Текст книги "Семейная хроника"

Впоследствии Александра Ивановна покрыла себя неувядаемой славой, показав большую преданность отцу в первые тяжелые годы революции, а мне – в 1935 году. Но об этом я буду говорить в свое время.

В Самаре я провела две недели. Днем мы с Шуриком ходили на теннисную площадку, находившуюся позади театра, гуляли в Струковском саду, вечером катались по Волге на моторной лодке или посещали кинематограф «Триумф», куда иногда нам удавалось затащить и отца, с большим трудом оторвав его от рукописей и родословных карточек, представлявших для него значительно больший интерес, чем Аста Нильсен и Макс Линдер. Свое пребывание в Самаре папа использовал для работы в архивах. К самарскому периоду относятся напечатанные им в 1912 году «Генеалогические разведки».

В половине июля истек срок моего житья в Самаре. Я должна была по Сызрано-Вяземской дороге доехать до Калуги, а там пересесть на Сухиничи, чтобы остаток лета провести в Аладине. На платформе вокзала я увидела, что провожающий меня Шурик попал в объятия долговязого юноши в пенсне, оказавшегося лицеистом 70-го курса Вильгельмом Леммерманном. Брат познакомил меня с ним и тут же тихо объяснил мне, что лицеисты всегда обнимаются при встрече в память того, как Пушкин и Горчаков обнялись на проселочной дороге.

Леммерманн гостил у своего товарища Сергея Аксакова в Самарской губернии (того самого, который в бытность свою учеником Поливановской гимназии описан в моих воспоминаниях ранее). Теперь же Леммерманн ехал в Берлин оперироваться по поводу аппендицита и (ах! какой приятный случай!..) в одном вагоне со мной до самой Калуги.

Когда поезд тронулся, я выразила мысль, что странно ехать в Берлин для аппендектомии и что я прекрасно живу без аппендикса, вырезанного в Москве. Через два часа пути я усмотрела в своем спутнике упорное желание «сделать карьеру» и не без насмешки рисовала картину, как я на склоне лет являюсь к нему, прося оказать протекцию моему сыну.

В Туле, где поезд стоял два часа, мы поехали осматривать город. Леммерманн купил открытку с изображением Тульского Кремля и написал: «Ах! Зачем Москва не Питер, а Калуга не Берлин!»

Дальнейшая судьба моего случайного попутчика осталась мне неизвестной, но можно с уверенностью сказать, что его мечта о блестящей карьере не осуществилась!

Двадцать шестого августа 1912 года исполнилось сто лет со дня Бородинской битвы, и торжественное празднование этого юбилея должно было происходить на поле сражения в присутствии всего двора и многочисленных иностранных представителей, среди которых наиболее почетное место отводилось французам. Всем надлежало видеть, что «военной брани и обиды забыт и стерт кровавый след» (Александр Блок) и союзная страна вместе с нами отдает дань подвигам своих и наших героев.

Бородинское поле и Бородинский дворец (ничем не отличающийся от обычного помещичьего дома) входили в состав Бородинского удельного имения, которое, в свою очередь, входило в состав Московского удельного округа, то есть находилось в непосредственном ведении Николая Борисовича. Задолго до «торжеств» дядя Коля, ненавидевший всякое представительство, уже подумывал, куда бы ему на это время скрыться, тем более что управляющий имением, бывший «преображенец» Мещеринов мог сам справиться с ролью хозяина. Скрыться дяде Коле не удалось, но гроза прошла стороной: царская семья ночевала в поезде, а не в Бородинском дворце.

Дарья Николаевна Давыдова, как и предполагала, приехала в десятых числах августа в Москву, поселилась у нас и объявила маме, что на все дни торжеств берет надо мной шефство, будет меня всюду возить, всё мне рассказывать и показывать.

