Текст книги "Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы"

А тут и тайна праздника раскрывается. От исписанных, черканых-перечерканых воспоминаниями черновых листов исходит слабый аромат: цветов ли, трав ли, малины-смородины ли, а может, и ладан-винограда… Еще не веря, подношу черновики к лицу – благоухают! И никакой метафоры, никакого преувеличения: запах до того настоящий, что ощущаю каждую его струинку. Так в нечаянно составленном и оттого еще более прекрасном букете тонко чувствуется нектар каждого цветка. Может быть, в лиственном гербарии черновиков благоухают воспоминания самой природы, сохраняющей себя в моем сочинении среди цветов, трав, деревьев – рядом с родными людьми?

На празднование 60-летия Победы в Волгоград среди прочих гостей приехала московская поэтесса Людмила Шикина, теперь уже лауреат Всероссийской литературной премии «Сталинград». Эту премию мы получали вместе: Людмила Шикина, мой друг поэт Владимир Мавродиев и я. После приема у губернатора я повезла Людмилу в Пятиморск-на-Дону, где стоит Поклонный крест в память о Сталинградской победе.

Машина миновала центр Волгограда, покатила по зацарицынским улицам, повернула к Казанскому собору и двинулась через Яблочный поселок к повороту на ростовско-калачевскую трассу.

– Где это мы? – полюбопытствовала гостья.

– На Дар-горе, скоро дом родительский проезжать будем.

– Дар-гора? Отличное название для книги!

Надо же, а я и не замечала. С десятилетнего возраста жила здесь, столько событий житейских связано с Дар-горой! А вот книгу сочинить ума не хватило.

Между тем о Дар-горе написано много, история поселения и трагична, и радостна одновременно – по-русски. Место это высокое, а поскольку дареное, то и назвалась слобода естественно и просто: Дар-горой. Кто же и кому подарил благодатную землю? Именно благодатную, плодородную, в которую палку сухую воткнешь – и та зацветет. А история такова.

В 1901 году в Царицыне случился большой пожар – может быть, самый страшный за всю историю города. Начался он с Волги, с деревянной барки-беляны, груженной лесом и смолою, вмиг перекинулся на другие суда, на береговые склады – и запылал город, вся Зацарицынская слобода почти полностью выгорела.

Обездоленных погорельцев своей державной милостью одарил Николай II, пожаловавший 10 000 рублей из царской казны на восстановление сгоревших улиц и застройку ближнегородских, то есть окраинных, земель.

Молодой газетный репортер, будущий русский писатель Александр Куприн рассказывал в очерке «Царицынское пожарище»: «Только по огромности опустевшей площади можно судить о небывалых размерах пожара. Сгорело все до последней соринки».

И в этот же год в жизни Царицына произошло великое событие: был заложен памятный камень на месте будущего строительства кафедрального собора Александра Невского. Теперь, спустя столетие, можно по-всякому комментировать оба события, но внутренне не выглядит ли эта история следующим образом: пожар явился великим испытанием для царицан, а закладка православного собора дана была Господом как надежда и помощь в преодолении этого испытания? Отстраивался после пожарища город, и, несмотря на нужду, горожане, в том числе и погорельцы, жертвовали на строительство храма.

К 1918 году, когда состоялось его освящение, следы страшного пожара 1901 года да еще двух, поменьше, случившихся в 1902 и 1903 годах, поросли травой забвения: Царицын размахнулся и вдоль Волги, и вширь. Эта уходящая вдаль степная ширь была отдана погорельцам на поселение. Так явилась миру Дар-гора, обитатели которой вскоре прозвали ее солнечной, а дальние ее слободки – Яблочной, Садовой, Сосновой.

Раньше ведь, когда имена давали поселениям, в самый корень глядели, вот потому Дар-гора такая – Садово-Яблочно-Сосновая! В общем, солнечная. В нашем доме каждое лето стекла были заклеены старыми газетами, которые мы с братом, зевая, вычитывали вдоль и поперек, а открытые настежь-насквозь балконная и входная двери едва упасали от знойной духоты. Но зато окрест росли деревья!

