Текст книги "Конституционно-правовые проблемы формирования миграционной политики"

§ 3. Характеристика постсоветских миграций с позиций миграционных теорий

В предыдущей главе мы постарались рассмотреть существующие концепции миграции в их разнообразии, чтобы на их основе проанализировать миграционные процессы в постсоветском пространстве. На наш взгляд, постсоветские миграции примечательны тем, что в них очень хорошо прослеживается субъективное измерение – например, восприятие миграции как «возвращения домой», свидетельствующее о сложности поиска идентичности в специфических условиях «интернациональной» империи.

На Западе ученые, анализирующие постсоветскую миграцию со структуралистских позиций, используют преимущественно исторические и политологические подходы и рассматривают миграцию населения в более широком контексте – контексте распада империи. Тем самым они меняют существовавшую ранее привычную конструкцию оценки, где в центре внимания находились экономические структуры, вынуждавшие людей к миграционным перемещениям; теперь их место занимают структуры политические. Чтобы доказать правильность своего подхода, они указывают на то, что прежний взаимообмен населением между Россией и бывшими союзными республиками прекратился, зато на рубеже 90-х гг. внезапно выросла односторонняя миграция в Россию, и параллельно с ней по всему постсоветскому пространству широко распространился процесс этнической консолидации. Для объяснения всего этого как раз и используется парадигма распада империи. Западные историки и политологи полагают, что характер отношений между Россией и республиками предопределил перетекание населения сначала в колонии, а затем, когда империя рухнула, – обратно в метрополию.

В самой России имела место еще более фундаментальная переоценка природы миграционных процессов советского периода, что, безусловно, было связано с переоценкой истории per se. О вынужденных миграциях заговорили как о долговременном явлении. Начало им положила эмиграция в ходе революции 1917 г. и сразу после нее, продолжение они получили в принудительных перемещениях значительных социальных слоев в 30-е гг. и целых этнических групп в канун и во время Второй мировой войны, а завершение – в вынужденных миграциях из зон экологического бедствия и в массовых передислокациях военнослужащих на исходе советского периода и в первые годы после него. В новом прочтении истории советской миграции, предложенном С. Обергом и Е. Бубновой, вообще утверждается, что принудительная миграция была в СССР широко распространенным феноменом. Из тех, кто родился в европейской части бывшего Советского Союза между 1880 и 1920 гг., от 5 до 10 % вынуждены были сменить свое место жительства из-за социального происхождения, идеологических убеждений или этнической принадлежности.[94]94
  Oberg S., Boubnova Н. Ethnicity, nationality and migration in Eastern Europe // R. King (ed.). Mass Migration in Europe. The Legacy and the Future. Chichester, 1995. P. 241. См. также: Котов В. Прощание славянки // Известия. 1994. 26 окт.


[Закрыть]

Вынужденные миграции сосуществовали с добровольными перемещениями по экономическим мотивам – такими, как переезд квалифицированных рабочих и специалистов в союзные республики. Там, благодаря проживанию в крупном или даже столичном городе и высокому социальному статусу, которым автоматически наделялись кадры, присылаемые из России, перед ними открывались лучшие возможности продвижения вверх по социальной лестнице. Однако и этот процесс в значительной мере контролировался государством, например, через систему распределения специалистов. Хотя в своей первооснове многие перемещения объективно были добровольными (в том смысле, что не были бегством от насилия), а на сторонний взгляд, даже обещали некоторые преимущества их участникам, многие из тех, кто сейчас возвращается в Россию, субъективно воспринимают те перемещения как предпринятые не ради личной выгоды, а «во исполнение долга перед Родиной». Для русских, возвращающихся в настоящее время в Россию, такое восприятие является важным психологическим моментом, затрудняющим процесс адаптации. Государственная политика расселения мигрантов в сельском захолустье, нацеленная на «возрождение российской деревни», у этих людей вызывает отторжение. Она воспринимается переселенцами как попытка заставить их принести государству очередную жертву.

Российские специалисты считают, что после 1989 г. миграция на территории бывшего Советского Союза существенно отклонилась от широко распространенных ранее образцов и что в основании нынешнего массового перераспределения населения лежат этнические чувства.[95]95
  Zayonchkovskaya Zh., Kocharyan A., Vitkovskaya G. Forced migration and ethnic processes in the former Soviet Union // R. Black and V. Robinson (eds.). Geography and Refugees. Patterns and Processes of Change. London and New York, 1993. P. 207.


