Текст книги "Вынужденное знакомство"

Для того чтобы постоянно находиться с Саввушкой, маме пришлось отказаться от плотного контроля за работой двух своих небольших магазинчиков. Торговали они одеждой средней ценовой категории известных марок, пользующихся неплохим спросом, и имели постоянных, преданных покупателей. Доверив справляться с делами директорам торговых точек, Елизавета Егоровна осуществляла общее руководство и управление, что называется, на удаленке, ну и, разумеется, держала на плотном контроле бухгалтерию, вопросы поставок-транспортировок товара и, понятное дело, переговоры с поставщиками.

Как и предсказывала мама, Юрий Александрович понял и принял ситуацию в том виде, в котором она ему обрисовала, поведав то немногое, что могла. Тайна следствия – значит, тайна, куда ж денешься, это понятно, главное, чтобы Настенька нашлась. Он поддерживал всем чем мог, практически поселившись в квартире Васи с Настей, помогая Елизавете Егоровне управляться с внуком, работой и хозяйством, и поздним вечером, почти ночью, возвращался к себе домой, чтобы ранним утром, перед основной работой, которую, понятное дело, никто не отменял, приехать на пару часов. И после работы мчался опять к ним.

А вот Василий, напротив, почти перестал появляться дома, оставаясь работать по ночам не то в своем офисе, не то в конторе фээсбэшников. Маму с сестрой, где именно он остается, где работает, Вася в известность не ставил, только предупреждал всегда напряженным и каким-то выгоревшим от беды голосом, что задержится или вовсе не приедет. Отчего вошла в их семью новая, горестная привычка: собирая Василия на работу, складывать ему в рюкзак туалетные принадлежности, чистое белье-носки, футболки-рубашки и контейнеры с обедом и ужином.

Такая вот новая реальность их тревожного бытия.

Полина же моталась между всеми жизненно важными точками сразу. Галерея, ее тайная, нерабочая деятельность, переговоры-договоры с покупателями, художниками и скульпторами, поездки по всей Москве в поисках хоть небольших выставок-продаж и художественных салонов. Оттуда на квартиру Насти: забрать у мамы приготовленные для Василия очередные контейнеры с едой и чистую одежду – последнее время брат не ночевал дома по несколько дней кряду, и это происходило все чаще и чаще.

Потом она мчалась в офис к Василию, который, во избежание лишних вопросов коллег и дабы не возбуждать их неуместное любопытство, договорился с Полей, чтобы она звонила ему, как будет подъезжать, и сам выходил к ней из здания офиса. Со щемящим от сочувствия и тревоги сердцем Полина смотрела на подходившего к машине (которую по его же просьбе парковала в соседнем дворе) брата, похудевшего за эти дни, осунувшегося, с почерневшим от перенапряжения и переживаний лицом. Выскакивала из машины, кидаясь ему навстречу и обнимала.

Да так они и стояли, замерев на какое-то время, ничего не говоря, просто обняв друг друга в безмолвной поддержке.

А что тут скажешь? Что можно обсуждать и о чем говорить в такой ситуации? Ни о Фарухе, ни о Насте новостей не было, словно сгинули они без всякого следа.

Отдав вещи и еду Васе, забрав у него пустые контейнеры и белье-одежду для стирки, еле сдерживая бессильные слезы, сжав зубы, чтобы не поддаться безысходной тоске, Полина возвращалась на работу, а совсем уж поздно, ближе к ночи, приезжала домой, в квартиру Насти-Васи, ставшую на время местом их сбора и своеобразным военным штабом.

Хорошо, что Александр все еще находился в командировке, поскольку совершенно непонятно, как в эти тревожно-напряженные метания-мотания возможно было бы встроить еще и встречи-свидания с ним, обсуждения свадьбы. В той напряженной, гнетущей обстановке, что накрыла их семью, это казалось настолько неуместным, что всякий раз Полине приходилось перестраивать, переформатировать свое сознание и настроение, чтобы вести с женихом по телефону легкую, беспечную беседу и посмеиваться его шуткам.

