Текст книги "Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы"

И вдруг приехала мама, привезла домашнее варенье и пирог от тети Павы, больше ничего, у нее в руках и чемодана-то не было. Мама рассказала, как шла мимо вокзала, думала обо мне, с этими думами и вареньем пришла к сестре Павлине. Как потом они вдвоем поспешали на вокзал, к поезду, мама села без билета в ближайший вагон, и проводница ее не выпроводила, даже место подыскала на нижней полке. Так она, моя дорогая матушка, и оказалась в Москве – в самый свой последний раз.

Я уже ведала про свой диагноз, суливший летальный исход лет через пятнадцать. Конечно, не от врачей знала: ввиду больничного ремонта пациенток нескольких палат разместили временно в ординаторской, а там стояли шкафы с медицинской литературой. Их, правда, завесили простынями, да что толку: по вечерам мы читали про свои болезни. Так я и узнала все о себе, рассказала маме, она ведь врач, знает, как спастись.

Мама не знала, уехала в слезах, правда, спросила меня, но так, как будто вовсе не меня:

– Может быть, это ошибка?

И я, гуляя после расставания с матушкой по парку, размышляла уже спокойно, что же теперь делать. Совершенно для себя неожиданно подумала: «Ангел мой, помоги! Ведь я еще не стала поэтом!». Я даже назвала Ангела «зеленоглазеньким», как о нем пел в своей песне Окуджава…

Давно это было, в семидесятые годы, а я продолжаю рассказ о еще более далеких, первых летах нашего бытия в восьмиквартирном доме на улице Ардатовской, позже – Неждановой. В квартире напротив жили Поповы: Иван Андреевич и Александра Ивановна с дочерьми Верой и Леной. Это были великие труженики: дом, огород – всегда Поповы рядышком, дружненько, гуськом. Да и другие соседи колготились не меньше. Яблоки родились самые сладкие у Поповых, самая сочная вишня – у нас, а вот цветами славились Тарабрины.

Отец и Иван Андреевич часами рассуждали о привоях и удобрениях, иногда бражничали в саду с устатку. Очень редкая по тому времени отцовская книжка по садоводству, которая из рук в руки переходила по всему дому, долго хранилась в моей библиотеке, а вот где она теперь – не ведаю.

Где теперь песни, которые пел отец в застольях? Витают они, невидимые, над нашим домом, словно птицы, отпущенные на волю, но не умеющие жить без дома. Иногда какая-нибудь из них садится мне на плечо, и я начинаю потихоньку напевать. Это может случиться где угодно, и я знаю: отец поет вместе со мной.

Иногда наши песни подхватывают другие люди. Так было недавно в Лазаревском, где собрались на праздник украинской культуры украинцы, живущие в России. На трапезе, как водится, запели – ох, как же хорошо! И я ничуть не удивилась, когда почувствовала на своем плече певчую птицу. Поклонилась я тогда собравшимся и попросила спеть в память об отце «Дывлюсь я на нэбо». Запели, да так, что слышно было и на Украине! Я знаю об этом потому, что вдруг через несколько дней позвонила из Житне-Гор Валя Редзюк – просто так, по-родственному, позвала в гости, рассказала о житье-бытье. Стало быть, птица та и до Житне-Гор долетела, потому что Валя сказала на прощанье:

– Заспиваемо!

В каждой семье нашего дома росли дети. У нас был общий двор, общий сарай, общий сад с общей беседкой, общая скамейка у ворот, где очень любили сумерничать общие бабушки.

Рядом с общим дощаником отец и сосед-умелец дядя Коля построили большие качели: на длинной широкой доске, упруго висящей на железной перекладине между огромными деревянными столбами, могли уместиться сразу трое! Качели, по-птичьи поскрипывая-покрикивая, уносили нас в небо, и мы летали, летали, летали!

Качели стали любимым развлечением, нет – праздником, который длился и летом, и зимой. Особенно летом. Казалось, мы росли не на земле, а – в воздухе, на качелях.

Однажды Толик Тарабрин из четвертой квартиры, увидев меня на качелях – с книгой, в очках, – посмеиваясь, словно не веря своим же словам и краснея, предложил дружить.

