Текст книги "Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы"

Не однажды, заходя в незнакомую усадьбу, я еще от калитки вглядывалась вглубь: там, у сарая, что за дерево – яблоня, вишня, слива? В каждом дворе есть главное дерево – в моем саду памяти это дедова вишня. И снова представится, как в зеленой лаковой листве витают солнечные зайчики, догоняя самую большую, самую сладкую – того и гляди, истечет соком! – ягоду. Какими блестящими янтарными нитками вишневого клея изнизана корявая теплынь ствола! Как во все стороны брызжет терпкий вишневый нектар, когда вынимаешь из ягод розовые крепкие косточки, как долго потом не отмываются ладони…

Потому, наверное, отец мой наследно любил вишню: в нашем даргорском саду он посадил пять вишенных деревьев, и каждое рожало ягоды разного вкуса – от терпко-горьковатого до сочно-сладкого.

А маме нравилась слива. Даже после смерти отца, когда мы ни садом, ни огородом почти не занимались, мама не забывала обихаживать свою любимицу, и слива отвечала многоведерными урожаями.

Однажды весной, находясь на телевизионных съемках в Палласовском районе, я познакомилась в селе Эльтон с егерем Владимиром Андреевичем Лопушковым. Он показал много прекрасных заповедных мест, мы даже танец журавлей видели, мы даже наблюдали издалека за жеребящейся посреди степи под призором вожака табуна кобылой…

А когда возвращались в райцентр, я углядела на горизонте разноцветную, пухово колышущуюся живую кайму:

– Ой, что это?

Лопушков радостно отозвался:

– А это биологическая балка, там такие чудеса произрастают!

И вскоре мы уже спускались по крутым откосам, сроду не знавшим тропок, к ручью на цветущем дне балки, к невиданным мной ранее травам, кустарникам и деревьям. К кружащему голову птичьему пению, особенно звучно-густому в замкнутом разноцветном пространстве. К солнцу, наконец, прорывавшемуся сюда длинными, подрагивающими во влажном воздухе, косистыми лучами.

Залитые весенним цветом вишни и слива стояли здесь рядышком, вместе. И так было красиво смотреть на сияющие благорозгные кроны, что я призналась:

– Словно отец с матерью, это ведь их деревья…

– А как звали родителей ваших? – тотчас спросил егерь.

– Михаил и Валентина.

– Ну, стало быть, так и буду теперь называть эти дерева. Не беспокойтесь, пригляжу.

Я была счастлива: родительские души все время дают знать, что они рядом со мной, где бы я ни находилась, где бы ни пригодилась.

А мое дерево – крошечная сосна в саду-дендрарии Ивана Васильевича Дударева. По совершенной случайности съемочная группа «Свечи» приехала к этому старейшему, знаменитейшему в России ботанику-растениеводу в день моего рождения, и я радостно, по-праздничному наслаждалась созерцанием прекрасных, невиданных в нашем степном краю деревьев и цветов. Чтобы их вырастить, Дударев долгие годы облагораживал непригодную для благополучия экзотических растений богарную землю волгоградской окраины. И земля преизобильно осветилась кружевными всходами живоносной красоты.

Понаблюдав за моими восторженными охами и ахами, добрейший Иван Васильевич предложил после съемок почаевничать, тут и открылось, что я – именинница.

– Тогда у меня есть для вас подарок, пойдемте, – и хозяин зеленых чудес повел гостью по неприметной тропинке в самую глубь вертограда. Здесь, на огороженной большими пихтами солнечной поляне, лепетал нежными, младенчески-прозрачными ветвями сосновый питомник.

– А вот и ваша свечечка, нравится?

Как же могла не понравиться самая маленькая, в три веточки, сосенка!

– Вот подрастет Татьянка, красоты миру прибавит, – и Иван Васильевич мудро улыбнулся.

Да, кто-кто, а старики обо всем на белом свете знают…

В последние годы мой старый отец ездил в Житне-Горы чаще всего один, так уж получалось, и теперь без тоски сердечной не могу об этом думать: он по-своему ведь стремился сохранить, соединить большую семью, зябнущую на ветру новых холодных времен. После его смерти (Царствие ему Небесное) в 1990 году чуть не оборвалась украинская ниточка, когда я сначала даже адреса – хоть кого-нибудь! – в старых письмах не могла отыскать: отец, что ли, конверты выбрасывал?

