Текст книги "Риск эгоистического свойства"

Несколько лет подряд в летние каникулы Кирилл командовал студенческим стройотрядом. И у него это прекрасно получалось – и строить, и командовать.

И получалось, и нравилось.

Летом, после четвертого курса, он повез свой стройотряд на назначенный им объект. Как водилось, и уже мало кого удивляло, начальники участков, прорабы, да и рядовые строители нехило зарабатывали на студентах и самой стройке, воруя все, что возможно, подсовывая вместо удачно стибренного списанный, бракованный материал, в том числе и гнилые доски для строительных лесов.

Кирилл клал кирпич на третьем этаже возводившегося здания, отступил на шаг назад от кладки за бутылкой воды, стоявшей на краю деревянного настила, подальше от летевших цементных ошметков. Доска под его ногой проломилась, и он полетел вниз.

Спиной.

Он не успел понять, что произошло, если бы доска разломилась с характерным звуком, он, может, и сообразил, и успел ухватиться за поручни, ну, хоть как-то попытался удержаться, предупрежденный звуком ломающейся древесины. Но он наступил ногой именно в то место, где доска прогнила до трухлявости.

Он летел вниз спиной и видел над собой голубое до нереальности небо, летящие следом за ним обломки доски, деревянную труху, удаляющийся край кирпичной кладки.

Летел, раскинув руки и ноги в стороны, осознавая, ощущая и запоминая каждый микрон времени своего падения, словно время растянулось, как в замедленной киносъемке.

Земля встретила его песочным кулаком в спину.

На всю оставшуюся жизнь память запечатлела пыточную видеосъемку, по долям секунд записавшую полет до песочной кучи со всеми ощущениями, подробностями, деталями.

Эту запись память прокручивала раз за разом кошмаром во сне. Он просыпался в холодном поту, забывая дышать от заново пережитого ужаса, засыпал и все видел сначала.

Три месяца полной неподвижности на больничной койке. Врачи уверяли – в рубашке родился – не убился, не сломал шею, позвоночник не раздроблен, но…

Но он получил такой букет по всему позвоночнику, что ходить, вставать, двигаться он вряд ли когда-нибудь сможет. Дающее хоть малую толику надежды врачебное «вряд ли» через три месяца сменилось категорическим – «не будете»!

Закованный в корсет, он хрипел от бессилия, злости, перекрывавшей дыхание обиды на жизнь, просыпаясь по нескольку раз за ночь от безмерной боли и повторяющегося кошмара, воспроизводившего запись секунд падения, изменивших его жизнь.

Через три месяца его перевезли домой, к родителям, все, что могла, медицина для него сделала, оставив лежать на специальной кровати дома, навсегда!

Накануне его транспортировки из больницы домой ночью к нему в палату пришел его лечащий врач. Личностью доктор был весьма колоритной. Врач от Бога, талантливый, смелый, а внешностью откровенно смахивал на зэка-убийцу. Огромный, с ручищами-кувалдами, с закатанными до локтей рукавами белого халата, открывавшими во всей красе буйную черную поросль на руках, с перебитым носом, тяжелыми надбровными дугами, с коротким ежиком волос.

Он поставил стул возле его койки, сел и без предисловий и размазываний словесных разъяснил Кириллу варианты его будущей жизни.

– Хочешь быть нормальным, дееспособным мужиком и человеком, у тебя есть единственный шанс – вот!

И протянул пачку листов с подробной инструкцией и рисунками комплекса сложных упражнений.