– Ты чего, Толик? – недоуменно отвлеклась я от «Саги о Форсайтах».

– Так просто, – и он попросил посмотреть книжку, но я не позволила:

– Она библиотечная, еще порвешь…

– Интересная?

– Конечно! – ответила я с чувством превосходства: не читал «Сагу о Форсайтах», а сам уже в восьмом учится! Я была семиклассницей. – Про любовь, понятно?

– Понятно, – вздохнул Толик и ушел.

«Дружить» означало на тогдашнем сленге «ходить», но я и представить себе не могла, что «хожу» с Толиком или с каким-нибудь другим мальчишкой. Чистота неведения еще долго хранила нашу дворовую подростковую компанию для будущих сердечных горестей-радостей где-то там, впереди-далеко, в непрочной скорлупке личного взрослого бытия.

Таня, Толя, Гера и Валя Тарабрины, Леня и Вера Поповы, Лена и Саша Цирикидзе, Женя и Лариса Якушенко, я и мой брат Витя… Была ли у нас лучшая пора, чем общее детство?

Путешествовали мы всюду и всегда вместе: в кино, на Волгу, в окрестные яблоневые сады. Самыми любимыми были походы на пруды, а их на городских окраинах тогда хватало. Куда нынче они подевались, в каких нетях растворились? Вместо воды – грязновато-зеленые лужи с изъеденными мусором бестравными бережками. И сады тоже незаметно исчезли, как тот, через который мы всегда пробегали по дороге на самый большой пруд, – Ангарский.

Этот пруд, чуть ли не единственный в городе, жив до сих пор, и мне всегда хорошо его видно с моста, пересекающего Третью Продольную магистраль. И насосная будка сохранилась, и берега чистые, и даже деревья вокруг растут, хотя со временем их стало намного меньше.

Но даже если бы Ангарский пруд испарился, как прочие, я все равно помнила бы о нем всю жизнь, как помнит всякий ребенок самое первое свое состояние отчаяния и страха.

В том давнем июле, когда совсем уже поспели яблоки, мы ходили на Ангарский пруд почти каждый день через большой сад. Еще бы, ведь можно было не только насобирать яблок с земли, но и с веток натрясти. Сторожей не встретили ни разу, словно их и вовсе не было. После набега на сад располагались у воды, купались, загорали, лакомились сладкой добычей, как говорил Толик, «от пуза».

Но однажды из-за яблонь вышел лысый дядька с ружьем, в клетчатой распахнутой рубахе, молча направился к нам. Мы остолбенели, Толькина майка, завязанная мешком, уже была туго набита яблоками – не скрыть, не спрятать. Бросить добычу, бежать? А вдруг сторож будет стрелять?

Между тем человек с ружьем подошел совсем близко, остановился, по очереди оглядывая каждого участника немой сцены.

– Майка твоя? – догадливо спросил полураздетого Толика.

– Моя…

– Забирай, – сторож пнул ногой неказистую торбу, и яблоки разноцветно раскатились во все стороны.

– А ты, – дядька уставил в меня толстый палец, – иди за мной.

Я не двинулась с места, но сторож повторил:

– Идем, говорю! – и больно ухватил меня за руку.

Ребята, как зачарованные, во все свои наивные очи глядели на происходящее. Им, еще не наученным злом, и в голову не приходило броситься мне на подмогу. И я, дрожа от страха и боли, на ватных ногах пошла за клетчатым дядькой в яблоневую глубину.

– Ну и как тебя зовут, красавица? – властный провожатый, неожиданно став ласковым, привлек меня к себе и обнял, его пальцы противно заскользили по телу, сжали грудь…

– Дяденька, не надо! – изо всех своих девчоночьих сил я отпихивала от себя волосатые руки, задыхаясь от незнакомого запаха, но клетчатый держал крепко.

– Дяденька, отпустите! – я, наконец, горько заплакала, уже не надеясь на спасение.

Неожиданно волосатые тиски разжались, дядька шумно выдохнул и оттолкнул меня со словами:

– Ладно, беги, твое счастье, девка.

