Текст книги "В пульсации мифа"

Володя был полностью деморализован и ничего не мог сказать мне в утешение – он сам в нём нуждался. И мне было его жалко: что бы я только ни сделала – лишь бы порадовать его. Но порадовать собой – это одно, а выдержать холодный, формальный приём, ход которого я не в силах выправить к удовольствию для Володи, – это уже другое. О себе я не думала. В этом и состояло моё счастье.

Ангара змеилась на солнце, сверкала алмазами, звёздами, искрами в стремительном шумном течении рядом, буквально в шаге от сказочного дедушкиного терема. Чтобы спасти ситуацию и не дать Володе возможности извиняться передо мной за его настойчивую агитацию встретиться, я предложила:

– А пошли купаться, Володя?

– Да ты что?! Ангара – ледяная!

– И летом?

– Конечно!

И Володя ухватился за предложенную нить Ариадны. Я знала, как он обожал обсуждать сибирскую тему, и облегчённо вздохнула: спасение найдено.

– Здесь такой ельник – пойдём, у нас есть время до электрички. Я тебе покажу настоящие сибирские ели.

Я наблюдала, как он делал усилие над собой, чтобы оставаться беспечным, интересным для меня собеседником, знающим многое о здешних местах, и изо всех сил активно отзывалась вопросами, требующими развёрнутых ответов.

Чтобы разговор не повисал беспомощно в пустоте – из-за моей внезапной потери всякого интереса к миру Ангары, Сибири, да и ко всему на свете…

Я помогала ему всеми силами – душевными и физическими, крепко держа его за локоть, как помогают друг другу путники, идя по скользкой тропе вдоль пропасти. «Так вот оно что, – упрямо теснились в моей голове мысли про одно и то же и никак не хотели покидать меня, накрытую внезапной волной нечаянного узнавания абсолютно родного по крови человека, – вот так мы и жили всё это время… Совсем не думая друг о друге». Он – в эйфории забвения среди роскоши, которую, верю, заслужил, но которая нисколько его не оправдывает перед отцовским долгом, теперь уже и дедовским. И мама – в безуспешной попытке обмануть нищету и как-то «выбиться в люди», зарабатывая деньги всеми способами, известными ей: шитьё, побелка чужих стен, выход на работу вместо заболевших и в праздничные дни. Бабушка – в ежедневной схватке с трудностями на железной дороге в жару и в мороз. А я – в круге, очерченном родными лицами и луганскими письмами, в любви без границ ко всему родному, к чему была причастна, и в счастливом неведении, насколько же я не нужна, а потому и безразлична этому человеку – бабушкиному когда-то мужу, маминому по документам отцу, моему по природной инерции деду.

Сирота так и не становится по-настоящему взрослым.

Жан-Луи Барро

Из всё той же жалости к маме не рассказала я дома правды, тем самым допустила худшее. Естественно, я предпочла бы вообще на эту тему не заводить разговора, но оказалось, что Володя сначала обсудил возможность нашей поездки к деду Дмитрию с мамой. И она ждала с накалённым любопытством эту новость от меня.

– Мама, он так мне был рад!

– Правда?! А обо мне спросил?

– Да мы только о тебе и говорили!

Какие-то подробности из моих фантазий сами собой материализовались в беседе с мамой, желавшей всё это слушать и слушать… После чаши горечи, выпитой до дна при встрече, я буквально высекала искры розового счастья для мамы, я творила для неё обезболивающее из воздуха. Я поступила, как фокусник, желающий всем на свете очарованности жизнью. Наивный ребёнок, я увлеклась шаманством, не понимая, что играю с огнём. Но не пустым было моё забытьё: я сама нуждалась в наркозе.

Мама, действительно очарованная рассказанным, поехала с большими надеждами на встречу с ним. В итоге – удар, непоправимый, травма на всю жизнь. Он вообще не ответил ей после её первого телефонного звонка, хотя пообещал встретиться. Как это было на него похоже – я уже узнавала его, родного…

На второй звонок – после того, как он не пришёл в назначенный час к Володе, – ответила его жена: «Его нет дома. Хорошо, передам, как придёт». Как это было на них похоже – я уже узнавала эту пару чужеродных, картонных особей. Грустный для детства опыт – не пожелала бы своим детям его пережить, не пожелала бы никому вообще. Никогда.

