Текст книги "В пульсации мифа"

Разные бывали ситуации, связанные с голодом. Со временем Лида уже привыкла наблюдать «гастрономические» крайности своего любимого и старалась не смеяться в ответ на причуды Виталия в этом вопросе. Хотя это были скорее всего не причуды, а крайности голода, провоцируемые образом жизни.

Когда часть находилась в поле, сразу за домами, могли нагрянуть незваные гости в любой момент. Он приходил с кем-нибудь из своих товарищей и просил:

– Лида, принеси нам чёрного хлеба с солью и чеснока.

Это могло означать одно: гусарские замашки обнуляли их капитал и до очередной получки дотягивали, как могли, мужественно.

Девушка выносила из дома полбуханки хлеба, солонку и горсть мелких чесночных головок. Ещё и радовалась, что такое исполнить ей реально.

Парни падали тут же в траву у дома, и начинался их пир.

– А может, ты что-нибудь добавляла, нет?! – на пределе своих жалостливых эмоций уточняла я на всякий случай.

– Да не было ничего лишнего в доме в те времена, – в очередной раз лишала меня иллюзий мама.

– Виталий очень любил мёд, и ему удавалось его у кого-то покупать. Были пасечники «на хуторе»: если уйти в сторону поля вдоль линии. Он сразу нёс его ко мне домой – обычно это была литровая банка. Съедал от души, больше, чем можно, – примерно треть такой банки. Я могла съесть всего несколько ложек. А вот остальной мёд он отдавал нам. Но я иногда хитрила. Если никого дома не было, в отсутствие свидетелей, прятала этот мёд для других наших встреч, и его праздник медовый продолжался.

– А что ещё он любил?

– Запомнилось, что помидоры. Если я приносила их в поле на свидания, он радовался им, как ребёнок. Но все его заказы сводились к «картошке в мундире».

– Да уж! – реагировала я с пониманием и ситуации, и времени…

Когда её рабочая смена заканчивалась поздним вечером, в одиннадцать, было страшно возвращаться домой: кругом – тьма, и никакого освещения, особенно в безлунные ночи. Но не страшно было ей вдруг на перекрёстке дорог увидеть в темноте силуэт стоящего человека. Это для неё только одно могло означать: Виталий «вырвался» из служебных дел и встречает её. Счастье такой встречи походило на смятение, почти ураганное. И в безудержной пляске сердца она видела, как он подаёт ей огромный бумажный пакет, в каком обычно в магазинах продавали муку или крупу. Когда это случилось впервые, Лида заглянула в пакет и увидела в нём… печенье! Так много?!

– Ой! – вырвался возглас изумления. – Сколько же там его?!

– Килограмм. Это – тебе и всей твоей семье.

То же могло быть и с колбасой – в немыслимом для неё объёме. Когда Виталий получал деньги, обычно спешил «с раздачей призов».

Глава 7. Тайна выбора

И вот я, читая письма, нахожу… волшебное – пожалуй, наиболее потрясающее из тех, что прокручиваю перед собой, как кино. Дело всё в том, что время, указанное в послании, совпало с учебными прыжками Виталия где-то недалеко от города. Возможно, это была Возжаевка, известная всем нам в Белогорске своим военным аэродромом. Я поняла, что слишком много незабываемых встреч отнимала, увы, служба. Но то, как Виталий рисовал в письме предстоящую встречу, заслуживает принять, как если бы оно именно так и было… Это письмо вывело меня на представление о нём, живом.

И вот что я увидела, причём сразу, как только развернула перед собой пожелтевший от времени листок, вырванный из школьной тетрадки… более шестидесяти лет назад.

Исчезли стены моей комнаты, растворился мой письменный стол – я оказалась перед арочным входом в городской парк родного Белогорска. Так увидеть это место можно из окна живущему в доме через дорогу, что стоит там уже «сто лет» напротив парка, или случайно идущему прохожему по той же стороне улицы.

Всё вдруг зазвучало, ожило в летней картине вечернего городского пейзажа.