Ничего не понимая, я кинулась к ребятам, к дороге, к дому… Как мы бежали, как мы летели, как мы кричали от счастья! Но больше на Ангарский не ходили, а в скором времени, стремительно вырастая из детства, потеряли интерес и к другим нашим хождениям и сидениям: новогодние городские елки, киношные радости в «Мирке», полуночные «страшные» рассказы на теплой лестничной площадке нашего общего дома были забыты, казалось, навсегда. Но мало ли что когда-то казалось. Нынче понимаю: детство – самая крепкая, сотканная из наивных воспоминаний, реальность.

Дня через три после случившегося Толик вышел на улицу с красно-синим синяком под глазом, с разбитыми губами, зато в новенькой синей футболке с белой окантовкой по вороту и рукавам. О происхождении боевых ран говорить отказался, но ребята мне все равно рассказали: ходил в сад к Ангарскому пруду «выяснять отношения» со сторожем. Синяки и ссадины – это еще что, а вот от «яблочной» майки одни клочья остались…

Мать Толика, хоть и сильно его поругала, но, что делать, купила взрослую футболку – заветную мечту любого мальчишки.

…Он умер скоротечно от случайного заражения крови через двадцать лет.

Я узнала об этом, вернувшись из долгой командировки. Анна Павловна, мама Толика, открыла дверь на мой звонок и без слов заплакала.

Потом мы вышли во двор, я не знала, как утешить старую женщину, сказала невпопад:

– А качелей уже нет… Помните наши качели?

– А ведь Толик любил тебя, Таня, – словно не слыша, молвила Анна Павловна.

Вдруг спохватилась:

– Белье надо снять, – и заспешила к веревкам, натянутым между железными стойками на том самом месте, где когда-то мы с Толиком и другими детьми летали на качелях. Подсиненные пододеяльники и простыни, свисающие почти до самой травы, показались неким странным занавесом, закрывающим от нового времени прожитую нашим домом жизнь. Анна Павловна сняла белье – и словно раздвинулись сияющие ткани бытия…

 
Когда он умер, улеглось на дно
Земли его оплаканное тело,
А вот душа…
Как ей и суждено,
Искать покоя долго не хотела.
 
 
Она туда являлась по ночам,
Где без нее и плакать не умели.
Где во дворе скрипели невзначай
Сухие деревянные качели.
 
 
Душа садилась в легкое седло,
Но, не имея тяжести и силы,
К веревке прилепив одно крыло,
Другим крылом себя же возносила.
 
 
Девятым утром, словно чуя взгляд,
Мать вышла, дряхло встала пред зарею,
Глядит: качели медленно летят
То к небу, то к земле, то над землею.
 
 
Смотрела мать непомняще, темно,
Когда же к векам горний свет прихлынул,
Увидела, что видела давно,
Да позабыла: молодость и сына.
 
 
Спокойно стало старческой груди,
И, не страшась безмолвного катанья,
Сказала мать: «Смотри не упади,
А я пойду готовить поминанье».
 
 
Пришли соседи, потревожив жизнь
И смерть в дому застольем неудалым, –
Качели все летали вверх и вниз
Между землей большой и небом малым.
 
 
А мать им помогала, как могла,
Всей силою открывшегося зренья,
Как будто жизнь саму превозмогла
И тихо привыкала к обновленью.
 

Ах, старые женщины! Не знаю, не ведаю, как обогреть вас в своих воспоминаниях…

Мария Гавриловна и Мария Артемовна даже летом носили валенки. Однажды я спросила:

– Что, холодно?

– Холодно, холодно…

– Да ведь жара!

– А нам морозно…

Лавочка эта общая, на которой бабушки сиживали, до сих пор жива, не рассыпалась в пух и прах, только еще больше притулилась к забору. Теперь она пустует. Наверное, это навсегда.

Скамейки возле подъезда дома на улице Штеменко, где я живу теперь, и вовсе нет. Лишь два кирпичных столбика-основания напоминают о временах бабушкиных сидений да поглядений. Самое интересное, что не тати бездомные, а соседи-жильцы разорили скамейку, спасаясь от сквернословия и горлопанства полуночного пьяно-наркушного люда под окнами.