– И это на всю жизнь. С постепенным увеличением нагрузок. Утром и вечером. Каждый день. Первые месяца четыре, пока не накачаешь сильный мышечный каркас, никакого секса, никаких тяжестей и нагрузок на позвоночник, плюс обязательное, три раза в неделю, плавание, когда двигаться в полном объеме сможешь. Начинать придется через боль, лежа. Долго лежа. Терпи, не рвись вскакивать, навредишь. Садиться, ложиться, вставать, двигаться так, как написано. Строго. Никаких отступлений от инструкций. Спать только на спине, на жесткой ровной поверхности, вместо подушки валик под шею. Можешь привязывать себя первое время, пока не привыкнешь. Здесь все подробно написано, и то, как ты теперь будешь жить, что есть, диета особая, витамины, минералы, это обязательно. И вот еще что: постарайся отказаться от обезболивающих. Обещаю: боль будет нечеловеческая, но сдашься, обезболишься раз-другой, впадешь в зависимость и, главное, не сможешь чувствовать упражнения, а их чувствовать надо всем организмом. Вот тебе ксерокопия, – он протянул еще одну пачку листов, поменьше первой, – это методика по управлению болью одного известного мастера боевых искусств, к сожалению запрещенного у нас в стране.

– Как я понял, это на всю жизнь? – переспросил Кирилл.

– Да. Постепенно, если упрешься, захочешь до одури и не сдашься, ты научишься с этим жить и замечать перестанешь. Станешь полноценным человеком, которому все можно, кроме некоторых видов спорта, например конного. Зато заимеешь свой индивидуальный стиль жизни: спорт, еда, привычки. Я тебя, парень, как Марья-искусница, блин, собирал, не подведи меня. Я в тебя верю.

– Сколько времени понадобится, чтобы полностью восстановиться?

– Тебе покажется, что вечность. Если все до запятой будешь выполнять, не давая сбоев, месяцев восемь. Ну а если кишка тонка, спокойно можешь начинать пить водку от жалости к себе, ненавидеть здоровых, обвинять жизнь, а через полгодика милости прошу в наше отделение для безнадежных, теперь уж навсегда.

Навсегда Кирилл не хотел! Ему было двадцать один год, он был женат, шел на красный диплом и хотел жить до одури. И жить полноценно.

Первые четыре месяца после больницы, как и обещал доктор, показались ему вечностью и стали его, Кирилла Бойцова, персональным адом.

Он сразу отказался от обезболивающих, практически не спал, разрываемый непереносимой болью, от которой растекались черными ручейками буквы перед глазами на страничках листов, обучающих управлять этой злобной сукой. Сознание снисходило, выключая его ненадолго, давая забываться обморочным сном, но и там его поджидал привычный кошмар – голубое небо, удаляющийся край кирпичной кладки и медленно летящая за ним деревянная труха.

Упражнения, упражнения, упражнения, усиленная учеба, наверстывание упущенного за время, проведенное в больнице, и яростное сопротивление отчаянию и неверию в победу.

На злости, на русском мужицком «хрен вам!», через слезы, сопли, пот, понос отказывающегося работать от постоянной боли желудка, вонь, отчаяние, панику и… И манящую сладостную мысль: закончить все мучения в один момент – сдаться, перестать бултыхаться понапрасну, ведь нет больше никаких сил, и не кончатся эти адовы круги никогда!

Родителям он сразу сказал:

– Хотите помочь – не мешайте! Поддержите. Я могу только сам. Либо смогу, либо нет!

Они молодцы, они все правильно поняли и знали его лучше, чем он сам себя. Конечно, переживали ужасно, и рвались облегчить страдания сына, и сомневались, и мучились, но все это за пределами его комнаты, так, что Кирилл ничего не видел и не слышал. К его комнате отец с мамой подходили собранными, помогая делом, любовью и верой в него.

С Лилей все сразу осложнилось.

Совсем молоденькая, восемнадцатилетняя, что она могла знать об отчаянии, боли непереносимой, безысходности, пораженческой мысли о смертельном акте милосердия к самому себе! Она старалась, старалась помочь, как ей казалось правильным: все время целовала, гладила жалостливо и рыдала, оплакивая скорее себя, чем его. И Кирилл отослал жену от себя. Домой к ее родителям, пока он не встанет.

Жестко.

– Лиля! – попытался объяснить он. – Мне нельзя сейчас ничьей жалости! Я сдамся! Ты жалеешь, плачешь, смотришь, как на инвалида! Мне нельзя этого сейчас, понимаешь?

– Я не буду, не буду! – обещала Лиля, продолжая рыдать, и кидалась его обнимать.