Простые фонари тех лет на перекрёстке и на аллеях парка освещают тротуар вдоль изгороди и дорожки в глубине парковой зоны. Тёплый воздух разбавлен вечерней прохладой и лёгким ветерком. Духовой оркестр заливает звуками лёгкой музыки всю округу. Музыка слышится далеко от танцплощадки, создавая настроение душевного подъёма и сладкого волнения. В унисон этой картине вспыхнул манящий образ летнего вечера, когда на звуки оркестра спешат все, кто желает танцевать, веселиться, видеть любимых рядом или просто очутиться в этом пространстве, заряжённом радостью жизни.

Словно часовой на углу, под фонарём у входа в парк стоит молодой офицер – и уже который вечер. По тому, как он жадно всматривается в сумеречный туннель дороги, улетающий к окраине города, можно догадаться, что он ждёт встречи с девушкой. Но, наблюдая это из вечера в вечер, невольно задаешься вопросом: чего стóит ожидание, если она всё не приходит? Несчастная любовь? Напрасные надежды? Да нет же – всё наоборот. Любовь прошла сквозь испытание разлукой – и ожидание обещает встречу, как солнечный праздник, чтобы помнить её девушке вечно.

«Лидочка, жду нашей встречи с нетерпением! Хочу предложить тебе проверенный уже вариант. Буду ждать тебя в субботу в 21 у парка Дзержинского. Но, Лида, я снова не уверен, что в это назначенное время мы увидимся. Могу быть занят на работе. Только ты не подумай, если меня не найдёшь у парка, что «на другую засмотрелся» или ещё что-нибудь в этом роде! Нет, Лидочка, не могу я ни на кого смотреть с той поры, как встретил тебя! Поверь, если ты хоть что-то понимаешь во мне. Правда, ты часто говоришь, что не можешь понять меня. Но ты пойми! Ну, а если ты сама не сможешь прийти в субботу, то знай, что я и в воскресенье буду там стоять и ждать тебя в 21 час. Может, я опоздаю: на службе много такого, что остаётся непредвиденным. Ты не уходи сразу, ладно? До свидания, Лидочка. Буду ждать тебя у парка на нашем месте в 21 час. До 22-х! Если в течение этого времени тебя не будет, буду надеяться на воскресенье. И так далее. Всё равно в течение недели жду в 21 час. Буду там в 21 всегда, пока не состоится наша встреча. Надеюсь, сможем увидеться уже в эту субботу. До встречи! Виталий».

Боже, это «в 21 всегда» звучит теперь как завещание…

– Тебя удивляет такой его способ – назначать мне свидание в одно и то же время, изо дня в день? – спокойно и даже как-то буднично отозвалась мама на моё потрясение, выраженное вслух для неё.

– Да! – сказала я с нажимом, подозревая её, благодарную обычно любым знакам внимания отца, в непонимании своего счастья. – Разве ты ценишь эту исключительность – такое ожидание?! Не каждый – даже любящий человек – может себя поставить у парка на несколько дней подряд. Он предпочтёт щадящие его варианты.

– Так это было сплошь и рядом. Телефонов же у нас не было. Почта приносила письма с опозданием. Единственное надёжное средство: один и тот же час, каждый вечер – для того из нас, кто может прийти. Потому что частые помехи – то у него, то у меня – рушили нам планы. И тогда он сам придумал приходить снова и снова в назначенный час в разные дни, пока не удастся нам встретиться. Менялись только парки. Городской был ближе к его части, там чаще случались встречи.

– А людей подключить не пытались?

– Так я же на самой окраине жила. Такие связные не находились.

– Сколько же тебе так приходилось стоять?

– Честно? Бог миловал: ни разу. А вот он стоял и ждал.

Я порадовалась за маму: постоянство папиного ожидания у парка для неё было привычным раскладом. У самого входа стоит её любимый человек, периодически смотрит на часы, меряет отведённое им самим пространство шагами, буквально приковывая себя незримыми цепями на этом углу. Сколько раз я там бывала, пробегая сквозь арочный свод (что одного, что другого парка)! Меня пронизывает теперь холодок от мысли об отце, стоящем когда-то здесь и там, до моего рождения, словно в те моменты, когда, повзрослев, входила, вплывала, влетала в парковый рай сквозь эту волнующую границу, я всякий раз проносилась… мимо него, совсем юного, направляясь к танцплощадке, и теперь с опозданием это прочувствовала. И вовсе не призрак поселился в знакомых до боли местах родного города – воцарилась некая тайна, облачённая в энергию его напряженного желания увидеть ту, о которой были у него все мысли. И есть какое-то особое счастье родства, объединяющего нас троих, в том, что отец там ждал… мою маму.