Но Украина звала к себе то песней, которую вроде нечаянно кто-нибудь в застолье затянет: «Дывлюсь я на нэбо…», и я – в слезы, ведь это любимая песня отца; то забытым стихотворением, что ненароком выглянет вдруг из моей первой тетрадки: «Я к Украине шла по Украине, по вечно новым всходам удивления»; то якобы случайным знакомством. Так в начале 90-х годов я встретилась с народным художником Украины Андреем Антонюком – тогда еще не народным, хотя это звание он мог бы носить с колыбели. Нынче работы Андрея, лауреата Шевченковской премии, выставлены во всех крупнейших музеях мира, и в моем доме есть одна чудесная картина. Впрочем, для меня все, что написал и еще напишет Андрей, прекрасно, потому что во всем – сокровенная Украина.

Встреча наша явилась промыслом Божиим, не иначе, ибо мои стихи и его картины, по нашему общему убеждению, словно произведения одного человека, поэта и художника в одном лице. Мои украинские стихи как бы выпорхнули из полотен Андрея, а может, наоборот, свой нашли дом в лесах, в лугах у речки, среди трав и деревьев, в старой доброй хате его родного села Богополье на Николаевщине? Какие другие были нужны мне иллюстрации для книги «На полянах Рождества»? Она вся словно сияет великолепными красками, как бы нечаянно оставленными среди поэтических строчек кистью великого мастера Андрея Антонюка.

Он-то и взялся помочь в поисках хоть какого-нибудь житне-горского адреса, а я в это время решилась на наивный, может быть, поступок: позвонить в сельскую управу Житне-Гор. После недолгих объяснений неведомая мне Валентина обещала рассказать о звонке местному священнику, а он, дескать, своих прихожан знает, кто-нибудь да отыщется.

– У нас ведь, – сказала Валентина в завершение беседы, – почти все в селе Бойки, я и сама с ними роднюсь, хоть и не впрямую.

И я с благодарностью стала ждать известий, которые не замедлили явиться: Андрей Антонюк прислал адрес все той же сельской управы, а мне позвонила моя двоюродная сестра Нина, и я засобиралась в Житне-Горы.

А пока собиралась, нашла в кладовке большой картонный ящик с отцовскими и мамиными почетными грамотами, со старыми письмами. Вот они, адреса! А письма… Слезы, а не письма. То есть письма самые житейские, самые обыкновенные: от дяди Андрея, от дяди Василия, от тети Любы, от Ларисы и Миши, от Степана… И все еще молоды, все живы, и Россия с Украиной одна страна, и нет никакого дурного предвестия. Родной дом.

Поехала на Украину не в одиночку, а вместе с многочисленными волгоградскими паломниками. Надо ли говорить, как все изменилось! Те шесть верст, что отделяли Житне-Горы от Ракитно, теперь соединяли их домами, садами и огородами, и наш большой автобус, словно по водам реки Рось, плавно катил среди августовской благодати по широкой асфальтовой дороге.

Нас ждали, но в паломничестве нельзя ничего загадывать заранее: из-за проволочек на таможне мы опоздали на сутки. Откуда было знать, что накануне сельчане почти весь день провели у церкви, вместе с архимандритом Гермогеном готовясь выйти нам навстречу крестным ходом?

Наконец мы въехали в Житне-Горы. Первыми увидели наш ярко-желтый автобус вездесущие хлопчики, и вскоре один из них, Алесик, почетным проводником восседал впереди, указывая дорогу к дому моей двоюродной сестры Нины.

Слез было, ахов-охов!.. И, как в былые времена, поставили столы во дворе под старой грушей (у деда была вишня), со всего села собрали стулья (у деда простые доски накрывали рядном), и хозяйки ближних домов принесли угощение: ведь гостей было ни много ни мало пятьдесят человек, всем надо было угодить! Угождали, конечно, не только борщом и пирогами, а и горилкой, и песнями.