А он отталкивал, отрывая от себя ее руки. Ее слезы, жалость беспросветная были для Кирилла дорогой к больничной койке, теми миллиграммами, которые перетянут чашу весов. Потому что до жути, до крика, застрявшего в горле, хотелось пожалеть себя, все бросить, сдаться, признавая поражение!

Нет, все, нет никаких больше сил, и все чаще навестить приходит отчаяние, задавая вопросы: зачем же себя истязать, и проку пока не видно, и будет ли он, тот прок? А ведь тебя и так любят, жалеют и прощают и будут любить и жалеть, калеку убогого…

Сдаться! И придет ненависть его к себе, Лили к нему, сломавшему вместе со своим позвоночником ее молодую жизнь, и не бросишь же просто так, муж все-таки!

Кирилл смог уговорить ее пожить у родителей. Она навещала, приносила лекции и задания из института, очень старалась не плакать, но с жалостью справиться так и не смогла.

А он отгородился стеной не только от нее, ото всех! Зная, чувствуя, что, лишь сосредоточившись на самом себе, на жестком распорядке и самодисциплине, он сможет встать.

Встал. Справился.

Когда осознал, что научился немного управлять болью, и в упражнениях продвинулся так, что уже мог садиться, спускать ноги с кровати, вдруг испугался!

«Неужели?! – с замиранием, с рвущимся восторгом, кипятком окатила мысль. – А если ничего больше не получится?»

И с этим справился, изничтожив страх.

Потом первый раз встал с кровати, первый шаг, первые упражнения стоя, ходить начал, увеличивая, увеличивая, увеличивая нагрузки. И в институт вернулся постепенно. А когда пришел к своему доктору, тот поднял его на руки и орал на все отделение:

– Вот, парень, ты и стал мужиком! Войну свою прошел и выиграл! Не подвел своего врача!

В тот же день, после консультации с врачом, махнувшим боевые сто грамм в ординаторской, Кирилл вернул Лилю домой и отметил победу жарким сексом с молодой женой.

Он стал полноценным здоровым мужиком, заимевшим на всю жизнь свой личный прирученный страх, навещающий иногда по ночам красочным видеофильмом кошмар, накачанные до металлической, стальной твердости мышцы, огрубевшие от железа тренажеров ладони с буграми мозолей и неуклюжими пальцами, с привычкой контролировать любое движение тела и каждодневными силовыми занятиями.

Нормально. Все в порядке – у каждого своя голгофа!

Он посмотрел на сидевшую напротив него за столом Катерину, внимательно слушавшую его рассказ, и вдруг совершенно отчетливо понял, что обязательно с ней переспит!

Нет, не переспит – займется любовью. Именно так – любовью!

И будет это у них жарко, горячо, необыкновенно. И обязательно искренне!

И пусть она сто раз дамочка из тех, на которых красными буквами алеет плакат: «Не влезай, убьет», потому что простота незамысловатого траха с ней невозможна и вдряпаешься по полной программе, с переживаниями и чувственной заинтересованностью – это не имело никакого значения!

Самая сладкая победа – завоеванная в трудном поединке с равным противником, которого уважаешь.

И чем он будет расплачиваться за эту победу – тоже не имело значения! Расплатится, потом, когда придет время!

«Эта бы слезы не лила потоками, и не жалела, и никуда бы не ушла, как бы я ни посылал! А тюкнула бы по башке уткой больничной за глупость, и лишний раз заставила упражнения делать, и спала бы рядом в одной кровати, какой бы убогий инвалид я ни был! И ругала, прикрикивала, спуску не давала, и всякое мое отчаяние и безнадегу гнала бы матом подальше! И рыдала бы в туалете, чтобы я не слышал, от обиды за меня и боли моей! И не сдалась бы! Ни за что! И мне бы не дала!»

Он тряхнул головой, отгоняя воспоминания, накрывшие с головой, совсем уж странные мысли о ней, рядом, в самый страшный момент жизни и – как бы это сказать? – помыслы-мечтания, красочные картинки о горячей любви.

