Текст книги "Созданы друг для друга"

Окончив институт, вернулся по распределению в свой город, на свой же завод, где начинал трудовую деятельность, но уже на должность ведущего специалиста в составе инженерной группы, а через три года, из-за нехватки инженерных кадров, Гарандина назначают главным инженером этого огромного завода всесоюзного значения. И посылают в командировку в Москву на учебу для руководящих кадров.

И вот там-то Олег Дмитриевич и встретил любовь всей своей жизни – Леночку Девятову, только-только окончившую институт легкой промышленности и бытового обслуживания по специальности модельер верхней и сезонной одежды, которая была младше его на тринадцать лет.

Они поженились через три месяца, когда у Олега Дмитриевича закончились курсы, и он увез свою молодую красавицу-жену на Урал, где через девять месяцев и родился их сынок Владислав.

С самых первых дней жизни мальчика всей родне стало очевидно, что ребенок у них родился с характером – криком не заходился никогда, если что-то ему требовалось, он даже не плакал, а словно гудел на одной низкой ноте и сразу же успокаивался и мирно засыпал, стоило получить желаемое.

С каждым месяцем и годом жизни маленького Влада все больше и явственней раскрывалась суть его неординарной натуры. Он был целеустремленной личностью и умел реализовать идеи, даже, казалось бы, самые безнадежные для воплощения.

Например, в три годика Влад сам себе выбрал садик. Тот, в который его отдали поначалу родители, мальчику категорически не понравился – ни с кем из деток в группе он не нашел общего языка, не сдружился, а уж с воспитательницей так и вовсе с первого же дня у них возникли напряженные отношения – она сказала что-то неприятное, обидное, и Влад тут же закрылся, отгородился, игнорируя любое ее обращение к нему.

Другой бы ребенок орал-плакал, капризничал, уговаривал родителей вообще в садик его не водить, бузил бы всячески и мучился непониманием взрослых.

Но это же не наш путь, решил трехлетний Владюша и в выходные дни порасспросил подробно (как мог, в три-то года) дворового друга Даньку про садик, в который тот ходит. Полученных сведений вполне хватило для того, чтобы в понедельник во время прогулки деток перед сном выбраться через дыру в заборе с территории своего сада и добраться до другого, благо тот находился недалеко. Деловито поднявшись по ступенькам и войдя в здание, Влад попросил первую встретившуюся воспитательницу проводить его в группу друга Даньки, а когда вошел в игровую комнату, протопал прямиком к молоденькой воспитательнице и столь же деловито поинтересовался:

– Вы хорошая тетя?

– Надеюсь, что да, – обескураженно ответила девушка.

– Вы детей не обижаете, не говорите им, что они негодные?

– Нет, определенно, такого деткам я не говорю, – заверила его она.

А Владик, оглядев деток, которые заинтересованно подтягивались к ним с воспитательницей, спросил:

– А дети у вас тут хорошие?

– Хорошие, – уверила его девушка.

– Тогда я тоже к вам приду, – сообщил Владик.

– Ну приходи, – заулыбалась та.

Скандал, конечно, имел место, а как же без него – нелюбимую Владом воспиталку серьезно пропесочили за то, что у нее дети сбегают посреди дня. А Влада родители пожурили, но лишь за неосмотрительный риск: маленькому ребенку нельзя самому, без взрослых, ходить по улицам.

– И все? – подивилась директор садика.

– А за что еще? – спокойно спросил отец. – В общем, ребенок все сделал правильно: не сложились у него отношения в коллективе и с руководительницей, он нас об этом уведомил, мы действий никаких не предприняли, что ж ему теперь, страдать и мучиться? А то, что мы не услышали просьбу ребенка, так это сами виноваты.

Вот такой у него был отец, с очень особенным взглядом на жизнь, сильно отличающимся от общепринятых стандартов в глухие семидесятые годы.