Ах, песни Украины! Удивительно преображается поющий человек: голос становится просторным, как украинские степи, и высоким, как небеса, он звенит и сам себе подзванивает луговыми колокольчиками, сам себя услаждает криничными водами – да сам ли? Не Господь ли оделяет сердце человеческое блаженной нежностью любви, не Богоматерь ли укрывает от кромешного Вселенского сиротства?

Песня про девушку Маричку – из моих самых любимых: «А як усмехнется та с пид лоба глянет – хоть скачи у воду, кажуть парубки…». Красавица Маричка, живущая над светлою водой и ждущая своего суженого, – ах, не воплощение ли это трепетных грез дев-славянок всех времен от млечной древности до вечной вечности?

В России про Маричку не поют. Что же, слишком далеко нынче русская тропка обегает Маричкину речку, а ведь когда-то наши общие родовичи рядышком сидели на святом берегу. Впрочем, Господь милостив, не оставит верных. Пусть ждет над речкой наша Маричка «в хате, що сховалась у зелених гир…». Придет ее милый, придет.

Паломница Наталья, походив по селу да повстречавшись с житнегорцами, в конце концов сказала:

– Таня, как много в селе тебя!

Посмеялись, но ведь так оно и есть: все в родне моей терноокие да чернокосые, да вдобавок быстрые, ведь и фамилия наша такая – Бойко!

(Все-таки присматривает за мной род мой, не зря интуитивно-наивно я как-то вопросила в стихах:

 
Близко я, у родословной ограды,
Скоро ль дойду до ворот?..
 

И сама же ответила:

 
Близко я, родичи, слухом и духом,
Рядышком мой окоем,
Выстланный светом, и словом, и пухом
Веры, а тем и живем.
 

Под взыскательным приглядом моих украинских предков я (случайно якобы!) оказалась однажды в Государственной академии Министерства культуры Украины среди слушателей курса традиционной культуры, читала его профессор академии Валентина Кирилловна Скнарь, причем на украинском языке, и я все очень хорошо понимала. По завершении занятий даже получила, наравне с другими, диплом государственного образца. И там, на лекциях Валентины Кирилловны, я узнала кое-что интересное о современном воспитании малых деток в Швеции. Оказывается, между этой страной и Украиной существует официальное соглашение, предусматривающее для украинских женщин работу в шведских семьях в качестве нянь, но с обязательным условием: они должны петь младенцам украинские песни. В Швеции считается, что именно украинские песни закладывают в младенческую душу все самое доброе и прекрасное и этим уберегают от зла.)

Да, хороши украинские песни! Но застолье подходило к концу, кое-кто уже потянулся к калитке, и тут я спохватилась: надо ведь про фотографию расспросить, где она может быть, у кого хранится? Никто не знал, даже дивились поначалу, особенно бабы: мол, что за блажь такая, новая мода, что ли, на старое?

– Сами-то как думаете? – пристыжала я спрашивальниц в ответ. Сбегали, принесли старые снимки – не те, а фотография из моего детства так и не нашлась. Сошлись на том, что не завтра помирать, может, и явится она откуда-нибудь?

К вечеру отправились на кладбище.

О, старые родные кресты, как вас много! Стоять вам вечно на земле, на порфире памяти моего православного рода! Сколько их, родных могил… И травы что-то многовато, не так уж и часто, видно, ходят сюда предков попроведать. А может, год такой выдался – свежий, дождливый, вот трава и стремит окрест свои бессмертные плетения? Совсем-то своих никто не забывает, вон какие кресты стоят – каменные, высокие, хорошо издали видные, с любовью поставленные.

Родненькие лежат парами: дед Кондрат и баба Анастасия, дядя Андрей и тетя Настуня, остальные – по всему погосту, пришлось поискать. Со мной вместе ходили остальные паломники, жалостливо читали надписи на памятниках и крестах, молились. Ждали меня, чтобы идти в церковь.

