Текст книги "В пульсации мифа"

Слава Богу, не так сложилось в моей жизни, по крайней мере – в той светлой полосе, когда розовое платье стало ответом на ситуацию с тётиной категоричностью, в целом же оно стало оберегом моей женственности.

Есть платья, а есть… платья: с таинственной энергией, осеняющей всякий раз, как только вспыхнет воспоминание о них. Такие платья остаются в памяти на всю жизнь, потому что заряжают силой не только исполнения мечты, но и благословения тех, кто подарил.

Зачитываясь стихами Цветаевой, я однажды «набрела» на строку, неожиданную для себя, искавшей в её творчестве духовную опору: «А розового платья никто не подарил». По-настоящему потрясло: как горькое прозрение поэтессы трагедийности своей женской судьбы – трагедийности, проступившей во всех сферах. И даже в любви. Даже… Потому что считаю, что любви каждому отмеряно при рождении «до краёв».

Позднее, когда я отвлеклась от «распечатки» трофейной копии (кстати, досталась она мне от «подруги» студенчества за двадцать пять рублей – деньги немалые для той поры), разгулявшееся воображение увело в мир предпочтений. Я вдруг, в уже обытовлённом совсем ключе, признала как факт, что у меня тоже… нет и не было никогда розового платья. Потому что оно из-за праздничного цветового эффекта казалось роскошью. Выходило, что я попросту не позволяла себе его?!

Сходство ситуаций, хотя и по другой причине, вдруг обеспокоило. Продолжая шутить на эту тему внешне, я тем не менее стала часто озвучивать эту строку.

– Ну вот что, – однажды решительно заявил мне Юра, – даю тебе поручение этот вопрос решить ко дню рождения.

– Не успеем до дня рождения! Да и ткани подходящей нет.

– А ты пойди в ателье. И там посмотри.

– Ну так не бывает, чтобы по заказу или капризу…

– Ты сначала туда загляни, а потом поговорим.

В азарте и кураже от щедрого Юриного предложения я в тот же день направилась в ателье. Каким же было моё удивление, когда на стенде в ряду нежнейших полупрозрачных тканей, переливающихся сочностью оттенков, я увидела необыкновенно тонкий розовый шёлк: яркий, но нежный, радостный, вызывающий ассоциацию с лоском избыточным и наслаждением для души. Цена ткани была подтверждением моему первому впечатлению. Здесь же висели образцы атласа – под стать прозрачному шёлку в сходной по нюансам перекличке. А это уже означало возможность не бояться полупрозрачной ткани, если сшить из близкого по цвету атласа юбку под неё.

Юра был готов на всё. Казалось, именно высокая цена шёлка его и вдохновила.

Платье заказала – мечте было дано осуществиться. С голой спиной, на бретельках, прошитых рюшами так же, как и вырез на груди. «Совершенно летнее»! А юбка, «двойная», – маминым вкусом навеянная классика: солнце-клёш, как мамино синее – из дивно шуршащей тафты. Благодаря этому солнцу в фасоне я чувствовала себя в розовом платье клочком цветного огня, сказочным мотыльком. Платье было невесомым, и я сама ощущала себя невероятно лёгкой, словно и не платье это было вовсе, а крылья розовые.

– «А розового платья…», – как-то начала читать я стихи во время одной из прогулок.

– Что?! – услышала нарочито возмущённый возглас Юры в ответ.

– Слушай… – я даже остановилась. – А ведь это не обо мне!

– Не забывай, – гордо сказал мне мой муж, умевший на шаг вперёд угадывать мои желания.

И я не забывала. Никогда не забывала, уехав от него. Особенно – в периоды хронического безденежья. Однажды, наткнувшись на журналы мод в шкафу, бережно хранимые, как перья жар-птицы, не выдержала и набрала его номер во Владивостоке.

– Я хочу тебя поблагодарить за то, что ты дарил мне возможность чувствовать себя настоящей леди. За все наряды, но за розовое платье – особенно!

– Витальевна… – вздохнул Юра в ответ, – надо знать, за кого замуж выходить.