Для меня энергия его ожидающего присутствия у входа в парк поселилась там теперь навечно. Мне, дочери, не видевшей его никогда, но замирающей от мысли, что в этой части, прямо перед верандой нашего дома, он служил, через знакомые до боли ворота проходил в город на свидание, мне, теперь живущей за полстраны от того города, захотелось вдруг очутиться там и прожить хотя бы миг ожидания, а лучше – час ожидания, посмотреть его глазами на мир, попытаться ощутить самой трепет и нетерпение сердца, жажду увидеть приближение любимой. Как же хорошо, что всё это в любви вознаграждалось радостным ликованием состоявшихся рано или поздно свиданий! Был высший смысл в них – смысл, который нужно было выстрадать всем помехам наперекор, как бытовым, так и служебным, рабочим – одним словом, внешним.

Есть для меня настоящее утешение в этом особом звене их истории, которое я так и назвала, согласившись с поэтами: «Часовые любви».

Далеко-далеко позади остался в памяти немногих военный городок середины двадцатого века. С двухэтажками без удобств – их ещё называли бараками. С редкими магазинами, в которых к вечеру исчезал хлеб, да, впрочем, и многие другие нужные продукты. Городок, в котором автобусы были редкостью в буквальном значении слова. Кинотеатр – волшебство жизни. Вокзал – приют для влюблённых. Летнее поле – дом родной, до самого горизонта.

Сегодня всё это – в далёком прошлом. У каждой семьи – машина: за что боролись?!! Техника обслуживает во всём, как и мечталось. Только вот что-то блёклость отношений угнетает. Молодёжь катается на Мерседесах. Глаза – тусклые, чувства – сонные, и редкость уже не автобусы, а желание идти километры ради встречи. У них, бесспорно, есть свои сложности, да и темп жизни такой, что всюду нужно спешить, иначе – отстанешь в большом и в малом, в частностях и вообще по жизни. Темп другой – и другие радости. И уж тем более не вписывается в эту повседневность ожидание: сеансами в несколько дней подряд. Конечно, конечно, скорость жизни сейчас иная, ценность отношений давно уступила ценностям техническим, но с нарастанием темпа в погоне за благами земными теряется главное – ценность внутренних миров, особенно в проявлениях любви. Пресыщенность, как вирус, поражает даже молодых.

Для меня же та картина ожидания: «стройный, высокий, белокурый» (мамой составленный раз и навсегда портрет!) молодой офицер с серьёзным взглядом, с умными синими глазами, – полна пульсирующей выразительности и облагораживающих любого живых чувств. Сколько бы лет ни прошло, настроение в искорках терпеливого ожидания и жажды встречи зарядило пространство, пронизав саму атмосферу парка. Оно не исчезло и не истаивает во времени, поэтому сохраняет для меня возможность в любой момент представить образ ожидающего отца. Он прохаживается там, в облаке сияющей надежды: сегодня, пусть же встреча состоится сегодня! С этой надеждой, ведущей к парку, он приходит и стоит, не обращая при этом внимания на идущих мимо девушек, желая увидеть именно её, Лиду. Энергия любви, минуя время и пространство, помогла мне мысленно создать этот памятник часовому любви. Не случайно же то особое настроение моё на пути к парку – при входе в парк. Я проходила сквозь незримые волны, излучаемые аркой, колоннами, парковой оградой, сквозь волны всей этой эманации живого чувства, и наполнялась токами невыразимого счастья. Так свежим ветром в открытом море наполняются паруса. Было в этом ожидании что-то настоящее в проявлениях Виталия. Ничего другого он просто не успел для нас с мамой сделать.

А меня никто так у парка не ждал… Умеющие ждать на вокзале, в аэропорту, у дома – были, к моему счастью, а вот чтобы у входа в парк – увы. Но есть чудесная компенсация: у мамы был такой любимый человек. И это – мой отец!