Двадцать пятого августа в Кремлевском дворце был «выход». Я уже присутствовала на подобной церемонии весною того же года, когда двор приезжал на открытие памятника Александру III, и поездка на Бородинское поле обещала быть более интересной. Однако все началось с неудачи. Двадцать шестого августа к подъезду Удельного дома подали коляску, заказанную с вечера в каретном заведении братьев Ечкиных (что у Пречистенских ворот), и мы с Довочкой, обе в белых костюмах и белых шляпах – она со страусовыми перьями, а я с тюлем – направились на Александровский вокзал.

По дороге я занялась рассматриванием замечательной ручки зонтика Дарьи Николаевны, изображавшей вырезанную из слоновой кости померанцевую ветку и легкомысленно положила сумку, в которой находились пригласительные билеты (они же пропуска) на Бородинское поле, в кузов коляски. Когда коляска отъехала от вокзала, а мы уже собирались садиться в поезд, я с ужасом обнаружила, что сумки нет. Мысль, что Довочка, по своей маниакальности, может усмотреть в моей оплошности козни Вильгельма II, не желавшего допустить присутствия вдовы внука партизана Давыдова на всероссийском торжестве, промелькнула в моем сознании, и я, крикнув: «Приеду со следующим поездом!», помчалась обратно в каретное заведение братьев Ечкиных. На мое счастье, злополучная сумка преспокойно лежала в кузове вернувшейся с вокзала коляски. Схватив ее, я опрометью бросилась на вокзал, села в первый отходящий поезд и с опозданием на два часа прибыла на станцию Бородино, где царила необычная суматоха. Всюду висели указатели маршрутов, подписанные камер-фурьер частью[45]45
  Камер-фурьер – должность помощника обер-церемониймейстера при Высочайшем дворе.


[Закрыть] и начинавшиеся словами: «Особы и лица, прибывшие на юбилей, да благоволят проследовать» и т. д. Я была не «особа» и даже не лицо, а запыхавшаяся девица, метавшаяся по платформе, как угорелая кошка, и совершенно не знавшая, куда ей надлежит «следовать». Наконец я увидела Дарью Николаевну в окружении блиставших касками и кирасами офицеров и помчалась к ним, высоко держа над головой сумку с пригласительными билетами. Довочка и ее окружение бурно приветствовали проявленную мною энергию, а я радовалась, что сумела искупить свое ротозейство.

Потерянные на это «искупление» два часа все же смешали ритуал нашего следования к центру поля, и надо было торопиться. Брат Дарьи Николаевны кавалергард Николай Николаевич Шипов (младший) сумел использовать проезжающий мимо придворный экипаж, и мы поехали к воздвигнутым против редута Раевского трибунам, откуда можно было видеть всё поле и парад войск. По дороге к нам подсаживались спешившие к трибунам пешеходы. Так, на подножке, с разрешения Дарьи Николаевны, уселся граф Дмитрий Адамович Олсуфьев, и ветер колыхал у моих ног страусовые перья его треуголки.

На трибунах в непосредственной близости к нам оказались великие княгини Виктория Федоровна и Елена Владимировна, обе красивые, нарядные, в кружевных платьях, больших шляпах и с биноклями, направленными в то место горизонта, откуда ожидался шедший из Смоленска крестный ход с чудотворной иконой Смоленской Божьей Матери, сопутствовавшей русским войскам при Бородинской битве. Когда процессия показалась, великие княгини заволновались и защебетали: «Voilà l'Odigitrie», чем вызвали негодование московского нотариуса Павла Алексеевича Соколова, контора которого находилась около ресторана Тестова и который дома потом говорил: «Эти иностранки могли бы знать, что Смоленская икона называется не Одижитрия, а Одигитрия!»[46]46
  Одигитрия – одно из наиболее распространенных изображений Богоматери с младенцем, в переводе с греческого – «Путеводительница».