[Закрыть] Такой точки зрения придерживается Н. Масанов, исследующий связи между этничностью и движением населения в независимом Казахстане. Основной вывод Масанова заключается в том, что национальное государство в Казахстане все больше становится государством этнократическим, и это подталкивает людей нетитульной национальности, особенно русских, к миграции из страны. Утверждая, что постсоветские образцы миграции определяются совокупностью политических и институциональных структур, которые «выдавливают» определенные этнические общности и поддерживают тенденцию к их возвращению на историческую родину и к национальной изоляции остающихся, этот и другие авторы по существу приближаются к структуралистской точке зрения. Но в то же время, подчеркивая значимость для людей их этнической принадлежности, они тем самым отводят значительную роль «агентам».

Однако роль «агентов» исследована слабо. Причина заключается, видимо, в том, что до сих пор чаще проводилось четкое различие между политической (недобровольной) и экономической (добровольной) миграцией на уровне миграционного режима.[96]96
  Pilkington H. Migration, Displacement and Identity in Post-Soviet Russia. London and New York, 1998. P. 14–18.


[Закрыть] Вопрос о том, можно ли четко отделить один вид миграции от другого, сам по себе является спорным. Анализируя поведение беженцев, Кунц предложил несколько его моделей и назвал их «подвижными» (kinetic). У них есть «общий знаменатель» – ощущение людьми утраты контроля над собственной судьбой. «Перемещение представляет собой реакцию людей на какие-то события, поэтому граница между политическими беженцами и теми, кто не удовлетворен своим экономическим положением, действительно может быть расплывчатой. И все же следует обращать внимание как на важность индивидуального решения о миграции, так и на давление социальных сил, результатом которого оказывается стремление эмигрировать».[97]97
  Richmond A. Sociological theories of international migration: The case of refugees // Current Sociology. 1988. Vol. 36. No. 2. P. 14.


[Закрыть]

Теоретическое осмысление международной миграции зачастую ведется в рамках неоклассического подхода, берущего свое начало в теории развивающихся экономик. Этот подход применяется как на макроуровне (когда решающая роль отводится различиям по уровню заработной платы и возможностям занятости между разными регионами мира), так и на микроуровне (когда главным считается рациональное решение индивида). Хотя эти объяснения причин межстрановых перемещений населения кажутся вполне очевидными, они подвергаются серьезной критике.

Объяснения миграции с акцентом на «агентах» успешны в том смысле, что помогают понять роль индивида как деятельного протагониста миграционного процесса. Но в них вовсе не рассматривается сложное воздействие институциональных и иных внешних по отношению к мигранту обстоятельств его индивидуального выбора. Тем не менее, поскольку эти модели разрабатывались для того, чтобы понять природу трудовых миграций и их роль в экономическом развитии, они получили распространение и при изучении миграций в бывшем Советском Союзе. Хотя вызывает некоторое удивление то обстоятельство, что миграция советского периода (со всем его тоталитаристским своеобразием) исследуется с помощью стандартной западной модели «толчка – притяжения».

Трактовка нынешнего миграционного притока в Россию как результата индивидуальных и экономически рациональных решений основывается на двух соображениях. Первое заключается в том, что по сравнению с большинством бывших советских республик Россия все еще выглядит относительно преуспевающей в экономическом отношении. Второе сводится к тому, что и в дореволюционное, и в советское время переселение русских на территории этих республик по самой своей природе вписывалось в процесс колонизации и модернизации окраин посредством свободного перелива рабочей силы в рамках единого имперского/советского рынка труда. А это объяснение, в свою очередь, побуждает к тому, чтобы видеть в сегодняшних миграционных тенденциях естественное завершение модернизационного процесса – возвратное постколониальное движение населения.

Р. Льюис и Р. Роулэнд утверждают, что основные миграционные потоки в СССР были следствием осуществления индивидуальных устремлений. Миграция, как они полагают, была в основном добровольной и в значительной степени неорганизованной.[98]98
  Lewis R., Rowland R. Population Redistribution in the USSR: Its Impact on Society 1897–1977. New York, 1979. P. 15–19.


[Закрыть] Быстрая индустриализация привела к радикальному перераспределению советского населения – но на основе свободной миграции, а коллективизация, голод и войны хотя и сорвали с места массу людей, но этот процесс не предусматривался планами правительства. Таким образом, пусть власть и оказывала некоторое влияние на миграцию, преобладали в советский период ничем не стесняемые передвижения населения.[99]99
  Ibid. P. 27.