Меня потрясла одна деталь в связи с услышанным о дедушке: он назвал и вторую дочь тем же именем, Лидой, – чем не индийский росчерк в эгоистической попытке вернуть потерю? А может, наоборот, заигрался…

Другую Лиду, свою, Дмитрий Яковлевич потерял при страшных обстоятельствах: она погибла в аварии.

Когда он умер, в середине семидесятых, в городской газете Усолья Сибирского вышла традиционная для такой ситуации колонка, посвящённая ему, – официальный некролог. Володя прислал вырезку в письме. И только попав в Тольятти и став ближе к техническому миру, я оценила масштаб своего деда: он был директором городского автотранспортного предприятия.

Как-то мама вспоминала его, и я позволила вслух пофантазировать на тему, как сложилась бы её жизнь – окажись она в его семье, о том, какой могла быть судьба её: образование, ухоженность, окружение роскошью, отцовским вниманием, родительской заботой… Она обиделась, шокируя меня своим выпадом:

– И что тебе моя необразованность покоя не даёт?!

– Так ты же сама всегда жалела, что отчим не дал тебе в школе учиться! Вспомни, как ты меня убеждала: училась все годы хорошо, а стоило придумать вариант с ФЗО, как он тут же и отреагировал с одобрением. Да ещё и год приписал, потому что закон щадил детей, охранял их права, не допуская раньше времени к выходу на работу. Даже в войну. Ты же сама подчеркивала, что безропотно повиновалась – боялась его гнева, его побоев?!

Но вся гроздь аргументов вдруг оказалась тщетной. Эх, мама… Привычным, вне всякой логики образом свернула с этой темы в какие-то одной ей понятные дебри.

– Думаешь, я не знаю, как ты всегда стеснялась моей необразованности?

– Но не настолько, чтобы это било по тебе. Война многое объясняет – ты не одна осталась без образования. Ты же сама создала это моё отношение к твоей участи своим непрощением. Я только и слышала, что отчим не дал тебе учиться.

В мамином реагировании на меня при любом раскладе вставал некий перпендикуляр, как бы диктующий ей искажать толкование моих слов, о чём бы ни стремилась я с ней поговорить. Её монологи-потоки по поводу несбывшихся ожиданий и надежд комментировать было нельзя – тут же заподозрит в чём-то таком, что и в голову мне не приходило. Разрешалось только слушать и молчать. Механически поддакивать, но не развивать тему в своём представлении. Мнительность её, непредсказуемость в реакции на слова мои в мирном русле беседы, разводила нас по полюсам.

Однако я заметила очевидное в плане родственной связки.

Импульсивность, безвольность, а отсюда и управляемость в натурах мамы и дедушки определили их судьбы по большому счёту. Постоянство у них прослеживается от обратного: «не склонны к перемене мест». У деда учёба высветилась по воле сильных родителей; потом его, слабовольного ленивца, вынесло, как щепку в водовороте, в Усолье: «по назначению».

Я вспоминаю события тех времен через историю: страна остро нуждалась в образованных людях. Они были на вес золота, поэтому неудивительно, как благоволила деду жизнь постами, партийными решениями «направить», «оставить», «предоставить», а то и «наградить». Почему бы нет?! Послушный, исполнительный, правильный был коммунист. Честь и слава такому начальнику.

Но был ли он личностью? Позволю дерзко заявить: нет. Протестировано мною на встрече. А хотелось бы гордиться, как любому потомку в третьем поколении.

Слава Богу, бабушкины братья компенсировали недостающую энергию этого яркого чувства.

Что касается рода Кутузовых по линии деда, то, действительно, здесь наблюдаются знатность и богатство: все в их роду сплошь образованные люди, проработали на высоких постах: «завы», директора. Вот только презрительность, с которой они отмежевались от бедной Маши с потомками, очень-очень настораживает. Бог им судья. Несу свой крест. Не прогибаюсь.

Глава 5. Двое на острове грёз

«Трагедия машет мантией мишурной»

Из книги М.Б. «Тайному другу»

Он и она встретились в пятьдесят первом, их любовь была реальностью, и доказательство этому – моя жизнь. Ещё сохранились его письма. Писали маме и родные отца… Письма по счастливой случайности получились живыми в интонациях, такими живыми, как если бы это была стенография устного обращения к Лидии: с Украины – на Дальний Восток.