И уже на следующей неделе Влад радостно бегал и орал в полное удовольствие, играя с детьми в новой группе у той самом молодой воспитательницы, заверившей малыша, что она любит деток. Любит, как показал дальнейший опыт, и не обижает.

Точно так же Влад сам себе выбрал школу. Расспросил родителей, воспитателей в саду и бабушку, какая школа в их городе самая лучшая, и попросил бабулю его туда сопроводить. Доступ в школы в те времена был свободным, вот они с бабушкой и походили по коридорам, позаглядывали в классы, а у встреченного учителя ребенок спросил со всей серьезностью:

– У вас тут детей хорошо учат, не обижают?

– Не обижают, – поджимая губы, чтобы не рассмеяться, заверил его преподаватель. – И учат хорошо. Качественно.

– Ну ладно, – объявил ему свое решение мальчик Влад, – тогда буду у вас учиться.

Он всегда все решал сам, и если ему не нравилось то, что заставляли или обязывали его делать взрослые, а взрослые не могли убедить его в важности этого, то Влад это просто не делал. Нет, и все. Точка.

Правда, родные никогда и не принуждали Влада делать что-то насильственно и против его воли, и уж тем более попусту, и от бессилия никогда не наказывали, лишь за дело, предварительно подробно объяснив, в чем он был неправ, и уж тем более никогда не грозили наказанием.

Да в общем-то и не требовалось в их семье наказания, как-то умели мирно-разумно договариваться, доступно объяснять все ребенку, находить компромиссы, если в таковых возникала необходимость.

В восемь лет Влад записал себя в конноспортивный клуб.

О, это вообще отдельная история.

Бабушка Рая, папина мама, была страстной любительницей лошадей и скачек. Нет, нет, не заядлым игроком, проигрывающим на тотализаторе последние шляпки и платья (это совершенно разные вещи – пристрастие к тотализатору и беззаветная любовь к этому красивейшему зрелищу – скачущих во весь опор породистых лошадей). Ну так, иногда ставила по малой копеечке на ту лошадь, которая ей больше всех нравилась, и проигрывала легко, без сожаления. Да у них в городе и ипподрома как такового не было, но спортивные скачки проводились. Вот однажды бабушка и взяла Влада с собой.

И когда мальчик увидел великолепных породистых скакунов на старте, гарцующих от нетерпения, он влюбился в этих животных мгновенно и на всю жизнь. И тут же уговорил бабулю отвести его в конюшню, чтобы спросить об уроках верховой езды.

Сверкая от непередаваемого восторга глазами, Влад долго и дотошно расспрашивал тренера, к которому им посоветовали обратиться, и уже на следующий день пришел на занятия. И с первого же раза сел на лошадь, как влитой, чувствуя себя абсолютно органично в качестве наездника и ощущая какую-то небывалую, лихую радость.

– Наездник врожденный, – улыбался тренер, довольный учеником.

Вот такой был мальчик. С характером.

А тем временем в семье происходили серьезные перемены. Еще пять лет назад отца назначили сначала временно исполняющим обязанности, а потом и постоянным директором завода, что сильно изменило социальный статус семьи и, соответственно, ее возможности. Мама сразу же перешла из руководительницы швейного цеха центрального Дома быта в должность его директора, а Влад вдруг стал пользоваться небывалой популярностью у ровесников и их родителей.

По малости лет он на такие перемены не обратил особого внимания, жил да и жил себе, как раньше, – учился, занимался конным спортом, дружил с теми же ребятами. Кардинально ничего особенно не изменилось.

А вот когда ему исполнилось десять, отца назначили на место главы администрации их города – вот тогда Влад в полной мере ощутил, что значит на самом деле такое явление, как деление на классы (хотя официально оно отсутствовало в Стране Советов), и что такое глубокое социальное неравенство между «слугами народа» и тем самым народом, которому они «служат». Но тогда еще эти различия Влад почти не ощутил.

