Текст книги "Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы"

Впрочем, не хочу смущать чистые листы своей книги размышлениями о всех перипетиях современной действительности, ведь настоящая моя жизнь, простодушная и ясная, – там, в детстве. Как и у почти всех, верно?

Шел 1957 год, двенадцать лет назад Русской победой закончилась самая страшная война всех времен и народов, в космическом небе Земли летал ее первый спутник – русский. И в самой большой комнате нашей квартиры вокруг черно-белого телевизора «Рекорд» самой первой советской модификации на стульях, кроватях, диванах, скамейках и скамеечках располагались все взрослые насельники нашего восьмиквартирного дома, ведь телевизор был только у нас. А мы, дети, сидели на полу, занимая каждый его квадратный сантиметр.

Незаметно раскладывался стол, появлялись чашки-ложки, подавался чай… Потом приносили угощенья соседи, и затевался всеобщий ужин у телевизора, ибо оторваться от экрана ни у кого не было никакого желания! Первые сталинградские телегерои, интервью, встречи, концерты, первые дикторы – и только в живом эфире! Разве может со всем этим сравниться нынешний высокотехничный телеэкран? Город охватила телевизионная лихорадка…

Тамара Козлова, Борис Степанов и Ольга Квитко казались нам звездными дикторами не только нашей сталинградской телевизионной околицы, но и всей послевоенной цивилизации. А потом телевидение по-настоящему надолго вошло в мою жизнь.

Будучи ученицей восьмого класса, я впервые была приглашена на телестудию – именно приглашена как победительница отборочного тура литературной телевикторины. В маленьком автобусе № 17, который курсировал от улицы Комсомольской до Мамаева кургана, я узрела вблизи огненно-прекрасную Ольгу Квитко – вот это да! А в студийном коридоре едва не налетела на Бориса Степанова, и он, заметив мое смущение, подмигнул и засмеялся. Потом я увидела Галину Александрову, Инну Глазырину, Владимира Дубинина – именно они выводили в вечерний прямой эфир трех конкурсантов и меня.

Да, это был для меня тот еще вечер! После сентябрьских купаний в Волге на моем юном тощем заду вскочил огромный фурункул, сидеть в эфире прямо и стройно я не могла – опиралась поочередно то на одну, то на другую руку и почти лежала на спинке огромного белого кресла. Мне кричали с режиссерского пульта: «Таня Бойко, сядьте прямо!», – и я покорно «садилась», но ненадолго…

Когда закончились первые мои телевизионные мучения (и несть им с тех пор конца), я узнала, что стала победительницей конкурса и поэтому увозила со студии главный приз – деревянную клетчатую коробку шахмат и книгу Каверина «Юность Тани».

О, как я была горда! И сколько интересного готовилась рассказать дома и во дворе, ведь я выступала по телевизору, и все меня видели! Но по иронии судьбы в этот вечер в нашем доме телевизор почему-то не смотрели…

По Яблочному поселку ходила дурочка Маня: в черном платке, в тяжелых спортивных мужских башмаках на босу ногу и летом, и зимой. Ее дразнили незло Маней-иконой, и не зря: старые люди помнили, какая была она раскрасавица. Когда с фронта вернулась, вместе с братьями дом построила, да сгорел и дом, и подворье по недосмотру. Тогда-то и тронулась Маня умом, обрядилась в черное и стала по поселку воду носить в большой синей бутылке, поливая все подряд: лавочки, палисадники, завалинки, заборы, калитки, порожки, столбы, огороды и сады. И вправду: больше пожаров не было, а Маня-икона вскоре куда-то пропала.

Мы, дети, Маню побаивались, оттого, наверное, и преследовали по жестокому детскому неведению: обзывали уродкой, швыряли вслед камни – обязательно попасть в бутылку! Ни разу она нам и слова не сказала, но однажды так на меня глянула… Я впервые поняла, что значит – леденеет сердце.