[Закрыть] Правда, эти авторы признают наличие в СССР принудительной миграции людей, осужденных по политическим мотивам и за уголовные преступления, а также призванных в армию; но в целом они в своей трактовке советской миграции явно отдают предпочтение «агентам», а не «структурам». Более того, хотя сейчас мы имеем дело с настоящим «кризисом перемещений», т. е. резким увеличением числа недобровольных мигрантов, Роулэнд не хочет отказываться от своих первоначальных положений. В частности, объясняя тот факт, что нарастание в конце 80-х – начале 90-х гг. миграции в Россию было, в первую очередь, следствием притока русских из южных республик, он заостряет внимание на подъеме образовательного уровня мусульманских народов СССР, за счет чего они в большем объеме, чем прежде, могли поставлять на рынок труда квалифицированную рабочую силу, и это снизило потребность в русских.[100]100
  Rowland R. Regional migration in the former Soviet Union during the 1980s: The resurgence of European regions // R. King (ed.). The New Geography of European Migrations. London, 1993. P. 171–172.


[Закрыть] В своей работе (1979 г.) Р. Роулэнд и Р. Льюис даже предвосхитили позднейший всплеск миграции в Россию и ошиблись лишь в том, что в действительности источником притока из южных республик стали не столько этнические русские и русскоязычные, сколько представители их титульных национальностей.

Б. Мичнек и Д. Плейн в своем истолковании тенденций постсоветской миграции также отдают предпочтение «агентам». Для периода 1989–1992 гг. они отмечают четыре важных изменения в миграционном процессе:

– повышение относительной мобильности старших возрастных групп в составе работающего населения;

– усиление значимости миграции из города в деревню;

– концентрацию этнических групп по своим «родинам» в пределах бывшего СССР;

– увеличение доли женщин среди нерусских мигрантов.[101]101
  Mitchnek В., Plane D. Migration patterns during a period of political and economic shocks in the former Soviet Union: A case study of Yaroslavl oblast // The Professional Geographer. 1995. Vol. 47. No. 1. P. 28.


[Закрыть]

Но эти тенденции они рассматривают не как результат перемещения отдельных общностей под давлением «структурного» фактора, а как совокупность индивидуальных реакций на «экономический шок». С их точки зрения, стоит только начать анализировать исторические тренды и стандартную модель «выталкивание – притяжение», как сдвиги в миграционной системе бывшего Советского Союза становятся вполне предсказуемыми. А вот теории вынужденной миграции и репатриации они определенно отвергают.[102]102
  Ibid. P. 27–28.


[Закрыть]

Этот подход интересен тем, что он позволяет увидеть связь между нынешней миграцией и возвратным движением русских в Россию, начавшимся задолго до середине 80-х гг.,[103]103
  Уже в 60-е гг. стала заметна миграция русских из Азербайджана и Грузии; во второй половине 70-х гг. к ней добавился отток из Средней Азии и Казахстана.


[Закрыть] т. е. до того, как открытые этнические конфликты стали чуть ли не первопричиной политических и социальных изменений. И, напротив, он не дает превращать государство чуть ли не в единственного реального агента социального действия – раз с помощью этого подхода так хорошо удается выявить роль миграции в чисто индивидуальных стратегиях социальной мобильности.

Структурный фактор («выталкивание» русских и русскоязычных из бывших республик в ходе формирования этнократических государств) доминирует в первых объяснениях феномена постсоветской миграции. Затем ученые обращаются к «агентам» и уже им приписывают главную роль в изменении миграционных потоков. Поскольку с 1992 г. основными территориями исхода становятся республики Центральной Азии – государства с относительно слабой этнополитической напряженностью, но зато, по сравнению с Россией, стагнирующие в экономическом отношении, – аналитики все более склонны видеть причину миграции в индивидуальных решениях, причем принятых, в первую очередь, по экономическим соображениям.

Что «агентам» отводится значительная роль, становится еще более заметно по мере разворачивания в России дискуссии о репатриации. Идея о признании возвращающихся русских именно репатриантами, а не вынужденными мигрантами, выдвигается рядом неправительственных организаций, занимающих лидирующее положение в работе с «возвращенцами». По их мнению, это означало бы, что правительство России признает миграцию неизбежным следствием деколонизации и готово облегчить вхождение мигрантов в российское общество. Подобная политика могла бы получить дополнительную поддержку, если согласиться с мнением, что репатриация полезна для России и в демографическом, и в экономическом смысле.[104]104
  Pilkington И., Flynn М. From refugee to repatriate: Russian repatriation discourse in the making // R. Black and K. Koser (eds.). The End of a Refugee Cycle? Refugee Repatriation and Reconstruction. Oxford, 1999.