Мы переехали в новый восьмиквартирный дом на Дар-горе, на улице Ардатовской, в 1957 году. Дом строили специально для нас и других семей сотрудников ветеринарной лаборатории: она располагалась рядом, всего в двадцати шагах. По другую сторону находился пустырь, которому вскоре предстояло превратиться в большой общий сад. Наконец-то мечта отца исполнилась: он завел на нашем участке огород, посадил яблоневые, вишневые и абрикосовые деревья, кусты малины, смородины, крыжовника. Но самой любимой была виноградная лоза.

Она была непростая, эта лоза – прямо из Грузии. Ее привез из своего горного села один из наших соседей – дядя Коля Цирикидзе, и вскоре грузинский виноград разросся вдоль общего сада, оплел общую беседку.

На каждом садовом участке появился свой маленький виноградник. Лоза привыкала к новой земле, а мы привыкали к лозе – конечно, под приглядом дяди Коли.

Гроздья были темные, но все равно вкусно поблескивали на солнце, и мы, дети, еле-еле дожидались того первоосеннего времени, когда можно было лакомиться диковинной сладостью. Ягоды были непривычно терпкими: виноград оказался винным.

Позже разжились и другими сортами, самым любимым из которых был «дамский пальчик». Его тоже привезли откуда-то издалека и тоже полюбили, но винная лоза была царицей.

В хорошие годы ставили вино, которым по-соседски хвалились во время праздничных застолий. А лучшим виноделом считался дядя Коля Цирикидзе, об этом и о многом другом мы узнавали из взрослых разговоров.

Дядя Коля был военным. Он и квартиру в нашем доме получил потому, что служил в военном гарнизоне – Прудбое. Раньше – и сразу после войны, и спустя годы – существовало хорошее правило: в каждом построенном доме предоставлять жилье семьям военных.

Цирикидзе изъездили почти всю страну, пожили в разных гарнизонах. И вот приехали в Сталинград.

Прудбой от города далеко, и я часто видела, как за соседом приезжал военный «газик», чтобы увезти на весь день, а тетя Зина непременно уговаривала солдатика-водителя зайти позавтракать. В крайнем случае выносила ему сверток с чем-то вкусно-домашним…

Цирикидзе был высокий, с красивыми усами, и очень сильный. Когда в нашем общем дворе мой отец объявлял очередной уборочный субботник, дядя Коля оказывался первым.

Теперь вспоминаю: и большие, на железных тросах, качели, и кружевно-дровяную беседку, и каменные дорожки, и круговой забор с весело журчащей калиткой – все делали мой отец и дядя Коля. Конечно, и другие мужчины трудились, но эти двое – больше других.

А как они играли в волейбол! Это были мои первые спортивные уроки, приведшие через много лет в волейбольную команду нефтяного техникума. А еще мы ходили в степные походы, ездили в пионерские лагеря – и всегда нас провожали и встречали мой отец и дядя Коля.

Не помню, как называлось грузинское село, где он родился, а вот тетя Зина, его жена, происходила из Рязани – там Цирикидзе учился в военном училище, там и женился.

Их дети Саша и Лена были младше меня и брата, но, пока мы вместе росли в общем нашем винограднике, как-то незаметно сравнялись. Лена, конечно, казалась красавицей с длинными-предлинными каштановыми косами и яснопрозрачными глазами, а Сашка – черный, огненно-взрывной, веселый, ладный. Мы дружили первой детской дружбой, которая никогда не забывается: Толя, Валя Гера и Таня Тарабрины, Вера и Лена Поповы, Женя и Лариса Якушенко, Лена и Саша Цирикидзе, мой брат Витя и я. Наш восьмиквартирный общий дом был самой настоящей малой родиной.

А большая наша Родина тоже жила общей, по-древнему многобратской, жизнью и ведать не ведала о грядущих переменах. Когда же они наступили, мы были уже совсем взрослыми людьми – у каждого свои заботы, обретения, потери. Свои семьи, свои дома. В общем, все как у людей: старые родители поумирали, у нас родились свои дети, появились внуки.