Очень часто Лида встречала его на вокзале прямо с учений. Напишет Виталий короткое письмо: «Встречай меня»… Число и время укажет. И она торопится, почти бежит вдоль линии, измеряя ускоренными шагами протяжённость города в любую погоду: только бы успеть! А ведь позади – рабочий день впроголодь, а когда этот ужин наступит – лучше не загадывать.

Но когда учения проходили восточнее города, в той самой Возжаевке, он, если удавалось, выходил из поезда на «Втором Белогорске» и заявлялся к ней домой, как был во время прыжков: в шлеме, в лётном комбинезоне, в унтах, – от нетерпеливого желания увидеться.

– Я в такие вечера старалась что-нибудь приготовить ему поесть. Такая радость была для меня: накормить его! Мальчишки то и дело заглядывали к нам. Он стеснялся есть один, старался их угостить. Те были рады. Но тоже понимали ситуацию: стоило мне запротестовать – тут же уходили. Было жалко мне всегда всех. Но случалось, что мы оказывались одни, – и тогда нашей радости не было предела.

Однажды с прыжков он появился заметно озабоченным и был настолько задумчив, что Лида обратила внимание на это:

– Устал?

– Да дело не в усталости. Есть одна проблема, и каждый раз после учений я понимаю, что надо уже что-то решить окончательно.

– А мне сказать можешь?

– Есть в моей роте солдат, он боится прыгать с парашютом.

– Но как же он попал в десантники? – изумилась девушка. При всей наивности представлений она понимала, что вопрос мужества в армии просто не обсуждается: стыд и позор при любом проявлении страха. Одно слово: защитники!

– Так и попал: здоров, как бык, – объяснил запросто Виталий. – И вот что мне с ним делать? Все прыгают – он один остаётся… Вид жалкий! Сердце у него – при видимости богатыря – заячье. Понимаю, что так быть не должно, нужно воспитывать, а никакие меры не помогают. Как только с ним ни разговаривал: о долге, о достоинстве солдатском. Со всех сторон заходил: «Да будь мужиком в конце концов!». Соглашается, а на прыжках – снова в сторону. К стенке жмётся, даже смотреть на него оторопь берёт. И потакать нельзя… Но, понимаешь, не могу я настоять на прыжке: не даёт чувство ответственности за него. А сегодня – по горячему следу – доложил командиру о нём. Он поднял на смех мою проблему: «Да что тут решать долго?! Пинай на всей скорости в открытое небо – и все дела. Это, брат, армия!».

– Да он прав, – в запальчивости рассудила Лида.

– Он, может, и прав, а отвечать за него мне.

Через несколько дней Виталий сам заговорил о своей непустяковой проблеме:

– А ты знаешь, что я решил с Малышевым?! – радостно сказал он. – Я его на кухню отправил!

– Вот не знала, что ты такой добрый командир.

– Это не доброта, – возразил Виталий.

– А что же?!

– Это решение ситуации с минимальными потерями: и на фронте должна быть кухня солдатская. Пусть хоть там чему-то полезному для армии научится.

– А командир знает?

– А как же. Доложил ему…

– И как он на это смотрит?

– Махнул рукой и сказал: «Дело твоё». Хорошо, что не стал на своём настаивать. Чужими-то руками легко жар загребать. Я уверен: он на моём месте не смог бы его выбросить из самолёта. Это же убийство…

– И ты знаешь, – вспоминала мама, – этот солдат на танцах был таким успешным у девушек! Многим нравился! Высокий, симпатичный. Выбрал себе на танцплощадке девушку одну с базы. Я хорошо знала её, Нину: вместе работали. Все поняли, что у них – роман: всегда вместе видели их по вечерам. Она родила ему девочку. Только он оказался в любви таким же напуганным, как и в парашютном деле.

– Сбежал, что ли?

– Демобилизовался и уехал, наобещав с три короба. Нина одна девочку вырастила, без его помощи. Так и не вышла замуж никогда. Мне её было очень жаль.

– Да никакой тайны здесь нет: сплошное малодушие. И фамилия под стать, – подытожила я разочарованно. – Есть люди, которые фамилию прославляют, но он в ней утвердился, не признав отцовства своего.

– А ведь твой отец подарил ему жизнь!

– Как это? – не поняла я.

– Да все же погибли восьмого марта, Таня! А он в столовой знай себе хлеб нарезал солдатам…

– Так он прямо из того призыва оказался?!