 
Я пойму эту тайну потом,
Этот образ узнаю нетленный,
Охраняющий отческий дом
в обретенной навечно Вселенной.
 
 
Состраданье, печаль и покой
Сталинградского послевоенья –
– Нынче помню я Маню такой
В ореоле добра и терпенья.
 
 
Так и вижу: идет по золе
В незлобивом безумье, во свете
Чистоты, и бегут по земле
Вслед за ней несмышленые дети…
 

Из поселка мы стремительно вырастали, как из детской одежды, нас неостановимо влекли дар-горские просторы – те, что ближе к городу.

Нас ждал «Мирок»! Так на языке местной шпаны назывался кинотеатр «Мир» – коронный центр Дар-горы. Не раз мы сбегали в кино с занятий, мало заботясь о неминуемом наказании, ведь уроки «Мирка» были куда интереснее школьных. Здесь знакомились и расставались, дрались и мирились, играли в парке в карты и пели под гитару. Здесь назначали свидания, менялись марками и книгами, отсюда после вечерних сеансов отправлялись к кому-нибудь на посиделки. «Мирком» верховодил Сережка Арапов из 105-й школы – высокий, русоволосый, синеглазый красавчик, явно знающий себе цену. Он неторопливо похаживал по фойе кинотеатра, поглядывал на девчонок – те замирали под прекрасным насмешливым взором.

Нина Резникова, моя лучшая подружка, терпеть не могла Арапова: о нем сплетничали, как о безжалостном сердцееде, и я то и дело вздыхала… Нина грозила:

– Гляди вот, матери скажу!

Я глядела потаясь… и догляделась. Однажды Нина больно ущипнула меня за руку:

– Танька, на тебя дед смотрит!

Я оглянулась: Арапов не просто смотрел, он двигался по направлению к нашему уголку под портретами знаменитых артистов.

– Почему дед, ты что, с ума сдвинулась?

– Да ведь ему уже восемнадцать лет, он второгодником сто раз был!

Нам с Ниной было по пятнадцать. Второгодник наконец подошел и, игнорируя Нину, бросил в пространство окрест меня:

– В «кильдим» придешь сегодня?

Мы обмерли и опрометью кинулись на улицу. Не остановились, пока не добежали до Нининого дома.

– Вот это да! В «кильдим»! Точно матери скажу!

– Да я что, собираюсь туда, что ли?

– Меня же не позвал!

– Да я при чем?

Однако чувствовала себя героиней необыкновенного приключения.

Про «кильдим» – на местном жаргонноречии деревянный танцевальный клуб около железнодорожной станции – всякое рассказывали. Девчонки, которые ходили туда на танцы, умели пить вино и потихоньку курили за школой на спортплощадке. Про одну (не из нашей школы) говорили, что она танцует без трусиков, а другая в пятнадцать лет родила ребеночка, и его куда-то увезли.

Да, «кильдим» был страшным местом, и наше наивное девчоночье существование не могло вместить даже простого понимания того, как туда можно ходить, в этот притон? У нас составилась своя тихая компания: Нина Резникова, Валя Битюцкая, Валя Барышева, Валя Ткачева и я. Девчоночьи интересы были нехитрыми, но важными, и мы никогда не уставали снова и снова меняться фотографиями артистов, добывать румяна, губную помаду, лак для ногтей, журналы мод. Кто-то умел вязать, кто-то шил – мы были очень даже ничего.

А какие музыкальные посиделки устраивали! Перед каждым домом раньше красовались лавочки, на них летними вечерами ставили патефон с длиннющим электрическим шнуром, который тянулся от комнатной розетки через форточку, через калитку или палисад, и на всю улицу звучали «Марина», «Чай вдвоем», «Маленький цветок» – культовые, как сейчас умеют говорить наши современные дети, мелодии шестидесятых…

Я жила далеко от своих товарок и уходила домой пораньше, и все равно однажды мама запретила «шастать вниз, к базару».