[Закрыть]

День 26 августа 1912 года выдался чудесным. С трибун как на ладони видны были восстановленные фортификации: бастион Раевского, Семеновские флеши. Налево, на фоне синего неба, вырисовывался Тучков монастырь, а в центре поля, выстроенные громадным каре, стояли войска с развернутыми знаменами и гремело раскатистое «ура!». Государь объезжал войска верхом, а императрица с детьми следовала в коляске, запряженной шестью белыми лошадьми. Все это я наблюдала с высоты птичьего полета, так как трибуны были очень высокие.

По окончании парада мы с Дарьей Николаевной очутились перед каким-то маленьким домиком, у крыльца которого государь беседовал с четырьмя столетними старцами. Одному из них было, кажется, 120 лет, и он был очевидцем нашествия Наполеона. Самой беседы я не слышала, зато при мне кто-то, знакомя Довочку с французским представителем, сказал про нее: «Вдова партизана». Дарье Николаевне это не понравилось, и она отвела сердце, заявив тут же немецкому представителю Дона-Шлобиттену, что терпеть не может Берлина. Мне очень хотелось увидеть маму, Шурика и Сережу Курнакова, находившихся где-то в районе Бородинского дворца, но при таком скоплении народа найти их было невозможно.

Наступал вечер, и мы с Довочкой решили искать пристанища на станции. Мы были голодны, и нам было весьма прохладно в наших белых платьях. На Бородинском вокзале мы увидели «оборотную сторону медали» – сутолоку и неразбериху. На путях стояли сверкающие огнями поезда, составленные из одних салон-вагонов, но они были недоступны. Станционные помещения оказались забиты народом. Кроме того, мы постоянно натыкались на оцепления охраны и нигде не могли найти места отдохновения. Я вновь почувствовала угрызения совести – из-за меня нарушен распорядок дня! – и металась по платформе, ища выхода из положения.

Вдруг я услышала: «Танечка, что вы здесь делаете?» Это был знавший меня с детства Владимир Николаевич Коковцов, который, покончив со своими официальными делами, со скучающим и утомленным видом возвращался в свой вагон-салон. Выслушав мой рассказ, он тотчас же направился к Дарье Николаевне с предложением приютить нас до утра. Через полчаса мы уже сидели в столовой министерского вагона, и Коковцов, сменив расшитый золотом мундир на обыкновенный пиджак, угощал нас ужином. В честь Бородинской годовщины была подана бутылка шампанского; мы обсуждали события минувшего дня, и Довочка благосклонно принимала радушие Коковцова, считая его министром не немецкой, а французской ориентации. После ужина нам был предоставлен ночлег в запасном четырехместном купе. На следующее утро, когда наше приключение получило широкую огласку, пришли к выводу, что никто не провел эту ночь на Бородинском поле с таким комфортом, как мы.

Двадцать восьмого августа в зале Благородного собрания русское дворянство подносило царю стяг, который должен был знаменовать собою готовность, как в 1812 году, встать на защиту отечества. Честь вручения стяга была поручена старейшему из губернских предводителей, 90-лет-нему князю Челокаеву (князь Челокаев был женат на сестре Николая Васильевича Давыдова, и как раз накануне летом мама и дядя Коля гостили вместе с Давыдовыми у него в деревне под Моршанском). В момент вручения стяга я находилась в зале очень близко от главного места действия, так что все хорошо видела и слышала, а Шурик и Сережа, как учащиеся, не могли быть в зале и сидели на хорах.

С трудом удерживая древко тяжелого, шитого золотом, бархатного стяга, старик Челокаев произнес соответствующую моменту речь, на которую государь, принимая стяг, ответил соответствующими моменту словами. Говорил он четко и ясно, но в его внешности не было ничего торжественного – он был похож на простого армейского офицера.