Она встретила нас высокими мальвами вдоль ограды, чистым полем двора с желтыми песочными дорожками, голубями на кресте и разноцветными домоткаными половиками, сплошь застилавшими церковные полы. Мы изумились и духу старинно-домашнему, и невиданным у нас в России иконам: святые глядели на нас, как хорошо знакомые по жизни люди, как родственники. И в этой старенькой церкви свершилось великое: наш паломнический батюшка иерей Александр Морозов отслужил всеобщую панихиду, помянул каждого усопшего по имени, указанному в едином, написанном сельчанами и паломниками, списке. Вечная память и вечный покой общим нашим православным предкам!

А может быть, эта панихида, запечатленная в вечности, и есть фотография моего рода, воспоминания о котором так томят мою душу? И не предки ли мои – в золоте и серебре, в белом, алом и синем – были увидены мною во сне во время этого украинского путешествия? Мужчины и женщины в царских головных уборах, в богатых золототканых одеждах, с высоко поднятыми головами, и этот святой ряд уходит в далекую перспективу, а над ним – сияющий лик Богородицы.

Богородицу не зря называют Пространством во скорбях. Всемилостивая, Она всем помогает в избавлении от горестей, ибо велико пространство Ее материнской любви. Чаю, мой православный род под Ее вечным Покровом.

Когда мы возвращались из паломничества по Украине, ночью, почти засыпая, я увидела на фоне бесконечного Вселенского пространства православный крест, целиком составленный из миллионов звезд – или миллионов православных душ?

В моем доме много лет живет акварель моего друга, народного художника Украины Андрея Антонюка. Он привез ее зимой, в Рождественский Сочельник, когда приезжал в Волгоград из родного Николаева к сыну Даниле, тоже художнику и тоже замечательному.

Был поздний вечер, я уже пришла из церкви и зябко согревалась пустым чаем у настольной лампы на кухне, и тут под соловьиный звон дверного колокольчика появился Андрей: борода и усы в снежном инее, смеющийся, с огромным, перевязанным зеленой лентой, пакетом:

– Принимай Рождественский подарок!

Развязал ленту – и в комнату хлынул свет!

– Ой, красота какая!

– Это Украина, родная наша матерь, узнаешь?

И так же быстро, как возник, Андрей удалился со словами:

– С Рождеством тебя, сестричка!

Наши души и вправду тонко чувствовали между собой родственную связь, я уже рассказывала об этом в повести «Окошечко». Если подумать – ничего удивительного: ведь в жизни Андрея и моей есть Украина.

Всю Рождественскую ночь она сияла передо мной с голубо-зелено-белой акварели: тоненькая дева-свечечка трепетала посреди цветного поля и радовалась моим слезам и молитвам. Она и сейчас так же трепещет и светит со стены над моим письменным столом.

Андрей звонит, спрашивает:

– Как поживает моя дивчина?

– Сияет, – отвечаю, – зовет на Украину.

– Так приезжай!

Когда-нибудь, когда-нибудь…

А пока встречаемся в Волгограде. И однажды я пришла в семейную мастерскую Антонюков с диктофоном:

– Давай-ка оставим твой голос в эфирном пространстве, Андрей. Согласен?

И он согласился.

– Что есть личность, Андрей?

– Во всяком случае, не гордыня о себе, а полное служение тому, зачем ты родился на этой земле, подтверждение делами своими Божиего промысла. Мне в детстве уже давали ответы на вопросы жизни, которые многие взрослые никогда и не слышали, хотя дожили до седин. Я рос в семье, где слово Божие и заповедь Божия были в основе жизни, и, значит, дела мои и ответственность моя соизмерялись с этими основами, с Божиим промыслом. Ответственность перед Господом Богом – главное, поэтому в семье на корню пресекалось малейшее проявление гордыни, и бабушка, и мама знали и учили этому знанию меня:

«Не ты, но Бог через тебя делает, все – дела Божии».

Как-то зимой, под вечер, постучали в дом, мама открыла дверь, увидела: стоит мужчина, высокий, уже немолодой, и просится переночевать. Странник. А в доме были только женщины и дети, и маме страшно стало, а он говорит:

– Не бойтесь, я помолюсь, переночую с краешку, если можно – в сенях, отогреюсь и уйду утром.

Ну, мама впустила его, повечеряли, он и говорит:

– Помолимся!