Поскольку завод, с которого ушел Олег Дмитриевич, был в большой степени градообразующим предприятием, то и нужды горожан он знал очень хорошо и справлялся со своими новыми обязательствами прекрасно. За что и был через два года переведен в Москву, в Министерство тяжелой промышленности, заведующим отделом.

Вот что было не отнять у коммунистов и правителей того времени, так это умение ценить кадры. И толковый, грамотный руководитель, умеющий брать на себя бремя ответственности и видеть перспективы, умеющий воплощать планы в жизнь, часто вопреки обстоятельствам, и обладавший мощным талантом управленца, нужен был всем.

К непередаваемому счастью мамы Елены Игнатьевны, коренной москвички, семья переехала в столицу и поселилась в огромной министерской квартире в самом центре Москвы.

Владу двенадцать лет, он, провинциальный паренек с Урала, попадает в элитную московскую школу, где, как в особом питомнике, учатся сплошь детки высокопоставленных управленцев и партийных деятелей.

Вот где и когда в полной мере Влад понял и осознал простую и вечную истину: общество жестко разделено, и каждый сверчок должен знать свой шесток. И попасть с одного шестка на тот, что повыше, весьма непростая задача, поскольку те самые «повыше» плотно забиты «сверчковым» потомством, не желавшим пускать на свою территорию чужаков.

Вот такая жизненная реальность. Такой вот классовый фэн-шуй.

Влад был тем самым чужаком, которого следовало заклевать, унизить, опустить, указать его место внизу иерархической лестницы, что и ринулись с веселым задором воплощать его новые одноклассники.

Но! Такое большое, обломистое «но» для мажорчиков лихих всех мастей.

Во-первых, Влад был крупным и сильным для своего возраста и, не в пример московским холеным, тщательно оберегаемым от жизни и общения с низшим классом детишкам, пареньком закаленным, прошедшим нормальную такую, пацанскую, дворовую школу жизни, которому драться приходилось не раз, отстаивая свое достоинство. И дрался он жестко, без поблажек и страха – бил сразу, как только чувствовал агрессию, направленную на него, и имел поставленный, очень сильный и очень жесткий удар правой.

А во-вторых, и, пожалуй, это было еще важнее, – он был не одинок.

Вместе с ним в класс пришел еще один новый ученик – Максим Варгин, с которым они, только обменявшись взглядами, все поняли друг про друга, навсегда подружившись.

Макс, в отличие от большинства детей этой школы, был не партийно-чиновничьим отпрыском, а сыном военного. Его отца перевели из должности командующего округом в Министерство обороны, и сразу на высокий пост.

И вот пацаны как сели вдвоем за парту, так на долгие годы и стали как одно целое – они слышали, понимали и чувствовали друг друга, порой не нуждаясь в лишних словах.

И стояли спиной к спине в любой драке, и не сдавали друг друга никогда, что бы ни случилось. Дружили до такой степени, что родные забывали, кто из этой парочки их собственный сын, настолько плотно мальчишки проводили время вместе то в одной семье, то в другой, практически не расставаясь.

Вот так вдвоем, спина к спине, они быстро отбили все нападки, разбив кучу мажорных личиков, не забыв и про психологический прессинг, мол, побежите жаловаться, а как же: давить – так толпой, а как получили, так к папкам-мамкам сопли утирать – обидели маленьких. Никто не побежал, хотя могли бы, и чем бы это закончилось для мальчишек – большой вопрос: папеньки-то у ребятишек-одноклассников и на самом деле непростые были.

Упрочив путем нескольких серьезных кулачных разборок свой авторитет и застолбив нейтралитет с одноклассниками, старшеклассниками и учителями, мальчишки всерьез взялись за учебу.