Царские слова покрыло громкое «ура!». Присутствующие в патриотическом экстазе инстинктивно двинулись вперед. Я обернулась, чтобы посмотреть на хоры, и увидела Шурика и Сережу с раскрытыми в крике «ура!» ртами. Пока я вертела головой, моя украшенная незабудками соломенная шляпа зацепилась за тюрбан напиравшей сзади начальницы Дворянского института Ольги Анатольевны Талызиной и сдвинула его с места. Это было неприятно. Негодующий возглас Талызиной и мои приглушенные извинения потонули в звуках гимна.

В конце августа двор уехал, и Москва вернулась к своей обычной жизни до следующей весны, когда снова была взбудоражена новыми юбилейными торжествами по поводу трехсотлетия дома Романовых.

Штеры

В первой главе своих записок я вскользь упомянула, что у моего прадеда с материнской стороны, Петра Афанасьевича Чебышёва, кроме моей бабушки Александры Петровны, была вторая дочь Валентина Петровна (мужского потомства не было).

Теперь мне предстоит более подробно рассказать об этой ветви моей семьи. Валентина Петровна, несколькими годами моложе сестры, была невысока ростом, но красива лицом. Точеные черты, тяжелые золотистые косы и прекрасное здоровье она сохранила до последних дней, а умерла она семидесяти лет от случайной простуды.

Воспитание, полученное сначала в парижском пансионе, а потом в Петербурге у мадам Трубá[47]47
  Анжелика Осиповна Трубá – наставница дочерей вел. кн. Михаила Павловича, содержательница модного пансиона.


[Закрыть], дало ей прекрасное знание французского языка и, может быть, способствовало развитию того упрощенного взгляда на жизнь (черты не русской), который помог ей в перенесении тягот неудачного брака. Муж Валентины Петровны, Петр Петрович Штер, принадлежал к бюрократическому, веселящемуся слою петербургского общества. Сын цензора С.-Петербургского почтамта, он окончил Александровский лицей, служил по ведомству Государственных имуществ, а потом состоял предводителем дворянства по назначению в Кобринском уезде Гродненской губернии, где у него было имение. Петр Петрович претендовал на звание щеголя-денди. Тон его был резок и неприятен. Все немодное, нефешенебельное вызывало в нем презрение, которое он не считал нужным скрывать. Так, если радушная хозяйка за чаем угощала его печеньем, добавляя: «Возьмите, пожалуйста, это домашнее», Петр Петрович холодно отвечал: «Очень жаль! Покупное наверное было бы вкуснее», – чем повергал хозяйку сначала в недоумение, а потом в смущение.

Семейными добродетелями, как и все люди этого склада, Петр Петрович не отличался, и жизнь его жены могла бы быть трагичной, если бы Валентина Петровна имела склонность к трагическому восприятию действительности. В ранней молодости она напоминала пеструю порхающую бабочку, а потом перенесла свою любовь на детей и была «матерью-тигрицей», что давало бабушке повод говорить: «Преувеличенная любовь к детям свойственна несчастным в браке женщинам».

Чтобы не возвращаться больше к Петру Петровичу, скажу, что старость его была незавидной. Лет за десять до смерти он совершенно ослеп. Я помню его высоким, чрезвычайно гибким стариком с невидящими глазами и тщательно расчесанными бакенбардами. Интересы его были сосредоточены на тонкости подаваемых к столу блюд.

Детей Штер было трое: Наталья, Андрей и Николай. Метод их воспитания вызывал осуждение бабушки, которая говорила: «Valentine fait de ses enfants des jouisseurs»[48]48
  «Валентина делает своих детей сластолюбцами!» (франц.).


[Закрыть].

Андрюша, как это показало будущее, устоял против коррупции среды и материнского баловства и был безупречен. Одним из первых он окончил Морской корпус, доблестно сражался на знаменитом «Новике», раненный в голову, пешком пересек Сахалин и трагически погиб 17 октября 1907 года, командуя миноносцем «Скорый». Привлекательный внешне, он оставил о себе прекрасную память. (Эпизодически выведен под своей фамилией в романе Степанова «Порт-Артур», в главе о гибели «Новика».)