Трудно было ему возражать: действительно, «надо знать». Я же, уехавшая от него прочь – к Николаю, не думала об этой стороне жизни и отгоняла такие мысли как посторонние, недостойные меня. Наверное, знала, но не считала для себя это значимым. Мне казалось в то время, что будет всё, как всегда. Не сбылось моё предчувствие многоликого счастья.

Размышляя на эту тему, захотела сейчас перечитать стихотворение Цветаевой. И меня настигло новое переживание: я это делаю в год столетия написанных строк с упоминанием розового платья, хотя – повторюсь – и не о платье речь на самом деле. Но образ розового платья всё же возведён ею с горечью в ранг несбывшейся мечты об истинном для неё подарке: то ли это символ состоявшейся судьбы, то ли знак оберега, то ли весть о покровительстве высшего мира… В целом – пароль узнавания в ней бесценной сути, сокровенной. («Все восхваляли! Розового платья никто не подарил»!) Стихотворение, адресованное мужчине, говорившему о ней с любовью, так и называлось: «Тебе – через сто лет»!

Другой знаковый эпизод просится в эту историю: казалось бы, тоже о платьях (и всё-таки не только о них, но через них).

В студенческую пору, приехав однажды домой, я получила от мамы неожиданный подарок. Она протянула мне книжицу в виде брошюрки. Оказалось, это был буклет фасонов платьев на волне времени. Вытянутые, тонкие силуэты подчёркнуто высокого роста в приталенных одеждах спортивного стиля, мягко говоря, могли подойти не всем желающим.

– Таня, я как увидела в киоске, поразилась: твоя же фигурка! И каждое платье – для тебя. Ты только полистай…

Ах, мама… Сколько бы лет ни прошло, но при взгляде на этот её подарок неизменно сжимается сердце, отзываясь, как на попытку в трогательном её порыве убедить меня, что я такая, как есть, – в духе своего времени, что мои параметры – на волне его запросов. Она наполнялась сочувствием по поводу моих переживаний из-за роста и худобы, стараясь при любом удобном случае убедить меня, что я – в меру высокая, стройная, изящная, но не худая. И всегда настаивала, когда шила для меня что-нибудь, на приталенных фасонах, делая тем самым акцент на выигрышном свойстве моей фигуры – тонкой талии. Листая буклет, я отметила, что там сплошь все фасоны вырисовывают талию на изображённых «летящих» от лёгкости фигурах. Действительно, сработал эффект бальзама: в те годы я остро реагировала на свои «тонкость, звонкость и прозрачность».

Я верно угадала цель маминого широкого жеста: убедить меня в том, что я… вполне хороша. Это было и остаётся необычно заботливым проявлением для наших сложившихся взрывных отношений. И растапливает льды тотчас, как только сильно действующий буклет попадается на глаза в моём книжном шкафу: начинает учащённо биться сердце – и благодарность маме переполняет меня. Вот вам и залежалый артефакт прошлого из дешёвой серой бумаги… Оказалось, чудотворный.

Среди символически заострённых есть в моей памяти – из серии «Платья как одухотворённость и пламя любви» – ещё один ключевой эпизод. И связан он с игровым рисованием Ларисы в детстве. Она рисовала с упоением сюжеты из романа Дюма про мушкетёров, но однажды решительно включила в действие… меня.

– Мама, ты только посмотри, в каком ты здесь нарядном платье стоишь! – настойчиво подзывала она меня к своему столику, досадуя, что я никак не отвлекусь от проверки ученических тетрадей.

К моему изумлению, вознаграждение было чрезвычайно велико, когда я заставила себя прервать работу и подойти к Ларисе. Я увидела ошеломляюще красивый наряд, тщательно прорисованный, со всеми узнаваемыми штрихами французского фасона той эпохи. Лариса перед собой держала открытую энциклопедию моды и передавала каждый нюанс подробно и правильно. Когда я выразила свой восторг, она посмотрела на меня и сказала:

– Мама, ты даже не представляешь, как тебе всё это подошло бы! А хочешь посмотреть на те платья, что я для тебя придумала сама?