Влад, который на следующий же день после их приезда в Москву отправился на ипподром, нашел тренера-учителя, к которому его направил теперь уже его бывший уральский тренер, и продолжил всерьез заниматься конным спортом: выездкой и конкуром. Привел как-то в конюшни и Максима, но тот восторга особого не почувствовал. Да, шикарные кони, да, впечатляют, но как-то это не его, ему бы машины, вот это да. А еще борьба, карате – это тоже его.

Вот так и разошлись в пристрастиях к спорту.

Макс был великим, необычайным генератором идей – постоянно что-то придумывал, какие-то мероприятия, грандиозные идеи-дела, разрабатывая какие-то планы, заражая своей увлеченностью и Влада.

Так, например, произошло с английским языком. Семья Макса несколько лет жила в Германии, когда его отец служил здесь в частях Советской армии. Имевший врожденную склонность к языкам, Макс очень быстро выучил немецкий и говорил на нем совершенно свободно.

А тут новая школа, новый язык, который Макс никогда не учил.

– Так, Влад, – посвятил он друга в свою новую новаторскую идею и серьезный стратегический план, – учим английский. И не просто так учим со всеми, а чтобы как родной нам стал. Поступать будем в МГИМО, в него все, у кого предки при чинах, поступают. Закончим, будем работать в капстранах, а для этого языки нужны, и в первую очередь английский. Значит так, слушай, брат: не просто учим, а теперь будем между собой разговаривать только на английском. И еще скажем предкам, чтобы наняли нам одного на двоих учителя.

Что возразишь против такой продуманной идеи? Только одно – ни в какой МГИМО Влад поступать не собирался и близко, нацелившись на серьезный технический вуз. Но знание английского не помешает в любом вузе и при любой профессии, решил он, и пацаны принялись воплощать в жизнь большой план Макса.

Это было круто! Они тащились, получая какое-то особое веселое удовольствие от того, что на них оглядывались на улицах прохожие и недоумевали одноклассники, когда они чинно и степенно общались между собой на английском. Прикольно.

Максу язык давался легко и без натуги, а вот Владу приходилось заучивать новые слова – посложней у него и шло это изучение. В классе девятом Макс решил, что им надо бы еще и испанский выучить ради все той же будущей работы в капстранах, к которой он так стремился всей душой.

– Ты не представляешь, как они живут, Влад, – восхищался друг. – Это совсем другая жизнь. Даже восточные немцы – это другая жизнь, а уж фээргэшники и подавно. Вот сам увидишь.

И, вздохнув, Влад согласился с тем, что да, неплохо было бы увидеть эту самую счастливую богатую жизнь, и начал вместе с Максом учить еще и испанский язык.

И друзья внезапно обнаружили массу возможностей с использованием этого языка. Если, разговаривая между собой по-английски, они знали, что их могут понимать (ведь многие в этой спецшколе владеют им в совершенстве, поскольку их родители служат не в котельной или столовой, а часто и подолгу работают за границей), то испанский – это ж раздолье для безнаказанного и откровенного стеба – вы болтаете, а вас никто не понимает, смотрят, хлопают глазами, и все.

И вот они и девчонок обсуждали, не скрываясь ни от кого, и дела свои пацанские, и просто прикалывались-отрывались, пока их не остановила одна девчонка из старшего класса, отчитав, как шкодливых щенят, на хорошем таком испанском.

Повинились перед ней, посмеялись, поболтали втроем, согласившись, что все-таки прикольно, когда тебя не понимают. Но урок запомнили: не надо считать, что все вокруг тебя сплошные идиоты и ничего не понимают. А если понимают, но делают вид, что нет? А ты, на полном расслабоне, в полной уверенности, что вы с другом одни тут умные и веселые, секреты свои обсуждаете. А то ж. Призадумались.

А между тем Влад давно стал серьезным спортсменом в своей категории по конкуру и побеждал в соревнованиях, и даже выезжал за границу несколько раз, но пока только в страны Варшавского договора, то есть в социалистические.

