Текст книги "Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы"

Татьяна Батурина
Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы

© ГУ «Издатель», 2010

© Волгоградская областная организация общественной организации «Союз писателей России», 2010

© Батурина Т. М., 2010

* * *

 
Не все ль равно, стара иль молода,
Когда известно: дух и плоть едины,
И этот мир – великая страда
До корня, до креста, до сердцевины…
 

1993

© ГУ «Издатель», 2010

© Волгоградская областная организация общественной организации «Союз писателей России», 2010

© Батурина Т. М., 2010

Виталий Смирнов. Русское далекое и близкое. Предисловие

Оригинальность повествовательной структуры новой книги Татьяны Батуриной «Дурочкины лоскутки» заключается в синкретизме публицистической и лирической стихий, позволяющем автору выходить далеко за хронологические рамки и давать широкий срез русской жизни от ее истоков до нынешнего дня.

В самом названии как бы скрыты (а на самом деле ярко выражены) издревле любимые на Руси свойства ее души: наивная простота в соединении с онтолого-природной мудростью. Эти свойства неизменно проявляются в каждом русском человеке – и в лирической героине прежде всего.

Не случайно художественно-документальное повествование Татьяны Батуриной имеет подзаголовок «Старые и новые житийные страницы». Не претендуя на жизнеописание людей, отмеченных ореолом святости (ибо жития, по определению, рассказывают о персонажах, причисленных к лику святых), книга бережно персонифицирует Русское далекое и близкое, повествуя о стремлении к святости целого народа на всем протяжении его существования. При этом понятие святости содержит не столько церковные характеристики, сколько указывает на нерасторжимость духовных общенародных традиций и конкретизированных родословных связей, обосновывая этим полноту выживания русского народа в земном мире и чаемое спасение в вечности.

Ибо написано: «Старайтесь иметь мир со всеми и святость, без которой никто не увидит Господа» (Евр. 12.14).

Традиции русской житийной литературы всегда предусматривали изображение человека не в каком-то уединенном мирке, потому что сам герой литературного жанра был неотделим от жизни сообщества, являясь одним из его неординарных представителей в контексте широкого социума со всеми его нравственно-философскими основами, со всеми родовыми и социально-историческими чертами.

В привычных житийных коллизиях обнаруживаются живые человеческие чувства и взаимоотношения. Весьма характерен эпизод, рассказывающий о поездке отца автора-героини на Дальний Восток, в гости к сыну: старый человек вернулся огорченным, признался встретившей его дочери:

«Я ведь отец, я приехал к сыну, а сноха продолжала на работу ходить.

– И что?

– Так надо было ей отпуск взять, отец ведь приехал! Надо было за мной поухаживать…

О, эти стариковские обиды! Почему они так непонятны молодым? И так дороги теперь, когда стариков уже нет. Видно, правду говорят: сердце в человеке прибывает с годами».

Пожалуй, самой примечательной чертой избранной Татьяной Батуриной формы повествования является историзм, позволяющий воспроизвести русский характер (а именно он в первую очередь интересует автора) в его динамическом развитии на протяжении многовековой истории страны – от времен Александра Невского до современности, показывающий его национальную сущность в конкретных проявлениях многих человеческих судеб как в типических, так и в экстремальных обстоятельствах (Великая Отечественная война) народной жизни. Такой широкий и подвижный хронотоп дает возможность Татьяне Батуриной поднять целый ряд актуальных проблем, волнующих современное общество. Это прежде всего поиск Русской национальной идеи, способной объединить народ и привести его к духовному возрождению и нравственному совершенству, являющемуся залогом истинно человеческого существования. Такой национальной идеей Татьяна Батурина справедливо считает жизнестроение на основе нравственных начал Православия, которые испокон веку отличали Русскую цивилизацию от «чужебесия».

Вот простая жизненная философия одного из персонажей батуринского жития, которую исповедует лирическая героиня и автор книги: если подрубить под корень основы русской жизни, «если всё на западный лад переиначивать», «никакой дисциплины жизни не будет… Для русских это не подходит! У русских всегда порядок был от совести, потому что каждый хозяин по совести дом держать должен».