Ната и Котя, с точки зрения бабушки, были jouisseur'aми[49]49
  Jouisseur – сластолюбец (франц.).


[Закрыть]. Ната в меньшей, а Котя, как любимец матери, в бóльшей степени. С непокорностью и свободолюбием Наты бабушка впервые столкнулась, когда тетя Лина Штер, отправившись в 1899 году вместе со своей матерью Юлией Григорьевной Чебышёвой на Всемирную парижскую выставку, оставила детей на попечение сестры. Перемена воспитательного режима вызвала у 12-летней Наты столь бурный протест, что в ходе какого-то скандала она вскочила на подоконник раскрытого окна (дело было на Николаевской улице) и закричала: «Вот сейчас брошусь вниз, и Вы будете отвечать перед моей матерью!»

Впоследствии резкость характера Наты сгладилась, и годам к шестнадцати она стала хорошенькой, веселой барышней (тысяча слов в одну минуту!), имевшей большой успех в обществе. Даже заядлый холостяк дядя Кока Муханов не устоял против ее чар: встретив Нату в нашей детской, он подумал: «Не посвататься ли?»

В нашей семье считалось, что «Штеры любят дешевые удовольствия» и что в их вкусах и развлечениях мало «солидности». Бабушка также не одобряла того, что тетя Лина при жизни отдала свою часть бриллиантов, доставшихся от Юлии Григорьевны, Нате. Бабушка никогда не шла по пути безрассудства короля Лира, и ее вещи, во славу принципа, целиком погибли в недрах Волжско-Камского банка.

Нату мало тревожила та или иная оценка ее образа жизни. Подобно стрекозе из басни, она «без души» пела, танцевала, играла в спектаклях, участвовала в загородных поездках, получая цветы, конфеты, стихи, романсы и прочие знаки внимания петербургской военно-морской молодежи.

Я уже говорила, что мамина двоюродная сестра Ната училась вместе с Татьяной Константиновной (Тюлей) Шиловской, что Тюля вышла замуж за гусара Котляревского, который с размахом, достойным менее меркантильной эпохи, заказывал от времени до времени экстренный поезд и вез своих знакомых «на пикник» в Полтавскую губернию. В одной из таких поездок участвовали Ната и братья хозяйки дома: похожий на цыгана Саша Шиловский и недавно женившийся на княжне Елизавете Васильевне Оболенской его младший брат Владимир. На правах родственника последнего приехал также и его beau-frère князь Василий Васильевич Оболенский, один из сыновей многочисленной, но обедневшей семьи московских Оболенских (так называемых «кореневских»).

Вася Оболенский, поручик артиллерии в запасе, был крупным, плотным, добродушным малым с коротко остриженными волосами и розовым лицом, что придавало ему вид новорожденного ребенка, рассматриваемого в микроскоп (появившись однажды на костюмированном балу в чепчике и с соской, он имел бурный успех!).

Встреча Наточки Штер с Васей Оболенским закончилась свадьбой, состоявшейся в Москве в апреле 1899 года. Семья Оболенских приняла новую невестку очень благожелательно. Василий Васильевич получил место земского начальника в Московской губернии, и жизнь Штеров переключилась в орбиту Москвы.

В начале 1900-х годов было продано гродненское имение и куплена усадьба Овсянниково в 80 километрах от Москвы по Николаевской дороге. В Овсянникове стоял поместительный двухэтажный дом, куда и переехала вся семья, за исключением Андрея, бывшего на Дальнем Востоке, и Коти, служившего в Преображенском полку.