[Закрыть] Восприятие возвращающихся русских в качестве репатриантов, видимо, поможет снять с них печать отверженности. Оно также сгладит то различие (во многом искусственное) между добровольными и недобровольными мигрантами, на котором сейчас в значительной мере держится формирующийся миграционный режим.[105]105
  Pilkington H. Migration, Displacement and Identity… Ch. 2–5.


[Закрыть] В то же время восприятие процесса возвращения русских как репатриации подводит к вопросу, имеющему принципиальное значение с точки зрения рассуждений о роли «агентов»: с какой страной мигранты в большей степени отождествляют «дом» – с принимающей или со страной выбытия? В случае с русскими, сравнительно недавно (в первом поколении) попавшими в «ближнее зарубежье», ответ однозначен, а вот для многих других возвращение в Россию далеко не равнозначно привычной поездке «домой». Можно ли вообще классифицировать решения о миграции только как индивидуальный выбор или только как следствие давления на человека какой-то внешней структуры? На наш взгляд, следует уделять внимание промежуточным социальным феноменам, служащим в реальном миграционном процессе своего рода мостом между «структурами» и «агентами». Таковыми являются семья или домохозяйство (household), на уровне которых чаще всего и принимаются решения о миграции, и так называемые сети (networks), т. е. социальные связи и контакты. В работах исследователей миграции, посвященных возвращению русских «ближнего зарубежья» в Россию, оба феномена, по существу, не рассматриваются.

Изучение семейных стратегий, сущность которых мы рассматривали ранее, по нашему мнению, весьма значимо для понимания этнической миграции во всей ее сложности. Ведь они направлены вовсе не на достижение какой-то отдельно взятой цели, например, наиболее рациональное распределение семейного труда (кто поедет на заработки, на какое время, какая часть заработанных денег будет присылаться домой и т. д.), они призваны обеспечить будущее семьи как таковой.

В конце 80-х гг. М. Бойд констатировала увеличение числа исследований, «в которых рассматривается роль социальных сетей в этиологии, составе и воспроизводстве миграционных потоков, а также в расселении мигрантов и их интеграции в принимающие общества».[106]106
  Boyd М. Family and Personal Networks… P. 639.


[Закрыть] Она отмечала, что «отправной точкой при исследовании социальных сетей следует считать тот факт, что контекст для принятия индивидом или группой решения о миграции создают крупные структурные факторы. Однако на микроуровне на миграционные решения влияет еще и наличие цепочек связей, соединяющих людей в пространстве».[107]107
  Ibid. P. 645.


[Закрыть] Главный довод тут заключается в том, что социальные сети имеют решающее значение в структуре расселения мигрантов, их занятости и связей с родиной. Они покрывают и личные связи (внутри семьи, между друзьями, внутри локальной общности), и посреднические (предоставляемые агентствами по трудоустройству, частными посредниками и т. д.).

В случае же, когда механизм миграции уже запущен, социальные сети сами становятся одной из причин миграции, поскольку обещают снизить издержки и риски, связанные с миграционным перемещением, и повысить отдачу от него.[108]108
  В движении добровольном и вынужденном. Постсоветские миграции в Евразии / Под ред. А. Р. Вяткина, Н. П. Космарской, С. А. Панарина. М., 1999. С. 89.


[Закрыть] Сети образуют для мигрантов важный ресурс – с их помощью мигранты находят работу на новом месте, получают жилье и т. д.

При изучении миграционных процессов в бывшем СССР ролью социальных сетей пренебрегают еще больше, чем ролью семейных стратегий. Возможно, тут сказывается наследие прошлого – по привычке считают, что в советском обществе в пространстве, отделяющем индивида от государства, не было места для сколько-нибудь значительной активности. Всемогущее государство всюду проникало, все контролировало. Однако в постсоветской реальности все по-другому. Мигранты сталкиваются с непреодолимым равнодушием государства. Большинство беженцев и вынужденных переселенцев получают от него очень слабую материальную поддержку – будь то денежные выплаты или помощь в приобретении или строительстве жилья.