Да с чего это вдруг его растащило?

Да кто она такая, что он ей тут рассказывает о том, о чем никому никогда не говорил и себе вспоминать не разрешал?!

Наваждение какое-то!

– В таком случае, – спокойно сказало «наваждение», не подозревавшее о жарко-порочных мыслях и видениях господина Бойцова, – вам лучше спать на полу, можно возле Сони. Мягкая кровать, как я понимаю, вам запрещена.

– Правильно понимаете, – включил начальника Кирилл.

Катерина заварила себе кофе покрепче, подумала и добавила немного молока в чашку, а то можно дырку в желудке проделать, если жить на одном кофе.

Устала…

Прихватив кружку, села за свой рабочий стол в ординаторской, записать в истории болезни о только что законченной операции. Мальчик. Восемь лет. Упал с велосипеда на острый угол качелей. Разрыв брюшины и еще парочка «сюрпризов» во время проведения операции.

Да уж! Лето. С детским спортом, отдыхом, активными играми и соответствующим травматизмом.

Устала.

Ночь выдалась, как и прогнозировала доктор Воронцова, беспокойная. Они разложили диван в гостиной, и Валентина легла рядом с Соней, Кирилл Степанович Бойцов, презрев комфортность, устроился на выданном Катериной одеяле на полу возле дочери.

Кате удалось поспать часов до трех ночи, пока у Сони не начался катарсис.

Они с Валентиной обтирали девочку, переодевали, Кирилл Степанович носил дочь на руках, пока женщины перестилали постельное белье, промокшее от пота, укачивал, что-то рассказывал обессиленной болезнью Соне.

Часам к шести утра температура спала до спокойных тридцати семи градусов и Сонечка заснула глубоким исцеляющим сном, как и ее успокоенный папаша.

А вот Катерине спать было уже поздно, вернее, рано, все равно через час вставать на работу. Она расписала лечение: какие таблетки и когда принимать, какое питье и когда давать, передала вместе с запасными ключами от квартиры неугомонной Валентине и пораньше сбежала из дома…

Закончив описание операции, она захлопнула историю болезни, откинулась на спинку кресла, отпила кофе. М-м-да! Простые действия и движения не помогали! Можно, конечно, еще встать, походить по кабинету, пойти детишек своих проверить в отделении с обходом.

Ну, что еще? Полы, скажем, помыть вместо санитарки Федосеевны или чего позаковыристей – поругаться «за правое дело» с завотделением! Хотя нет, чего с ним ругаться, он и сам «за правое», и еще как! Ну, тогда с коллегой Малюковым на вечную тему его наплевательства к больным, тягу к взяточничеству и плохую работу.

– А нету Малюкова, – вслух пожурилась Катерина. – У него сегодня ночное.

Тогда что?

«Тогда правду, – вздохнула Катерина Анатольевна. – Сбежала. Точно!»

Она вспомнила взгляд Бойцова, когда он посмотрел на нее, до конца не выйдя из прошлого, из воспоминаний непростых.

Ну ладно, ладно, не вспомнила – не забывала! Несла в себе все время, пока спала недолгие часы, проснулась, занималась Соней, кожей чувствуя его близкое присутствие, ехала на работу. Только во время операции отодвинула, убрала, забыла, а из операционной уже с ним вышла.

Этот. Его. Взгляд!

Она поняла, услышала, почувствовала, что он подумал! Он решил, постановил и принял, как уже свершившееся, что займется с ней, Катериной Воронцовой, любовью. И ее понимание, согласие-несогласие, уже не имело значения.

Мужик с такой силой воли, которого жизнь пропустила через кузнечное горнило, закалив в дамаск, в ухаживающие расшаркивания не играет.

Она, само собой, тоже не учебная шпажка, а боевой клинок и закалкой в том же кузнечном цеху не уступает! Но…

Но Катерина знала, честно признавалась себе, что уже шла ему навстречу и ни черта не зависит теперь от ее осознанного нежелания уступать, вполне оправданного возмущения из серии «фи, разве можно так прямолинейно!».