А потом грянуло двадцать четвертое февраля и началась специальная военная операция, дав старт новым разрушительным процессам в жизни Полины, словно того, что уже произошло с ними, было недостаточно.

Честно признаться, ни Полина, ни мама с Васей, ни даже Юрий Александрович в первые дни не вникали, да и особо не поняли, что в стране и за ее пределами произошло какое-то значимое, неординарное событие. Какая такая военная операция и какой уровень и масштаб имеет это событие как для самой страны и каждого россиянина, так и для мирового сообщества, они не думали.

Встроившись в определенную, напряженную бытовую колею, обусловленную непростой ситуацией, измотанные душевно, морально и физически, сосредоточенные на своей проблеме, они как-то пропустили мимо весь поток информационного шквала, заполонивший все медийное пространство, как предшествующий военной операции, так и тот, что последовал после ее начала. Понятное дело, что рано или поздно они включились бы, осознали, что произошло в стране и, главное, за ее пределами, но тогда всем им реально было не до этого.

А судьбоносное значение происходящих в России и на Украине событий, навсегда и безвозвратно переформатирующих привычное мироустройство, Полине объяснил Ярослав Антонович Званный.

Данная уникальная личность требует особого, отдельного повествования. Хотя бы потому, что именно с него началась та самая «нелегальная» для Полины, но, наверное, все-таки основная для нее деятельность.

Впервые Полина увидела Ярослава Званного, когда тот появился в Галерее в качестве простого посетителя. Как обычный человек, что называется, с улицы, он купил билет в кассе и зашел в Галерею для изучения выставленной в ней экспозиции – но только в этом обыденном действе к этому человеку и можно было применить понимание простоты. И ни в чем более.

Он выделялся из любой людской толпы как гордый крейсер на фоне снующих вокруг него рыбацких баркасов, был настолько яркой и неординарной личностью, что, где бы ни появлялся, не обратить на него внимание мог разве что хронически слепой человек.

Огромный, здоровый такой мужик лет пятидесяти, под два метра ростом, богатырского телосложения, с крепким пузцом (но отнюдь не жировой прослойки, а исключительно клубка мышц, уравновешивающего разворот его мощных плеч), абсолютно русопятой внешности. Это впечатление усиливалось короткой, кучерявой, пегой от седины бородкой, курносым мясистым носом, веселой улыбкой, задорными, смешливыми голубыми глазами, низким басовитым голосом и громким, раскатистым искренним хохотом.

…Широко прорекламированная во всех СМИ и триумфально открытая новая экспозиция демонстрировалась тогда всего лишь третий день. Полина, следуя своим должностным обязанностям, спустилась со второго, начальственного этажа на выставочный первый, чтобы походить между посетителями, посмотреть их реакцию на работы, приветствовать постоянных клиентов и друзей Галереи – почувствовать дух и настроение, которое вызывает у людей экспозиция.

Проходя мимо одного из залов, она вдруг резко остановилась, заметив очень большого, крупного человека, внимательно рассматривающего одну из картин, выполненную в стиле абстракционизма – что-то там в темных тонах, с багрово-красными всполохами на желтом небе, по которому летели черные птицы. То подходя к полотну совсем близко, то отступая на несколько шагов назад, он был захвачен своим занятием.

Заинтригованная неординарным посетителем, не устояв перед приступом любопытства, Полина подошла поближе и встала на некотором удалении у мужчины за спиной, с интересом наблюдая и ожидая его реакции на работу, которую тот настолько увлеченно изучал.

Постояв какое-то время и, видимо, вдоволь насладившись и напитавшись впечатлением, мужчина, сделав шаг назад, бросил последний взгляд на картину, саркастично громко хмыкнул и дернул головой, повторяя известный жест товарища Сухова из «Белого солнца пустыни». И перешел к следующему полотну.