– Хочу.

…Я растерянно листала альбом, который она извлекла из рядом стоящей тумбочки. Потрясающей яркости и фантазии платья одно за другим представали передо мной.

– Вот так ты у меня здесь одета! – говорила она мне с придыханием.

– Я даже не знала, что ты для меня целый альбом заняла. Ты мне подарок готовишь ко дню рождения?

– Нет… Просто ты себе давно перестала покупать платья, и я решила тебя нарядить.

Это прозвучало неожиданно грустно. Я действительно в то время исключила для себя всякую возможность обновлять гардероб и чувствовала себя не лучшим образом, потому что понимала: я шла каждое утро не к станку, не в контору, а на урок, где мне нужно было предъявлять себя (а если быть точной – демонстрировать) во всех аспектах детям. То, что Лариса это тоже понимала – даже лучше, чем я, – смутило и заставило страдать. Я тут же вспомнила, как в детстве, года в три, она рассмешила мою тётю, ответив на её вопрос, за что маму любит, прямо, простодушно: «За то, что у неё красивые платья»! Эстеткой, ценительницей красоты была от рождения. От тёти получила замечание: «За это не любят».

И вот снова она приоткрылась для меня: любит (и без этого), жалеет, дарит.

– Мамочка, я тебе ещё платьев нарисую, – пообещала мне дочь, заметив, насколько я оказалась выбитой из рабочей колеи после просмотра альбома.

И ведь рисовала, вдохновляя и радуя в конечном счёте. А платья к тому времени исчезли. Одно за другим ушли в комиссионку: нужны были деньги. Очень быстро их покупали, к моей радости (фирменные ярлыки, оригинальные фасоны…). На долгие годы растянулся этот трудный переход. Только деловую, строгую одежду без затей стала выбирать я из соображений экономии.

Но никому бы не поверила в юности или в наш с Юрой период радуги – с феерией светящейся энергии любви, изобилия подарков и дерзких планов на наше будущее, если бы услышала о таком осознанном повороте для себя. Интерес к многогранной личности Николая не оставил мне выбора.

Как-то моя тётя Алла, разговаривая с мамой, заметила с досадой:

– Ой, Лида, вот ты таких вещей не понимаешь: не надо было эти пуговицы сюда пришивать. Они крупные, да и цвет не подходит. И вообще… Что это ты всё заладила выбирать себе ткани в цветах?

Но вот заканчивалось шитье, мама надевала новое платье с рассыпанными по всему полю цветами – и в их образе вспыхивало какое-то древнее – вечное, как первобытная магия, взрывное ощущение праздника жизни, очаровывая, пробуждая в ответ потаённые слои души. Из неведомых глубин возникал свет-озарение, несущий необыкновенное переживание всей этой ворожбы – из росписи листьев, стебельков, лепестков. И женщина, открывающая пиршество неведомого луга, вдруг сливалась с этим неуловимым излучением – представала в новом обличье, – становясь в такие мгновения вестницей этого странного царства, ею созданного, в перекличке стихийных волн света и вспышек внутреннего огня. Возникало удивительное сочетание внешнего вида мамы, несказанно волновавшего меня в моём детстве этим перерождением в незнакомку, с вариациями природных росчерков. Мир с рисунков тканей поначалу что-то сообщал ей одной, нравился ей затейливой узорностью, судя по её выбору, радовал её, а потому – и меня (в детстве я смотрела на мир мамиными глазами). И уже в готовом платье она вызывала, наверное, сходные переживания в других людях, разбуженных воздействием этих линий, эффектами цветовых пятен, горошин, полосок и каких-то особенных изображений неведомо чего.

– Ах, как же тебе идут цветы! – восхищалась, к примеру, её подруга. – А вот мне они ни за что не пойдут.

И это было похоже на правду. Внешнему должно отзываться внутреннее – без этого условия всех нас постигнет неудача, известная как выражение «не идёт».