Не думаю, конечно, что это исключительно русская идея, да она и не должна быть исключительной принадлежностью одного народа, если мы стремимся к единению и братству народов на основе Христовых заповедей. «Дисциплина» нашей жизни и каждого человека, в частности, должна строиться на них. Об этом писал известный русский философ И. А. Ильин: «Русская идея есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца, созерцающего свободно и предметно и передающего свое видение воле для действия и мысли для осознания и слова. Вот главный источник русской веры и русской культуры. Вот главная сила России и русской самобытности. Вот путь нашего возрождения и обновления».

Этой главной идее и подчинена книга Татьяны Батуриной, написанная с присущим автору мастерством, сердечной открытостью и искренностью, с неиссякаемым духовным подвижничеством. Такая книга найдет отклик в душе каждого ратующего за процветание страны.

Виталий Смирнов, член Союза писателей России, доктор филол. наук

Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы

Вчерашней ветки нет, она всего лишь воспоминание природы. Но я могу легко до него дотронуться, до этого воспоминания, стоит только взять в руки фотографию и провести ладонью по упругому глянцу, когда-то сверкавшему в лучах молодости, а ныне посвечивающему благородной матовостью времени.

Отвожу от лица кружевную ветку, вытягиваю шею из-за белосиянного ствола березы навстречу черно-золотому зраку фотоаппарата и смеюсь, смеюсь, смеюсь, овеваемая ветреной листвой! Сколько можно так смеяться? А сколько душе угодно! Да, весело сияла юность…

Даже призывному кукареканью чайника не распугать моих ветвящихся воспоминаний. Сейчас, сейчас включу на кухне настольную лампу под синим абажуром да заварю-затею зеленого чаю в любимой чашке с золотистыми ободками. Чай, поди, не горчит, а горячит и веселит сердце, сторожко вопрошающее: «Помнишь, какой ты была?»…

Я была Снегурочкой у школьной елки:

 
Я, Снегурочка, стою,
Песню первую пою!
 

Я была невестой на берегу моря:

– Море, море, я люблю!

Я была юной женой, играющей в прятки первой брачной ночью:

– Неужели нельзя только целоваться?

– Нельзя, милая, нельзя…

Я была поэтессой, отказавшейся служить лукавой коммерции:

– Ведь я пишу стихи!

Боялась, как бы сердце не потерялось…

Зато в кошельке трещина.

Я была возлюбленной, в одночасье решившейся выпить яд вместе с возлюбленным – только бы не умерла, только бы осталась жить на белом свете память о нашей неповторимой любви… Но любимый тут же передумал.

Я была нянькой рыдающей, воющей, вопящей боли, после шестнадцати часов беспамятства изумившейся тому, как неотступная боль вдруг превратилась в теплого щебечущего младенца… А в родовую палату заглянула золотая осень.

Я была странницей пустыни, бредущей на мреющие далеко впереди древние, полузанесенные песком стены храма. Позади звучал голос – вроде бы мой: «И гнали ее, и побивали камнями».

Я была трудницей, влекущей на своих утлых усталых плечах горбатое знание рождения хлеба и любви.

И все это заранее отобразила юная фотография судьбы.

Еще немного – самую малость! – полюбовавшись снимком наивного смеха, я возвратила его в семейный альбом и ответила любознательному сердцу:

 
Неуспокоенной радости
Снова судьба моя ждет:
Все начинается с младости,
А убывает – вперед!
 

Подумала и добавила:

– Чего же ты хочешь, сердце мое? Я – мать.

 
Целый век я сердцем грешным
Трепещу и плачу,
Что пред миром пересмешным
Дурочкой маячу.
 
 
Но сияет сердцевиной
Мне любая малость,
И в судьбе-то ни единой
Тайны не осталось –
 
 
Кроме смерти.
 

Мама не раз говорила: «Про тебя никто, кроме базара, не знает». И добавляла ласково: «Дурочка моя…». Тайная огорчительность одинокой долей дочери – в этой прямой и одновременно простодушной фразе. Осела, застряла, примостилась в душе и – как знать? – чему-нибудь да научила.