– Почему?

– Тамара Михайловна считает, что это на тебя дурно влияет.

– Что «это»?

– Все ваши сборища… Кто они, эти девочки? Кто их родители? И мальчики, наверное, есть?

– Да нет никого! Мы, девочки, просто собираемся и дружим!

И все-таки меня к подружкам не пускали – по вечерам, да ведь дни в детстве и юности долгие, и дружбу я не бросала. Но, видно, и вправду все дорогое надо защищать, и вскоре такой случай представился.

Прежде – о Тамаре Михайловне, учительнице русского языка и литературы и нашей классной руководительнице. Это была уже пожилая женщина с высоким седым коком на голове и яркой красной помадой на губах, любившая одеваться в «старорежимные» платья. Она никогда никого не хвалила, но любила указывать на мельчайшие ошибки, всякий раз преподнося нашему вниманию их новые оттенки. Мы ее боялись. Вдобавок учительница почти никому не ставила пятерок. Может, и не было в классе знатоков языка и литературы, но когда, кому и какую поставить оценку – в этом мы разбирались. Например, считалось, что пятерок достойна я, поскольку сочиняю стихи и читаю книжки. Но и это не нравилось Тамаре Михайловне: она убедила маму, что много читать вредно для глаз, и мама запретила мне ходить не только к подружкам, но и в библиотеку. Приходилось проносить в дом книги в торбе для второй обуви и читать потаясь. Я даже пробовала это делать ночью под одеялом с помощью электрического фонарика. Да, смех, но и грех, ведь я ослушáлась матери. Забегая вперед, скажу: все мои сочинения, за которые я получала в школе тройки и четверки, на первом курсе нефтяного техникума были оценены как отличные. Еще бы: ведь литературу и язык у нас вела Валентина Иосифовна Турченкова, которая понимала и ненаписанное… Как бы хотелось продолжить рассказ о ней! Но надо возвращаться в 14-ю школу, где по настоянию Тамары Михайловны в нашем классе готовился диспут на тему дружбы.

В классе было две соперничающие девчоночьи группы: одной верховодила Татьяна Петрова, другой – я. Тане и было поручено проведение диспута. Не подозревая о подвохе, мы с Ниной Резниковой гадали, когда же удастся вырваться на волю, ведь отсидели шесть уроков, а тут еще диспут, и вдруг было названо мое имя. Я изумилась, потом испугалась, потом вскочила:

– Чего тебе надо, Танька?

А Таня Петрова на дар-горском косноязычном сленге уже разъясняла всем, какая я плохая: не хожу на экскурсии, отлыниваю от мытья полов, не дежурю в раздевалке, не помогаю отстающим и вообще – не дружу ни с кем, кроме Нинки Резниковой и чужих девчонок с Чонгарской…

Мы с Ниной молча вытащили из парты портфели и ушли, хлопнув дверью. Тамара Михайловна была настолько ошеломлена и оскорблена, что явилась к нам домой самолично. Пока она разговаривала в моем присутствии с мамой, я решила, что перейду в другую школу. А что иное могло прийти в голову пятнадцатилетней девочке, которую почему-то невзлюбили? Но все вышло по-иному. Мама, выслушав страшную для меня гостью, спокойно сказала:

– Я вам доверяла, но завтра же пойду к директору и попрошу защитить мою дочь от ваших педагогических посягательств. Она не подопытный кролик, а маленькая девочка. Думаете, я не знаю, что она продолжает ходить к Нине, обманывая меня? Что книжки по ночам читает? Я, значит, должна ее за это наказывать? Нет, я накажу вас. А полы мойте сами, если этого не делает уборщица!

Учительница ушла расстроенная и оттого еще более опасная. Но я больше не боялась, ведь мама была за меня! Она защитила не только мою душу, но и все мои будущие лучшие чувства, которые Господь через меня когда-либо изливал на ближних. История эта произошла в самом конце учебы в восьмом классе, и когда Нина Резникова решила поступить в нефтяной техникум, я без колебаний последовала за ней, моей верной школьной подругой, – и никогда об этом не пожалела.