И маму поразило, что он не просто стал молиться, а – править службу. Был Рождественский пост, человек достал маленькие книжечки – про святое – и говорит маме:

– Наталья, возьмите, почитайте, а если Богу будет угодно, узнаете обо мне.

А мама волнуется:

– А где же вас искать, чтобы книжки отдать?

– Будет Богу угодно, он известит вас о монахе Андрее.

И с этими словами ушел.

И прошел уже месяц, прошел второй, мы книжки по нескольку раз перечитали. И вдруг приснился маме сон, она утром и говорит нам:

– Скоро отец Андрей придет!

– Какой отец Андрей?

– А тот монах, который был у нас.

И вечером действительно пришел монах Андрей, поздоровался, как со своими, после молитвы сели вечерять и беседовать. А я забрался в уголочек кровати, где лампадка висела, и стал рисовать в тетрадке, как они беседуют за столом под иконой. Первый раз в жизни я рисовал с натуры! Было мне десять лет. С каким трепетом, с какой боязнью водил я карандашом по бумаге! Думал, никто не видит, а священник говорит:

– Наталья, попроси сыночка своего, пусть он нам покажет, что нарисовал.

Я – к двери, а он:

– Не бойся, сынок, не бойся, покажи!

Я беру этот рисунок, показываю, а мама:

– А кто это намалевал тебе? Ты ж не мог сам такое сотворить!

Я пытаюсь сказать, что это я сейчас, когда в кровати сидел, нарисовал, а монах Андрей улыбается и – никогда не забуду! – произносит:

– Наталья, давай помолимся Богу за талант твоего сына, что Бог ему послал! Храни его, Господь! Пусть бережет свой талант и славит Бога и Отчину…

Берегу этот рисунок, он сохранился совершенно нечаянно. Я уже закончил художественное училище, мои студенческие работы валялись где-то в чулане. Как-то перебирал их и нашел первый свой листочек – и не поверил глазам, настолько рисунок был профессионален! Его мог сделать только человек, владеющий техникой, умеющий писать с натуры.

– Ангел водил твоей рукой, не иначе, Андрей, – вздохнула я.

– Это действительно так и произошло, рисунок был сделан как бы не мной. Я написал потом портрет монаха Андрея, который погиб во время воинствующего атеизма, уже после смерти Сталина, в шестидесятые хрущевские годы гонений на церковь. В один из своих переходов, когда Андрей шел от села к селу, неся слово Божие, его убили комсомольцы, забили до смерти, даже бороду и волосы его обстригли… Я всегда его поминаю, отца Андрея, Царствие ему Небесное! Думаю, что он был послан мне Богом – словно Ангел, у нас и имя ведь одно… И вообще я чувствую продолжение в себе его жизни, его слова, была не одна с ним встреча, он приходил к нам постоянно. И не только у нас он появлялся: после того, как закрыли монастырь, монах Андрей ходил по людям. А маме он потом все время снился.

– Ты веришь снам?

– Не просто верю, я до сегодняшнего дня имею связь со своей мамочкой, Царствие Небесное! В тяжелую годину, в какие-то минуты, когда решается судьба, мама приходит ко мне и извещает меня о чем-то. Это не раз было, и настолько явно и убедительно!

– Ты ведь родился не в Богдановке, где издавна жила семья?

– Да, жизнь – это странствие. В тридцатые годы бабушка с мамой бежали из своего села, из Богдановки, так как наша семья была середняцкая, у нас даже лошадь и корова были. Бежали потому, что семью хотели забрать на Соловки. И они пришли в Божье Поле, туда, где родился я, это уже моя родина. На ночлег попросились в самый крайний дом, а жила там вдовая многодетная еврейская семья, которая их и приютила. Там они и перезимовали, у бабушки Эстерки, я тоже ее помню, она еще жива была, когда я подрастал в Божьем Поле. Перезимовали, пристроили к дому Эстерки стены – вот и получилась наша хата.