Без доброй досужести местных бабушек чего-то во дворе не стало, если не важного, то привычного: ни их самих не видать, ни разговоров-шелестов старушечьих не слыхать. Я, бывало, проходила мимо и ловила укромные беседные фразы, вроде: «Нет и нет, нет и нет его до утра, а доча-то плачет…». Или: «И как жить детушки наши без нас будут при новых-то порядках?». Дескать, кто их защитит, детушек-то…

А может, потому бабушек у подъездов не видно, что они ныне работают-«пашут» на детей и внуков кто где: метут дворы, сидят на перекосившихся дровяных ящиках у магазинов, торгуя жареными семечками или домашним старьем. Некоторым в жизни повезло, это сразу видно по тому, как старушки весело-приманчиво подзывают прохожих к горкам картошки или яблок:

– Берите, недорого, с нашей дачи, не из магазина!

«Наша дача» означает, что все бабушкино семейство землей занимается, не ленится, и я всегда стараюсь обрести плоды от чьих-то дачных трудов, обязательно. В память об отцовском саде-огороде.

В последнее время замечаю, что скамеечные поглядения переместились от домашних подъездов в троллейбусы и трамваи. Сидят старики и старушки у светлынных окошек, улицы разглядывают, наивно-приметно утаивая главное занятие – внимательное любование кипящей вокруг них троллейбусно-трамвайной круговертью. Знакомятся друг с другом, сдруживаются на короткое время поездок… Разговоры все те же: о новом времени, о детях-внуках, о жизни-смерти. Смело беседуют, без остраски, не боясь молодых усмешек и оговорок: в троллейбусах-трамваях старых людей много, это их законный транспорт. Ежели что – навалятся на обидчиков вместе, кому-то, может, и не поздоровится.

Но никто не обижает старших, разве что иной дюже умный молокосос попробует пройтись тщедушным голоском по сталинскому ли времени или еще по чему-либо давнему, дорогому… И тут же сам, вроде как бы даже и стыдясь, ретируется. Как и водится издавна: с глаз долой, из сердца вон.

А еще бывают поглядения поликлинически-больничные, парково-аллейные, магазинно-базарные… И всякий раз старики в своих старинных немодных одеждах кажутся мне самыми нарядными: ведь я словно гляжусь во всепрощающие родительские очи, а родители глядят на меня из своей Вечности.

Как-то перед Пасхой, возвращаясь с кладбища после обихаживания родных могилок, услышала в автобусе разговор двух стариков.

– Кладбище-то как разрослось… Совсем ведь близко к дороге придвинулось. Тесно стало.

– Да, мрет народ. Но для нас земли еще хватит, нам – скоро…

– И так – по всей России. Я читал, народу по миллиону в год умирает. И все больше молодые уходят. Когда такое было?

– Зять у меня дальнобойщик, почитай, всю Россию объехал, так он говорит, что вместо сел – кладбища везде.

– Видать, мы с тобой не так воевали, зазря, значит, и опосля старались для детей…

– Да нет, у меня дети выросли неплохие, а вот внуки… Свои ведь, а навроде чужих. Не в дом несут, а из дома. И как жить будут?

– Да, да… Хоть бы уж похоронили по-человечески.

Я с болью в сердце слушала горькие стариковские речи. И как, чем успокоить древних дедов? Неожиданно для себя самой склонилась к их сокровенной беседе:

– Папаши, вы не расстраивайтесь. Мой отец тоже умирать боялся, говорил, ему не на кого Россию оставлять. А когда узнал, что я сама ремонт в своей квартире сделала, приехал, посмотрел и сказал: «Ну, теперь я за тебя спокоен». И вы будьте спокойны, свои никогда чужими не станут, а плохое обязательно перерастут…

Послушали меня деды, попереглядывались, головами покивали, а на выходе из автобуса попрощались – как прощения попросили:

– Ты уж, дочка, не обижайся, мы это так, по-стариковски грустим, – сказал один, а второй добавил:

– За своими гляди хорошенько, сама, поди, уже не молодая…

Да, давно я уже бабушка-гляделка, радуюсь-не нарадуюсь внучке. Потому, наверное, не уходит из памяти собственное детство: Сталинград, дом и школа № 14 – одна на всех, лишь Лена и Вера Поповы учились в 53-й. Может, оттого, что держались по этой причине особняком, они были, не в пример остальным, круглыми отличницами, а Вера даже стала лауреатом Государственной премии России. Это было в последний год правления Ельцина, а упоминаю я об этом потому, что на приеме в Кремле по случаю вручения премии Ельцин поцеловал нашей Верочке руку.