Научить научила, да недоучила: всему миру о себе рассказываю, поверяю, пою, будто не ведаю, что молчание – золото. Да, но ведь слово – серебро! Драгоценность. Говорить благословил людей Господь.

Незаметно пришло прочтение. Раньше было чтение, теперь – прочтение. Древняя приставка «про», означающая проникновение в вещную суть, потихоньку ведет, словно поводырь, по некоему пространству, вроде и знакомому, но отчего-то таинственному, живому – коснуться страшно. Вернее, не ведет, а проводит (опять, опять «про»!) по страницам книг ли, дней ли…

Образы нутряные, древние: книга, дни, чтение, прочтение. В слове «чтение», например, скрыты (или открыты?) другие слова: старославянские «честь», «чтить», «чистить», древнеиндийские «мыслить», «познавать», «понимать», латышское «думать»…

Ну, а прочтение является, видимо, про-честью, про-мудростью, про-думой, про-мыслью, про-познанием. То есть всем тем, что дарит уму созерцающее, страдающее, связывающее все во Вселенной воедино сердце. Это оно – таинственное живое пространство, в котором «совестные книги разгибаются…» (Пс. Каф. III).

Я всегда великое знала про сердце, ведь написала же в двадцать лет для самой себя нежданные строки:

 
И, стало быть, я, невеличка,
Вселенная есть
И пребуду Вселенной –
Во мне она скрыта!
 

И эту скрытность надо развернуть в сердце и выпустить на волю.

Что же я прочитываю ныне? Обстоятельства своей жизни? Или их смысл? Пожалуй, и то, и другое, хотя до смысла надо было раньше добираться внутри обстоятельств и событий – или, точнее, одновременно с ними. А теперь уж что… Но, видимо, поздний огляд назад – смысл не простой, а сердечный, живой, родной.

Многие события судьбы напрочь забыты, словно забиты досками времени и гвоздями потерь и обретений. А вот кто молотком орудовал? Надо подумать. Неужто я сама? Да, аналогия та еще…

Пишу всю эту явную несуразицу, чтобы скрыть страх, долгие годы отдающийся в сердце верной догадкой: память у меня, как и у всяко-разного человека, долгая да глубокая, – словно ночное вселенское небо. До поры до времени в его необъятности сохраняются пылинки, крупинки и соринки свершившихся событий, примятые, чтобы не унес ветер небытия, камешками звезд.

До поры до времени – то есть до смерти, когда встану пред Судией в своей греховной срамоте, облепленная невещественным сором содеянного на земле зла. И напрасно вскрикнет и заплачет склоненная долу душа, ибо было открыто ей отроду и навеки: помни о смерти.

Случилось, в молодости я потеряла записную книжку, а там столько всего хранилось! Имена, адреса, телефоны, мысли, фразы, события… Долго книжку искала, да устала и решила: ничего и никого не было. Кто захочет – вернется, что положено – вспомнится, чему назначено быть – исполнится. Все так и шло, без догадок и оглядок – почти набело.

Страницы новой записной книжки заполнялись тоже исправно, сообразно наступившей в жизни новой полосе. И саму себя ощущала я какой-то иной – не прежней, новой. Чужой?.. Нет, это уже слишком. Чуть-чуть другой, да ведь это со всеми происходит время от времени, верно? Зато можно было не вспоминать, не мучиться, не страдать о былом. Ох, уж это былое!..

И вдруг книжка нашлась в дальнем уголочке письменного стола, заваленная грудой писем, черновиков и всяких записок, а вместе с ней возвратились подруги и друзья, ненавистники и возлюбленные, старики и подросшие младенцы.

Прошлое вернулось на крýги моя, да так повелительно, так всерьез, что настоящему пришлось потесниться: надо ведь уважать старших. Ох, и радовалась я!

Но как странно повела себя память: она мне подмигнула!