В стране начались какие-то непонятные, поразительные движухи, новый, современный лидер Горбачев, перестройка, гласность, запрещенный рок: «Кино», «Авария», «ДДТ», «Наутилус Помпилиус» – и даже этот «Ласковый май» и «Мираж» и диво-дивное – видаки, появившиеся у министерских семей, и «Асса», и просачивающиеся через все прорехи и трещины в «железном занавесе» зарубежная эстрада и рок. Страна бурлила и кипела, и обновления чувствовались уже во всем, неотвратимо надвигаясь под лозунгом Цоя «Мы ждем перемен».

Макс с Владом закончили школу, и оба благополучно поступили, куда и хотели – Макс в МГИМО, к которому так стремился, на факультет международных экономических отношений, по специальности экономист, нацелившись работать в торговом представительстве не меньше, чем в Америке. А Влад… – в Бауманский институт.

Ну вот так. Гарандин был инженером, технарем и всегда чувствовал себя таковым, знал с детства, что хочет быть инженером-конструктором, и это совершенно удивительным образом сочеталось в нем со страстью к лошадям и конному спорту.

Влад учился уже на втором курсе, когда однажды, вернувшись после полуночи с веселой студенческой гулянки, с удивлением обнаружил отца, сидящего за столом, на котором стояла початая бутылка дорогого марочного коньяка, рюмка и пепельница с дотлевающей сигаретой. Это было более чем странно – сколько Влад себя помнил, отец никогда не курил, да и выпивал-то редко, по праздникам и в застолье, а чтобы вот так, в одиночку, посреди ночи – никогда.

– А, Влад, – заметив его присутствие, отец кивнул, даже не спросив, как обычно, где сын задержался и как у него дела-учеба, и указал на стул: – Проходи, садись.

Влад сел напротив, внимательно присмотревшись к отцу, выглядевшему тяжело уставшим и глубоко озабоченным. Тот помолчал, находясь в каких-то своих, явно нелегких размышлениях, похлопал сына по руке и вдруг спросил:

– Как тебе, сын, то, что происходит в стране?

Происходило и на самом деле что-то темное, непонятное, создавалось ощущение приближающейся бури. Конфликт между Арменией и Азербайджаном, Спитакское землетрясение, конфликт в Приднестровье, национальное движение. Страну трясло, и, насколько было известно Владу, отцовское министерство вкупе с остальными трясло не меньше, чем всю страну, – шла какая-то постоянная ротация кадров, создавались некие группировки по принципу принадлежности или противостояний руководству, в связи с которой отец внезапно вдруг стал заместителем министра, появились какие-то левые «специалисты», сплошь западные и американские.

– А что происходит, пап? – напрямую спросил Влад.

– Херня, вот что, – резко ответил Олег Дмитриевич и повторил с нажимом: – Херня и откровенное предательство. Знаешь, Влад, миром управляют и делают политику далеко не самые умные люди. Крайне редко странами руководят на самом деле гениальные правители, которые вершат историю, и только при таких правителях государство становится выдающимся, значимым в мире, и только при таких правителях рождаются империи, которые потом, насколько тебе известно из курса истории, разрушаются до полного забвения следующими за ними бездарностями с непомерными амбициями. Нашей стране как повезло с мощными харизматическими личностями правителей, начиная с Рюриковичей, так и не повезло катастрофически с вождями и правителями. – И замолчал, гоняя желваки на скулах.

Отец был из тех, кто не одобрял политики Горбачева и, как грамотный, серьезный управленец, отлично понимал, к чему толкает и ведет страну политика этого человека, его откровенная дружба с Америкой и пристрастие к европейским ценностям и «друзьям». Страна разваливалась, и это было уже совершенно очевидно высшему управленческому аппарату, к которому относился и Гарандин-старший. Некоторые грамотные и дальновидные управленцы, кстати, предлагали реальные, вполне вменяемые и продуктивные меры к предотвращению полного ее развала, но… а-а-а, да ладно…

Вот к этой-то условной группе достаточно молодых, грамотных и серьезных специалистов и относился Олег Дмитриевич, вошедшей в негласное противостояние с так называемыми прозападниками, подталкивавшими страну к развалу. Это если обозначить грубо и примитивно, то, что происходило в те годы в управленческом аппарате страны.