Летом она с семьей приехала из своего Покрова к родителям, мы сели в саду на скамеечку и поговорили.

– Я смотрю на детей и понимаю, что Россия сильна своим крепким семенем. Потому что дети рождаются с хорошей душой. Потом, конечно, обрушивается на них поток грязи жизненной…

И Вера продолжала:

– А вот наше послевоенное бедное время дало нам много света. Органически передавалось священное отношение к земле, мы болеем ею… Я до сих пор не могу пройти спокойно мимо стариков-нищих, сердце сжимается. Их столько сейчас в России! Каждая встреча с ними оборачивается слезами, потому что всем подать невозможно, а не подать – тоже невозможно.

– Поди, слезы льешь все время по прошлому?

– А ты как думаешь? Прошлое надо любить, это наши предки, наши корни. Я не понимаю, как можно жить без корней?

– Скажи, а ты предков чувствуешь?

– Да, и это почти мистика. Когда я проезжаю Филоново, где у меня бабушка с дедушкой похоронены, я всегда просыпаюсь в пять часов утра. Ни разу не было, чтобы не проснулась. И в этот раз тоже. Вроде устала, ремонт дома делала, три дня не спала, радовалась, что высплюсь в поезде, упала на полку, уснула. Вдруг просыпаюсь и сама себе удивляюсь, почему я проснулась? Неужели опять Филоново? Смотрю – действительно, Филоново!

– Ангел-хранитель напоминает душе о святом, взывает к душе…

– Да, по-моему, люди, которые теряют связь с прошлым, значительно беднее, им тяжелее жить, наверное.

– Вера, как же ты стала лауреатом Госпремии?

– Сама не знаю. Единственное мое каждодневное правило – все делать хорошо, а плохо само получится.

Вера, что называется, пошла по стопам своих родителей. Закончила Московскую ветеринарную академию, во время учебы определилась и решила заняться вирусологией. Диплом защитила у знаменитого профессора Свет-Молдавского в институте онкологии на Каширском шоссе. Начинала изучать проблему лечения рака повышенными температурами. Но распределилась после учебы в Покров, в центр вирусологии. И опять встретилась со знаменитостью – с профессором Сергеевым, который стал ее научным руководителем.

– Вера, а все же: как премию заработала?

– Работать было прежде всего интересно, а то, что интересно, то перспективно.

– А о чем работа была?

– Ну, это для тебя будет скучно!

– Совсем нет! Хотя к стихам вирусологию не приравнять…

Ее работа называлась «Разработка средств диагностики и специфической профилактики против классической чумы свиней». Это заболевание первой группы опасности, и, конечно, учитывая большую территорию России, чума свиней может наделать больших бед, особенно среди дикой фауны, среди кабанов, там существуют постоянные очаги этой болезни.

– Для человека это опасно?

– Нет, но чума свиней наносит огромный ущерб сельскому хозяйству. И такие страны, как Америка или Голландия, сначала безуспешно потратили значительные средства на искоренение болезни, а потом вырезали все поголовье, сразу.

Вера работала не одна, и поэтому, может быть, всего за десять лет удалось разработать диагностику и найти способы профилактики чумы и для домашних свиней, и для живой природы. Созданы очень хорошие препараты, которые уже закупает у нас заграница.

– Взялась, одним словом, за проблему по-мужски?

– По-моему, по-мужски у нас нынче все женщины работают!

– Это да…

В Кремле Ельцин действительно Вере поцеловал руку, а на фуршете сказал ученым:

– Государственная премия вручается однажды в году, награждаемых человек триста пятьдесят – триста семьдесят, но вас мы решили наградить отдельно: и потому, что у меня к вам особое отношение, и потому, что работа у вас такая – уникальная! Благодарю вас.

Я смотрела пленку с записью: Вера со слишком прямой (словно деревянной!) спиной, на высоких каблучищах, в лице – ни кровинки. Впрочем, она всегда была бледная. Ученая.