Кулема выползла из постели, поковыляла по дому, по его тихой темноте, на кухню, отвинтила кран, оставила его открытым, чтобы вода вчерашняя стекала, зажгла свет в ванной, глянула в зеркало: «Ой, это ж не кулема вовсе, это я!» – воскликнула я о себе и схватилась за зубную щетку… Потом потащилась по дому дальше, по углам и половикам его забот и покоя – к иконочкам и молитвеннику…

Сегодня к обычным болям в спине прибавилась ломота в ногах. Но я знала: надо походить, подвигаться, потянуть спину на валике, пройтись кулаками по пяткам – авось снова из дому выйду, как новенькая. И за это слава Богу! Ведь по городу уже не поковыляешь, с ним надо наперегонки бежать, хоть все равно он тебя обгонит, обойдет на каком-нибудь повороте, да так, что со всего маху кувыркнешься, когда бес ножку подставит. Это зимой. А и летом тоже лучше потихоньку продвигаться вдоль домов, рядом с прогалами живой земли, где еще не угорела от машинного чада трава и мучаются-не сдаются базарному нашествию деревья. В них – прохладная безопасность.

Родители мои (Царствие им Небесное) сейчас бы города не узнали. Мне и самой в диковину пластмассово-неживые коробки-лавки на каждом углу, а мимо заборов скорее шагать надо, чтоб не зацепила глаза да не рухнула на голову похоть житейская под видом рекламных каменных знамен. А эти бабушки нищие, по сторонам городских дорог дрожащие от мятения людского! На картонных ящиках раскладывают свои труды: носочки да варежки вязаные, да прихватки для сковородок, иная и вазочку незапамятного времени выставит, может, и купит кто. Одну вазочку – на ножке, синего стекла – я и вправду купила, потому что такая была когда-то в нашем доме, да мышка, видать, бежала, хвостиком махнула, вазочка и разбилась.

А вот стариков на улицах меньше, это потому, что мужичий век короче. И мой отец на девять лет раньше мамы умер…

Родители ушли, оставив мне самое главное: Православную землю. Не ее ли они в войну вызволяли, а потом обихаживали-обряжали для детушек? Не в ней ли, до смерти устав, упокоились?

Спаси и нас, Господи, и сохрани, чтобы было кому постоять за древнюю нашу Отчизну. Нам бы только век простоять да миг продержаться – тот миг, когда покидает душа земную юдоль на новые – вечные странствия.

Господь спросил апостола:

– Камо грядеши? – и апостол взошел на свой смертный, свой крестный, свой спасительный путь.

Куда грядем мы, люди русские? Не к Вечному ли Дому?

Удивительно: мне стали сниться воспоминания о событиях, которых в моей жизни не было. Снятся мои черновики с описанием этих небывших событий (а во снах они самые что ни есть реальные); снятся незнакомые люди, очень хорошо, оказывается, знающие меня, называют по имени, гостеприимно распахивают передо мной двери – неведомо куда. Что это? Где витаешь ты, душа моя, в каких далях плещешься, в каких юдолях мятешься?

Узнаю ли? Когда?

 
Что знает мир о родине моей?
Велик ему соблазн войти в питомник,
Где, ополченный колкостью ветвей,
От роду сладок матушкин крыжовник.
 
 
И так высок отцовский виноград,
Что не задеть косынкой пестрядинной!
И ныне дозволяет вертоград
Расплакаться в листве своей былинной.
 
 
Ах, поздних слез простительная прядь
Былых мечтаний, радостей, желаний!
Теперь почти единственная рать
На страже постаревших упований…
 

Камень был гладким, ярко-серым. Такой природный ясный серый цвет мне редко доводилось видеть, разве что в окраске сизарей. Но, скорее всего, камень таким ярким только казался: на самом деле его матовые бока парно истаивали на солнце под моими мокрыми, в кристаллистой рапе, пальцами.

Я держала в руках шестьдесят миллионов лет. Именно столько времени назад, по ученому разумению, наш поволжский край был Хвалынским морем. Теперь-то здесь и леса, и степи, и полупустыни. Море ушло, как уходит все, но оставило среди прочего этот камень из затвердевшего ила. Словно новооткрытой породе, я сразу же нашла ему имя: серый ильняк.