Цирикидзе уехали из Волгограда задолго до нового времени, дальнейшая их судьба почти неизвестна. Правда, наши общие домашние всезнающие бабушки рассказывали, что кто-то случайно встретил на юге Лену Цирикидзе, и она будто бы поведала и о смерти родителей, и о своем одиночестве. А Саша вроде бы стал военным, как и его отец… Кажется, живет в Грузии.

Так ли это, я не знаю. Но почему-то уверена, что он помнит отцовскую виноградную лозу, долгие годы царившую в нашем общем сталинградском саду. Она всем нам была желанной, древняя грузинская лоза, гостеприимно принятая на древней русской земле, как Божия посланница солнечной радости.

В начале сентября 2008 года, то есть в самый разгар войны Грузии против Южной Осетии, я находилась в Хосте – в восемнадцати километрах от границы с Абхазией. Было страшно: Южная Осетия где-то рядом, там – смерть… Кто остановит войну? Я спрашивала себя и сама же отвечала: мы, Господи.

Несколько раз наблюдала, как в сторону Адлера двигались военные эшелоны: техника, солдаты. Телевидение подробно рассказывало о том, как проходила объявленная президентом Медведевым известная нынче военная операция «Принуждение к миру». Наконец, оклеветанная и ошельмованная антинародным режимом Саакашвили русская армия остановила грузинских убийц и спасла осетинскую землю от полного уничтожения. Спасла территорию Святой Руси, ибо происхождением мы – и осетины, и русские – этнические русы. И грузины – тоже. Позднейшая история тоже говорит о нашей родово-духовной близости: Грузия добровольно вошла в состав Российской Империи в 1801 году, после того, как 17 ноября 1800 года грузинский царь Георгий XII обратился к императору России Александру I с «прошением на коленях», в котором просил принять свой народ в «вечное подданство».

Об этом великом для грузин времени напоминает Татьяна Грачева в своей замечательной книге «Святая Русь против Хазарии», она пишет о том, что главной причиной, побудившей русского царя удовлетворить прошение Грузии, были не имперские амбиции, а долг по отношению к православным братьям по вере, оказавшимся на грани полного уничтожения демографически, религиозно, политически.

А что сегодня? По мнению Грачевой, предназначением России сейчас (впрочем, как и всегда) является Вселенская защита веры Христовой. Именно поэтому Запад боролся и будет бороться против России как против единственной преграды на пути установления царства антихриста. Мы не просто другие, мы духовные антиподы Запада. Грачева уверена: события в Осетии для всех сделали очевидным тот факт, что идет откровенная масштабная подготовка к войне с Россией, а Грузия и Украина нужны как плацдармы для этих милитаристских приготовлений и размещения там баз НАТО. Плацдармы, кстати, не только военные, но и духовные, поскольку и там, и там сделана ставка на раскол Православия и, что трагичнее всего, на войну православных против православных.

А я знаю сейчас и навсегда, что Бог поругаем не бывает: вот и Киевская Русь снова с нами! А может ли быть иначе? Уверена: к давним историческим реалиям дружбы с Россией вернётся и грузинский народ. Но сколько потерь!..

Лет тридцать назад в мою черновую папку влетела выпущенная пространством-временем строка:

 
Мы с тобою словно перед катастрофой…
 

О какой катастрофе предупреждала Вселенная?

Строка стрелой ударила в сердце и осталась в нем, и я теперь только понимаю: без боли стрелу не вытащить, она обязательно заберет частицу сердца – как в последнем бою.

И все-таки нынешнему бытию, высокоспособному на зло, не осилить самых простых и ранних моих воспоминаний – например, о виноградной лозе. Снова и снова я погружаю ладони в ее глубокую листву и вглядываюсь в зарождающиеся гроздья…

Не хочу думать, что 8 августа Саша Цирикидзе был среди тех, кто с оружием в руках вошел в Цхинвал… кто оскорбил насилием мирную землю… кто растоптал солнечную лозу…

Я никогда не была в Южной Осетии, но она – во мне. Как и вся моя великая страна, которая защищает и спасает живые души. Дарит им надежду. Поминает ушедших добром.

Сегодня это мы, Господи.