До войны ведь это было, я появился на белый свет, когда моя мама встретилась в Божьем Поле с моим отцом, высланным из Полесья, из Луцка. Он работал на строительстве дороги, а в 39-м году его по наветам (что-то не так сказал) выслали в те лесоповальные края, где позже строился БАМ. Великая Отечественная война, эта трагедия всего народа, как ни странно, явилась спасением: отец был направлен в штрафбат. Прямым путем – на Украинский фронт, и мама, которую отец известил через кого-то о том, что там-то и тогда-то будет стоять эшелон, встретилась с отцом… После этого святого свидания и появился я на белый свет – волей Божией. Не было бы этой встречи, не было бы меня.

– Мне нравятся твои рассказы про детство: про речку Синюху, про Ванины валенки…

– Про детство? Ну, хорошо, давай повспоминаем про детство: Божье Поле, церковь Покровская над рекой. В семье соблюдались все православные традиции, и очень строго, но настолько это было органично, что я не чувствовал себя каким-то ущемленным, что ли… Потому что воспитание таким было: духовным питанием. Мама пела на клиросе, в доме шли службы.

Никогда не забуду случая, когда бабушка привела нас со старшим братом Ваней на первую исповедь. На церковном потолке написано: «Бог-Отец». Смотрим – Бог-Отец на огромном облаке восседает, вокруг него Ангелы, а ноги у Бога – босые. А на дворе зима, и в церкви не жарко, пар изо рта идет. Ваня, братик мой, толкает меня, говорит:

– Посмотри, Ему же холодно!

Бабушка строго спрашивает:

– Что вы там шепчетесь? Молчите и молитесь!

Стоим, молимся, а после службы Ваня говорит:

– Бабушка, а можно, я Богу валенки отдам? Он же здесь останется ночевать, ему же холодно будет… А я быстро до хаты добегу!

Таким бесхитростным и добрым Иван живет всю свою жизнь. Может быть, потому, что мы – из Божьего Поля?

– Какое оно?

– Это удивительная земля. По-видимому, ничего в природе нет случайного. Это, я уверен, кусочек астрального мира на слиянии двух рек: Синюхи и Бога.

– Бог?

– Именно Бог, а не Буг, как стали речку звать позже. И идут эти реки, Бог и Синюха, в Черное море. По дороге они сливаются. И знаешь где? В Херсоне, там, где Русь приняла Крещение. Синюха названа так, как ее назвал гетман Орлик, сподвижник Богдана Хмельницкого. Чистейшая вода! Никаких заводов, никаких мазутов… И вот в этом междуречье стоит мое село Божье Поле. Разве не Божий удел?

– Царицын тоже не на простом месте возник: в междуречье Волги и Дона, а это, если сверху глянуть, – крест, мне летчики говорили.

– Вашему городу нужна беспрестанная молитва, ведь такой крест он несет, столько народу в войну погибло! Действительно, здесь должна все время гореть большая поминальная свеча. Долго еще надо отмаливать погибших…

– Каково же будущее славянского мира, он гибнет или нет?

– Нет! Может, крамолу выскажу, но слушай: наш славянский мир проходит колоссальное испытание, прости за такое сравнение, на вшивость: кто мы есть? И без жестокого отсева плевел от зерен сегодня не получится. Мне больно, но все мы того стоим.

– Но я не хочу идти в этот отсев…

– И ты, и я, и каждый отвечает не за кого-то, а только за себя. Каждый или погибнет, или будет спасен.

– А я хочу спастись со всей страной, со всеми.

– А для того, чтобы быть спасенной со всей страной, надо продолжать делать то, что ты делаешь. Всем надо непременно заниматься деланием!

– Слушай, мы с тобой не на слишком ли высокие облака забрались, а?

– Говорят: не суди и не судим будешь. Я хочу отвечать за себя, за свои поступки. Чтобы не искать соломинку в чужом глазу, стараюсь избавиться от бревна в своем. А раз есть спрос с себя, я знаю, рядом со мной всегда будут честные люди и, извини меня, высокого уровня, даже не облачного, а – за…

– Много ли ты знаешь о себе, Андрей?