Осмысленное – это наносное, игры в социальную мораль и потакание выкрутасам своего характера. Внутри, пугающее, подсознательное – вот настоящее!

Как решиться на что-то запретное, тайно желаемое, неразрешенное? Знаешь, что сделаешь вопреки всему, и уговариваешь себя, с восторгом осознавая, что не уговоришь: «Ой, ой, это же страшно, нельзя!»

И «ой», и «нельзя», и «страшно», но уже решился и шагнул, еще до всех этих «ой», которые и произносишь больше для очистки совести, что-то из разряда правильных поступков: «Я же себя отговаривала!»

Она не отговаривала!

Знала, что произойдет, где, когда, как, это не важно, технические детали – произойдет! И понимание холодило мурашками ожидания грудь.

Он притягивал ее, завораживал, будил что-то скрытое в ней, расшевелив спавшую сексуальность.

«Может, Тим приедет и остановит все это?» – с последней надеждой подумала Катерина.

– Осталось восемь дней, – прошептала Катерина.

Тимофей вернулся из армии, когда Катерина сдавала последний выпускной экзамен в школе. Катька, наверное, около часа все плакала от счастья, не выпуская его руки, за которую ухватилась двумя ладошками, и никак не могла остановиться. Следующий час ее «выгульного» времени они потратили на то, чтобы ликвидировать следы радостного слезотечения. Прикладывали лед, который Тим выпросил у продавщицы ларька, и пакетики с чаем из двух пластмассовых стаканчиков, купленных в том же ларьке.

И говорили без остановки.

На выпускной бал Катерина не пошла. Ей были безразличны и школа, и ее одноклассники, имен которых она и не помнила, и само торжественное мероприятие. Получив свою золотую медаль, она послала прощальный поцелуй учебному заведению и с чистой душой пошла дальше по жизни.

Но у Ксении Петровны на участие в «отмечании» она отпросилась.

– У нас состоится выпускной вечер в школе, – доложила Катерина, встав как положено перед бабушкой по стойке «смирно».

– И что ты хочешь мне сообщить? – строго и недовольно спросила товарищ Александрова.

– Это официальное мероприятие, сначала нам в торжественной обстановке вручат аттестаты, после чего состоится праздничный банкет и гулянье по ночной Москве под руководством преподавателей. – Официальный тон протокола бабушка уважала больше всего.

Бабушка уважала, а Катерина пользовалась этой ее слабостью в нужных ей целях.

– Денег на одноразовое расфуфыривание и твои наряды у нас нет, – не то чтобы отказала она.

– Значит, я пойду в том, что у меня есть, но на проведение вечера сдать небольшую сумму придется.

Ксения Петровна поразглядывала внучку каким-то странным взглядом. Долго разглядывала. Задумчиво.

– Для меня это лишние расходы и ненужное беспокойство. Но коль это официальное мероприятие и одноразовое, то в виде исключения я тебе разрешу его посетить.

На вручение аттестата и золотой медали с ней пошел Тимофей. И подарил букет цветов, который конечно же нельзя было принести домой, но Катька прижимала его к себе всю ночь. До утра, пока они бродили по ночной Москве.

Первый в ее жизни букет цветов.

Первая в ее жизни ночная романтическая прогулка.

Они бродили, Тимофей показывал ей Москву, и разговаривали, разговаривали, разговаривали…

На следующий вечер по уставу о распорядке дня Ксения Петровна потребовала у Катерины пересказать ей прочитанное за день по программе изучения классической литературы, которую никто не отменял.

Когда только эти гребаные классики иссякнут?! Сколько же они понаписали!

Она читает, читает, читает каждый день, девять лет подряд, и пересказывает этой партийке-диктаторше каждый день, а ни конца ни краю не видно!

– Нет, – первый раз за девять лет возразила Катерина. – Я теперь не могу читать художественную литературу. Я готовлюсь к экзаменам в медицинский институт, и мне необходимо очень много заниматься и читать учебники.

– Мне это не нравится, – предупреждающе сделала нажим бабушка.