Не на страже ли русской народности стояли все истинные властители русского Отечества во все времена? Окинем взором памяти минувшие столетия, вспомним имена Ольги и Святослава, Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха, Андрея Боголюбского и Мстислава Храброго, Всеволода Большое Гнездо и Александра Невского, Данилы Московского и Дмитрия Донского, Александра III, Иосифа Сталина, Леонида Брежнева. Их исторические деяния утверждают: мы наследники славян, которым в древние века принадлежала Европа.

«Западом и наказывал, и накажет нас Господь, а нами и в толк не берется… Как развратился Запад? Сам себя развратил: стали вместо Евангелия учиться у язычников и перенимать у них обычаи – и развратились, – писал святитель Феофан Затворник. – То же будет и у нас: начали мы учиться у отпадшего от Христа Запада и перенесли в себя дух его… Захотим – и прогоним западную тьму. Не захотим – и погрузимся, конечно, в нее…»[3]3
  Великие мысли, краткореченны: Более 4000 изречений святых отцов и учителей церкви. Спб., 2001. С. 528.


[Закрыть].

Наш выбор, братья и сестры. У нас есть то, о чем сказал когда-то великий русский святой Александр Невский: «Не в силе Богь, но въ правде». И каждый русский, каждый славянин слышит этот голос в сердце своем.

Давайте спросим себя: для чего мы здесь? Прекрасно ответил на этот вопрос Василий Андреевич Жуковский: «Для того ли, чтобы предаваться разнообразным впечатлениям внешнего, принадлежать каждому вполне на минуту, и потом вполне, – вслед за сими быстрыми минутами, как они, – исчезнуть? Если бы это было так, то можно было бы утвердительно сказать, что мы создание случая, который сам есть нечто несущественное.

Нет, мы здесь для Бога. Тот, Кто, создав нас, вложил в нашу душу стремление Его постигнуть и с Ним соединиться, не мог нас ни для чего иного создать, как для Самого Себя. Так говорит здравый философствующий ум. Но он только угадывает истину; Откровение являет ее в самом факте. Мы созданы Богом для Бога, мы помещены Им в этом мире, где каждому из нас Он указал свое место и свой круг действия для того, чтобы посреди сих изменяющихся, мгновенных, нас увлекающих явлений постоянно искать Бога, неизменно к нему стремиться, и в Нем Одном пребывать мыслию, волею и действием; для того, чтобы все сии вечные, но отрывочно в разные мгновения временного бытия собранные о Нем понятия, сие извлечение вечного из временного, слившись с душою, по существу своему с ним однородною, ее очистили, возвысили, преобразовали и с нею на всю вечность перешли в иную, высшую жизнь… Он Один, молитвою призванный, может отвесть нашу душу из бездны искушения, на краю которой идет дорога нашей земной жизни, и подать ей руку, когда упадшая в эту бездну, она призовет Его, утопая»[4]4
  Цит. по: Россия день за днем. Жития, события, судьбы: Истор. календарь-альманах. М., 2005. С. 237, 238.


[Закрыть].

Воды для сада-огорода поначалу хватало: окрест дома находились три пруда – один ближе, другой подальше, третий и вовсе через дорогу, вдобавок в каждом дворе Яблочного поселка – а мы жили на самом его верху – еще в старые времена были вырыты колодцы. Но, поскольку садов и огородов на Дар-горе становилось все больше, воды оставалось все меньше, и даже отведенная на нашу окраину нитка городского водовода мало помогала: воду для полива можно было брать только ночью, в определенные часы, и то текла она тоненькой, зябкой струйкой.

 
Пуглива утренняя мгла,
Как сон, в котором я была.
Взгляну в окно – уже синё,
И синим кажется белье,
Летят по ветру рукава,
И синим светится трава
У бочки с прелою водой,
С неутонувшею звездой.
Сегодня бочку обварю,
Чтоб не рассохлась к сентябрю,
В ней будет новая вода
И – надо ж! – новая звезда.
 

И все-таки сад вырос. И в нашем дворе, как и в Житне-Горах, варили варенье, сушили яблоки и абрикосы, а уж в умении солить огурцы и помидоры отцу не было равных. Особенно удавались помидоры – с укропом и вишневым листом. Конечно, своего огорода только на то и хватало, чтобы овощей поесть в сезон, а на засолку брали с базара.