Удивительно, что удалось его разглядеть среди множества других камней – старых, обветренных горячим эльтонским зноем, и совсем свежих осколков илового разлома, громоздящихся повкруг озера Эльтон на каменно-упружистой глади бывшего морского дна, по которому я изнуренно-долго подбиралась к кипящей солью рапе и черной живоносно-целебной эльтонской грязи.

Впрочем, камень сам позвал меня, белесо блеснув навстречу. Как любопытная сорока, я тут же полетела на это призывное сверканье и обрела чудо.

Да, земля подарила ярко-серое диво в форме неправильной, но гладкогранной пирамидки, на одной из сторон которой известково сиял отпечаток маленькой раковины-гребешка.

Не однажды до этого я видела древние листья и цветы, уснувшие в прозрачной оранжевой смоле балтийского янтаря. Наблюдала в застывших кусочках света прерванный полет мотылька или жаркий озноб крошечной сосновой ветки. У меня даже есть янтарная низка, в самой крупной бусине которой навеки трепещет золотистая пчела.

А на непрочной поверхности серого эльтонского ильняка трепетала белая быль гребешка, ничем не защищенная от солнца и дождей. Я испугалась, что известковая раковинка вот-вот канет в нети, и увезла ее домой.

Долгие годы камень-гребешок провел среди моих средиземноморских и черноморских поющих раковин, рядом с перламутровыми домиками речных мидий и улиток. Иной раз гребешок даже казался любимой игрушкой из детства, а в прекрасный день своего шестидесятилетия я почти всерьез подумала о том, что мне не шестьдесят, а все шестьдесят миллионов. Может быть, с днем рождения меня поздравила вечность?

Не зря ведь приснилось: просто, по-крестьянски, но в богатых древнерусских традициях одетая женщина сказала мне:

– Умножение познания, – и ушла.

А кто-то через века произнес:

– Да ведь ты уже умерла.

– А я и стихи об этом написала, – ответила я кому-то, – и они уже опубликованы.

 
…И жить, как все живут, в мечтах и скуке,
Не поминая Божеской науки,
Считать, зевая, дни зимы и лета,
Твердя недоуменно: жизнь нелепа?..
 
 
Все так и было, так и шло до смерти.
Теперь я умерла – удостоверьте
Мою кончину, недруги и други:
Я поменяла круг тщеты на круги
 
 
Познания того, что знала с роду,
Но гордо забывала год от году,
Хвалясь высоким «избранным» уделом,
«Невиданным» в сем мире оскуделом…
 
 
Кто подстерег мою простушку-юность
И выдал за мудреную угрюмость?
Кто ум вправлял в мерцательную раму
Гордыни, наворачивая драму?
 
 
Не помню, и кого об этом спросишь,
А без стыда лица ведь не износишь,
Не высмотришь, не вымолишь ответа
На все вопросы старенького света.
 
 
И вот я умерла. Как будто просто:
Иного взора я, иного роста,
И все, о чем знавала стороною,
Я нынче вышиваю сединою.
 
 
Ах, вышивка моя! Кресты на глади…
Возможно ли такое? Но во взгляде
Художницы-судьбы укора нету:
Небось, вольна дивиться белу свету!
 

Прочла в Послании Коринфянам святого Апостола Павла: «Я каждый день умираю…» (1 Кор. 15. 30, 31). И ведь во всех веках люди после прихода на Землю Господа так умирали, – выбираясь из скверны, – иначе мир был бы другим: нераскаянным, непрощенным.

Всякий человек непременно падает. И не хочет, а рушится вниз на ходу-на бегу. А, падая, кланяется Небу и набирается живительной силы от Земли. Стало быть, постоянный «спотыкач» в судьбе необходим для выпрямления. А выпрямляет-то души Господь. Значит, падение есть земной поклон Богу.

Сказано еще: «Господь кого любит, того наказывает… Всякое наказание в настоящее время кажется не радостью, а печалью; но после наученным через него доставляет мирный плод праведности» (Евр. 12.6,11).