– Мне тоже не нравится, но ничего не поделаешь! – не уступила Катька.

– Ты не поняла! – добавила металла в голосе Ксения Петровна. – Мне не нравится, что ты не согласовала со мной этот вопрос и решила все самостоятельно! И мне не нравится тон, каким ты разговариваешь! Много бунтарства.

Катьке очень хотелось ее послать, тем более благодаря Тимофею она теперь точно знала, по какому «маршруту» надо посылать и какими словесами сопровождать данный посыл!

«Слов не много, быть может, пяток, но какие из них комбинации!» – как сказал юморист Иванов.

Но так же хорошо она знала, где может оказаться сама в случае такого проявления неповиновения и искренних «родственных» чувств.

И промолчала.

Как сказал один из обрыдших ей классиков: «Лучший бой – это бой, который не начат!»

Потерпим! Годик, пока не исполнится восемнадцать!

Тимофей пошел вместе с ней подавать Катькины документы в мединститут и ходил на каждый экзамен, ждал в коридоре, угощал мороженым после и провожал домой. И все время находился в странной пугающей задумчивости и посматривал на нее странно.

Катька замирала внутренне от таких его взглядов и пугалась ужасно этой задумчивости.

Не слишком ли много последнее время рассматриваний непонятных?

То бабушка, ну, с ней бог бы, а вот Тимофей…

Катерина поступила!

Они отпраздновали с Тимофеем это событие долгим гуляньем под официальным прикрытием: «ожидание, когда вывесят списки поступивших». И в кафе посидели, и даже шампанского выпили, старательно потом заедаемого Катькой, чтобы не было запаха, всяческими конфетками и жвачками.

Ксения Петровна Александрова оценила ее поступление одной фразой:

– Это достойный институт.

И все!

Катерина страстно хотела учиться, скорее бы наступило первое сентября! И ждала, ждала перемен и новой своей жизни!

А они не заставили себя ждать, и далеко не радужно-ожидаемые.

Первой сменой блюд, подаваемых жизнью под названием «перемены», явилось то, что бабушка Александрова этим летом на дачу к подруге не поехала.

– Она больна. Лежит в больнице. А я слишком стара, чтобы подыскивать себе дачу для аренды на лето, разъезжая по Подмосковью.

Опля! Все тайные надежды проводить с Тимофеем больше времени, забив на установленный распорядок дня, после отъезда Ксении Петровны накрылись всеми крышками.

Это Катька как-то пережила, научившись за годы терпению и обузданию эмоций.

А вот блюдо номер два из жизненного меню перемен чуть ее не доконало.

В середине августа они встретились с Тимом на их обычном месте, и Катьке сразу не понравилось выражение его лица. Он молча взял ее за руку, увел подальше в аллею, на скамейку, облюбованную ими несколько лет назад, скрытую от взглядов гуляющих за деревьями и плотными кустами.

Усадил Катерину, сел сам. Странно сел, не как всегда – чуть поодаль. Закурил. Не смотрел на нее, уперся обоими локтями в колени, смотрел куда-то вперед, курил, сильно затягиваясь, и вдруг…

– Я, Кошка, уезжаю.

– Куда-а? – осиротела в момент Катька, почувствовав серьезность его слов.

– Служить дальше. Сначала учиться, а потом служить.

– Тим, нет! – сопротивлялась она его решению и накатывающему ужасу. – Ты уже отслужил!

Он, все так же не глядя в ее сторону, отщелкнул двумя пальцами подальше докуренную сигарету и закурил новую.

– Я служил в спецназе, ты знаешь.

– Знаю.

– И почему я туда попал, ты тоже знаешь. Способности им мои приглянулись уж очень. Перед самым дембелем приезжали к нам в часть мужики засекреченные, смотрели, как мы учения отрабатываем. Они и до этого приезжали, смотрели, а в этот раз с целью определенной. Посмотрели и вызвали в кабинет к полкану меня и еще четверых и предложили идти учиться в школу разведки. Отучиться и начать профессионально работать не за самую маленькую зарплату, тот же спецназ и еще кое-что. Дали время подумать, домой съездить после дембеля.

