Текст книги "В пульсации мифа"

Не раз она возвращалась к вопросу об условиях для встреч, вернее – об их отсутствии напрочь, при полном, в избытке счастье. Со свойственной ей обличительной манерой выражала свою обиду на судьбу – всегда при этом вздыхала, вспоминая снова и снова, как невозможно было остаться в доме, и сравнивала своё сиротское положение всё с той же избалованной родителями Верой:

– У Веры не было проблем, где устроить свидание. А у нас с твоим отцом для любой встречи, особенно зимой, не было такого места. Только – поле. Зимой – вокзал, кинотеатр, а по праздникам – ресторан. Но с рестораном у меня связаны сплошные душевные терзания. Когда собираюсь к нему в город, оденусь во всё тёплое без разбору. То кофта старая подвернётся, то мамину телогрейку выпрошу, то простое платье из плотной ткани. Лишь бы грело что-нибудь! Путь-то – неблизкий. А он радостно сообщает: «Идём сегодня в ресторан!». Доходило до слёз. Я его начинала упрашивать: «Ты поужинай там, а я на скамейке здесь тебя подожду». В ответ он возмущался: «Да ты думай, что говоришь! Ради кого ты там хочешь выглядеть? Меня всё устраивает – так что будь спокойна. До других ни тебе, ни мне дела нет». Но я терялась в блеске зала, хотелось спрятаться от чужих глаз. А он продолжал свою линию – не просто подбадривал, а даже веселился, видя, как я мучаюсь. Но знаешь, он был очень щедрым! Вот обязательно к нашему столу кто-нибудь подойдёт из его сослуживцев – поприветствовать. Он тут же, без раздумий, усаживает его за наш стол, подзывает официанта и всё для него заказывает! Это было сплошь и рядом. Редко мы вдвоём проводили там вечер. А в конце платил за всех.

На свидания в поле она обычно несла ему – по заказу – варёную картошку, «в мундире». Может, он и пожелал бы чего-то ещё, но не было в доме такого, что можно было предложить. Ужин за столом в семье съедали подчистую и редко выходили из-за стола сытыми. Но картошку в подполье никто не считал – открывалась свобода: набрать тайком, сварить в большой кастрюле, остудить и принести! Ешь в удовольствие – и сколько хочешь. Скатерть-самобранка под луной и шуршание серебристого от света ковыля создавали атмосферу невероятного праздника встречи. И настроение из трав и цветов в сиянии лунного света воспринималось как благословение свыше.

Ночь плыла над городом, над полем, горели звёзды. Вспыхивала ярким пламенем любовь. Лёжа на траве, приятно было чувствовать и наблюдать мир, раскрытый объятиям космоса в образе бездонного лунного неба.

– Как ты думаешь, получится у нас прожить долго и счастливо? – спросил он её однажды, оглядывая опрокинутый на них мерцающий звёздами небесный купол. И услышал вдруг ответ, идущий вразрез с идиллией лета:

– Если ты не будешь взрываться от подозрений ревности.

Девушка вспомнила… Он привёл на танцплощадку в городской парк нового товарища – только что прибывшего в часть лейтенанта, высокого, симпатичного, уверенного в себе. И тот повёл себя так странно, что ей подумалось, будто он переигрывает, чересчур уделяя ей внимание. А тут ещё Виталий отошёл к своим друзьям что-то важное для себя обсудить. Уже и танцы закончились, а новый товарищ Виталия не отходил от неё. Все потянулись к выходу, и людской поток вынес их в парк, на аллею. Она беспокойно оглядывалась, но Виталий словно потерялся в толчее.

– Да пойдём, Лида, – сказал успокаивающе лейтенант, – он догонит. Дорога-то одна.

Она подчинилась по инерции и всё оглядывалась, сбавляла шаг, отставая от навязавшегося спутника. Тот настойчиво убеждал её идти дальше, повторяя: «Да он догонит»… Но девушка медлила. Гасли один за другим фонари, она неуверенно шла, то и дела оборачиваясь, и всё всматривалась в темноту ночи, потому что пора уже было свернуть с шоссе и идти неосвещёнными улицами на окраину. Не решалась она на такую сомнительную прогулку с малознакомым человеком и в нарастающей тревоге думала: что-то произошло… Наконец послышались торопливые шаги. И совсем не от парка вышел Виталий, а из зарослей, тянувшихся параллельно шоссе.

– Где ты был? – растерянность и обида открыто зазвучали в её голосе.