Волгоградский нефтяной техникум – моя «альма-матер». Где бы я потом ни училась, техникум оставался лучшим, может быть, место-временем подрастающей судьбы.

Во всяком случае, я, оторвавшись от школы, неожиданно для себя в шестнадцать лет стала взрослой, и эта взрослость не позволяла мне ни прогуливать, ни учиться так себе, к тому же за «так себе» стипендии не полагалось.

Первые студенческие деньги – 28 рублей 50 копеек – были истрачены во мгновение ока: куртка, туфли, одеколон для отца и конфеты для мамы, а брату Виктору я подарила дорожные шахматы. Вскоре стала получать повышенную стипендию, ибо была особой весьма прилежной и активной. Наверное, поэтому моя фотография и мои книги пригрелись-прижились на стенде «Наши выпускники» в музее истории Волгоградского колледжа газа и нефти. Душа стесняется и радуется…

Нынче я снова здесь, в своей «альма-матер»: обучаю отроков литературному мастерству, выпускаю вместе с ними студенческую газету, названную остромыслом-острословом Сашей Петровым загадочно-современно «Студ. post». Иной раз думаю: как близко все и как далеко! И мы были наивными и непослушными, восторженными и привязчивыми, порывистыми и равнодушными. И нас преподаватели (на нынешнем сленге «прéподы») пристально разглядывали, как мгновенно сменяющиеся картинки детского калейдоскопа, – и не могли поначалу разглядеть, уловить нашей непохожести, нашей особости, а потом вдруг изумлялись самоотверженности, влюбленности, талантливости. Мы росли-вырастали из детства, а эта пора во все времена и у всех народов называется юностью.

В меня был влюблен старшекурсник Коля Петров из Астрахани – писал письма, искал встреч на переменах, звал на свидания. Но я жила музыкой, поэзией, спортом, книгочейством. Да что там! Коля мне просто не нравился. И я гордо проходила мимо.

И вот однажды во время последней учебной «пары», когда за окнами было уже по-зимнему темно, Петров появился в нашей аудитории вместе с Юркой Гуторовым – известным в техникуме «крутым». Незваные гости, развалясь, устроились на «камчатке», вызывающе разложили на столе запрещенные зажигалки и бело-коричневые пачки болгарских сигарет «Опал». В модных черных велюровых пиджаках, ярко-желтых рубашках и «лакированных», из блестящей клеенки, полуботинках, старшекурсники произвели на нас, младшеньких выкормышей техникума, потрясное впечатление, при этом все знали, что главная героиня нашествия – я.

Юрка, посверкивая огромными часами на мощной руке, не мигая смотрел на меня через головы одногруппников – и сквозняковый холодок страха трепетал под моими спортивно-стройными лопатками. А за несколько минут до звонка я получила лаконичное послание: «Вырубим! Ю. Ф.». То есть Юрий Федорович Гуторов… Колька стыдливо прятал глаза, а Ю. Ф. неумолимо-нагло усмехался.

Нина, не таясь, показала ему кулак, а мне шепнула:

– У меня сегодня переночуешь…

– А как же мама? Ты что, не знаешь, как мне потом достанется? Нет, я домой пойду…

Идти было далеко – с автобусной остановки от «Мирка» в самый конец длинной и темной Ардатовской улицы.

– Нет, – Нина никогда не терпела моих возражений, – пойдем ко мне.

Ох, как безоглядно мы бежали к Нининому дому! Благо, он располагался рядом с освещенной дорогой. Длинноногие «каратели» держались чуть позади, почти рядом, посвистывая и похохатывая, а потом долго ходили вдоль невысокого забора, громыхали щеколдой калитки.