– Зачем тебе это?! – закричала Катька, даже подскочила со скамейки. – Зачем?! У нас теперь все хорошо! Я буду учиться и работать, и ты найдешь работу, и мы будем вместе! Все время вместе и прятаться не надо!

Он посмотрел, наконец, на нее! И такое темное, глухое безнадежье стояло в его глазах, что Катька отшатнулась, не понимая. Он медленно отвел взгляд, закурил третью сигарету и ровным голосом пояснил:

– Ты помнишь и умеешь все, чему я тебя научил. Теперь за тебя можно сильно не бояться, и присматривать не надо каждую минуту. Если, конечно, что случится, я приеду и буду рядом. Брошу все и приеду. Только давай договоримся, ты ничего скрывать от меня не будешь, ни плохое, ни хорошее.

– Не буду, не буду, только не уезжай!! – просила она, от отчаяния сложив ладони замком, да так, что побелели костяшки пальцев. – Я без тебя пропаду! Как же я без тебя?!

Он потянул ее за локоть, усадил рядом, обнял за плечи – самый родной, единственный родной человек! – погладил по голове, чмокнул, как бывало, в макушку.

И не было того жуткого взгляда никакого, померещилось ей!

Привиделось.

Вот же он, все тот же родной Тимофей! Рядом, обнимает, успокаивает…

– Нет, Кошка, если постоянно тебя пасти, ты так соплей и останешься, не научишься сама за себя стоять. Ты сильная, ты многое знаешь и умеешь, пора учиться не дрейфить, Катюха! Будем переписываться, как раньше, может, получится звонить как-то.

– Я не хочу так! – сопротивлялась она краху надежд, ожиданий спокойной жизни рядом с ним.

– Тебе нравится медицина? – неожиданно спросил Тимофей, посильнее прижав ее к своему боку.

– Да. Очень! – куда-то в его плечо капризно буркнула Катька.

– А мне нравится то, чем я собираюсь заниматься. Сечешь?

Она помолчала. Думала и сопела в короткий рукав его футболки.

И почувствовала, что должна принять, смириться с его решением и отпустить его.

– Понимаю…

Катерина проводила его без слез-соплей, без надрыва и уговоров, собранно, как взрослый человек, привыкший многое терять в жизни.

А плакала потом. В подушку, ночью, дождавшись, когда бабушка уснет.

И последней сменой ресторанных блюд в череде перемен жизнь преподнесла ей еще одну неожиданность.

Десерт, так сказать.

В конце августа Катерина получила и предоставила Ксении Петровне расписание лекций и занятий, присовокупив к нему график своей работы санитаркой, с которой не собиралась уходить из-за поступления в институт.

– Ладно, – сказала бабушка, бегло просмотрев оба листка, – оставь, я изучу и составлю твое новое расписание на каждый день.

– Хорошо, – порадовала покорностью внучка, – только в нем надо учесть, что мне придется много заниматься дома и часы посещения библиотеки, когда это понадобится.

– Это очень расплывчато: «много заниматься» и «когда понадобится». Реши, сколько времени тебе необходимо для домашних занятий, и точно отметь, по каким дням и часам ты будешь посещать библиотеку.

– И то и другое по возникающей необходимости, – недолго искрила покорным почтением Катька.

– Иди, – отпустила ее бабушка.

На следующий день Ксения Петровна Александрова огласила Катерине Воронцовой свое решение о том, каким образом внучка будет жить дальше:

– Я внимательно изучила расписание твоих занятий и работы, учла также и замечание о библиотеке и домашних занятиях. И пришла к выводу, что график твоей жизни сильно помешает моему распорядку и нанесет вред самочувствию. Ты станешь задерживаться неизвестно где, возвращаться в неурочное время, это внесет хаос в мою жизнь. А я буду нервничать, волноваться, что мне с моим сердцем категорически запрещено.

Сердце у Ксении Петровны, как и положено любому «пламенному мотору», находилось в полной боевой исправности, вызывая у Катьки смутное подозрение, а знает ли бабушка вообще, где находится этот орган в ее теле.