– Мне нужно было задержаться с ребятами, по службе, – сдержанно ответил Виталий. – Но ты… Почему ты меня не подождала?!

Возмущение уже так захлёстывало Виталия, что вид его стал пугающим.

– Да Сергей говорил, что ты догонишь!

– Причём тут Сергей?!

В это время Сергей насмешливо вмешался:

– Хватит злиться, Виталий! Мы немножко прогулялись, пока тебя ждали. Догнал ведь, как я и думал.

– Ах, ты думал?!

И не успел новый друг усмирить своё самодовольство, как рука Виталия пощёчиной прошлась по его лицу.

– Погуляй-ка один и поразмысли в одиночестве, как надо себя вести с друзьями…

Он развернулся и сказал Лиде, испуганной происходящим при ней:

– Идём.

Так, в молчании, и прошли весь долгий путь сквозь город, до самой калитки её дома.

– Я прощаю тебя, – сухо сказал напоследок он ей. – Только пусть это будет единственный и последний раз.

Она, не чувствуя своей вины, промолчала. Её совершенно оглушила сцена с пощёчиной. И мысль, что так глупо она могла потерять его, показалась нисколько не преувеличенной. Легко оказаться пешкой в чужой игре – вот такой урок она вынесла из этой истории. Остался невысказанным упрёк: почему он оставил её, не предупредив ни о чём? Уже утром вспыхнула догадкой другая мысль: испытывал на верность?!

– Мама, так он был ревнивым?!

– Ты себе и представить не можешь, как далеко он заходил с этой ревностью. Вот был случай – не до смеха… Летом из-за жары мы спали в летней кухне с Аллой. Там стояла старая кровать. И такое, поверь, это было удовольствие – оттого, что не в душной комнате. Дверь во двор оставляли раскрытой. С ветерком, в прохладе. И вот Виталий уехал в командировку, а вернулся раньше, чем рассчитывал. Он знал про кухню: я там обычно летом сплю, – и пробрался туда в темноте. А про Аллу не подумал или забыл. Мы с ней в тот вечер ходили в кино, в клуб за линию. Вернулись поздно. Алла от усталости первой кинулась к кровати. Очень спать хотелось, да и ночь уже была, пока дошли. И вдруг, разговаривая о фильме, она вскрикнула: «Ой»! Я спрашиваю, что случилось. Она молча встала, схватила платье и выбежала на улицу. Я ей вслед кричу: «Ты куда»? А она – мне: «Я в доме буду спать». Я пожала плечами: вот чудачка… И тут кроватная сетка подо мной вся волнами пошла. Я от ужаса вскрикнула, как Алла, и вмиг поняла, почему она испугалась. И не успела я вскочить с кровати, как снизу показалась его рука. Картина ещё та была. Я схватилась за сердце: чего мне стоило это всё пережить! «Ты с ума сошёл»! – накинулась я на него, а он – с поцелуями!!! Потом признался мне, что всю дорогу его терзала ревность, и он решил пробраться без предупреждения, чтобы узнать правду…

– Бедная Алла! – воскликнула я. – Это же триллер настоящий.

– Только она сразу догадалась, кто это!!!

– А ты – догадалась?!

– Нет! Вот я-то как раз испугалась до ужаса, прежде чем понять, что за нечистая сила в темноте.

– Виталий любил встречи в поле. А дома у нас был скован присутствием всех за стеной. Он не раз мне и сам говорил: «Мне сложно у тебя в гостях: ведь они, и без того стеснённые, собираются все в комнате из-за меня, из-за нашего свидания». Он откровенно томился и всё ждал момента, чтобы сказать: «А пошли погуляем!».

Каждое лето было для них праздником свободы.

В поле… Трава там быстро вырастала по пояс, а после дождей – ещё выше. Её косили на радость бурёнкам, складывали в стога. Потом она снова пускалась в рост. Там цвели мамины любимые с детства «кукушкины ботинки». Я никогда эти дивные цветы не встречала и представляла себе их как «львиный зев» – со сложно скрученными по спирали, а в период расцвета развёрнутыми овальными лепестками. Тоже ни на какие другие не были похожи. Мимо таких цветов не пройдёшь: уж очень затейливы. Да и цвет у них редкостный: не жёлтый, а золотистый с переливами – веселит солнечной яркостью на фоне травы. Мамины – были исключительно фиолетовыми. Но эта аналогия выручала каким-то образом, если хотелось представить воочию волнующую картину маминого праздника.