Процедура изучения картины и ее оценки повторилась в точности как и в первый раз. Не сдержавшись, повинуясь порыву, Полина подошла ближе к оригинальному посетителю и спросила, приветственно-мило улыбаясь:

– Вы заинтересовались нашей выставкой?

– Да вот, любопытствую, какие работы и направления подходят под определение формата для вашего «Центра», – открыто и лукаво улыбнулся мужчина ей в ответ.

– Вы художник? – уточнила Полина.

– Имею такую склонность, – признался тот, улыбнувшись еще шире, сверкнув молодецким, задорным взглядом, и погладил бороду неспешным, явно привычным жестом.

– Понятно, – трактовала по-своему его ответ Полина. – Вы, наверное, из числа соискателей. Тогда вам надо обратиться в наш «Центр современного актуального искусства». – И принялась привычно перечислять необходимые формальные действия-шаги для участия в конкурсе соискателей.

Дело в том, что, по странной, непонятной Полине логике, даже прочитав на официальном сайте «Центра» подробности приема, такие вот «ходоки из глубинки» частенько шли совсем иным путем: первым делом посещали Галерею, считая, что именно через нее ведется отбор претендентов на помощь и продвижение их работ, отчего и самой Полине, и ее помощникам не раз приходилось пускаться в подробные разъяснения о правилах. Для такого случая она даже сделала заказ в «Центре», и для Галереи распечатали несколько десятков поясняющих этот вопрос буклетов в помощь «товарищам с периферии».

Буклеты лежали у Полины в кабинете, идти за ними совсем не хотелось, да ей было несложно рассказать в очередной раз, тем более этот человек вызвал у нее какое-то необъяснимо теплое, дружеское чувство, расположение и невероятный интерес к его личности.

– Процедура несложная, – продолжала Поля. – Вы отправляете на электронную почту «Центра» фото своих работ и их краткое описание, личные данные и биографию. Они изучают ваши полотна и присылают вам вызов, вы привозите свои картины, проходите собеседование и показ. А дальше – как решит комиссия.

– Или не присылают, – весело хохотнул мужчина.

– Что не присылают? – сбилась с наставительно-разъяснительной волны Полина.

– Вызов не присылают, – громко и басовито хохотнул он.

– Да… – смутилась отчего-то Поля, – или не присылают, и так бывает. Тогда можете представить другие свои работы.

– Да ну, – отмахнулся мужик, посмеиваясь. – Я уж присылал, а потом и самолично припожаловал, думал, выслушают, при личной-то встрече. Так меня на порог не пустили и взашей погнали. – Он отчего-то довольно хохотнул-хекнул и крутнул по-суховски головой, словно его не «погнали», а наградили за что. – Говорят: неформат, не в теме основной направленности, концепции и эстетики «Центра». – И, сверкнув весело голубыми глазами, указал кивком на картину, возле которой они стояли: – Вот, пришел посмотреть на концепцию эту.

– Я так понимаю, вам она не сильно понравилась? – не смогла удержаться от ответной улыбки Полина, совершенно покоренная этим самобытным персонажем.

– Да баловство, – отмахнулся тот, как добродушный папенька на каракули детишек. – Есть, правда, пара работ весьма стоящих. А остальное так, покакушки.

Тут уж Полинка не удержалась и, запрокинув голову, расхохоталась, свободно, от всей души, как давно не смеялась, – ну невозможно было удержаться. Совершенно.

– Вы очень симпатичная барышня, – похвалил неожиданно мужчина, когда приступ смешливости у Полины прошел, оставив после себя лишь открытую улыбку. И представился: – Ярослав Антонович Званный.

– Полина Павловна Мирская, – ответила ему представлением себя Полина, – один из помощников директора этой Галереи.

– Ну… – протянул мужик, рассматривая ее с веселым вниманием и поглаживая ладонью бородку. – Эт, значит, вы тут художество выставляете?

– В некотором роде я, – сразу же залилась предательским румянцем Полина.