Кто знает теперь из нынешних молодых, сколько что стоило? Можно сказать, люди даром отдавали овощи и фрукты: арбузы и капуста шли по 4 копейки за килограмм, помидоры – за 10, яблоки – за 12, картошка, та подороже: по 16 копеек. Ящиками и мешками брали! Правда, тогда цена копейке другая была, тогда перед русской копейкой заморские центы приседали. А урожаи удавались – свет корми ли! Арбузы, конечно, лучшие везли в город из Быково, яблоки – из Паньшино, а за краснослободскими помидорами аж с севера купцы приезжали, да в очередь! Нашу Волгоградскую область называли до перестроечной катастрофы Всесоюзным огородом. А теперь Туретчина везет в нищую Россию свой безвкусный модифицированный огородный товар и – ничего, утираемся, едим и спасибо говорим. Без пушек нас взяли, за здорово живешь. Что с нами стало, со всей нашей жизнью?

Исчезли старинные Лапшинский и Федоровский сады, перемолоты бульдозерами по окраинам сосняки и березовые рощи, ушла-пропала Бирючья балка, а на месте ценнейших посадок дендросада бывшего научного института ВНИАЛМИ высятся частные коттеджи, сооружен огромный супермаркет. Везде «новорусские» топоры погуляли, по всей нашей, надоевшей кому-то, русской старине. И продолжают гулять. Доколе? Эх! И сама знаю, что вопрос бестолковый…

Ведь перед новым временем – или антивременем? – не устояла даже металлическая чистилка для обуви, которая была водружена у нашего общего домашнего порога сразу после постройки дома.

Широкая и длинная, с высокими квадратными сегментами, хорошо очищающими подошвы, чистилка «продержалась» на положенном ей месте почти сорок лет, пока в начале девяностых не явились ночные тати и не утащили ее в свою преисподнюю – туда, где в огне предательства и воровства сгорала и продолжает сгорать наша простодушная общинная жизнь. Заодно украли и большие металлические ворота с поющей на знакомые лады калиткой, и теперь старый дом беззащитно взирает окрест близоруко-дальнозоркими окнами.

Да что там какой-то обкраденный дом, когда совсем недавно чиновные люди «обнесли» целый город! На виду у всего Волгограда в неизвестном направлении была вывезена чудесная, кружевно вьющаяся чугунная ограда, многие годы украшавшая своим великолепием самый протяженный городской сквер посреди проспекта Ленина. Ограда не просто отделяла тихий мир деревьев и цветов от проезжей части, но всеми своими резными уголками-колечками видимо сохраняла неповторимо-прекрасное время послевоенья: ведь именно в трудные пятидесятые-шестидсятые годы возрождения Сталинграда чугунное ограждение было установлено в лучшем Центральном районе.

Куда же пропало это городское чудо? «Высокие» люди вроде объяснили: увезли на реставрацию. Что ж, все в этом мире ветшает: горы, леса, дворцы, дома, дороги, даже души. Могут и чугунные узоры устать, возможно, их действительно надо было облагородить, подремонтировать, хотя это вряд ли: раньше-то, до перестройки, на века строили, то есть для несокрушимо пребывающего и прибывающего народа.

По другой версии, ограду нельзя вернуть на крýги ея по техническим причинам: в результате расширения проезжей части проспекта и сужения бордюра-тротуара чугунная красавица может стать причиной автомобильных катастроф, ведь совсем-де рядом с ней будут проноситься машины… И невдомек, наверное, «государственным» людям, что ограду можно было просто углубить в зеленый покой сквера, чему деревья только бы радовались, да и земля вздохнула бы с облегчением: никто больше не станет вытаптывать общинно-родимые цветы и травы.