– Цветов всегда было много, больше всего – васильки да ромашки. Кукушкины ботинки! Но особенно много было мелких. На рассвете их там множество раскрывалось в ответ на солнце, рассыпа́лись по всему полю разноцветным горошком. А всех заметнее для меня почему-то были ромашки.

– Венки плела?!

– Не-ет, ты что! Я вообще цветы не трогала – с детства мне их жалко было… Венки – это не про меня. Все вокруг плели, а я только смотрела.

– А вспомни: примулу мне приносила домой, целыми букетами!

– Так это я – от любви. За день всегда наскучаюсь по тебе. Я знала, что они такое для тебя. Если я вносила их в комнату, ты им радовалась больше, чем мне.

– Но поле ты любила?

– Любила. Хотя подозреваю, что любила поле из-за твоего отца. А на самом деле я боялась поля – в темноте ночной. С луной-то всё замечательно складывалось. Но наступали безлунные ночи – и никакой фонарик не спасал…

– Чтобы быстрее увидеться, я согласилась доходить до места нашей встречи в центр поля: чтобы получалось поровну. Идти приходилось километра четыре от дома. И ему столько же. В безлунные ночи становилось не только страшно, – боялась-то я всегда, – но и жутко: любая тень, любой шорох, звук могли заставить задрожать от ужаса. Но я не признавалась в этом Виталию. Выхода не было. И он оказался прав: если он проходил всё поле, чтобы встретить меня возле дома, мы теряли время… Сокращать время свидания было и для меня недопустимо!

Луна была их верной союзницей – они её ждали. Наблюдали, как она вырастала на небе, и в лунные ночи Виталий говорил:

– Не уговаривай меня в твоём дворе встречаться. Посмотри, какая красота. Это ведь можно помнить всю жизнь. И так он говорил мне очень часто. Даже зимой, морозными вечерами! Зову его домой погреться, а он – отказывается: «Ты посмотри, какие звёзды, послушай, как скрипит снег, как здорово звенит воздух! Как можно отказаться от этой красоты? Такое ведь ни за что никогда не забыть нам, Лида». И он всё чаще это утверждал – словно заклинал меня. Я потом, похоронив уже его, думала о его словах: «Нужно как можно больше запомнить, чтобы душа была всегда полна». Я не понимала… Только прислушиваясь к нему, стала это всё замечать и ценить. Он мог прервать речь на полуслове и обратить моё внимание то на стрёкот кузнечиков, то на лунный свет, то на цветы в траве. И подводил внезапно к одному: «Запомни это». Так и говорил, представляешь? Словно задание давал!

– Странно, что он стал офицером, мама. Он же поэт по своей натуре. Я никогда не слышала таких слов от мужчин в дороге, в поле, под открытым небом. А ведь это были и музыканты, и художники. Философы!

– Офицером он стал потому, что время было такое.

– Война оставила живой след?

– Ещё какой живой! Их же немцы бомбили. Про войну не по радио слышали – она у Виталия перед глазами прошла. А мама его была по возрасту мне бабушкой. Он, кстати, очень стеснялся этого. И сил у неё после войны уже не было никаких, чтобы определять сыночка. Вот и сам собой вопрос решился через армию.

– Так это же судьба нашего Толика?!

– Точно. У бабушки нашей тоже не оказалось ни сил, ни денег на его студенчество. Так и рассудила она. Государство возьмёт на себя заботу о нём. Только стань воином! А Виталий сам решение принял и никого не винил. Ни на что не жаловался. Но разговоры про войну не любил. Насмотрелся.

…Поле радовало свежестью, простором, пахнущей травой. В темноте различались яркие запахи полыни, осоки, пижмы. Цветы вносили в царство ночи волнующий, пронзительный аромат, пробуждающий душевные глубины.

От того, что они были одни и можно говорить открыто, громко, и слушать, и смотреть бесконечно в родные глаза, ликовали их души. И поле дышало счастьем их встреч.

– Ой, звезда упала! Ты видел?

– Уже несколько подряд упало. А знаешь, сколько их падает в августе?! Вот когда пора звёздных дождей наступает!.. В детстве мне запомнилось, как мама рассказывала: звёзды падают и рассыпаются в траве. Девушки их собирают горстями, эти пылинки, осколки, осыпают себя и в этом сиянии приходят на свидание, радуя своих любимых.

– Какая у тебя мама, Виталя! – вырвалось в ответ у Лиды от восхищения. Она с грустью вспомнила домашние разговоры своей мамы: всё поглощали ежедневные дела, распоряжения, досада «то на одно, то на другое». И ничегошеньки – для души… Только успевай разворачиваться в веренице хлопот нескончаемых по дому.