– А не желаете, Полин Пална, познакомиться с моим творчеством? – хитро сверкнув глазами, предложил Ярослав Антонович.

– А желаю, – отважно-лихо согласилась Полина.

И предложила не откладывать это дело в долгий ящик, сразу же отправиться на просмотр.

– А никуда отправляться не надо, – посмеиваясь, остудил ее горячий энтузиазм Званный. – Некоторые полотна у меня с собой, я их в гардеробе вашем оставил, под присмотром милейшей женщины Галины Львовны.

В гардеробе Ярослав Антонович приложился легким поцелуем к ручке «милейшей женщины», рассыпавшись в комплиментах и благодарностях, чем невероятно смутил старушку, видимо, заставив ту вспомнить «былое». Работы они забрали и поднялись на второй этаж в кабинет к Полине.

Полину отвлек важный звонок, она кивнула Званному, предложив:

– Выставляйте картины, где вам удобно, я сейчас, одну минуту. Извините.

Быстро решив вопрос, распрощавшись с собеседником и нажав отбой, она развернулась…

… и застыла, пораженная.

С пяти небольших полотен на нее смотрели ЛИЦА. Живые, настоящие, страдающие и задорно, искренне смеющиеся аж до блеснувшей слезы, задумчивые и вдохновенные – лица простых и каких-то необъяснимо возвышенных людей. Людей войны. Они не были облачены в форму и не были военными, но по каким-то мелочам, деталям, по заднему фону, по выражению их удивительных глаз было понятно, что эти люди живут на войне. Живут. На войне. Во всех смыслах такого бытия.

Полина стояла, смотрела, не в силах шевельнуться, провалившись во времени и пространстве, не в силах оторваться и отвести взгляд от этих ЛИЦ, не замечая, как катится по ее щеке слеза… Все всматривалась, изучала, словно знакомилась с этими людьми вживую.

– Да, – нашла она в себе силы прошептать, – ЭТИ работы – абсолютный неформат для нашего «Центра» и Галереи. Это вам правильно сказали, Ярослав Антонович.

А он вдруг шагнул к ней и неожиданно заграбастал своими огромными руками и обнял как-то очень по-отечески, нежно и ободряюще, как близкий человек, и поблагодарил:

– Спасибо, девочка!

Вздохнул и, улыбнувшись, принялся успокаивать:

– Ну что ты, голубушка, ну и ладно, что ж теперь слезы лить.

И именно в тот момент, стоя в объятии сильных, надежных рук, Полина дала себе слово, что сделает все возможное и невозможное, перевернет Москву, а если понадобится, то и всю Россию, но картины Ярослава Званного непременно будут выставляться – их обязательно должны увидеть люди, пусть и не в их Галерее.

А может, и слава богу, что не в их Галерее.

Великий матерщинник, перефразировавший все распространенные обороты нецензурной брани в доступные к применению эвфемизмы, философ, мудрец и балагур-весельчак с закосом в народное простодушие, благоговейный ценитель крупных женских форм и гениальный художник, Ярослав Антонович Званный с тех отеческих объятий у Полины в кабинете стал для нее настоящим другом, родным человеком, определенно наставником, а в чем-то, может, и отцом, которого она лишилась слишком рано.

Вот именно он, Званный, проведший на Донбассе все эти почти восемь лет, начиная с трагического четырнадцатого года, написавший там многие свои картины, воевавший в ополчении, бойцы которого называли его: «Ярого звали?» – когда он удачно попадал по позициям врагов, или просто «Ярый», и объяснил Полине, что происходит в стране, что вообще такое и откуда взялась и получилась эта самая специальная военная операция.

– Полюшка свет Пална, – позвонил ей Ярослав Антонович, – ты рисуночки-то мои можешь куда пристроить на сохранность, пока меня не будет?