Накануне очередного Татьяниного дня, любимейшего в России, позвонила прилежная, судя по голосу, корреспондентка еженедельника «Телесемь» Аня и предложила поместить мое интервью с фотографией.

– А о чем говорить будем?

– Про имя Татьяна, про всякие интересные события в вашей судьбе. В общем, про Татьянин день.

– Хорошо, я приду.

Невероятно: я – и гламурный журнал, от обложки до обложки набитый историями даже не о випперсонах, а о каких-нибудь псевдовипах! Интересно, к какой категории гламуровцы попытаются подвязать меня, грешную?

Тем не менее решила отнестись к приглашению серьезно. Подготовила текст, нашла хорошую фотографию – на ней я вместе с паломниками у храма в Серпуховском монастыре. О чем написала? О бабушке Татьяне Алексеевне, в честь которой названа. О своей небесной покровительнице святой мученице Татиане. О телепрограмме «Свеча», день рождения которой – 25 января 1995 года – совпадает с Татьяниным днем.

Журнал вышел в срок, я открыла его, глянула на свою фотографию – и обомлела: голова с ноготок-копеечку, три строчки текста про сериал «Татьянин день», и все. А где монастырь, где рассказ о бабушке, о святой Татиане, о «Свече»?

Отправилась в редакцию. Наталья, редакторша выпуска, вежливо-доходчиво, как глухонемой, объяснила мне:

– Если бы вы принесли свою фотографию с Малаховым или, в крайнем случае, с Путиным, мы бы подали вас на целую страницу со всем вашим текстом. А так – 250 печатных знаков, не более. Для нас вы не представляете интереса.

– А я не для вас на свете живу, деточка, – изо всех своих Татьяниных сил я постаралась скрыть негодование и тут же поняла, что не преуспела в этом: редакторша весело глядела на меня, как на пустое место.

Да, эта молодая Наталья, видно, будет посильнее всех других Наталий, встреченных мною в жизни. Недаром в святцах это имя с греческого переводится «природная», а природа есть стихия, не управляемая никем. Кроме Бога, конечно.

А мне нравится, что я Татьяна, что это имя собирает под свое древнее крыло устроительниц, законодательниц, просветительниц. Нравится, что огромная моя родина раз в году с утра до ночи с любовью окликает и поздравляет меня с праздником. Даже то нравится, что мне, Татьяне, живется трудно, и немудрено: ведь имя начинается с буквы-креста.

В Татьянин день 1995 года я выступала на волгоградском телевидении в программе «Четвертая высота». Сохранились некоторые записи, вот они.

…Боюсь, я не совсем подходящая кандидатура для разговора о прессе как о четвертой власти. Потому что я не политик-человек и не политик-журналист. Но сама тема интересна. Не зря некоторые футурологи – и зарубежные, и отечественные – рисуют такую картину: в XXI веке власть практически полномочно находится в руках информационных структур, особенно электронных.

Мне лично это представляется опасным. Зависимость наша от современной прессы и так велика: люди всему предпочитают компьютер, «телеящик» или газету, просто жить без этого не могут. А со временем компьютеризация интеллекта будет возрастать, и что мы получим? Вопрос чисто риторический.

Жесткое энциклопедическое определение термина «политика» меня всегда впечатляло: «Политика – сфера деятельности, связанная с отношениями между классами, нациями и различными социальными группами, ядром которой является проблема завоевания, удержания и использования государственной власти». Да, любая проблема в любой сфере жизни приобретает политический характер, если ее решение связано с проблемой власти. Наверное, чтобы быть политиком, нужно иметь особенное внутреннее устройство: надо уметь быть рядом с властью, независимо от меры талантливости.

У Владимира Соловьева в работе «Русская идея» есть такое выссказывание: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности»[1]1
  Соловьев В. С. Русская идея. Репр. изд-е. Л.: Наука, 1990. С. 3.


[Закрыть]. В представлении Соловьева Русская идея заключается в восстановлении на земле верного образа Божественной Троицы (церкви, государства и общества) «в неразрывной связи с семейством Христа».[2]2
  Соловьев В. С. Русская идея. Репр. изд-е. Л.: Наука, 1990. С. 50.