Младший сын Валентины Петровны, Николай, не проявлявший склонности к науке, пятнадцати лет был отдан в Пажеский корпус, но и там продвигался с трудом. Вспоминая впоследствии годы учения, он рассказывал о каком-то легендарном паже (с которым, несомненно, имел много общего). Будучи спрошен на экзамене о Семилетней войне, этот паж мог ответить только, что она длилась семь лет и была кровопролитна. О Тридцатилетней войне он знал, что она длилась тридцать лет и была еще более кровопролитной. Когда же преподаватель задал вопрос о войне Алой и Белой Розы, паж обиделся и заявил: «Вы можете поставить мне единицу, но я старый паж и издеваться над собой не позволю. Причем тут цветы?»

Внешне Котя был строен, ловок и даже, может быть, красив. От бабушки Юлии Григорьевны (если верить ее портретам в молодости) он унаследовал миндалевидный разрез глаз, черты лица у него были тонкие, рот капризный и во всем облике – что-то польское. Такими я представляла себе хлыщеватых шляхтичей-конфедератов. В августе 1902 года он был произведен в подпоручики, вышел в Преображенский полк и прослужил там шесть лет.

В первый раз я увидела Котю Штера, когда мне было лет двенадцать. Мы с мамой как-то на Невском зашли под вечер в ярко освещенный магазин хозяйственных принадлежностей Цвернера. У прилавка, к нам спиной, стоял офицер в шинели с бобровым воротником и рассматривал сверкающие никелевые кастрюли особой конструкции. Его вид и осанка почему-то поразили меня, и я даже выразила предположение, что это «великий князь». Мама поспешила меня разуверить словами: «Во-первых, это не великий князь, а во-вторых… – Тут офицер обернулся. – Это Котя!» Последовали приветственные возгласы.

Странность нахождения преображенского офицера в посудном магазине объясняется пристрастием Коти Штера к кулинарии. Он слыл мастером в этом деле и, ужиная у Кюба, спускался, говорят, в кухню, чтобы перенять у поваров секрет приготовления того или иного блюда и потом блеснуть своим искусством в кругу знатоков. За годы петербургской жизни он еще обучился дирижировать танцами. Непревзойденным дирижером придворных балов много лет подряд был лейб-улан Михаил Евгеньевич Маслов. Потом его начал сменять стрелок барон Притвиц. Котя Штер, знавший толк в балете и танцах, наблюдал приемы и, обосновавшись в 1908 году в Москве, получил признание опытного дирижера с петербургским стажем.

Эта если не вполне счастливая, то, во всяком случае, беспечная атмосфера штеровской жизни была внезапно нарушена. Семнадцатого октября 1907 года как удар грома пришла весть о гибели Андрея. Двумя неделями позднее из Владивостока прибыл на станцию Сухиничи цинковый гроб с его телом, для погребения в Субботниках, рядом с дедом Чебышёвым. При гробе был серебряный лавровый венок от команды «Новика». Первой на серебряной ленте стояла подпись командира Эссена.

Получив известие о смерти сына, тетя Лина была очень близка к помешательству, от которого ее спасло сближение со спиритическим кружком Бобровой, а также беседы с Львом Михайловичем Лопатиным, другом Владимира Соловьева. Эти влияния направили ее помыслы в некое спиритуалистическое русло и заставили поверить в то, что «надо плакать над колыбелью и радоваться над могилой».

Вера эта еще более упрочилась после того, как она обнаружила в себе способность к автоматическому писанию. Я не знаю, какими видами рефлексов объясняет наука это явление, но я была свидетельницей того, как тетя Лина в темноте, совершенно бессознательно исписывала целые тетради философскими изречениями. Помню такой случай: весь день тетя Лина провела у нотариуса и вечером села за свои тетради. Чувствует, что ее рука выводит «Not», и с досадой думает: «Ну вот, отражается то, что я была у нотариуса!» Старается удержать руку, но рука помимо ее воли выводит фразу: «Наш долг – сказать вам: остерегайтесь обманчивых прелестей обычных духов!» Впоследствии она отошла от спиритизма и стала ревностной прихожанкой церкви Покрова в Левшине.