– О себе говорить тяжко, я весь в своих работах, и они скажут обо мне больше. Могу ли что-нибудь придумать или приукрасить? Нет, холст не позволит. Слава Богу и спасибо родителям, что я с первого вздоха получил вышнюю связь. Это мне такую крепость дало на всю жизнь! Какие бы ни были напасти, есть в сердце, глубоко, вера. Мама учила: «Не молись напоказ, душой молись, Богу слышно».

– Андрей, ты неповторим, вот мое неповторимое впечатление! А потому ответь: тебе снятся вещие сны?

– Не скажу я тебе, не скажу, не имею права.

– Нельзя?

– Да, нельзя.

– Но почему?

– Знаешь, скажут: ах, какая гордыня, мол, кто-то не видит, а я вижу…

– Все видят!

– Нет, напрасно ты так думаешь, очень многие не видят!

– Но мы ведь все люди, все одинаково устроены!

– К сожалению, нет. А те, кто не видят, им жарко, им холодно, им не хватает денег, им всегда хочется того, чего на свете нет, понимаешь? Они не освобождены от многих житейских страданий. А раз человек не освобожден от мирского, он никак не может преодолеть гонку «сам с собой»…

– Полноты личности нет – так, кажется, говорят?

– Именно. Ему если что скажешь раньше времени, только разозлишь.

– Мне, мне скажи, а я – никому!

– Так я и поверил…

– Тогда другой вопрос: как приходят к тебе образы? Почему ты знаешь: это надо изобразить только так! Откуда тебе известно, что Иисус Христос был таким, каким мы видим Его на твоих картинах?

– Каждому, как ты знаешь, свое… Каждому дан допуск к познанию – как пропуск, без которого ты не можешь зайти, например, в Кремль. Такой же допуск тебе дают и в вечность.

– Кто?

– Этот допуск дает только Бог. А раз Бог дает допуск на данном этапе, ты отвечаешь! И если лицемеришь, если не выполняешь Его волю, тебя тут же подправляют. И ты или слетаешь вниз, или получаешь столько сил, что можешь подняться на новую ступень. Чувство внутреннего света – вот главный показатель жизни души.

Как-то в один из тяжких дней пришла ко мне мама – видение ли это было, сон ли? Лежал на диване, что называется, без задних ног, после десяти часов работы… Мысли – о всяких неурядицах. Нет, я не спал, точно не спал. И вдруг мама села рядом со мной в белом платочке, но сначала я услышал ее теплую руку. Господи, что такое! Открыл глаза, снова закрыл – мама рядом со мной и ее слова:

– Сыночек!

– Мама, а где вы сейчас, а как все там, где вы?

И она мне начала рассказывать. Вот, как ты видишь сейчас на этой работе, которую я начал писать: какой-то луч свечи, света – и по этой дорожке как бы спускаются ответы на все мои вопросы. Про бабушку спрашиваю – вижу бабушку, про отца – вижу отца. Мама рассказывает, а я вижу, как по дорожке света движутся мои родные, вижу бесконечное движение мира. Спрашиваю: а где вы встречаетесь? Она отвечает: на службе у Господа Бога. И я слышу музыку и вижу алтарь. Мама говорит: «Сынок, такой музыки на земле нет! Ты помнишь, как я пела на клиросе? А Небесная музыка другая».

– Все-таки вытянула я из тебя тайну… А что же на свете для тебя, Андрей, самое главное? – и я затаила дыхание.

– С меня спрашивается, и спрашивается по большому счету. Когда интересуются моим направлением в искусстве: что это – реализм, модерн, примитивизм? – я всегда отвечаю: это продолжение маминой молитвы за нас всех, грешных, на этой земле, и за врагов, и за друзей. Пока я буду это делать, Бог будет давать силу нести эту молитву, эту чашу. Дай, Бог, пройти и пронести.

Я видела эту чашу на многих картинах Андрея Антонюка. Древний Христианский символ, словно свет, струится через все творчество моего друга, через всю его жизнь. А какая неповторимая живопись! Краски райскими птицами слетаются на полотна, и в клюве каждой – по золотому зернышку истины. Ликует земля, освященная Небом, расцветает полями и водами, дворами и садами, цветами и детьми. Земля – врата в Вечность, и надо войти в них с полной чашей любви.