Со времени городского несчастья минуло пять лет. Где же ты, оградушка милая, в каких нетях тебя замкнули-заперли? Неужто тати вероломно-металлоломные приглядели да сплавили в небытие? Или привязали тебя ушлые да скорые на руку молодцы к своим богатым дворцово-дачным аллеям? Не знаю-не ведаю, и лишь одно мне доподлинно известно, да и не только мне: на злую славу себе постарались суетливо-лукавые люди. И не стыдно ведь им, не страшно…

Сад-огород на Дар-горе отец вел до самой смерти. Весной ли, осенью ли приезжала я к родителям – отец всегда в саду, в огороде, всегда в согбенных молчаливых трудах. Еще издали, подходя к дому, я видела родного старика через заборные щели – в матерчатой кепке, в полотняной рубахе, в старых пижамных брюках. Иной раз спрашивала:

– Помощь не нужна?

– Нет, я уже заканчиваю… – и в дом спешил поперед дочери, чтобы успеть и руки помыть, и чайник поставить.

Уезжала всегда с садово-огородными дарами: яблоками, виноградом, помидорами. В те далекие теперь времена пластиковых пакетов еще не изобрели, и отец накладывал фрукты и овощи в плетеную сетку, которую я не забывала при случае вернуть.

Однажды батя нагрузил меня прекрасными помидорами – каждый с добрый кулак, и таких кулаков штук тридцать.

– Да куда столько? Не довезу ведь!

– Ничего, автобус довезет, остановка рядом…

Пока ждала приезда автобуса, не утерпела: разломила красное тело дивной заморской ягоды, с наслаждением отведала будто инеем схваченной сочной свежести. Сетка с плодами лежала рядом на земле, закатное солнышко тихо двигало день к вечеру, окна родительского дома отражали высокое небо… Было покойно, хорошо.

Через дорогу ко мне шла девочка-цыганка, улыбалась. И я, разнеженная, улыбнулась навстречу. Девочка подошла, подняла босую ногу и с силой наступила на помидоры. Брызнул алый сок, у меня на миг остановилось сердце – и с маху рванулось вперед, к обидчице. Она убегала и плевала на дорогу, на меня, на мои слезы – на мою землю, которую всю жизнь обихаживал мой отец.

Что это было? Не знаю и теперь, но чувствую: страшное, ненавистное, нечеловеческое, почти убившее счастливое мгновение из далекого детства – цыганенок, летящий навстречу мне по льду бекетовской лужи в моих «снегуркáх» и кричащий: «Таня, я люблю тебя!».

…Приехала домой, достала «наблюдательную» тетрадь и записала: «Какая ненависть в народе!». И дату поставила: 10 августа 1990 года. Отец умер вскоре, на Покров, на переломе Русского времени.

А мы с мамой огорода уже не затевали. Сколько ни жалею теперь об этом, ничего не исправить, только и остается, что вспоминать, как было при отце. Как в отеческой любви цвел наш сад-огород.

Отец часто уезжал по делам в Москву. Бывало, он только собирается, а мы уже заранее делим московскую добычу: шоколадные конфеты, диковинное печенье в твердых коробках и – о, счастье! – оранжевые апельсины с черными овальными наклеечками на каждом. Апельсины из Марокко! Наклеечки мы с братом собирали: у кого меньше, тот, например, всю обувь моет целую неделю. Я так любила апельсины, что даже новому платью или туфлям радовалась меньше. А апельсины отец привозил не только нам, но и соседям. Да, был такой в детстве праздник: апельсины из Марокко.

Как же я радовалась позже опубликованной в журнале «Юность» повести Василия Аксенова «Апельсины из Марокко» – из-за названия! Казалось, я соседствую с диковинной сказкой, да что там соседствую – я сама в ней участвую… Сказкой была Москва.

Родители возили нас в столицу несколько раз, и теперь я понимаю: Москва должна начинаться у каждого в детстве. Были мы и в Ленинграде, и в Севастополе, и в Сочи, и в Киеве. Мама считала, что путешествия воспитывают любовь к родине. Мамочка, родная! Ты сама – наша любовь, наша стена.

 
Гляжу на осень, листья не срывая,
Гляжу, как не глядела отродясь!
А ты уходишь в дым, лицо скрывая,
Слезы незваной, видно, устыдясь.
Осенняя?
И верно, золотая
Слеза украсит розу на платке,
Когда, его прорешины латая,
Слезу смахнешь как будто налегке.
Платок не древний, но уже не новый –
Послевоенный, редкий, прожитой,
Запорошенный колкою половой,
Изношенный с великой простотой.
 
