоскал Мятлев. В его небольшой «поэме», относящейся к тому времени, Пуанкаре едет в «татарскую» страну посмотреть «…ее союз». Описана торжественная встреча в Петергофе, яхта «Александрия», банкет с участием фрейлин Вырубовой и Восиковской, минеральная вода «Куваки», случай на Литейном мосту, когда казаки налетели с нагайками на французских матросов, певших «Марсельезу», и все заканчивается строками:

 
Он уехал. Стало тише.
В Петергофе тот же сплин.
Хуже раненному Грише,
Очень сердится Берлин.
А во внутреннем режиме
Непроглядней, чем в дыре.
Помоги мне, Серафиме,
Не оставь, Пуанкаре!
 

И вот в этой накаленной атмосфере раздался сараевский выстрел, породивший цепную реакцию выстрелов и кровопролитий. Эта цепная реакция охватила весь мир и не утихла по сей день.