Придирчивость замечаний моей тёти Аллы в вопросах маминого отставания от времени меня угнетала в этом женском вопросе, казалась мне излишне бесцеремонной, резкой, а то и безжалостной. Хотелось маму защитить в такие моменты, если я становилась свидетелем подобных разговоров. И несправедливо, и надменно – ну кто дал ей такое право снисходительно воспитывать старшую сестру, которая всегда откликалась при первой же просьбе обновить её гардероб?! Они явно были разными, но только младшая позволяла себе этот тон, эти речи, это отношение – свысока: Лида – «не догоняет». А мама терялась и не находила, что ответить. Терялась – и отмалчивалась. Образованность сестры, пугающие маму рассуждения о вкусе (она так высоко и не замахивалась) провоцировали в ней ощущение ущербности и чаще всего порождали в отношениях зияющие провалы.

Сестра не от зазнайства боролась с маминой узостью подхода, а из лучших побуждений – как ей казалось, реже – от раздражительности из-за того, что мама ей предлагала из своего набора представлений какой-нибудь фасон или расцветку. И тогда она как бы ставила маму на место: себе – как хочешь, но мне – не смей.

Однако не поборешься и не поспоришь с очевидной привлекательностью женщины в новом платье под впечатлением загадочной освещённости расписной ткани, создающей интригу созерцания. В угаданном выборе фасона и узоров нужных соцветий всё повседневное в человеке отступает – и тогда становится важным, как в решении художника, только личное отношение к тому, что и как именно всколыхнул в нас этот образ, – вспышка ответных эмоций, порой перерастающих и в чувство прекрасного. Но если в человеке перекос – в сторону здравомыслия, то он может оказаться неспособным на такую вспышку: что ему эмоции?! Он остаётся глухим к голосу своих глубин. Моя тётя почитала логику, рассудочность – тот самый здравый смысл, и он не затихал в ней ни на минуту в вопросах одежды, потому она расходилась во мнениях с мамой, особенно в этом плане. Ей не приходило в голову, что крупные пуговицы тоже стиль, не обязательно погрешность вкуса. А контрастирующие цвета в отделке по отношению к фону платья могут быть даже продиктованы соображениями эстетического свойства. Спорила, возражала и даже осаждала старшую сестру настолько категорично, что маму было откровенно жаль. И её даже не останавливал факт их природной разницы: одна была чувственной натурой, вторая – предельной рационалисткой.

Не удивительно, что резкость возражений маме приводила её в итоге исключительно к геометрическому выбору, не оставляя возможности проявиться чему-то иррациональному. Кремовый, бежевый, чёрный – да. Цвет избегал её. Она в своей запальчивости уверяла, что не любила цвет. Всё серые, в основном пастельные, маловыразительные тона. Отсутствие ярких акцентов для неё было гарантией элегантности, к которой она стремилась. Вот такие разные сёстры. Хотя не думаю, что исключение цвета было верным отношением тёти к себе, потому что однажды…

Однажды мама на свой страх и риск – быть может, от природного упрямства, – выбрала в подарок тёте Алле для летнего сарафана удивительную ткань. Проступил ли на самом деле в этом выборе вызов тётиному вкусу, не берусь судить, но настойчивость спорящей натуры всё-таки здесь заявила о себе. Это был лён, плотная ткань в фиолетовых ирисах с зелёными листьями, стеблями – по белому полю. Мама шила сарафан с совершенно летним настроением, отделала края широкой тесьмой, тоже фиолетовой в тон ирисам. И что же?

Моя молодая тётя как раз благодаря маминому смелому выбору в подношении подарка вдруг открылась мне новой гранью. Яркость лиловая вызвала состояние фееричной загадочности, крупность красивых, затейливых цветов выявила прекрасную сочетаемость с её высоким ростом и стройностью. Вырез у сарафана был глубокий, лодочкой. Расклешённый фасон сарафана создавал романтический ореол всему её облику. Цветность освежала холодком колорита, мерцала игрой мистического насыщения. И тётя, к нашему с мамой счастью, этот сарафан полюбила. Новые краски, бесспорно, обогатили её образ. Жаль, что любовь к строгости с юных лет приучила её носить одежду в деловом стиле. Так всю жизнь и проходила с застёгнутыми пуговицами до самого верха. Да и профессию выбрала соответствующую: юрист, судья…

Другая сестра одевалась ярко, изысканно, дорого. В её гардеробе легко было обнаружить вызов иного свойства – презрение ко всему дешёвому.