И мама, и старший брат Виталия, вернувшийся с войны живым, и сёстры в своём горе оказались беззащитными: это была гибель младшенького в семье, бессмысленная гибель офицера – в мирное время. Особым обернулось и то обстоятельство, что родителям было уже по сорок шесть, когда он только появился на свет.

Его племянницы Алла и Лида, запечатлённые в числе других на снимках, станут для меня образцами стиля пятидесятых: утончённые, красивые, интеллигентные. Они были студентками. На фотографиях, где мы вместе, мне – два года.

Племянник Юра, высокий привлекательный мужчина, при встрече со мной уже в мои двадцать запомнится трогательным человеком с потрясающе чувствительной душой чистого ребёнка.

В далёком пятьдесят шестом эти люди до рождения уже полюбят меня и примут как утешительный знак памяти о Виталии. Бабушка полюбила меня настолько исключительно, что посылала мне в письмах… поклоны! Да, это было уже без папы.

Но при всей благодарности родным меня больше интересовала жизнь в чувствах двоих. Как сложилось, из каких моментов, это взаимное притяжение, давшее им понять, что это и есть объединившая их судьба, а не какая-то случайность? Переписка донесла до меня возможность увидеть жизнь двоих в картинах.

Читая письма, я настроила слух на танцевальную музыку духового оркестра той поры. Не помогло: всё время думала, чем завершилась история этих отношений.

Двойственное состояние порождала иная звукопись. То и дело врывались мешающие их диалогу звуки стихии, свирепого ветра в завываниях. Интересно, как выглядит человек, который должен вот-вот погибнуть? Есть ли какая-то на нём печать обречённости, прорываются ли в нём ноты отчаяния, опасение что-то важное не успеть довести до конца? Или, может быть, выдаст его постоянство грусти поверх ровного проживания будничных, серых дней? Сквозь интонацию пишущего короткие, но эмоциональные письма я всё время слышала терзающий душу свист цунами. Мне, смотрящей на историю с вершины прожитых лет, было больно видеть и понимать её трагизм. Да, читать письма отца мне мешало знание, чем история закончится. Но я прочитала за одну ночь всё, что хранилось в моём шкафу, а до этого перевозилось с места на место в ожидании многолетнем именно такого настроения: на одном дыхании однажды одолеть всё, приняв содержание как сюжет в единстве времени, места, действия – от начала до конца.

Уже светало, когда я закончила читать эти полуистлевшие от времени тетрадные листочки, исписанные странным, с резким наклоном влево почерком то чернилами, то карандашом, и Луганские послания от родных с заветными координатами: улица Циолковского, 43 (родовое гнездо). Вспышкой пронзило ощущение, будто распахнулась невидимая дверь, позволив мне войти в пространство событий, когда-то изменивших жизнь родителей, предельно приблизила меня к ним и «под занавес» окатила ледяной – пробуждающей, как ток, – энергией из сплава радости и грусти, ярких мгновений счастья и страданий. (Только вот именно страдания оказались живее всего. Каждое восьмое марта разворачивались они во мне во всей непереносимости остроты, с первых лет привитой мамой, которую всю жизнь отличал этот бессознательный эгоизм… Ну не ведала, что творит с душой ребёнка, – какой с неё спрос?!)

Я оглядела свой холл с огромным окном в светлеющее небо. Дверь в волшебно живое пространство с горькой историей родителей оставила открытой, как будто кто-то свыше предписал постоять на пороге, – так я оказалась на грани двух миров. Холодный, беспощадно пронизывающий ветер всё с тем же предельным свистом ворвался в мою ночную тишину. И я ощутила одновременно и дыхание смерти, отнявшей у меня отца, и дыхание любви, которая расцветает во мне неукротимым весенним садом, несмотря на бесплотное видение автора беспокойных писем. Конечно, никакие фотографии, никакие явственно проступающие интонации в строчках, дышащих чувством, не заменят мне здесь и сейчас звучащего голоса и реального объятия. Но он живёт в моих генах и незримо определяет направление пути. Кто знает… А вдруг это так и есть: определяет – помогает?!