Через год после смерти брата Котя вышел из полка, перевелся на какую-то должность при московском губернаторе Джунковском и женился на единственной дочери помощника управляющего московской конторой Императорских театров Сергея Трофимовича Обухова (управляющим в то время был Николай Константинович фон Бооль, тот самый, про которого Шаляпин во время одной из своих «молодецких» выходок кричал: «Я сотру ему весь „фон“ и останется одна боль!»).

Сергей Трофимович был старшим представителем многочисленного и не раз уже мною упоминавшегося семейства Обуховых. В молодости он готовился стать оперным певцом, и из этого ничего не вышло, но, будучи знатоком теории пения, он руководил музыкальным образованием своей племянницы Нади, у которой, безусловно, «вышло» стать украшением Большого театра.

Бывая у Востряковых, я всегда с интересом рассматривала висевшую на стене фотографию: молодой Сергей Трофимович в обстановке Итальянского возрождения и в обличии Отелло, стоя в живописной позе, повествует восемнадцатилетней красавице Дездемоне – Елене Кирилловне Востряковой – о своих похождениях. Эта фотография была воспоминанием о живых картинах, поставленных в Москве в 90-х годах.

В мое время Обухов был высоким грузным человеком мрачного вида. Он и его брат Александр Трофимович были женаты на родных сестрах Хвощинских. Надежда Николаевна и Вера Николаевна были рослыми, спокойными женщинами с приятными лицами русского склада. Такую же внешность унаследовала и дочь Надежды Николаевны, Лиля, бывшая к тому же очень молчаливой. Увидев в первый раз племянницу, бабушка довольно метко сравнила ее с мраморной кариатидой (чтоб не сказать «каменной бабой»), сошедшей с фасада здания.

Николай Штер и его невеста мало подходили друг к другу и по внешности и по внутреннему складу, что позволяло думать, что брак совершается если не по расчету, то по разуму. Венчание, на котором я присутствовала, устроили в домовой церкви Большого Кремлевского дворца. Молодые поселились в Малом Власьевском переулке, но тесная связь Елизаветы Сергеевны с родителями не порвалась. Когда же родился ее первый и единственный сын Николенька, немедленно попавший в центр внимания, Котя оказался как бы за флагом, на что, кстати говоря, ничуть не жаловался. Не имея склонности к «пеленкам» и прочим «тихим радостям», он вполне довольствовался ролью второстепенного члена семьи.

Крестной матерью Николеньки была приятельница обуховской семьи княгиня Лобанова-Ростовская. Выходивший на Собачью площадку дом этой оригинальной особы почти всегда стоял заколоченным, так как хозяйка странствовала по Европе (в последние годы по следам тенора Смирнова). Один раз мне пришлось видеть эту меценатку в ложе Большого театра – это была немолодая, сверкающая бриллиантами женщина в открытом платье и рыжем парике. И вот, по завещанию этой умершей за границей международной дамы, маленький Штер унаследовал некоторую сумму денег в швейцарских франках. Упоминаю об этом факте, так как он сыграл известную роль в дальнейшей судьбе семьи.

С отъездом из Москвы Николай Петрович Джунковский перешел на открывшуюся вакансию полицеймейстера Императорских театров, на которой и пребывал до 1917 года. Должность эта была необременительна и давала постоянное место в третьем ряду партера. Став лицом так или иначе причастным к театральной жизни Москвы, Котя Штер более интересовался делами балета, чем делами «дома Щепкина», однако сумел создать дружелюбное к себе отношение. Столь нелюбимый москвичами «петербургский тон» он применял лишь в умеренном количестве, и, сравнивая его с ненавистным Нелидовым, актеры находили, что Штер «хотя и бывший гвардеец, но веселый и безобидный малый».

На этом я заканчиваю главу о Штерах, а если они и будут входить в мое повествование, то уже как знакомые лица.