А мама так и осталась в дружбе с цветистыми простыми тканями. И, когда я вручила ей в подарок китайский шёлк в розах, бледно-коралловых – на нежно-зелёном, салатовом, фоне, она, окунувшись в состояние немыслимого восторга, на одном дыхании сшила себе «выходное» платье, каких давно себе не позволяла. И опять раскрылся феномен стиля, который я однажды для себя назвала «чио-чио-сан».

Так что советы – советами, а слушать никого нельзя, когда в зеркале тебя ждёт приятное удивление. Это я поняла с детства. Каждому – своё. И прекрасно, что сёстры нашли это своё для самовыражения. Многие, увы, его так и не находят, обряжаясь в случайное, не раскрывающее в них уникальную природу.

Три сестры, по капризному велению или высшему умыслу природы, внешне были совсем непохожими друг на друга. Моя мама удивляла сходством со своим отцом Дмитрием (да, да, «забайкальской внешности»!), и тут без всяких обид можно было признать тот факт, что из-за непохожести своей на остальных детей и даже на маму свою Марию «она в семье своей родной казалась девочкой чужой». Тётя Алла унаследовала черты своего отца, Якова, а вот у тёти Вали были синие глаза – мамины, моей родной бабушки Маши.

Такими же непохожими оказались судьбы трёх сестёр.

Глава 2. Истоки

Куда-то надо, а куда? И где она – дорога?

Э. Балашов

В пору юности двух старших всё как будто решило таинство гадания. Мама была сильно внушаемой и тут же попала в ловушку объявленной ей программы. А моей тёте Вале обозначенная перспектива просто пришлась по душе. И прорисовались судьбы их в тот вечер, разбежавшись в противоположные стороны уже навсегда.

Бабушка-латышка, обладавшая даром предсказывать, гадала по руке, жила в отдалении, «на пятом километре», однако была известна далеко вокруг благодаря этому. И сёстры отважились на сеанс с будущим. Маму, влюблённую в отца, беспокоил вопрос взаимности, а сестру Валентину – вопрос: что её ждёт? Была она тогда юной студенткой, которая важнее учёбы ничего в своей жизни не знала.

Гадалка встретила их радостно – работу свою любила: ведь она приносила ей полное благополучие. Дорого брала за сеанс. А сестрицы, несмотря на вопиющую бедность, накопили денег и не пожалели их отдать ради шанса заглянуть в будущее.

Но как раз войдя в дом, мама внезапно испугалась узнать всё о себе и сказала Валентине:

– Сначала иди ты, – и подтолкнула её к столу, за которым уже устроилась бабушка-гадалка. Колода карт, глаза и руки человека были её книгой, открывавшей только ей ведомую даль.

И Валя, не споря, прошла к столу и села на табурет. Волнение, конечно, было, но она решила отнестись ко всему с весёлым любопытством, словно к игре, – и не больше.

Мама, встревоженная творимым действом, шагнула за занавеску, отделявшую коридорчик от комнаты…

– Какая тебя ждёт жизнь! – услышала она восхищённый возглас гадалки. – Ты будешь богатой, любимой, счастливой. Всё у тебя сбудется, о чём мечтаешь. Больше загадывай сейчас, пока молодая. Ни о чём не тревожься, а то навредишь себе сомнениями. Вот и карты – о том же: будет всё у тебя прекрасно. Жить будешь в любви – будет верен тебе суженый. И рука твоя показывает жизнь долгую – в довольстве, в избытке…

Мама, обрадованная прозвучавшим раскладом, увереннее шагнула навстречу своей правде.