– Хорошая, – сдержанно ответил он и успокаивающе добавил, – как все мамы. Любит цветы… Знаешь, у нас во дворе каждое лето – сплошь пионы да маки. Она все цветы любит, но только чтобы пионы и маки были обязательно.

– Почему?

– Да разве это можно объяснить – любовь?! Хоть к цветам, хоть к людям.

Лида, потрясённая ответом, мысленно согласилась. Сама она не могла объяснить свою любовь к Виталию, и от этого ещё больше росла её неуверенность в своей правоте, в своём выборе. Выручало доверие своей душе, если вопрос касался внутренней жизни, а во внешней – природное упрямство: пусть будет так, как она считает, а не иначе. И вдруг столь убеждённо прозвучала мысль о необъяснимости любви! Нет, подобной смелости так говорить о любви в ней не было никогда. Так она не умела думать, и, если не могла ответить на какой-то для себя вопрос, чувствовала себя беспомощно.

– Значит, любовь нельзя объяснить? – как открытие, уточнила она изумлённо.

– Думаю, что нет. Это какая-то тайна в нас.

Выходит, напрасно она себя изводила невозможностью ответить самой себе, за что столь безоглядно его любит? «Да любят не за что-нибудь – просто любят, по мере способности любить», – успокаивал он.

Так, в тишине, и сидели долго, глядя на небо. Он сорвал ромашку и задумчиво смотрел на неё.

– Лида, я почему-то в жизни всегда печальное вижу прежде всего. И не хочу, а гляну по сторонам, поговорю с кем-нибудь – и вот уже накатывает волна, прямо к горлу, жалости ко всему…

– И я такая же. Песни, и те грустные в основном люблю, – потрясённо ответила девушка. – Война, наверное, нас сильно задела, а ты ещё и бомбёжки пережил. Отца похоронил.

– Может быть… Но с друзьями я стараюсь шутить, порой бываю хохмачом. На самом деле мне в тягость эта роль в компаниях – роль повесы, балагура, а они не понимают и ценят меня как раз за то, что со мной можно выпить, вдоволь посмеяться, отвлечься от забот и мыслей. Но это не я. Так, маска на всякий случай. Редко я с друзьями откровенничаю. И не потому, что не доверяю, а потому, что им всего во мне и не надо. А только эту верхушечку: выпить с ними, закусить, анекдотами развлечь… Только с тобой мне легко. Я не притворяюсь с тобой, понимаешь? С тобой я именно такой, каким себя принимаю, даже если бываю не прав. Но это я и есть. Почему-то я с тобой полностью открыт. И ты мне этим дорога.

– Да, я чувствую это, Виталик!

Она смотрела на него с любовью, взлетающей до обожания, а то и благоговения.

– Я ценю в тебе готовность понимать меня и смирение с тем, что я такой, каким уродился. Когда ты рядом и вот так, внимательно, меня слушаешь, я чувствую себя, Лидок, очень естественно. Как будто я у себя дома. Терпеть не могу жеманниц. Сам сразу же превращаюсь то в зануду, то в петуха важного. Душа закрывается тогда наглухо.

Она сидела, не отзываясь, в немом восторге перед собственным счастьем. Всё-таки приволье было ей наградой: высвобождало от пут домашних сложностей, тесноты и мрачного, бедного быта, которого она стыдилась перед любимым. Среди душистой травы в лунных переливах захватывала душу полностью жизнь настоящая – в избытке любви и благодарности друг другу за тёплые, нужные слова, которые проливались время от времени потоком чистой энергии, исцеляющей от всего будничного, наносного, грубого. Завтра – опять работа, подъём с ворчанием домашних, скудный завтрак, заполненный в основном хлебом… («Всю жизнь – ишачить», – с такими словами обычно просыпался отчим.) Зато наступит вечер – и снова будет свидание в поле, в избытке чувств, Виталий – с речами о будущем и неожиданно тёплыми словами о ней. Эти речи влияли на неё чудесным образом, будили в ней достоинство, о котором до встречи с ним она и не помышляла. И всё для неё преображалось, если он был рядом.

Кругом – высокая трава, в полнолуние – светло, как днём, и лунный свет кружил голову до весёлой беспечности. Будущее тоже светлело для них в такие часы, проступало всё отчётливее в пульсации любви.