Званный был человеком неугомонным, увлекающимся, мотался по «весям-просторам» Родины, как он говаривал, но бо́льшую часть времени все же проводил на Донбассе, где у него имелась любимая зазноба, женщина, понятное дело, «масштабная» во всех отношениях: и широтой душевной, и рубенсовскими телесными формами, одновременно являвшаяся музой Ярослава Антоновича и натурщицей для множества его картин.

Замороченная своими делами и непростыми проблемами, привыкшая к его редкому и короткому посещению столицы между разъездами, Полина рассеянно уточнила:

– Куда на этот раз?

– Как куда? – искренне подивился Званный, – Так на военную же операцию.

– На какую операцию? – не поняла Поля.

– Как на какую? На нашу, – пояснил он с явным недоумением в тоне.

– Да какую нашу-то? – отчего-то разнервничалась Поля.

– Э-э, матушка, – протянул Ярослав Антонович. – Ты вообще в курсе, что в мире происходит?

– Так на какую? – окончательно обескураженная, переспросила она.

– Понятно, – вздохнул тягостно Званный и предложил: – Ты приезжай давай, тут и поговорим.

Полина сорвалась и поехала в мастерскую, где останавливался Званный всякий раз, когда приезжал в Москву. Собственно говоря, это была не его мастерская, Ярослав Антонович даже не был знаком с ее владельцем, впрочем, как и остальные художники, которых приютила эта творческая жилая площадь.

Мастерская принадлежала одному художнику, работавшему в психоделической манере, рисуя страшноватые и необъяснимо притягательные, порой даже завораживающе притягательные картины. Он стал, кстати, с недавних пор весьма известным, успешным и модным в элитной среде бомонда художником, чему во многом способствовал «Центр современного актуального искусства», его Галерея и Полина Мирская в первую очередь, поскольку отыскала и открыла его творчество именно она.

Набрав приличные рейтинги и серьезную востребованность у почитателей, художник решил пожить какое-то время в Америке, «наполняясь ее энергией и смыслами», как он определил данный душевный порыв и тягу к столь непростому вояжу. А перед отъездом оформил документ, дающий Полине право пользоваться и распоряжаться его мастерской в своих интересах, проводить в ней выставки и предоставлять художникам, которых она посчитает достойными, работать в этом помещении.

Таким образом он хотел выразить свою благодарность лично Полине за ее активное участие и серьезную помощь в его продвижении, становлении и раскрутке.

Но она-то точно знала, что больше всего на решение психоделического творца повлияло то, что он видел картины Званного, которые его по-настоящему потрясли. Может, от этого и в Америку сорвался, не факт, конечно, но было у нее такое подозрение.

И, кстати, не только его картины, а еще Вани Хромова, и Олега Карманова, и Валентины Тороповой, и… Словом, всех тех «неконцепщиков», отвергнутых «Центром», которых, можно сказать, нелегально, втайне от руководства взяла под свое крыло и опеку Полина, продвигая, где только могла и где не могла тоже, совершенно беззастенчиво пользуясь всеми своими связями, знакомствами и наработками, которыми обросла за время работы в Галерее и том самом элитном экскурсбюро.

Так, невероятно облегчив Полине решение хотя бы проблем бытового устройства ее «неформатов», у ее подопечных образовалось место дислокации и возможность перекантоваться несколько дней в столице, поскольку все они приезжали из разных уголков страны и по большей части были людьми малообеспеченными, вряд ли могли себе позволить оплатить проживание в нормальном гостиничном номере.

Вертясь-крутясь по центру Москвы и «ковыряясь» в пробках, расстроенная новостью об отъезде Званного, Полина невольно вспоминала разговоры и споры с Ярославом Антоновичем.

Ей очень четко запомнились его слова в тот первый день их знакомства. Попросив второго помощника директора подменить ее на выставке в Галерее, Полина приняла предложение Званного вместе отобедать, поговорить и заодно познакомиться поближе. Про привычные и соответствующие ее нынешнему статусу элитные кафе-рестораны Полина даже не заикнулась, предоставив Званному возможность самому выбирать кафе или ресторан, которые тот предпочтет.