Тетя Шура, мать моей верной подружки, сказала:

– Да ничего они не сделают, попугают и уйдут!

Потом решила:

– Все-таки, Татьяна, надо тебя проводить.

Втроем – тетя Шура, Нина и я, – обувшись в валенки, двинулись по темноморозной Ардатовской к моему дому. В пути смело перекликались с Колькой и Юркой, а они больше помалкивали: видно, совсем закоченели в своих курточках на рыбьем меху и клеенчатой обувке, потому что вскоре отстали и исчезли в темноте. А Нина с матерью, попив у нас чайку, вернулись к себе домой под приглядом моего отца.

С того вечера я Петрова почти не видела. Ну, мелькнул раз-другой перед глазами… Потом узнала, что с ним и Гуторовым «поговорили». А кто – тайна, закрытая по сию пору. Есть, конечно, у меня догадка, что это были ребята из баскетбольной команды: в ней лучше других играл Толя Выборнов – единственный парень, которому позволялось водить меня в кино и провожать с танцевальных вечеров.

А на последнем курсе я, и для себя-то нежданно-негаданно, вышла замуж за бравого подводника Владимира с северных морей. И была изумлена горькой обидой Толи. Но ведь я и не догадывалась о его робко-смиренной любви! Мы даже не целовались, чего же обижаться… Да и в самом деле, как сложилось – так сложилось.

Между тем до сих пор перезваниваемся, иногда вроде бы случайно, на бегу, встречаемся на городских улицах. Почему-то Толя все время незаметно присутствует в моей жизни, держась не то чтобы в стороне – не на виду. Он давно овдовел, с сыновьями у него ни забот, ни хлопот – выросли. Осталась музыка.

Когда в телефоне вместо человеческого голоса звучит скрипка, я знаю: это Толя. Музыка длится долго-долго – ровно столько времени, сколько необходимо моей душе для воспоминаний. И я не опускаю трубку: разве можно выключить жизнь, существующую в неизменной полноте прошлого, настоящего и грядущего?

Наш общий преподаватель физкультуры Анатолий Алексеевич Архипов, с которым я теперь часто вижусь в колледже, не забывает упрекнуть:

– Упустила ты свое счастье, Татьяна!

Самое удивительное, что в последнее время я и сама раздумываю: неужто вправду упустила? Что ж, зато есть о чем помнить.

Воспоминания материальны, как сама жизнь. Тайна ушедшего в том, что плакать о нем сладко, а вспоминать – больно. Не потому, что действительно сладко и больно («не все ведь живая объемлет душа…»), а потому, что оно – былое, тобою прожитое, разделенное с миром, утрясенное в тебе зернышком истины.

В годы моей учебы в нефтяном техникуме я была по-детски влюблена в Валентину Иосифовну Турченкову, она преподавала русский и литературу и, конечно, была первой читательницей моих подростковых стихов. Хотя – какие там стихи! Тетрадка еще жива, я и люблю ее, и стесняюсь юной корявости и нескладности. Но Валентина Иосифовна словно не замечала этого: она учила меня заново читать и писать.

Однажды в техникуме произошло поистине эпохальное для меня событие: на встречу со студентами пришла Маргарита Константиновна Агашина. Когда поэтический вечер закончился, Валентина Иосифовна буквально за руку подтащила меня к знаменитой на всю страну поэтессе.

Маргарита Константиновна по-доброму оглядела меня и улыбнулась:

– Вы, Таня, словно Татьяна Ларина, в малиновом берете!

Я и вправду носила тогда вязаный малиновый беретик, не снимая его даже на лекциях: это было стильно.