– А ты думаешь, почему я его помню, как и поступок твоего отца?!

– Господи… А он сам-то, этот Малышев, понял про подарок отца?

– Думаю, понял. Я видела его на похоронах. Лицо серое, испуганное, стоял близко у гроба…

* * *

– Я не удивлялась, что у него много друзей, – говорила мама. – Он был очень щедрым.

И любила возвращаться к этой теме – значит, часто бывала свидетелем щедрости.

– Если мы сидели в ресторане, обязательно к нам кто-нибудь подойдёт здороваться. Он, не раздумывая, тут же усаживал его за наш стол. Угощал за свой счёт. И никто не отказывался.

В который раз услышав это, я наконец поняла, что меня в этой теме волновало:

– А его – угощали?

– Вот и ты спросила. Я ведь тоже однажды поинтересовалась. Он ответил, что не имеет привычки подходить к столам друзей, – сам только издалека приветствовал их.

Неожиданное для мамы произошло в пятьдесят пятом.

– Он меня доводил ревностью, и я однажды ответила ему матом. Да так забористо, что он остановился, замер. И вдруг с размаху отвесил мне пощёчину. Мне показалось от боли, что лицо моё на осколки разнеслось. Никогда не думала, что можно такой силы удар нанести ладонью.

Известие сильно меня огорчило. И не фактом рукоприкладства, к собственному удивлению, а знакомыми до боли мамиными проявлениями. С другой стороны, услышала о реакции отца на мат – и прояснился существенный для моей жизни вопрос. Я узнала мгновенно эту абсолютную нетерпимость к нему – моя.

Ничто так не разрушало во мне отношений с людьми, как любая словесная, а значит, энергетическая грязь, вбрасываемая в моём присутствии. Мне было легче вычеркнуть человека из круга своего общения, чем подвергать себя добровольному осквернению, замутняющему душу. Один мой друг выразился по этому поводу очень сходно, поделившись предположением: «Для иных материться, грязнословить всё равно что дышать». Я ответила на импульсе его откровения: «Да что же это за дыхание у них?!».

До новости о речи отца и его категоричном отказе от слов-гнилушек я не отдавала столь жёсткого отчёта своей категоричности. Осознание пришло именно после маминого рассказа. Я не оправдывала поступок – я поняла его уязвимость в данном случае: не вина, а беда. Как говорят в таких случаях, ахиллесова пята. В своё время я экспериментировала – в подростковые годы. Но каждый раз после этого я чувствовала себя помойкой. Оказалось: непереносимое эстетически состояние для меня, если на себя примерить. Так нашлось подтверждение через опыт: каждый из нас в мир приходит как храм – вместилище света и любви. «Таня – молодец! – любила в детстве хвалить меня своим подругам мама. – Мало ли что я говорю или другие вокруг – у неё словно золотом ушки закрыты»! Только меня с малых лет передёргивало от сомнительного комплимента, начинённого её материнским самодовольством, – оттого и сорвалась в своё время на попытку приспособиться: стать, как все.

– Зачем ты это сделала? – возмутилась я, пережив бурю эмоций.

– Так он меня рассердил!

– А по-другому ты сердиться уже тогда не умела?

И тут мама произнесла такое, что мне позволило бы медаль себе на грудь повесить.

– Да я же с самого детства слышала мат и в нашей семье, и вокруг.

– А развивать себя не пыталась?

– Да какое развитие, когда в доме с утра до вечера одно и то же говорят?

– Я, вообще-то, ровно в такой ситуации филологом себя создала. Не заметила?

Возникла неловкая пауза. Ой, зачем же я это сказала? Внезапно, в порыве прозрения, это произошло. Чего я хотела? Похвалы её?! Да Боже упаси. Мне её похвала всегда отдавала преувеличением роли материнства, роли воспитания, её личного усердия, что вызывало в душе мгновенный протест. Всё-таки я состоялась – хотя бы по своим ощущениям – «вопреки, а не благодаря». Но, к чести моей, я никогда её в этом не упрекнула, сохраняя ей эту иллюзию своей молчаливой политикой.

Я с огорчением (ну не хотела ставить ей это на вид!) наткнулась на её затравленный взгляд и поняла, что её доводы враз иссякли. Мне не нужен был этот спор. Искренне пожалела о своём срыве.