Он предпочел небольшое уютное кафе средней ценовой категории, на стенах которого, к своему большому удивлению, Поля заметила парочку картин, совершенно очевидно написанных рукой Ярослава Антоновича, манеру письма которого теперь она бы отличила от любого другого художника. Оказалось, что Званный хорошо знаком с хозяином кафе, в котором, к слову сказать, была отличная кухня.

Но сейчас не об этом.

Интересная беседа завязалась у них сразу, как только они вышли из Галереи, продолжилась по дороге, и во время обеда, и после за столиком кафе, где они засиделись допоздна, увлеченные общением.

– Полюшка свет Пална, – сказал ей тогда Званный, – уходить тебе из этого «Центра» и вертепа галерейного надо бы. Это ж вражья организация.

– Почему вражья? – изумилась такому определению Полина.

– Ну как почему, – хмыкнул Званный, – а по всему. Кто их кураторы-организаторы? А? – И качнул довольно головой, увидев понимание, отразившееся на ее лице. – Во-от, правильно. Некий фондик такого же современного развития, как и «Центр» ваш, только американско-европейский. Верно?

– Верно, – тяжко вздохнув, подтвердила Полина.

– Ага. Мы тут с товарищами моими справочки-то навели, и что у нас получается? Фондик этот кто создал и спонсирует? – И покивал, сам ответив на свой вопрос: – Правильно. Известный американский холдинг. Следовательно, имеем мы в вашем «Центре» и Галерее сплошную голимую вашингтонщину, им руководящую. А вот скажи мне, Полюшка Пална, какую основную цель-идею преследуют и продвигают эти забугорные «благотворители»?

– Либеральные ценности, свободу самовыражения, в том числе равные права и возможности для всех художников и скульпторов выставлять и продвигать свое творчество, – пояснила Полина.

– Ну да, ну да, – хохотнул Званный. – Я, пожалуй, откажусь от равных прав и желания продвигать свое творчество вместе с тем, прости господи, «жеписцем», что изобразил кучку дерьма и сидящую на ней зеленую муху в разбитом унитазе общественного туалета, мне такой символизм на хрен соленый не сдался. Ты вот, Полин Пална, ты девушка образованная, ты же понимаешь, на кой понадобилось американо-саксонским господам поощрять такое, не к ночи будь помянуто, «творчество», вместе с отстойной голливудщиной, заполонившей кинотеатры, и иже с ними авангардную театральщину и либеральную литературу в нашей стране?

Понимать-то Полина понимала. Наверное. Может, даже и правильно понимала, она как-то не задумывалась всерьез о далекоидущих расчетах и интересах иностранных инвесторов.

А кто задумывался? Нет, ну на самом деле – вы задумывались?

Ну вот и она не грузилась масштабной геополитикой. Зато она отлично понимала, что такова нынешняя современная реальность, в которой весь мир, и Россия в том числе, живет в гораздо более доступной, чем ранее, свободе самовыражения, что многие морально-нравственные устои и правила, запрещавшие раньше быть иным, инаковым, высказывать свое художественное ви́дение, нивелированы и отменены, давая гораздо большую возможность быть реализованными разным, альтернативным проявлениям в искусстве.

Что она и ответила Званному.

– Это-то да, свобода хлынула потоком, тут не возразишь, – согласился тот, иронично хмыкнув. – Только напрашиваются два вопроса. Первый: кто именно отменил эти правила? И второй: а какие новые правила установили вместо прежних? Есть ли границы дозволенного и хоть какая-то цензура? У нас вот сейчас ставят и показывают спектакли, где по сцене ходят голые люди и даже изображают, а иногда и не изображают, а реально производят акт совокупления. Типа: художник так видит, он закладывает глубокий смысл в свою трактовку произведения. И всю эту лабуду впаривают людям в качестве «нового, прогрессивного прочтения». И когда выйдет на сцену голый чувак, повернется к зрителям жопой и начнет процесс испражнения, это тоже объявят каким-то особым, глубоким взглядом художника. И люди будут сидеть, смотреть, нюхать и думать про себя: «Интересно, что хотел сказать режиссер? В чем тут зерно этой роли и актуальность протеста?»