[Закрыть] Но коли так, не политика, а духовность нужна нам и ныне, и присно, и во веки веков. Так и повелось издревле, но со столь же незапамятных времен Отечество всемирно испытывает давление сил зла на свою бессмертную душу, на самые основы своей священной государственности.

Государство, господарство – Господень дар. Язык хранит для нас истину, ведь главная его черта – первозданность, безусловность. Значит, владеющий языком профессионально обязан быть проповедником, проводником истины. А есть ли истина в политике?

Лучшие политики – это поэты. Аристотель писал в трактате «О государстве» о том, что поэтов надо изгонять, поскольку они главные враги государства. Еще бы: поэты проповедуют истину, призывают к любви и справедливости! Конечно, Аристотель имел в виду государство рабовладельческое, языческое. А поэт поет о Граде духовном, который строит в нас Господь наш Иисус Христос.

Из многих своих соименниц люблю актрису Татьяну Самойлову: ведь это к ней журавли в святом русском фильме «Летят журавли» все возвращаются и возвращаются, к ней – и домой, на Русь. Татьяна не просто играет женщину, но является образом встречи и этой женщины, и многих других, и моей матери с Родиной. Наверное, это ощущение родилось потому, что актриса очень похожа на мою молодую маму.

Долгие послевоенные годы страна с трепетом наблюдала, как летят журавли домой, а между тем в реальном, некиношном Русском времени наступала зима.

Родина стала похожа на растерянную журавлиную стаю. Старики-вожаки все еще вели, еще держали ее, еще призывали к возвращению домой, но обеспамятевшая в морозах стая жестоко-нетерпеливо заклевывала крылатые силы старших, пропуская в ряды впередсмотрящей рати крепнущую молодь. Наконец, старый вожак сложил могучие крылья, потом еще один, еще… Вот в битву за верховенство вступили два самых серых журавля – только перья полетели… Но победитель не знал, куда лететь, и стая осела на земле, не понимая, за что ее лишили неба.

Татьяна Самойлова потому великая актриса, что помнит: «Летят журавли»! Никакой тоски в ясном женском взоре, только счастливые слезы: летят журавли, летят! Возвращаются домой, в послевоенную нашу жизнь, еще не замученную чужебесием.

«Большое видится на расстоянии», – сказал другой великий – Сергей Есенин. То большое, что было, невозможно восполнить тем малым, что есть. Потому что и большое, и малое – наше общее, наше Русское, наше соборное. Примиримся на этом, зная теперь, через время: Великая война продолжилась Великим послевоеньем, ведь журавли улетали и возвращались.

Послевоенье – это не просто первые годы жизни после войны. Послевоенье – жизнь без войны. Послевоенье моего послевоенного поколения длилось до начала Афганской военной кампании. И все это долгое время жития нашего народа после Великой Отечественной войны, обалгиваемое ныне рассеянными по миру всяко-разными «идолищами погаными», было самым благополучным в советской истории, а Отечество – самым сильным.

В своей замечательной книге «Невидимая Хазария» другая моя соименница Татьяна Грачева пишет о том, что священная государственность сводится к одному слову – жизнь, которое заключает в себе три самых важных христианских понятия – веру, надежду, любовь – во всех их высочайших проявлениях в человеческом поведении.

Прошло время, подросли новые журавлята, в их юных крыльях затрепетала древняя тяга к полету. Вон они, журавли, летят. Видите? Возвращаются домой… Правее, правее смотрите: летят рядом с солнцем! Увидели? Ну вот и хорошо, ведь нам вместе с ними поднимать и вести стаю.

С замиранием сердца я ждала появления своей книги «Вериги любви». Раньше трепетала, нынче волновалась всерьез. И то: раньше была поэзия, а теперь года склонили к суровой прозе. Описывать реальную жизнь – не в бирюльки играть. Психоз достиг апогея, когда невидимые миру вериги, случайно защелкнувшиеся на моей шее в Переяславльском Рождественском монастыре и за годы пригревшиеся на моей душе, как родные, увидел слепец. Человек как человек, только с поющей палочкой и задумчивой собакой.