Естественно, в сложившейся ситуации вынужденные переселенцы полагаются в основном на личные связи, которые формируются на нескольких уровнях. Во-первых, многие потенциальные мигранты имеют друзей, знакомых или родственников в России, и само их наличие играет зачастую решающую роль в принятии решения о переселении и при выборе конкретной точки на карте. Репатрианты рассчитывают, что им помогут в решении многих острых проблем первого периода адаптации: в устройстве на работу, поиске жилья, уходе за маленькими детьми и пр. Иметь друзей и родственников среди коренных россиян особенно важно при переселении в города, где личные связи нередко являются единственным средством получить регистрацию по месту жительства, а значит и крышу над головой.

Другой вариант построения «сетей» взаимопомощи характерен в основном для переезжающих в сельскую местность. Люди кооперируются друг с другом еще до переселения, в местах прежнего проживания, и фактором притяжения служит в этом случае наличие знакомых, коллег, соседей, прибывших в Россию ранее (так называемая цепная миграция). Для этих «сетей» характерна в первую очередь информационная поддержка, а не помощь в выживании: переселенцы «первой волны» служат важным источником сведений об имеющихся в данной местности возможностях трудоустройства и, самое главное, о перспективах получения жилья.

В ходе информационного обмена приток мигрантов на конкретную территорию может либо нарастать, либо сходить на нет. В подавляющем большинстве случаев решающим аргументом в пользу переезда становится наличие жилья. Соответственно, информация об исчерпании в том или ином месте имеющихся резервов пригодного для заселения жилья разрушала планы многих семей последовать за «первопроходцами», что приводило к резкому спаду локальной волны иммиграции.

Можно выделить и третий вариант сетей, которые возникают только на короткое время, – сети случайных знакомств. Они обычно образуются в ходе так называемых разведывательных поездок в Россию, предпринимаемых одним-двумя членами семьи, посланцами группы потенциальных мигрантов или производственного коллектива с целью найти подходящее место для переселения. В конечном счете, сети взаимной поддержки мигрантов оказываются полезными и в психологическом, и в практическом отношении. Они не только облегчают принятие решения о миграции, но и зачастую провоцируют его. Тем более что среди русскоязычных меньшинств в новом зарубежье нередко развивается чувство надвигающейся изоляции, поскольку их представителя видят, как другие русские уезжают и как их дома и рабочие места занимают представители титульной национальности.

Информационные потоки и сети взаимопомощи играют ключевую роль в перемещениях населения, а их изучение может многое сказать о миграционных процессах. Миграция – это не просто акт осуществления индивидуальной мечты. Между стремлением и решением уехать есть связующее звено – хоть какое-то ознакомление с более широкой социальной средой, чем та, что окружает человека при постоянном проживании в одном месте. Источники информации и особенности ее получения являются важной составной частью процесса репатриации русских в Россию, от них во многом зависит само развитие этого процесса. Так, для первых потоков мигрантов из бывших союзных республик весьма характерным был расчет на помощь родственников и друзей в России, поскольку большинство из них – хотя они и не были беженцами, в страхе спасающими свои жизни, – чувствовали себя вынужденными уехать и потому не столько стремились получить экономические или социальные выгоды от переезда, сколько старались использовать любую возможность «выбраться». В таких обстоятельствах наличия родственников или друзей или просто устного обещания руководителя предприятия было достаточно для принятия решения, круто меняющего жизнь.

Описанные выше способы взаимопомощи мигрантов Дж. Госс и Б. Линдквист определяют как «многосоставное объединение индивидов, ассоциаций и организаций, посредством которого социальное действие всех этих агентов и их взаимодействие друг с другом распространяется во времени и пространстве».[109]109
  Goss J., Lindquist В. Conceptualizing international labor migration: A structuration perspective // International Migration Review. 1995. Vol. 29. No. 2. P. 319.


[Закрыть] Они утверждают, что в рамках того или иного общественного института индивиды действуют стратегическим образом – чтобы продвинуть свои интересы. Однако возможности так действовать у них разные, зависят от различий в степени доступа к ресурсам и осведомленности в правилах, а это, в свою очередь, может отчасти определяться тем положением, которые люди занимают в рамках других общественных институтов.