– Запомни навсегда, сын, – продолжил Олег Дмитриевич, – на самом деле выстраивают этот мир, развивают цивилизацию и по-настоящему двигают прогресс не правители в большинстве своем, а умные, талантливые и гениальные личности. Ученые, выдающиеся деятели культуры, гениальные ремесленники. Люди создающие, творящие нечто неповторимое, уникальное, от самого, казалось бы, незначительного сапожника, делающего хорошие туфли, до какой-нибудь поварихи в далеком сибирском городке, готовящей неподражаемый борщ и котлеты.

Замолчал, плеснул себе в рюмку коньяка, выпил, резко опрокинув в рот, втянул воздух, прижав губы к тыльной стороне ладони, поставил рюмку на стол и посмотрел на Влада.

– Когда-нибудь, сын, ты станешь руководителем, при твоем-то характере, уме и таланте управлять людьми. Обязательно станешь. И вполне возможно, что и весьма крупным руководителем. Но в любой сфере деятельности ты всегда будешь зависеть от работы подчиненных тебе людей. И если хочешь по-настоящему делать свое дело, добиваться успехов, опираться необходимо на людей, на тот самый простой народ. И работать они с тобой будут по-настоящему, с отдачей, а не «на, отвяжись», только если будут всерьез уважать. А уважать они тебя станут только в том случае, если ты будешь уважать их. Запомни, никогда не позволяй себе пустой фамильярности и презрения к людям, они это чувствуют сразу. Им нужен лидер, руководитель, человек, стоящий выше их, на которого можно возложить ответственность, потому что он знает, видит и умеет намного больше каждого из них, при этом может строго, но по справедливости спросить и наказать, если понадобится. Человек, который знает все их нужды и их жизнь, понимает, как они мыслят и чего ждут. Хочешь преданности и глубокого уважения, а значит и работы качественной – уважай людей, которые по-настоящему талантливы в чем-то, не позволяй себе тупого снобизма только от того, что ты богаче, круче и выше стоишь. Но научись и жестко спрашивать, и наказывать, не унижая достоинства человека. Чайковский никогда не имел денег и жил в основном на меценатскую помощь, как и Бальзак, как и Моцарт, как Достоевский и Гоголь. Кто-то помнит имена их благотворителей? А ведь это все были сплошь богатейшие люди страны и Европы. Вот то-то же. Всегда об этом помни сынок, если человек гениален в чем-то, он уже достоин особого уважения, невзирая на его финансовый и социальный статус. Не придавай себе чрезмерного значения, чего бы ты ни добился в жизни и какого бы уровня ни достиг, это ломает психику и лишает разума, реального видения действительности.

Он замолчал, и Влад понял, что отец сказал все, что давно вынашивал и хотел ему сказать. Передать опыт, мудрость или предупредить. И что-то очень напряженное было во всем этом его монологе, трагическое.

– Пап, – спросил Влад осторожно, – происходит что-то нехорошее? У тебя проблемы?

– Да херня какая-то творится вокруг, – задумчиво протянул Олег Дмитриевич и приоткрыл немного интригу происходящего. – Я ж для них человек пришлый, как бы со стороны. Они ж плотно, годами и десятилетиями сидят в министерстве, плавно сменяя в креслах друг друга, а тут такой мужик с Урала образовался. Дел на меня скинули выше крыши, сами принимать решения бздят, совещаются бесконечно по любой мелочи, отфутболивая решения от одного к другому. И мутят что-то, мутят. А я и половину их интриг и раскладов не знаю, да и не копаю особенно. – Олег Дмитриевич снова надолго задумался и, словно вспомнив о присутствии Влада, удивил: – Вот что, Влад, я дам тебе конверт запечатанный, ты его с собой поноси какое-то время. Если со мной что случится…

– Что случится? – озабоченно перебил Влад.