Когда в безлунные ночи бывало страшно, на помощь приходила Алла. Она соглашалась сопровождать сестру в такие периоды.

– Мы нашли с Аллочкой перекрестье тропинок (такое место было, где трава расступалась в разных направлениях), и там я её оставляла. Алла брала с собой старое пальто – сама придумала, и в траве спала на нём до моего возвращения. Но однажды она очень крепко уснула. Я звала её, как всегда, шёпотом. А в ответ – ни звука, ни шороха. Потом стала звать всё громче и громче. Бесполезно! Я до того испугалась, что уже закричала во весь голос: «Алла»! Только тогда она проснулась.

– А чего ты испугалась? Что её там нет?

– Да всё подряд вдруг кинулось в голову от паники. Хотя уже светало. Но я подумала: если она на месте и просто крепко заснула, то как я без неё вернусь? Да и время подгоняло. Мне же на работу надо было! А расставались с Виталием всегда в последнюю уже минуту. И всегда он не отпускал меня…

– Да, многое приходилось преодолевать, – сказала мама, удивляясь своему мужеству после разговора о свиданиях в поле, – и страх перед темнотой – тоже.

Вдруг она засмеялась.

– А что же тут смешного?

– Да вспомнила один случай…

– Рассказывай!

– Он, оказывается, тоже боялся темноты. Хотя и не признавался никогда. Так получилось, что я пришла однажды первой. И одолела часть его пути, чтобы раньше встретиться. Устала, конечно, и решила посидеть в траве. А когда увидела его, то, не подумав, что делаю, резко выпрямилась. Прямо перед ним получилось, потому что он не шёл, а бежал! Как он отшатнулся!!! Вздрогнул и даже руками взмахнул!!! Я говорю: «Да это же я, Виталя!». Ох, он и рассердился! Ты, говорит, лучше придумать не могла развлечения?! Не любил слабость проявлять. Я ему – про усталость, а он – про неожиданность моего появления. Но потом поверил, что я – не нарочно. Именно тот случай открыл мне его любовь: на свидание бегом нёсся. И я поняла, как он дорожил каждой минутой для нашей встречи.

– Я думаю, из вас троих больше геройства в темноте поля проявила Алла. Почему она, бедняжка, согласилась на такие ночёвки? Я даже не могу представить себя на её месте.

– Таня, она ведь нам очень сочувствовала! А что боялась – это правда. Но я ей поплачусь в жилетку: «Аллочка, пойдём, миленькая»… Она вздохнёт и согласится. И так, до самой осени, до холодов…

– А родители-то как её отпускали?!

– Мы летом с ней ночевали в летней кухне обычно. Поэтому никто и не догадывался. Нашей тайной это было. Ей уже было тринадцать, когда я надумала попросить её ходить со мной.

* * *

Когда выстроили всё необходимое для воинской части, Виталий неподалёку снял комнату в доме одной старушки – на Маяковского, 43. Выбор на этом доме он остановил из-за совпадения в нумерации. Адрес в Луганске – Циолковского, 43. (Туда мама меня привезёт в два года – на встречу с родными, но главное – с бабушкой, которой уже будет далеко за семьдесят! И в двадцать лет я появлюсь в том – для меня священном – месте, когда исчезнет их маленькая «хатка», так мама её назвала, с глиняным полом, а будет выстроен напротив белокаменный красивый дом с высоким ярко выкрашенным крыльцом. Но сохранится сад, и на клумбе, а также на месте хатки всё те же пионы и маки из года в год будут цвести во дворе, как любила бабушка. В доме запомнились две комнаты, одна – очень просторная, и кухня. Дом построят дети, а жить там будет в семидесятые годы папина сестра Таня.)

Условия жизни для Виталия были, конечно, стеснёнными, но именно эта деталь – дом 43 – его поразила и оставила там. Старушка, хозяйка дома, имела детей, уже взрослых, и они, проживая в городе, навещали её. Иногда Лида приходила туда. Но Виталий ни разу не предложил ей там остаться, и ей сразу стало ясно, что эта комната не станет местом их свиданий. Зато за Виталия ей было уже спокойнее: есть место для отдыха, и всегда можно было зайти туда по пути на «Второй Белогорск» в морозные вечера, чтобы погреться и дальше продолжать свой путь. Улица проходила недалеко от линии, чем была для них особенно удобна. И путь на службу от этого дома мимо семнадцатой школы был для Виталия коротким. (Уже тогда моя школа вознеслась этажами – величавым кораблём – над волнами сосновых верхушек).