Лиде было двадцать, когда её стаж работы составил уже семь лет. Это впечатляло даже в те послевоенные годы и не могло не вызвать уважения к девушке, получившей богатый опыт на погрузке-разгрузке вагонов в войну, позже – на хранении складов с зерном и мукой. Конечно, её опыт ценили, и для её натуры, терпеливой к рутине, было комфортно существовать в заданном раз и навсегда порядке. Новички приходили и уходили, а она оставалась, верная обретённым навыкам. Не решалась менять что-либо в своей жизни, хотя война давно закончилась и можно было подыскать занятие по душе. Но так вопрос никогда не ставился в её жизни. Направление определялось отцом, в семье, а главное – нуждами семьи: работай, как прежде, заведуй складами, получай премии к зарплате за своё умение и труд. Другого не обсуждали и не допускали, а все деньги она приносила маме, моей бабушке. Большая семья получала ощутимую поддержку благодаря её вкладу. Девушка даже не задумывалась над вариантами судьбы, смирившись с волей старших.

Так и крутилось инертное колесо дней и лет, навязывая ей привычку к тому, что есть.

И всё-таки судьба – словно в награду за покорность – сверкнула звёздным светом именно на этих складах, в этом распорядке привычной работы, однообразие которой разбавляли танцы в клубе или на танцплощадках. Душевный лад с подругами и успех среди военных расцвечивали для неё серый фон малопривлекательной повседневности в цветной.

За городом закрепилось назначение крупной железнодорожной станции, но к пятидесятым годам он основательно оснастился воинскими частями, что бесспорно обогатило его. Как правило, жёны офицеров, прибывшие на восток из западных городов, имели высшее образование, среди них было много врачей, учителей, музыкантов. Совсем не случайно дети военных зачастую составляли элиту в школах: они выгодно отличались от других детей воспитанностью, интеллектом, особым миром увлечений. Город очень изменился с появлением воинских частей, именно в те годы превратился из станции «Куйбышевка-Восточная» в Белогорск.

…Летние лагеря располагались сразу за окраинными домами, в поле. В городе для воинских частей отводились большие территории, на которых полным ходом шло строительство «внутренних» зданий: клубов, казарм, столовых. Вечерами устраивали танцы, и местные девушки были, что называется, нарасхват.

Лидины романы отличались яркостью, с непременным предложением выйти замуж, но за этим следовала неизбежность отъезда, и тогда она себе признавалась, что не готова к столь резким переменам в судьбе, да и не влюблена настолько, чтобы решиться на них. Природная робость и внушённое отчимом чувство неполноценности, бесконечное понукание ею со стороны родителей в разруливании бытовых вопросов приучили быть осторожной и не совершать рискованных поступков: так спокойнее.

Однако со временем она изменилась – стала понимать, что пора подумать о себе. Хотя бы потому, что никто о ней не думал иначе, чем как об источнике дохода. Конечно, с ней родителям было легче: и на себя зарабатывает, и детей помогает содержать. Покорность семейному раскладу делала её удобной дочерью – и отчим не хотел, чтобы она замуж выходила, роняя дежурную фразу, как только такой разговор заходил: «Это всегда успеешь!». Но постепенно, с возрастом, зависимость от семьи стала её угнетать, и всё чаще появлялись мысли-мечты обустроить свой угол.

Однажды в мае на работе она, привычно распевая, выметала с площадки мусор метлой и вдруг услышала:

– Кто это так красиво поёт?

Обернулась и замерла от неожиданности – перед ней стоял тот самый лейтенант, который лишил её покоя… несколько месяцев назад, с той поры, как появился в «городке». Так называлась эта территория складов, огороженная высоким серым забором с вышкой для охраны. Он приводил периодически сюда солдат для срочной работы: копали дни напролёт внушительную по размаху и глубине яму для водоёма – на случай пожара намечалось строительство водохранилища. Ребята, с которыми нужно было ей работать, едва завидев её, начинали подмигивать, говорить комплименты, но это всё для молодой, привлекательной особы было делом привычки, а вот их командир… «Строгий такой!» Как в песне, поразившей меня сходством с маминой историей любви, – словно автор подслушал её эмоции по этому поводу. Удивительно восторженно и одними и теми же словами она его описывала мне всегда: «красивый, высокий, стройный… с синими глазами, белокурый – с лицом, как у артиста, только очень серьёзный». Она не нашла, что ответить, не знала, как повести себя с ним, просто замолчала от сильного смущения и ничего лучше не придумала, как уйти с площадки.