Есть степень откровения, ставящая в тупик обе стороны.

– А на работу пришла… Так там других слов вообще не услышишь! – после долгого молчания подавленно продолжала мама, предприняв новую попытку то ли убедить, то ли вызвать жалость. Да, да, скорее вызвать жалость – этим она отличалась от меня. От людей она всегда ожидала жалости. Для меня же это было нестерпимо. Мне стало понятно, что в наступившей тишине она долго искала опору для своей внутренней правоты: без этого она не могла успокоиться. Чувство правоты одновременно было её наркотиком и оружием против любого противника.

– А он при тебе не матерился?

– Никогда не слышала!

– Как же ты с ним представляла свою жизнь? – растерянно спросила я, подводя её к мужественному ответу.

– Я бы изменилась! – быстро ответила она, и по вспышке в глазах я поняла: искренне верит, что с ним она смогла бы стать другой. А вдруг всё так и случилось бы?! Ведь любовь наделяет силой – любовь способна творить чудеса.

И, словно доказывая вероятность благого для неё поворота, она продолжала:

– Я же после этого случая никогда себе не позволяла сорваться на мат рядом с ним.

– Да что же ты вообще не изменилась? – снова не выдержала я. – Это же лицедейство. Как ты не понимаешь, что меняться надо для себя, а не избирательно: здесь я, как хочу, разговариваю, а здесь – как от меня ждут?!

И, конечно же, совсем напрасно я повела в эту сторону наш разговор: она не понимала, о чём я говорю. Я с горечью отметила драму несоответствия ожиданий отца. Что за образ он рисовал, обожая её и не имея представления о реальных границах душевных возможностей, не то что духовных, своей любимой?! Как наивно мама рассчитывала на свою волю, не имея её… Несомненно, их могло ожидать разочарование: она всегда ожидала бы его жалости в сложных для неё ситуациях, а он оставался бы бескомпромиссным в своих требованиях к ней. Причём любовь всё-таки могла бы их связывать – останься жив отец.

Узнала я ещё одну родственную черту из разговора с мамой об отце.

То, что для неё было простым недоразумением, Виталий возводил в знак настораживающего несовпадения.

– Очень часто я могла рассмеяться там, где ему было досадно или неудобно передо мной. Потом я начала понимать, что нужно учиться по-другому принимать эти случаи. Например, сделать вид, что не заметила, или просто промолчать, не обратить внимания. Может, я заигралась: мне нравилось его подлавливать и смехом разрушать его серьёзность. В общем, не понимала я, что шучу с огнём. И никто не подсказал, а сама не догадывалась. Он взрывался, но потом всё же успокаивался. И мы мирились. Скорее, он делал вид, что мирились. Это всё для него не пустяки. Но, если разобраться, не было и тени издёвки в моём смехе, а ему она в смехе моём мерещилась.

Я напряжённо слушала маму про «несовпадение». Очень похоже на её отношение ко мне. Скажем, она любила припоминать всё с тем же своим смехом, как наказывала или обзывала, унижая меня при свидетелях, в их числе – друзья-подруги, недруги. Так повелось, когда я повзрослела: если она засмеётся, я с опасением начинаю ждать, что именно она скажет при этом, предчувствуя недоброе для себя, а если и ничего не услышу, то мучая себя, выспрошу всё-таки, чему засмеялась. Шла на риск – проверяла своё ожидание: права ли я, что так тревожно реагирую на её весёлость внезапную.

– Да смешное вспомнила, – скажет она и словоохотливо затронет в моей памяти какой-нибудь остро-болезненный пласт из моей жизни.

– Примерно я понимаю, над чем ты смеялась. Помню я тот случай, когда порвалась газета с селёдкой, а он был очень голодным.

– Ну что мне поделать, если смех сам собой тогда вырвался?

– А надо бы посочувствовать в такой момент. Ну не было у него чувства юмора в той ситуации – разве это сложно тебе понять было?! Не каждый, кстати, может в этом месте засмеяться.

– Так я как раз ему сочувствовала, – начинала спорить мама, пугая меня своим возражением. – То же у меня нервное было: нервный смех, понимаешь?! Мне в семье так доставалось, что на нервной почве я могла смеяться.