Что еще о ней рассказать? Она счастлива, но трудным счастьем. Первый ребенок у Веры родился больным, она попросила у мужа развода, не хотела быть обузой. Сколько усилий предпринял Владимир, чтобы, может быть, и психику Веры поддержать, и вернуть ее к жизни! Ребенок стал их общим счастьем, плохих ведь детей не бывает.

Школа наша находилась у самого дар-горского базара. Дорога казалась долгой, особенно зимой или в распутицу: ходили закоулками, где тротуаров сроду не бывало, а снега и грязи – вдоволь. В школьной раздевалке длинными рядами стояли валенки в калошах и резиновые сапоги, и после уроков вечно недовольная тетя Мотя долго держала нас в очереди, придирчиво доглядывая, в свои ли впрягаемся сапоги или валенки.

Обувь на нас, по выражению мамы, горела.

– Не напасешься, – жаловалась она соседкам, – у других дети как дети, а мои гойды какие-то!

А как было не гойдать по канавам да колдобинам, по садам чужим да огородам! Еще и в походы ходили – далеко в степь, за кладбище. В те времена там росли тюльпаны. Сейчас, может, где и попадутся случайно, а ведь в детстве тюльпанов было много. Да и позже, когда я уже с маленьким сыном ходила гулять в степь, они желтели и алели и справа, и слева, и далеко впереди, то появляясь совсем рядом, то прячась от нас – словно играли.

Написала:

 
Напрасно ль я в страданиях вострила слух и зрение?
Не мне ли нынче выпало без выспренних затей
По высшему велению, по своему хотению,
Смеясь, следить за играми тюльпанов и детей?
 

И в голову прийти не могло, что, может быть, мелькая по сторонам, тюльпаны отводили нас от гибельных мест, ведь не только ржавые стреляные гильзы и патроны хранила послевоенная дар-горская земля, а и снаряды целые, и – вдруг! – мины… Находили же мы в детстве и ремни с пряжками армейскими, и гильзы, и даже кости, думали: может, человеческие? Играли в войну – почти всамделишную, потому что окопы были настоящими, ружья, правда, деревянные, братнего изготовления. Родителям ничего не рассказывали, понимали: больше в степь не пустят.

Война была совсем рядом: что ни день – военные вывозили за город неразорвавшиеся бомбы и снаряды, взрывали их вдали от жилья. Одна такая бомба долгое время тупо торчала, чуть накренясь, из земли недалеко от нашей школы. Вокруг – дома, люди, а бомба – торчит. Говорили, что она неопасная уже, пустая… А я помню ее гладкие черные бока, на которых – ни ржавинки. Пустая? Как знать… Но торчала долго.

Однажды я увидела, что некрасива, у других девчонок – талии и ноги, у меня же – ни того, ни другого. А ведь в совсем маленьком детстве мечтала быть балериной, даже снилась себе белоснежной, летучей. Вертелась перед зеркалом: толстая! Пожаловалась матери:

– Почему я такая?

Матушка засмеялась:

– Рано тебе красоваться! Знаешь ведь про гадкого утенка?

Сказку Андерсена я читала, но до сей поры себя с ней не соотносила.

– Но это же сказка, мама!

– Ну, спортом займись, скорее вырастешь.

В спортивную секцию попроситься было боязно, к тому же я не знала, в какую именно. Придумала ходить в спортзал в одиночку: он никогда не закрывался, и находилось время между школьными занятиями и вечерними тренировками, когда здесь никого не было.

Помню, полы в зале всегда были дочиста вымыты после школьного дня, и эта свежесть зеленого цвета (почему-то красили полы зеленой краской) давала мне ощущение праздника. Я качалась на кольцах, сторожко ступала-ползала по бревну, подтягивалась на брусьях. Но больше всего мне нравилось танцевать, изобретая всякие прыжки и повороты.

Во время такого самодельного танца меня увидел учитель физкультуры Юрий Яковлевич Шерстобитов.

– Ты что здесь делаешь одна?

– Только маме не говорите! Она думает, я в секцию хожу…

– А почему же не ходишь?

Я молчала. Учитель догадался:

– Стесняешься? Ну, ладно, погоди, пойду переоденусь.