Старушка – вопреки её ожиданиям – сильно изменилась в лице:

– Ой, девонька, какая же ты несчастная… У тебя есть любимый, только он тебе мужем не будет никогда. Ребёночек от него у тебя будет! Болеть будешь очень сильно. В середине жизни. Если выживешь, то ожидает тебя очень долгая жизнь, со спокойной старостью. Только вот человека такого, какой у тебя есть сейчас, ты никогда уже не встретишь. Дорожи им.

Сказанное оказалось слишком сокрушительным, чтобы легко забыть о нём. И при первой же встрече мама честно, без утайки рассказала отцу обо всём. Тот в ответ рассмеялся:

– А хочешь, я пойду к ней – пусть она и мне погадает?! Всё это не так на самом деле, потому что я никуда от тебя не уйду, буду с тобой. Мне же никого, кроме тебя, не нужно, Лида!

Предсказанное счастье сестры не давало маме забыть о предсказанном ей несчастье. Валя светилась от радости и неуверенно успокаивала маму:

– Да всё это неправда! А знаешь… Давай следующим летом опять к ней придём? Вот забавно: что на этот раз услышим?!

Так и решили. На следующее лето они пришли к той же гадалке, понимая, что в череде желающих старенькая совсем бабушка вряд ли могла кого-то из незнакомых запомнить. Да ещё с такими контрастными подробностями… На всякий случай договорились, что теперь мама будет первой на гадании.

Но, оказавшись перед гадалкой, мама тут же заметила вспышку напряжения на её лице. Молчала старушка и долго глядела в лицо девушки, не в глаза даже – в переносицу. Потом – в карты. И на руку… Молчание затянулось. Сердце мамы замерло, она застыла, словно в ожидании приговора. Уже и говорить ничего ей не надо было.

– Плохо у тебя всё выходит. Какая же ты несчастная! Не будешь ты с любимым человеком жить. Впереди – болезни, одиночество. Но будет у тебя ребёнок. Если выдержишь натиск болезней в середине жизни, то жить будешь до восьмидесяти и дальше. Это всё, что я могу тебе сказать.

Валентине была предсказана райская жизнь: в любви, верности и благах земных до самой глубокой старости. И жизнь она проживёт с мужем долгую.

– Да нет у меня никого, – неуверенно возразила сестра.

– Ожидай: будет, – последовал ответ. – И это – твоё счастье.

С тем и ушли сёстры.

«Забавно» оказалось только сестре Валентине. Она возвращалась домой в трепете отрастающих крыльев для взлёта, в предчувствии своего счастья, – мама шла, как приговорённая. Дома младшая сестра Алла пристыдила обеих и, хоть была ребёнком, приняла решение обойтись в своей жизни без гадания. Увы, это решение – вполне благоразумное, если подойти творчески к созданию своей жизни, – не спасло её от трагедий, среди которых самая страшная – похоронить единственного сына, да ещё и молодым. Но поступок её был мудрым: не стоило знание такого риска, чтобы отравлять свою энергию страшилками на пороге жизненного маршрута. (В своё время любимый режиссёр Андрей Тарковский разрешил мои сомнения: знать или не знать о дате своей смерти, – сказав, что мудрость жизни человека в том и заключается, что человек прочно защищён от такого знания абсолютным неведением, и это облегчает жизнь существенно: нельзя отвлекаться от главного – от своих задач жить, развиваться, создавая с любовью в душе себя и свой мир. Я тут же перенесла эти его размышления и на другие обходные манёвры, на всевозможные гадания – прежде всего.)

Куда вернее изначально задаваться целью быть счастливой: «как корабль назовёшь – так на нём и поплывёшь». Но оснащения истиной не было – дремучая мораль накрыла меня невежественными предрассудками с самого раннего возраста, разрослась сорняками страхов и сомнений. Спасла меня лишь природная чуткость ко всему, что утверждает достоинство. Тяжесть замшелых предубеждений постепенно утратила свою власть надо мной. А ещё от этого груза моей среды спасала ирония.