Я снова пыталась представить её нервный – скажем, невольный – смех, но вспоминала при этом её резвую инициативу рассказать мне о смешном для неё, когда мне, мягко говоря, совсем не хотелось смеяться, когда вся история казалась болью унижения, крахом непонимания чего-то важного для меня. Но она же буквально навязывала мне своё видение того или иного эпизода, который я хотела стереть из памяти, будь моя воля. Неужели так передалось от отца мне это неприятие неуместного, а то и жестокого её смеха? Мы реагировали с ним одинаково на эту бесчувственность? С той лишь разницей, что с отцом она стремилась быть осторожной, угадывающей, а со мной – запросто, без церемоний, с откровенной демонстрацией родительского превосходства в свободе своих проявлений.

– И вот после такого же случая с моим смехом в пятьдесят пятом он вдруг резко сказал: «Лида, нам надо расстаться». И, если ссорились, то так уже с той поры и повелось: снова и снова – об этом: расстаться. Я сначала холодела от этих слов, а потом привыкла к мысли, что всё, прощаемся. И надо же так совпасть: именно в эти дни нашего раздора мне предложили отправиться на курсы. О курсах начальство давно мне говорило. Дескать, пора сушильным мастером стать: столько лет работаю уже на складах с мукóй! Там и зарплата заметно больше, и физических затрат никаких. Но я ни за что не хотела уезжать от наших свиданий! И так, наверное, и не уехала бы от него, отказавшись от хорошей для меня работы. Теперь же всё сделала как больнее, себе – в первую очередь. Годы – уходили, и я решила уехать первой от него, чтобы больше не надеяться на совместную нашу жизнь. Ещё подумала вот о чём: если кого-нибудь встречу, достойного, то назад, к Виталию, не вернусь. Было интересно посмотреть на него после такого известия: уезжаю! Но не успела ему об этом сказать: и не приходил, и не писал, где будет ждать, как это обычно бывало ради примирения. А написать первой, даже про отъезд, – душа запротестовала. Таким оскорбительным было решение Виталия расстаться при последней встрече, что не хотелось уже ничего.

– И непреклонным оказалось твоё решение, судя по такому отъезду, – согласилась я, слушая маму.

Она решила уехать и в последний момент написала ему об этом, передав письмо через Валентину. А та не стала отправлять это письмо, оскорбившись за сестру, когда узнала в подробностях, кто был инициатором расставания. Её это потрясло даже больше, чем Лиду. Она ходила рядом и повторяла:

– Пять лет вы были вместе!!! Да не стоил он твоей любви, Лидочка!

Это произошло в марте. Подумать только: именно в марте. Да ровно через год его уже не будет в марте!

– Оказалось, – продолжала мама, – он первым не выдержал и через неделю после моего отъезда в полном недоумении (почему молчу?) отправился ко мне домой. Шёл по ледяной тропинке вдоль путей и пришёл поздно, уже в одиннадцать ночи. И тут узнаёт от мамы, что я – в Москве!

Она и сейчас говорит мне об этом с торжеством девушки, которая одержала победу в любви как в поединке достоинств, но при этом любила своего милого до беспамятства настолько, что и не верила в свой гордый поступок. И таких ситуаций, невероятных – в её представлении о себе, тех, в которых проявляла гордость наперекор самой себе, она помнила несколько.

А Виталий, действительно, пережил настоящее потрясение. Он ведь тоже не верил в такой поворот с её стороны. Он-то считал себя единственно решающим, быть им или не быть вместе.

Сел на табуретку, не выдержав новости, и сорвался:

– Уехала, значит. Да у неё там десяток кавалеров найдётся, чтобы выйти замуж!

– У вас, молодых, возможность найти себе пару – везде, – как могла, успокоила его моя бабушка.

– Вот уж когда он выдал себя: и ревность, и любовь. Мать мне писала, что он с мороза пришёл, очень замёрз, но ушёл быстро, не успев согреться: застенчивый был. Взял мой адрес и написал в ту же ночь мне. Даже надумал приехать погулять со мной по Москве, но не дали ему отпуск. Может, и к лучшему, потому что это был последний его отпуск, как оказалось, и провели мы его позже вместе, словно медовый месяц. Как судьба подарила.