 
Но лишь накинешь – молодая сила
Из каждой ветхой ниточки видна!
Ах, матушка,
Ах, мамушка,
Россия!
Держава колыбельная…
Стена!
 

Кремль, Красная площадь, собор Василия Блаженного в Москве… Эрмитаж, Петергоф, Царское Село, Александро-Невская лавра в Ленинграде… Ботанический сад в Сочи, озеро Рица и Черное море… Боевые корабли в Севастополе… Киевский Крещатик и Киево-Печерская лавра… А сколько подробностей, сколько переживаний! А ведь мама болела, часами отлеживалась после всяких походов и поездок. Зато теперь, куда ни еду, все мать с отцом вспоминаю, и само их невидимое присутствие защищает. Все-таки быть рядом с родными людьми – завещанное Богом счастье.

Я никогда не расставалась с куклами, в поездках – тоже. Но всех моих любимиц взять было невозможно, и всякий раз со мной ехала очередная избранница, которой полагались платья, башмачки, шляпки, чашки, ложки, столик, кроватка… Отец хватался за голову, кричал, что вещей и так много, что нести игрушки я буду сама, но мама, понимающая абсолютно все, укладывала кукольное приданое в отдельную сумку, сумку – в чемодан… А чемодан нес отец. Я же шествовала с куклой, крепко-крепко держась за маму.

– Да не висни ты на мне! – и мама отнимала немеющую от моей тяжести руку. Я все равно висла, а как же иначе? Она ведь мама.

Москва – царский город, я знаю об этом с детства, как знают, наверное, все. А с возрастом стала замечать: когда говорю о ком-то, что, дескать, он без царя в голове, то при этом думаю: «И без Москвы в сердце».

Навсегда чувствую: настоящий, природный русский рождается с геном Москвы. Если развернуть этот ген в сердечном пространстве, как некий свиток бытия, можно, опять же при подсказке сердца, проследить велико-долгую картину возрастания стольного русского города во Вселенной – с непременными церковными куполами и царскими дворцами. Но чтобы состоялась генопроявка, воочию увидеть Москву надо в детстве, что и случилось со мной.

Много лет спустя во время зимних школьных каникул я повезла в столицу своего десятилетнего сына. Остановились мы в знаменитой «сталинской» высотке на Котельнической набережной, ибо именно там жил мой давний знакомый Михаил, который вдруг и как-то ни с того ни с сего сделал мне брачное предложение. И хотя я не собиралась его принимать, в гости съездить все же решила: не сочинять же будничное послание в ответ на сердечно-житейское письмо, явившееся для меня приятно-полной неожиданностью. А главное – сын Андрей увидит Москву.

Мама, охая и ахая, снабдила нас пуховыми варежками и носками – зима в тот год стояла лютая и многоснежная, и матушка даже побаивалась, что снегопады засыплют железнодорожные пути, и поезд застрянет где-нибудь в чистом поле… Но мы доехали до Москвы благополучно.

Три дня пролетели быстро. Так всегда бывает в первопрестольной – дороги в ней длинные, а часы короткие. Мы, конечно, мало успели, но Кремль и Красную площадь сын увидел, и в Лужники мы съездили, и на Воробьевы горы. И повсюду нас сопровождал сильный мороз. Но разве мог он помешать нашим путешествиям по Москве! Тем более, что Михаил, свыкнувшись с моим вежливым отказом от супружества, не раз возил нас по древним московским улицам и закоулкам на своей «Волге».

А в день отъезда случилось то, чего так боялась мама: столицу завалило снегом. С великим трудом добрались мы до вокзала, сначала преодолев пешком долгий путь до метро. При этом обнаружилось, что Андрей забыл пуховые носки на отопительной батарее, но на возращение не было ни времени, ни сил. И прямо посреди высоких снегов, на узенькой, протоптанной в тротуаре тропинке, я натянула на заледеневшие ступни сынишки свои большие носки, никак не хотевшие поначалу помещаться в мальчишечьих ботинках. Ох, и промерзли мы – до самой души!