Из этой чаши под Благовещенье пьют живую воду птицы. Чаша под видом простой кринки с молоком стоит на святом семейном столе. Чашей-свечой благословляет мать детей перед сном. У чаши с красными цветами калины шепчутся о сокровенном девушка и старуха. С чашей идет по земле странник, и с полной чашей встречает его старая мать на Богополье, а он глядит и видит: чаша не чаша, а наливное яблоко антоновка, которое осеняет своей радостью древний славянский род Андрея Антонюка.

Позвонила как-то тете Любе, спросила:

– Может, летом приеду, поживу в дедовой хате? Уберусь там, а печка летом не нужна.

Она мялась-мялась да и сказала правду:

– Нету хаты Кондрата Васильевича, нету, разобрали…

– Кто разобрал?

– Да приезжие. Усадьбу купили, поразобрали, теперь там огороды.

Горло словно сжало, защипало в глазах… Я положила телефонную трубку и не знала, что делать, к кому пойти пожалиться. Раньше к маме бежала или к тете Паве, а теперь-то их нет, теперь я – старшая, теперь дети и внуки ко мне идут. Сидела и жалилась самой себе, представляла, как пришли чужие люди и купили все: и хату, и конюшню, и сараюшку, и вишню, и огороды – до самой речки. И теперь на месте, где для меня начинался мой православный род, растет картошка…

Что ж, жизнь есть жизнь. Как говорил дед Кондрат:

– Нехай будет.

И что там одна дедова хата, когда весь славянский мир переживает великое испытание на разрыв, а ведь, по Писанию, всякий дом, разделившийся сам в себе, погибнет.

Найдутся ли среди нас подсолнухи-богатыри, которые поднимут лица к солнцу, наберутся великой силы и осветят Небесным святым светом нашу древнюю родину, нашу Киевскую Русь? Найдутся, а как же иначе? Негде будет тогда спрятаться нечисти, негде будет выжить нежити – да сгинут они в нетях!

Вспомните, братья и сестры, так всегда было! Нынче нам одиноко друг без друга, но род на то и род, что не страшен брод: перейдем потихоньку, один за одним, речку Рось, встретимся в вечности. И – заспиваемо, восхваляя Господа!

 
Мои родные одиноки
В родимой древней стороне:
Какие пропасти и сроки
Узорно плачут в их окне?
 
 
Каким напастям и морозам
Подвластны трепетные дни,
И долго ль виться грозным грозам
Вокруг окошечка родни?
 
 
Не подвели б родные глины:
Сплотясь в державный порфирит,
Спасли бы крестный славный щит…
Который век земной чужбины
Родная песня Украины
По небу соколом летит!
 

Неужто мы, когда-то осознав себя державным народом, благословенным Самим Господом, посмеем потерять это благословение? Неужто и далее мы будем собирать себе гнев на день гнева Господня?

А поля наши светлые-светлые, бирюзовые, перламутрово сияющие у далекого окоема! Сколько видит глаз…

Сегодня особенное утро: просыпаюсь с ощущением праздника. Праздник? Да вроде нет, разве что домашний тихий день. Но это теперь мне не в диковинку: натрудилась, набегалась, пора и преткновиться дома.

А состояние праздничное не угасает, наоборот, рассветает вместе с небом в окошке. Богу помолясь, тянусь по домашним утренним кругам – к кухонному столу, где лежат вчерашние черновики. Привычка работать в утлом приюте кухни под синим абажуром настольной лампы издавна сладка: теснее телу – просторнее душе.

Черновики разбросаны – значит, вчера не поставлена важная точка. И странно: вечером исписала многие листы бумаги, а утром в толк не возьму, о чем. Начинаю перечитывать – и внове переживаю. И будто не мной все изложено, а кем-то другим – вроде даже умным, даже насмешливым, захватившим неведомо как право по-своему вспоминать о моей жизни. Надо этого другого, этого самозваного соглядатая, изгнать вон, новоявленный свойственник мне ни к чему – ни к селу моему Житне-Горы, ни к родной Дар-горе. Я уж как-нибудь сама: и мытьем, и катаньем, и ползком, и вприпрыжку – как жилось, так и опишу.