– Да мало ли, – отмахнулся, не конкретизируя, отец, – не важно. Скорее всего, все нормально будет, но на всякий случай. Я потом его заберу у тебя. Ты только спрячь его. А если что, сам прочтешь, запомнишь и уничтожишь.

– Бать, ты меня пугаешь, – не на шутку разволновался Влад.

– Да ладно, сынок, ладно, – заулыбался вдруг отец, встал, подошел и обнял поднявшегося ему навстречу сына, – все хорошо будет. Нормально, сынок.

Этот их разговор Влад запомнил на всю жизнь самым подробным образом: каждое слово, отцовский голос и тон, с которым он говорил, его мимику, запах дорогих сигарет и тонкий аромат коньяка, приглушенный свет лампы над столом, в которой был включен всего один рожок из четырех, и ощущение какой-то неотвратимо надвигающейся беды.

Она и пришла, не задержалась, чуть больше чем через месяц после того их ночного разговора. Отца арестовали, как подозреваемого в коррупции и взяточничестве в особо крупных размерах.

Такая четко расстрельная статья.

В тот же день вскрыв конверт и прочитав отцовское письмо и приложенные к нему бумаги, Влад абсолютно точно узнал, что отец не виноват, как и выяснил многое другое, в том числе имена тех, кто его так грамотно подставил, подведя под статью.

Взяток отец не брал и ни в каких схемах коррупционных не участвовал, поскольку не входил ни в одну группировку по интересам министерских чиновников, даже по мелочи не брал, просто потому что это было не по его характеру, да и не надо. Олега Дмитриевича вполне устраивали условия жизни высокого министерского чиновника с его льготами, привилегиями и зарплатой. Вот чего никогда не было в старшем Гарандине, так это стремления к какой-то особенной богатой жизни, к наживе и роскоши, как и тяжелой зависимости от этого статуса – он всегда был человеком дела, талантливым руководителем, человеком совершенно иного склада характера и мировоззрения, чем большинство чиновников министерского уровня.

Даже следователи, ведущие его дело, поняли это сразу же, как только начались первые допросы. Те высокие чиновники, которые подставили Гарандина, таким образом уводя свои делишки в тень, просчитались лишь в одном – неверно оценив силу характера и ум этого человека.

Подобное развитие событий Олег Дмитриевич предполагал и подготовился, на всякий случай, чтобы обезопасить себя и семью, собрав компромат на тех, кто его недооценил, четко отдавая себе отчет, что его начальники и коллеги по большей части относятся к разряду тех, кто живет по принципу «вовремя предать – это предвидеть».

Влада с мамой и бабушкой выселили из министерской квартиры, конфисковав на время следствия практически все их имущество, в том числе мамины шубы и драгоценные украшения, которые дарил ей за всю их совместную жизнь отец. Даже ту шубу, которую она шила сама еще во времена, когда отец работал главным инженером завода, – все забрали, подчистую. А саму Елену Игнатьевну сняли с руководящей должности директора быткомбината и уволили в никуда.

Влада из института не отчислили бог знает почему, может, потому что он был одним из лучших студентов, а может, из-за его спортивных достижений: буквально накануне отцовского ареста он победил в престижном международном соревновании по конкуру. Но на всякий случай все-таки исключили из комсомола на общем собрании. Да и хрен бы с тем комсомолом, главное, что учиться можно.

Влад с мамой перебрались к бабушке с дедушкой Девятовым в их скромную двухкомнатную квартиру, в которой, слава богу, успели сделать шикарный, капитальный ремонт заботами высокопоставленного зятя. Стариков власть пока не трогала, ждали вынесения приговора.