А на Казанском вокзале нас ждало самое настоящее столпотворение: люди вторые сутки стояли, тесно сгрудившись, во всех залах и в призальных уголках, вокзальное радио постоянно оповещало об отмене маршрутов в связи со снежными завалами, а пассажиры все прибывали и прибывали…

Провожавший нас Михаил предложил ехать завтрашним поездом, но даже подойти к кассам было невозможно: сотни людей спешно меняли билеты.

– Будем ждать, – сказала я, – обещают ведь очистить пути…

– Да, но когда? Может, все же останетесь, а билеты я на завтра закажу в кассе «Метрополя».

– Ребенок измучился, замерз, не потащу его назад… Ты иди, спасибо тебе, Миша, я позвоню.

Но Михаил еще долго находился рядом с нами в душной людской толчее. Наконец, помог пробиться к стене, возле которой я немедленно соорудила ложе из дорожных сумок и верхней одежды, и намаявшийся сын тут же слетел в беспамятный сон.

Глубокой ночью, наконец, была объявлена посадка, выстоявшие в душном ожидании люди ринулись к поезду, не подозревая, что испытание судьбы продолжается. И вот оно, несчастье: вагон был ледяным, и, похоже, обогревать его никто не собирался.

– Но почему? Мы же замерзнем!

– Да потому, что состав дополнительный, непротопленный, только воду успели залить, да что толку… Все ведь расписание нарушено, развозить людей будем как получится, наш-то поезд в другую сторону должен был ехать. Ничего не ждите – ни тепла, ни чая, терпите, – сердилась проводница.

– А дети?

– Одеял еще дам… – укутанная поверх пальто пуховой шалью женщина скрылась в соседнем купе и уже оттуда расстроенно выкрикнула:

– Мы сами замерзнуть боимся!

Из широченных щелей замызганного окна тянуло вселенским холодом, и я принялась затыкать дыры всем, что нашлось в сумках: колготками, полотенцами, юбками, но от этого тепла не прибавилось. Андрей сидел в углу у самой двери, дрожа от холода. Что делать, как согреть ребенка?

Мы бедовали в купе одни, ведь многие пассажиры переделали билеты на завтрашние поезда и остались на вокзале. Я соорудила из свободных матрацев полосатую норку, и мы улеглись рядом на одной полке, укрывшись с головой одеялами и моей шубой. Спасали друг друга своим теплом. Выживали по-русски…

Поздним вечером следующего студеного дня поезд остановился, наконец, на волгоградском перроне, где нас нетерпеливо выглядывали мама и отец, тоже настрадавшиеся в ожидании. Я с облегчением перевела дух: теперь все будет хорошо.

После московской поездки мы с Андреем долго болели, но и сильная простуда не мешала бесконечным рассказам сына о Москве:

– Баб, в Кремле я видел царь-колокол и царь-пушку. А у колокола откололся кусок, смотри, я нарисовал… А знаешь, где мы жили? В огромном дворце на берегу ледяной реки… – такой ребенок увидел «сталинскую» высотку.

– Да ты что? – удивлялась моя мама, никогда будто не бывавшая в столице.

– Я вот вырасту и повезу тебя в Москву, – обещал ей внук, – только побольше о ней поразузнаю.

– Ты сначала выздоровей, да и уроков много проездил…

Но самый важный урок детства – встречу со столицей, а значит, со своей великой державой – мой мальчик не пропустил, запомнил навсегда. Может быть, этому помогли и мороз, и снег, и забытые в Москве пуховые носки…

Задолго до этого я тяжело заболела, и меня направили в Москву, в клинику для космонавтов имени Курчатова – говорили, лучшую – для обследования. Стояла золотая осень, и я, несмотря на всякие огорчительные обстоятельства своего пребывания в Москве, гуляла по больничному парку, сочиняла стихи, а по ночам перепечатывала их на старенькой машинке в комнате старшей медсестры, мне разрешали. Но было все же очень себя жалко, болезную, и я писала домой каждый день.