– Ярослав Антонович, – попеняла ему Полина, живо представившая себе столь ярко описанную им сцену, – мы все-таки едим.

– Ну извини, Пална. Ну хорошо, будет он не ср… то самое, – увидев сморщенный носик девушки, тут же исправился он, – а, скажем, избивать другого человека или даже ребенка. И это воспримут как некий перформанс и глубокую авторскую хрень. А потому что публика, жители нашей страны уже подготовлены даже к этому. Их годами развращали, постепенно отменяя те самые нормы и законы морали, отменяли нравственные устои, человеческую стыдливость, давая взамен идеологию либерализма, вседозволенности и культа потребления. Абсолютно типичный социальный инжиниринг, направленный на то, чтобы переформатировать население какой-либо страны, сделав из него почитателей и потребителей их ценностей, их нравственности, а как следствие – и их законов и образа их жизни. То есть подготавливая в другой стране вражеских агентов, которые за них готовы будут порвать-продать и даже убить-устранить. И ваша Галерея есть не что иное, как один из элементов этой пропаганды и продвижения такого рода ценностей. Ты вспомни, какие картины и работы вы выставляли последние годы, чему давали приоритет и как много среди них было настоящих, сильных работ, пусть не пропагандирующих, но хотя бы раскрывающих красоту России, ее народа. А?

И вздохнул, отметив, как напряглась девушка.

– Вот то-то и оно. Вижу, что ты, Полюшка Пална, прекрасно это понимаешь. Тогда почему ты до сих пор работаешь в этом «Центре»?

– Ну, – вздохнув тягостно, сказала она повинно, – должен же там работать хоть кто-то, кто может не пропустить муху на куче или изображение расчленения человека, садизм или извращение. Кто будет бороться и продвигать других художников-неформалов, ну хоть немного.

И, вспомнив о еще одной важной причине, удерживающей ее на этом месте, начала предательски заливаться румянцем.

– А чего смутилась-то? – подивился Званный, – Я тебе верю, ты все правильно сказала. Или что-то еще? – И усмехнулся. – А-а-а, понятно, денежки? Так и не тушуйся, чего стыдиться, куда ж без них, без денег вездесущих, жить-то всем надо. Но ты бы поискала другое какое место себе, Пална, не надо тебе в этом участвовать. – И повторил: – Не надо.

Он посмотрел в окно. Помолчал, явно о чем-то задумавшись, вздохнул и поделился с Полиной размышлениями:

– Увы, но Россия стремительно теряет свой культурный суверенитет, становясь колониальным придатком общеевропейских ценностей. Тебе же наверняка известно, как работает закон внедрения в сознание того, что оно отторгает и не воспринимает как не совпадающее с его культурным кодом и нравственностью? Думаю, что вас этому учили в университете. Чем чаще человеку предъявляют какое-то произведение или мысль-идею, тем больше и больше он его смотрит, слушает и запоминает и тем больше оно востребовано, вскоре становясь неотъемлемой частью его интеллектуального мира. И ваш «Центр» занимается именно этим: перекодирует эстетически-нравственное восприятие граждан нашей страны. А ты часть этого переформатирования, как бы ты ни старалась идти против течения и за что-то там бороться.

– Это очень непростой вопрос, – уклонилась от прямого ответа Полина.

Не во всем с ним согласившись, спорить и отстаивать свое мнение тогда она не стала, не чувствуя силы убежденности в себе и серьезной уверенности в своих аргументах, понимая, что надо бы глубже разбираться в предмете для столь непростого спора.

Та их знаковая встреча у картины в Галерее и тот их первый разговор в милом уютном кафе отпечатались в памяти Полины с какой-то странной, поминутной ясностью и четкостью.