Его кабинет с фанерными стенами находился рядом, и вскоре учитель появился в необыкновенно красивом спортивном костюме: синем, с яркими белыми полосками. Ведь Юрий Яковлевич когда-то был чемпионом России по гимнастике, костюм оттуда, из чемпионской замечательной жизни.

– Ну, давай побегаем! – и Юрий Яковлевич легко побежал по кругу, я за ним в своих широких сатиновых шароварах и резиновых тапочках.

Так началась моя гимнастика. У меня появилась форма: трико, чешки, узкие маечки и трусики, но главное – на занятиях все получалось! И вскоре Юрий Яковлевич отвел меня в гимнастическую школу к тренеру Владимиру Ивановичу Скале. О, эти изматывающие, эти любимые тренировки! Ничем другим я уже не могла жить, только гимнастикой.

Разве забудется день, когда я ступила на огромный ковер гимнастического зала в институте физкультуры? Заиграла музыка, и я побежала, полетела, закружилась в вольных упражнениях! Это были первые в моей жизни спортивные соревнования. Потом они повторялись еще и еще, и вскоре я стала второразрядницей, начала готовиться к сдаче перворазрядных нормативов, даже была чемпионкой области, но с гимнастикой все же пришлось расстаться, и вот почему.

Во-первых, со всего маху упала на бревно, было так больно и так зашлось дыхание, что показалось – умираю. Появился страх, тренировки становились мучительными. Во-вторых, из-за неуемной приверженности к чтению у меня развилась близорукость, «подарившая» очки. «Очи ясные», – хихикала подружка Нина. Я же была в отчаянии: очкариков презирали, да и красивой теперь точно не быть…

Как-то Юрий Яковлевич позвал к себе в кабинет и показал записку от Скалы, в которой, кроме всего прочего, была фраза: «Обрати внимание на Таню Бойко, эта может быть хорошей гимнасткой, верни ее в школу».

– Не вернешься? – спросил учитель.

– Но я не могу, Юрий Яковлевич! Правда, не могу. И мама не разрешает.

– Ну, раз мама не разрешает… А жаль.

Мне очень понравилось, как он это сказал, – словно похвалил.

Какая я? Вопрос не давал мне покоя. Я по-прежнему сравнивала себя с другими девочками и казалась то страшненькой, то красавицей, то умненькой, то дурой.

Самооценка мотивировалась крайне высоко, чуть ли не решением вечного вопроса: зачем люди живут на свете? Да, именно так: в чем смысл существования рода человеческого и главное – меня, маленькой Тани: то ли умной дурнушки, то ли глупой красавицы?..

(К двадцати трем годам основные вопросы бытия были решены: я превратилась в прекрасную трепещущую замужнюю женщину, у меня родился ребенок, появился свой дом. Откуда ни возьмись пришло ощущение власти над смыслом жизни: я захватила, присвоила его, стала им повелевать… О, как я ошиблась! Почти навсегда.

Но надо было продолжать жить – в полной душевной разрухе, в бабьем одиночестве. Бродяжка-поэзия в лохмотьях иллюзий – однажды я увидела себя такой в большом зеркале общественной бани на Богунской.

Парные только входили в моду, народ активно оздоровлялся, не помышляя об экономике и политике, и потому в бане яблоку негде было упасть.

Сбросив, не без стеснения, условности и одежды, я оказалась во влажной, горячей толпе, окутанной потоками воды, шампуня, мыла, смеха, беззаботности и лени… И в одно мгновение все о себе узнала и поняла. Я узнала, что смысл моего бытия – быть вместе с другими, такими же, как я. То есть почти такими же. Некоторые женщины выглядели намного красивее, в этом я убедилась сразу же. Другие казались самыми обыкновенными – и таких было большинство.

Я поняла, что никогда не была и не хотела быть иной, чем каждая из моих собанниц, между собой незнакомых и все-таки отроду близких-близких. Все мы сестры.

Таким вот странным, но житейски нужным откровением стала для меня баня – не парнáя, а – духовная.)