Очевидно, что концепция этих ученых берет свое начало в теории структурирования Э. Гидденса. Напомним, что этот крупнейший из современных английских теоретиков социальных процессов постарался преодолеть дихотомию двух наиболее распространенных аналитических подходов, которые по-английски называются «agent-centered approach» и «structure-centered approach», а в русском довольно приблизительно могут быть отождествлены с так называемыми субъектным и объектным подходами. Первый из них представлен школой символического интеракционизма, феноменологией и теорией обмена. Согласно ему социальную жизнь формируют индивиды – со своими намерениями, мотивациями, верованиями и ценностями, поэтому именно они должны стоять в центре исследовательского внимания. Второй подход получил теоретическое обоснование в американском и французском структурализме, марксизме и функционализме; в соответствие с ним, при объяснении жизни общества акцент должен делаться на социальной организации и классовых структурах. В фокусе предложенной Гидденсом теории структурирования находится процесс, посредством которого структуры общества делают возможным социальное действие индивида и который в то же время сам воспроизводится в ходе этого действия. Подход этого ученого позволяет обратить внимание на то, насколько в социальной практике важна роль и осмысленно действующих, способных к рефлексии субъектов, и власти, устанавливающей, по каким правилам и за счет каких ресурсов будет осуществляться действие.[110]110
  Seidman S. Contested Knowledge. Social Theory in the Postmodern Era. Oxford, 1998. p. 147–149.


[Закрыть] Гидденс не рассматривает структуру как нечто обязательно внешнее по отношению к индивидуальному или коллективному агенту действия и как нечто, непременно стесняющее это действие. Напротив, он полагает, что структуры и сдерживают действие, и делают его возможным, а мы, как индивиды, в нашей повседневной жизни сами создаем, переделываем и преобразовываем эти структуры.[111]111
  GiddensA. The Constitution of Society: Outline of Theory of Structuration. Cambridge, 1984. P. 25.


[Закрыть] Он также утверждает, что хотя знание и власть распределены в обществе неравномерно, даже самый на вид беспомощный человек в состоянии мобилизовать некоторые ресурсы и закрепить за собой некое подконтрольное ему «пространство».

Таким образом, Дж. Госс и Б. Линдквист предприняли попытку примирить два подхода к пониманию миграции, использовав для этого теорию структурирования. Однако утверждение Гидденса, что благодаря этой теории произойдет примирение между «структурами» и «агентами», подвергается критике. Например, Д. Лейдер считает, что предложенное Гидденсом решение проблемы все-таки отдает пальму первенства агентам и что внешние ограничители, конечно, «зависимы от людей, но обладают и собственными свойствами, не сводимыми к людям или к тем мотивам и соображениям, которыми люди объясняют свое поведение». Как бы сильно различные области социального ни были взаимосвязаны и взаимозависимы, они обладают различающимися характеристиками, а «в человеческой деятельности результируется двойное влияние внешних (макро-) и внутренних (микро-) факторов».[112]112
  Layder D. Modem Social Theory. University of California Press. 1997. P. 21–22.


[Закрыть] Нам тоже хотелось бы отметить, что между «структурами» и «агентами» имеются аналитические различия – несмотря на то, что в реальной жизни они тесно переплетены друг с другом.

Как нам представляется, было бы заблуждением классифицировать миграционный опыт русскоязычных, возвращающихся в Россию, в категориях добровольной или недобровольной миграции. Само это различие поддерживается в ходе научной дискуссии, а также потому, что в его сохранении и политически, и экономически заинтересованы силы, устанавливающие миграционный режим. В случае с постсоветскими мигрантами ясно, что они не только самостоятельно принимают решение о взаимодействии со структурами миграционного режима, но еще и используют эти структуры, где это возможно, для своей собственной выгоды. А определения беженцев и вынужденных переселенцев, установленные официально при становлении миграционного режима, но распространившиеся и в принимающем обществе, в значительной мере сформировали самовосприятие мигрантов и их представления о жизни до переселения. Они же оказали воздействие на интеграцию мигрантов в новых местах проживания. Чтобы избежать слишком резкого разграничения между экономическими (добровольными) и политическими (недобровольными) мигрантами, можно было бы принять предложенную А. Ричмондом[113]113
  Richmond A. Reactive migration: Sociological perspectives on refugee movements // Journal of Refugee Studies. 1993. Vol. 6. No. 1. P. 10–11.


[Закрыть] трактовку процесса принятия решения о миграции как некоего пространства. Это пространство между рациональным упреждающим выбором тех, кто ищет лучшего для себя и своих семей, но также заблаговременно старается избегнуть грядущих политических конфликтов и экономических невзгод, и спонтанной реакцией людей, реагирующих не только на прямые преследования или насилие, но и на войну, голод, экономический крах и экологическую катастрофу.