А вот с этим дело обстояло непонятно: следствие затягивалось, начали вскрываться такие дела и схемы, от сумм и масштабов которых следователи впадали в ступор, откровенно охреневая. Появились новые подозреваемые, и уже арестовали парочку чиновников пониже рангом, а Генеральная прокуратура совсем близко подбиралась к основным фигурантам.

И все понимали прекрасно: еще чуть-чуть – и такие повываливаются «скелеты» из высокопоставленных шкафов, что до «самых до небес» легко может дойти. И кто знает, чем бы это расследование закончилось, если бы…

Если бы Гарандин не умер в тюрьме от сердечного приступа.

Молодой, здоровый, полный сил мужик пятидесяти четырех лет, не куривший, выпивавший крайне редко, делавший по утрам регулярно зарядку, никогда не жаловавшийся на здоровье, внезапно умирает от сердечного приступа? Серьезно? Ну да.

Следователь, ведший это громкое министерское дело, практически открытым текстом сказал Владу, что отца убили, и очень настоятельно посоветовал не лезть и не поднимать никакой волны по этому поводу.

Олега Дмитриевича Гарандина признали невиновным, оправдав по всем предъявленным статьям, дело закрыли за недоказанностью, перед вдовой и сыном официально извинились, выплатили какую-то немалую компенсацию за его полугодовое сидение в следственном изоляторе и вернули все личное имущество.

Министерство организовало помпезные похороны, на которых, стоя над дорогущим лакированным гробом, те самые люди, которые и убили Олега Дмитриевича, произносили траурные речи со слезой.

Влад смотрел на этот спектакль, на эти сытые холеные лица довольных исходом дела чиновников и, как ни удивительно, не испытывал ни ярости, ни ненависти, ни жгучего желания наказать, покарать – нет. Он чувствовал холодную, спокойную уверенность, что сделает все, чтобы восстановить справедливость. Все.

Не отомстит – нет, он не мыслил такой категорией «отомщу» и «я вас всех…», он даже не плакал на похоронах, удерживая внутри себя ощущение странного глубинного знания, что непременно восстановит справедливость, которой не смогли добиться правоохранительные органы, испугавшись последствий для своих задниц.

Он не испугается. Отец достоин истинного упокоения и воздаяния.

Влад не клялся страшными клятвами, не давал про себя обещаний и зароков – просто знал, что сделает это, и не испытывал никаких сомнений.

В день отцовских похорон девятнадцатилетний Влад Гарандин окончательно трансформировался из молодого, умного, талантливого, но все еще беспечного в силу молодости парня во взрослого, целеустремленного, уверенного в себе мужчину, первым пунктом жизни которого имелась цель номер один – стать значимым и по возможности очень богатым человеком, чтобы обладать механизмами для восстановления справедливости.

Он был теперь не просто взрослым мужчиной – он был опасным в своей холодной намеренности.

– И ты…

Завороженная его рассказом, Дина как будто погрузилась в его жизнь и видела внутренним взором то, что вспоминал Влад. Сперва видела его маленьким мальчиком, посапывающим от сосредоточенности, когда он поднимался по лестнице в садик; потом подростком, наездником на великолепном коне, побеждающим на соревнованиях по конкуру; смотрела, как они сидят за столом с отцом той памятной ночью; наблюдала, как он стоит у могилы с изменившимся выражением лица и желанием восстановить справедливость.

– …воздал то, что намеревался, этим людям? – осторожно задала она свой вопрос.

– Да, всем четверым. И их детям, и семьям, – абсолютно ровным тоном подтвердил Гарандин.

– А… – Дина растерялась от одной мысли о том, какого рода это могло быть воздаяние.

Но он понял. Как понимали они теперь мысли друг друга, частенько продолжая не произнесенную еще фразу, не высказанную вслух мысль.