Когда лейтенант исчез и на работу пришли совсем другие военные, девушка впала в отчаяние. Наконец окончательно убедившись в исчезновении «тех ребят», как бы мимоходом, невзначай спросила новичков:

– А где же десантники?

– Так они на учениях. Их, наверно, «перебросят» служить в другое место. А что? – вдруг догадался сообразительный сержант. – Уж не влюбилась ли ты в кого-то, красавица?!

– Ну вот ещё! – последовал испуганно-нервный ответ.

– Боже, – вспоминает мама, – я так боялась разоблачения, так корила себя весь день за то, что не выдержала и поинтересовалась! Было ужасно стыдно за то, что проболталась и выдала себя.

Ей до слёз было досадно от одной мысли, что о её расспросах могли рассказать тому лейтенанту и превратить таким образом драгоценную тайну в обыкновенный анекдот. И она смирилась, запретив себе страдать. Хотя часто, думая о нём, говорила себе: «Жаль, что не познакомилась в тот день, когда он подошёл: ведь он первым заговорил со мной».

– И не гордость вовсе это была, а какая-то дурацкая застенчивость. Из-за работы своей простой и, конечно же, из-за одежды. Работала в куртке, спецовке, да в сатиновых чёрных шароварах. На голове – косынка… Помню, как решила однажды косынку поновее надеть, так родители – в один голос: «На работу?!!». Вместо туфель – парусиновые тапочки. Вот на танцах я бы не растерялась: с кудрями, в платье красивом, в туфельках на каблуках!

Однажды она сидела у подруги в гостях и листала вместе с ней её фотоальбом. Перевернула очередную страницу и увидела на снимке своих знакомых девчат в компании с военными возле строящегося зернохранилища – кто только ни строил его тогда… Лида с надеждой и волнением стала вглядываться в лица с мыслью: а вдруг здесь и он стоит? Сердце её так застучало, что она чуть не выронила этот альбом. Она узнала его, нашла его там среди других!!! И уже забыв об осторожности, стала умолять подругу отдать ей эту фотографию. Та, естественно, спросила: «Из-за кого ты хочешь этот снимок взять себе?». Не поверила, когда Лида сказала, что просто компания ей нравится: «А чего ж ты так разгорячилась, а»?! Но фотографию отдала, к счастью для влюблённой.

– Я шла от подруги домой в каком-то счастливом опьянении. Я поняла, что не забыла его. И всё же себя спрашивала: зачем мне это теперь, когда он уже уехал?! На память оставил только имя: Виталий (слышала, как обращалось к нему начальство). Но стоило взглянуть на его лицо, как становилось ясно, что он вполне достоин того, чтобы оставить о себе на память хотя бы эту фотографию. Потому что… Потому что хотелось смотреть на это лицо. Знаешь, не каждое красивое лицо так хочется запомнить! И я подумала с горечью: как жаль, что не суждено было познакомиться…

Зарядили дожди. Было не до танцев, и прошло ещё дней десять в серой пелене ливней.

К середине июня дожди прекратились, и воскресный день выдался жарким. Сёстры на радостях решили отправиться в кинотеатр, заодно и сфотографироваться. Принарядились обе. А добирались в то время пешком: автобусы были редкостью, и то курсировали лишь в районе центра. Идти предстояло очень далеко. Но это уже стало делом привычки. Пока не устали, поспешили сфотографироваться.

И действительно, тот июньский день оказался для Лиды особенным.

Фотосалон располагался недалеко, через дорогу, как раз напротив кинотеатра. Взяли квитанцию сёстры и заспешили на дневной сеанс. Изучая афиши, вдруг услышали позади себя:

– Девушки, а можно вас пригласить в кино?

И не успели они оглянуться, как по обе стороны от них оказались рядом кавалеры – симпатичные лейтенанты.