Лучшие ученики переписывались с иностранными школьниками. Директор сам назначал, кто будет «дружить» с Венгрией, с Чехословакией, с Румынией. Мне такое счастье не светило, я ведь не была круглой отличницей, как когда-то в 56-й школе. А переписываться очень хотелось! Немногие счастливчики хвалились почтовыми марками, значками, открытками и прочими яркими сувенирами из-за границы, простые же смертные томились наивной завистью. Я в то время начала собирать марки, заграничные адреса были просто необходимы! Но где их взять? Да не зря же говорится: голь на выдумки хитра.

Сочинила письма в Пекин, Будапешт, Бухарест, Прагу и Софию и послала их по придуманным адресам, например: «КНР, Пекин, школа № 14». Марок налепила побольше: все же заграница! Наверное, поэтому три письма – в Пекин, Прагу и Будапешт – дошли, и, на удивление скоро, я получила ответные послания. Не в пример нашим иностранные конверты были даже изнутри украшены разноцветными бумажными подкладками, а сами письма написаны на прекрасной блестящей бумаге.

Ни имен, ни адресов, ни писем – ничего этого не сохранилось с тех детских лет, но какое-то время в доме еще находились разные безделушки вроде брелоков и переводных картинок, потом и они пропали. Зато у меня появилось несколько альбомов заграничных почтовых марок, которые перекочевали потом в Волжский к моим племянникам Игорю и Олегу.

Дольше других в иностранных друзьях оставался китайский мальчик, старшеклассник из Пекина. Но однажды он прислал короткую записку, в которой извещал о прекращении переписки. В их стране, писал мальчик, начался «большой экономический скачок», и теперь все свои силы он будет отдавать только родине, для чего переезжает в деревню – жить и работать в трудовой коммуне. Вероятно, сообщал далее мальчик, когда-нибудь он снова сможет мне написать, но не теперь: теперь главное – «большой скачок». На этом наша переписка закончилась.

Жаль, что ни одного письма я не сохранила ни от девочек из Чехословакии и Венгрии, ни от мальчика из Китая. Но что я могла понимать тогда, шестиклассница провинциальной русской школы? Разве знала я, что жизнь не бесконечна и надо хранить каждое ее мгновение?

И даже слезное школьное воспоминание о тихом безответном Юрке Пехтереве, по кличке Пехтерь. Так и вижу его, одиноко сидящего на последней парте в третьем ряду, некрасивого, худенького, с растерянными глазами, стесняющегося своей перелицованной застиранной рубашки. На полу возле парты – всегдашняя вязаная авоська с бутылками кефира.

Пехтерь жил далеко от школы – на Яблочном поселке, почти рядом со мной, а там еще не было магазина, да и на Дар-горе и хлеб, и молоко разбирались с утра. Вот Юрка и покупал кефир в школьном буфете и поскорее шел домой со своей звонко-стеклянной ношей. Может, поэтому и не занимался ни в каких кружках и секциях?

Девчонки Юру не замечали, мальчишки открыто высмеивали. А он – что он мог? Безответно терпеть.

Только однажды я видела, как Пехтерь плакал в своем углу во время большой перемены. Смотрел невидящими глазами в стену, по болезненно-бледному лицу текли слезы. У ног рядом с авоськой валялись бутылки с проткнутыми фольговыми крышками, через рваные дырки вытекал кефир – вперемешку с чернилами.

– Дураки! – закричала я неизвестно на кого. И действительно, никто не признался в содеянном. Юрка молча собрал разоренные бутылки и вынес на школьную помойку. Наверное, дома его наказали.

Больше вязаной авоськи мы не видели: Пехтерь прятал кефир в свой старый парусиновый портфель.

Постепенно эта история забылась, а Юркино горе во мне осталось. Может быть, не только во мне.

Самый первый телевизор в доме появился в нашей квартире, и это никого не удивило: отец был директором, зарабатывал больше, чем остальные сотрудники ветлаборатории, и наша семья считалась богаче других. Святая наивность! Ведь все тогда жили одинаково, точнее – под сенью государства. А что же ныне? Все сами по себе… Думали ли мои родители да и все другие советские люди, как изменится страна, истоком личного богатства в которой станут не профессия, а ловкачество и хваткость? Хотя это до поры до времени. Знаю: Русское бытие вернется на крýги своя, а пока…