И все остальные органы, вместе взятые. Ибо здоровьем Ксения Петровна, как и убеждениями и характером, обладала железными. За девять лет их совместной жизни бабушка Александрова посещала поликлинику регулярно – раз в полгода, проходила всевозможные обследования на предмет строгого слежения за своим здоровьем. Из всех лекарственно-оздоровительных препаратов Ксения Петровна принимала только витамины.

– Поэтому я решила, что на время учебы тебе лучше проживать в студенческом общежитии. Летом, после сессии, станешь жить здесь.

– Но мне не положено общежитие, у меня московская прописка. Да и тем, кому положено, иногородним, дают одному из десяти, мест нет, – не могла поверить в возможность обретения свободы Катерина.

– Этот вопрос я решу, – твердо заявила Ксения Петровна.

Катька смутно подозревала, что бабушка хочет избавиться от нее навсегда, а заодно лишить внучку отягощающей ее московской прописки. И как ни уговаривала она себя, что подозрения эти сильно смахивают на застарелые детские обиды и страхи и приписывание бабушке излишних ужасных и злых черт характера, но освободиться от такого ощущения не получалось, и Катерина сомневалась, что в один момент «оковы пали, и свобода…»!

И пали по личной инициативе начальника охраны тюрьмы!!!

На какие там «старые» связи давила товарищ Александрова и по каким чиновникам ходила – загадка!

Но через десять дней Ксения Петровна молча вручила Катьке ордер на поселение в общежитие на одно койко-место. А ее московская прописка осталась при ней, Катерине.

Боясь спугнуть эту сладостную, неизвестную, манящую свободу, Катерина собралась за час, старательно убрав после сборов, вымыв и приведя в образцовый порядок всю квартиру. И тут же уехала, скупо попрощавшись.

– Звони каждый день, в полдевятого вечера, и отчитывайся, как у тебя дела! – «попрощалась» приказом Ксения Петровна.

Да хоть восемь раз в день! Главное – вырвалась – свобода!

Соседкой Катерины в двухместной комнате общежития оказалась заводная, разбитная деваха из города Екатеринбурга, звали которую Надя. Она тут же попыталась руководить Катериной, установить свои правила проживания, указать, у кого и какое место в этом проживании предполагается в дальнейшем, начав со своего «первого» номера, осмотрев с ног до головы сиротскую упаковку жилички-соседки.

Но, встретившись с ой каким непростым взглядом Катерины, перепуганно притихла, призадумалась и в дальнейшем не позволяла применять презрительно-назидательного тона в общении.

Уж за кого она ее приняла, за интернатку или зэчку какую, это только Надьке известно. Свои выводы она оставила при себе, но тявкать гордой сытой домашней болонкой на дворовую боевую псину поостереглась до конца их совместного проживания.

Вообще-то Надька оказалась девчонкой неплохой: не злобливая, не сплетница, умела придержать язык где надо, не жадная и, что самое главное, не глупая.

Уживались. И неплохо.

До определенного момента, но и его Катерина смогла пережить, принять и по большому счету к Надьке он не имел отношения, она явилась всего лишь инструментом судьбинушки.

Катерина привыкала к новой жизни. Жизни без постоянного контроля, без запретов всего, без каждодневного отчета по стойке «смирно», без ежеминутного распорядка дня, но…

Как ни старайся, но жить приходилось по расписанию, пусть учебы-работы, но суть не менялась.

И все же, все же, все же!

Самостоятельная, никем не контролируемая жизнь!

Ей невероятно нравилось учиться, она получала небывалое удовольствие от получаемых знаний и небывалое же, непередаваемое удовольствие от того, что сама решает, что ей есть, когда ложиться спать, когда вставать. Однажды даже позволила себе посмаковать этот экзотический вкус свободы и, пропустив первую пару, спать! Вот!

Посмаковать не особо получалось, поскольку вбитый годами муштрующий распорядок дня, начинавшегося подъемом в семь утра, въелся в кровь и сознание, подняв ее задолго до треньканья будильника.