– Таня, ты вообще представляешь, кого я увидела рядом с собой?! Это был он, Виталий! Ты понимаешь, как это было невероятно: я столько раз его вспоминала, я уже выпросила его фотографию у подруги, всё это время корила себя за свою нерешительность, мучилась от мысли, что он исчез… И вдруг он появляется, да ещё и приглашает в кино!!! И я опять замолчала, опять при виде его растерялась. На этот раз потому, что впала в прострацию и мне казалось: я сплю и вижу сон. Слишком это было невероятно. А друг его, к моему счастью, продолжает нас агитировать: «Знаете, что?! А давайте встретимся вечером и пойдём на вечерний сеанс?». И тут я спохватилась. Мне такой шанс судьба даёт! Я не спросила Валю и быстро ответила: «Хорошо, давайте встретимся!». И тут же заметила Валин взгляд – с укоризной. Валя могла всё испортить. Я сильно сжала её руку. Зная её решительный характер, понимала, что в такой ситуации ни в чём не уговоришь её, гордую, своенравную. Парням она обычно отказывала и в дружбе, и в любви, редко на танец идти с кем-нибудь соглашалась. Но, слава Богу, она на этот раз промолчала: верно поняла мой знак. Мы познакомились, а у меня сердце прямо выпрыгивало из груди. Так и хотелось сказать: «Виталий, да я же тебя знаю! У меня и фотография твоя есть!». Еле сдержалась в своих восторгах. Мы договорились встретиться вечером. Вале я по дороге всё объяснила. Но она ворчала: «Что же нам сегодня два раза в город придётся идти?». И всё-таки я успокоила её одним доводом: ради меня, умоляю! Никто не обязывал её встречаться потом с тем лейтенантом. А проводить – проводят.

Вернулись домой в сильной усталости: жара просто доконала. И сразу рухнули в постель.

Лида была счастлива – её сестра снисходительно молчала.

– Ты, что, серьёзно влюблена в него?

– Да!!!

– А почему ты прежде об этом не говорила, ты же мне обычно рассказываешь все свои новости?

– Да, наверное, именно потому. Влюбилась. Ещё и потеряла его. Кроме имени, ничего о нём не знаю. И что бы ты мне на это сказала? Знаю заранее: «Махни рукой». Только мне этот совет не нужен был. Да ещё слушать, что всё это – чепуха.

– Лида, вот ты старше меня, а рассуждаешь, как ребёнок. Ну разве можно так легкомысленно влюбляться – не зная о человеке ничего, кто он и что он?

И сестра ещё долго отчитывала, отчитывала, удивляясь такой возможности, споря и возражая.

– Чтобы влюбиться, нужно время на узнавание друг друга.

– Да любят не за что-то, а просто любят, – сопротивлялась старшая.

– Я такой любви не понимаю, – сказала, как отрезала, Валентина.

– Я терпеливо выдержала её осуждающие речи, – призналась мне мама. – Ни разу не подала голос, не спорила с ней – с одной лишь мыслью: только бы она со мной пошла в кино! Я понимала одно: такое со мной произошло впервые. И ещё я чувствовала, как никому не хочу в этом признаваться, даже сестре. Она и вырвала-то у меня признание лишь потому, что мне показалось: многое теперь, сегодня, от неё зависит.

И вот настала пора идти. Тут Валя объявила, что у неё нет желания отправляться в такую даль и что это для неё сплошное легкомыслие.

– Знаешь, я устала – на сегодня походов хватит. К тому же тебе нравится твой Виталий, а Сергей мне не понравился. Вот я и не хочу никаких свиданий. А ты иди!

– Ну разрешила, – засмеялась Лида, развернулась и помчалась, обнаружив, что никто уже не может остановить её и на самом деле нет ни от кого зависимости: только бы он пришёл!

Никакая усталость не остановила бы её в тот невыносимо жаркий день. Да, отправилась одна. Это был шанс: ведь она его встретила снова – когда уже смирилась, что никогда больше не увидит.

Только в дороге её одолели сомнения. Если Валя отказалась, ссылаясь то на усталость, то на нежелание поддержать знакомство, – в таком случае и они могли так же и устать, и охладеть к своей затее знакомства. Лида с тревогой представила, что придёт сейчас и никого не увидит. Её уже отравляла мысль, что идёт она напрасно, и всю дорогу её терзал страх: «Найти – и снова потерять»?! Уж очень ей это показалось беспощадным.

– И вот подхожу я к площади – и мне открывается картина. Стоит на ступеньке к кинотеатру Виталий – один, а вокруг снуют люди: входят, выходят… Так и я тоже одна пришла. Разве не судьба?! Я подошла, и мы рассмеялись при виде друг друга.