В столице Званный появлялся редко, как правило, дня на два-три, раза четыре в году и всегда проездом, большую часть времени проводя на Донбассе. Иногда на месяц-полтора уезжал перевести дух и отдохнуть домой в Сибирь, откуда был родом и где проживал постоянно до четырнадцатого года, или куда-нибудь к друзьям в Карелию, в Питер… да и бог знает куда и где носила неугомонная душа этого талантливого художника.

И всякий раз Ярослав Антонович приезжал неожиданно, заставая Полину врасплох. Звонил по прилете из аэропорта или с железнодорожной станции, а то и вовсе кто-нибудь подвозил его прямо к дому, где располагалась приютившая их мастерская «психоделиста».

Полинка сразу же бросала все дела, срывалась и мчалась на встречу с любимым художником. И замирала от восторга, переживая и испытывая нечто непередаваемое, когда рассматривала его новые работы, которые тот привозил. Иногда, редко, но бывало, они о чем-то да и спорили. Ярослав Антонович пытался «образовывать» девицу недальновидную, разъясняя той реалии большой политики, а Поля, каждый раз после их встречи дававшая себе обещание непременно подготовиться к следующему диспуту, изучить-проштудировать вопрос поглубже, чтобы аргументированно возражать (и всегда благополучно забывая про то свое давнее обещание), все же втягивалась эмоционально в разговор, принимаясь спорить, не соглашаясь с некоторыми его утверждениями.

И, конечно, никогда ничего не могла доказать и переспорить художника-философа, но справедливости ради надо заметить, что все же больше слушала его рассуждения, вникала, поражаясь и удивляясь.

– Зачем вам нужна эта операция? – каждый раз возмущенно попрекала она его. – Вы великий художник, необыкновенный талант, вам надо работать, писать картины, а вы рискуете, подставляетесь. Там же стреляют и убивают людей, а вы большой, в вас все пули и осколки, наверное, летят, – распалялась она под конец своей речи, волнуясь за него ужасно.

– Да какое, – отмахивался беспечно Званный, – так, пострелушки с двух сторон.

– Тем более, – кипятилась Полина, – вам-то оно зачем?

– Так там русские люди, Полюшка, – дивился ее непониманию Ярослав Антонович, – разные по национальности, но русские же. Люди, которым запретили быть русскими, у которых захотели отобрать их язык, их память, их предков, их победы, их идентичность. Приказали стать иными и забыть о своих корнях и о своей истории. А когда они отказались подчиняться этим запретам, их начали уничтожать. Реально уничтожать, без дураков.

– Но это все геополитика, – возражала Полина.

– Геополитика, Полюшка, а то что же. Но это же не значит, что надо отдавать своих родных людей на убой каким-то упырям. Нацистам, которые стреляют по мирным жителям, по старикам и детям.

– Да, – соглашалась Поля, – это дико, это неправильно, это просто жесть какая-то, согласна. Но ваше оружие – кисть, сила вашей пропаганды в тех произведениях, что вы творите. Говорите, протестуйте искусством.

– Так я и говорю, – кивнул Званный и рассмеялся. – Только, как известно, Полин Пална, доброе слово, подкрепленное автоматом Калашникова, оно куда как более весомо и доходчиво, чем просто доброе слово. Тем более что даже такому замечательному специалисту, как ты, ох как сложно протолкнуть, предъявить и представить миру мое «доброе слово».

Это да. Тут Званный был прав… как он говорит: «Чтоб им всем ядрен-батоном подавиться».

Полине стоило неимоверных усилий организовать первую выставку Званного в Москве. И пусть та прошла в частной галерее, «пропускная возможность» которой была весьма ограничена, но, подняв все свои связи и знакомства, дойдя до того самого внука бабушкиной подруги, служившего в Министерстве культуры, что устроил когда-то ее в экскурсбюро, Полине таки удалось представить работы Званного на ознакомление зрителей и ценителей искусства.