Она первая подошла ко мне, помахивая хвостом и улыбаясь, и что-то сказала на особом, с музыкальным подвывом, языке.

– Повтори, – попросила я, – не разобрала.

– Она вас пожалела, что тяжелая на вас шкура, – перевел человек.

– Шкура как шкура. То есть… что имеет в виду ваша дворняжка?

– Это она теперь дворняга, а раньше была неведомой породы, уж не знаю, какой. Напросилась ко мне в поводырки, я не отказал. Вдвоем, как вы понимаете, виднее на миру живется.

– И, стало быть, рядом с вами в дворнягу превратилась?

– Так ей захотелось. Я думаю, что ее мои страдания переменили. Сердечная собачка, ласковая. Моя лохматая стена.

«Стена» потерлась о мою правую ногу, потом зашла с левой стороны, выжидательно поглядывая.

– А вы погладьте ее, не бойтесь.

Собак я сроду не боялась. Погладила, глубоко запуская руки в рыжую шерсть.

– Давно ли вериги носите? – а ведь этот вопрос вроде и не должен был прозвучать…

Я уставилась на слепца:

– Вы что, ясновидящий?

– Можно и так сказать. Зрение – явление многообразное, одним определением не обойтись, – человек снял черные очки, и я увидела ярко-синие, с незрячей прозрачинкой, глаза.

– Как это случилось, ну… что вы… – мои слова словно стеснялись соединиться в стройную речь.

– Я глазами слеп от рождения, но вижу по-иному. Вас вот вижу с цепями на шее. Их ведь на самом деле нет? Есть ваше согласие их носить. Стало быть, я вижу это согласие.

– Цепи настоящие, святого Никиты Столпника вериги, они в храме монастырском висят, рядом с алтарем. Ну, а на мне – воспоминание о них, наверное.

– Добро, добро… Жизнь тяжела, как вериги, а – не скинуть, приходится носить. И все ведь так живут, каждая живая душа.

Мы распрощались – мужчина, женщина и собака, носители памяти о древнем содружестве в земном мире. Так вот о чем загадочные вроде стихи моего учителя Федора Григорьевича Сухова! Он тоже видел.

 
Глас вопиющего в пустыне,
А может, не в пустыне, нет.
Не верится, что хизнет, стынет,
Наш белый леденеет свет.
Не леденеет, свято верит
Душа душе, рука руке,
И возглаголят даже звери
На человечьем языке.
 

Написано в далеком 1980-м, аукнулось – ныне. Вспомнились и мои давние черновые строки непроявленного стихотворения, не перенесенного на бумагу из стихийного виталища-пространства. Ну-ка, рассмотрим словá через время:

 
Вся живность говорит на Божьем языке,
Иначе бы мы мира не объяли…
 

Эти перекликающиеся с суховскими строки я извлекла из собственного сердца тогда же, в 1980 году, в пору своего 33-летия. Строчки «улеглись» в черновую папку, но о чем они, я тогда просто-напросто не понимала. Теперь-то знаю: душа готовилась к принятию благой ноши возраста Иисуса Христа, ведь Он всех и навсегда призвал: «Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня…» (Мф. 11.29). Господь распечатывал замкнутые до поры до времени в моем сердце пути стяжания истины, раскрывал плотяные затворы, и я снова училась говорить.

Имя земной твари дал Адам, и этим Господь указал на владычество первочеловека над иными насельниками Эдема. И покорилась человеку всякая плоть, и стала ему служить: гнуться звериным рыком до земли, воздыматься зорким клёкотом до неба. Путь-то через горы-долы жизни и смерти лежит пред человеком немалый, неведомый, непреклонный…

Когда мне встречается бездомная собака, знаю заранее: сначала она осторожно двинется следом, потом рядом потянется, робко заглядывая в мое лицо и повиливая хвостом. А когда поймет, что нравится, побежит, счастливо лыбясь, впереди новоявленной хозяйки. Своим нежным трепетным сердцем собака чует временность своего обретения, но все равно готова любить и служить. Ведь так повелел Бог.