Маргарита Константиновна пригласила меня к себе домой на Аллею Героев, и я бывала у нее несколько раз и однажды даже оставила несуразную свою тетрадь, а потом получила – в рукописи! – первую в своей жизни рецензию, но, конечно, она потерялась среди старых писем, тетрадей, папок с рукописями и черновиками. Зато трепетно храню книгу Агашиной «Растет в Волгограде березка» с автографом: «Тане Батуриной – чтоб не повторяла агашинские медленности. С давней памятью – Агашина». Главное в этом – «с давней памятью»…

Это было на премьере агашинской книги в 1968 году. Маргарита Константиновна выступала перед молодыми поэтами, которые и сами еще толком не понимали, поэты ли они. Никого из них я не знала, поэтому и вспомнить сейчас не могу, зато выступление Агашиной о гражданственности русской литературы произвело огромное впечатление, тем более что слова-то звучали простые, какой была и поэзия самой Маргариты Константиновны: простой и ясной. Помнится, поэтесса спросила:

– Вы хоть знаете, зачем пишете?

Кто-то что-то говорил, а я была изумлена взыскательностью вопроса, какой-то настоящей его серьезностью. Может быть, именно тогда впервые наметилось понимание действительной ответственности за слово. Взяла да и сказала об этом Агашиной, она же, устало улыбнувшись, произнесла:

– Слава Богу, дошло-таки…

Именно в тот вечер она и подарила мне свою «Березку».

Спустя много лет Маргарита Константиновна принесла на мой юбилей книгу своих песен и большой букет полевых цветов – радужный, прозрачный! При этом сказала:

– Такой и должна быть судьба поэта – природной, и главное – на своей земле, дома.

Самая последняя моя встреча с Агашиной состоялась в ее новом жилище на улице Тулака: город подарил поэтессе как почетному жителю Волгограда прекрасную квартиру. Дом, возвышающийся над Волгой, почти на берегу, действительно выглядел роскошным, интересного архитектурного рисунка, не в пример привычным безликим городским громадинам. Я перешагнула новый, не затертый еще, квартирный порожек и подумала: «Наконец-то Агашина поживет себе в радость…». Уж эти житейские проблемы, сколько сил они всегда у всех отнимают! А здесь, в тихом дорогом уюте, было хорошо. Правда, вещи еще не нашли своих заветных углов и уголочков, еще предстояли их путешествия с места на место, особенно это касалось книг.

Книги лежали повсюду: на стульях и на диванчиках, на подоконниках и на холодильнике, а самое живописное книжное собрание образовалось прямо на полу гостиной, составив круг, внутри которого на низенькой скамеечке сидела Маргарита Константиновна рядом со старым патефоном, перебирала пластинки, ставила их на бархатный красный вертящийся кружок – и начинали звучать ее песни: «Что было, то было», «Подари мне платок», «А где мне взять такую песню…».

В конце видеозаписи Маргарита Константиновна призналась:

– Больше всего песен я написала с Гришей Пономаренко, но всегда мечтала поработать с Пахмутовой. Помню, на встрече в Останкино, где Оля Воронец пела мою «Березку», Александра Николаевна сама подошла ко мне, попросила прислать стихи, сказала, что обязательно позвонит… Наверное, забыла…

Я была ошеломлена:

– Да как вас можно забыть? Просто – обстоятельства. А вы ей напишите, Маргарита Константиновна, напишите сами!

Она спросила:

– Вы думаете, девочка? (Она всех нас, волгоградских поэтесс, называла девочками.) Наверное, напишу…

Но – не написала, а вскоре ее не стало. Светлая ей память! Такая же светлая, как воспетая ею волгоградская березка.

О многом узнала я, учась в своей «альма-матер».

Первая классная руководительница Алла Кузьминична Губина научила любить театр. Однажды моя группа собралась в «культпоход» на спектакль «Испанский священник», но мы с Ниной Резниковой наотрез отказались: тратить время и деньги на какой-то театр, ведь и в кинотеатр «Мирок» ходить некогда из-за учебы! Тогда Алла Кузьминична сама купила для нас билеты. Деваться было некуда…

Театральный вечер стал началом сильнейшего пристрастия: я не пропускала ни одной премьеры, знала всех артистов, особенно любила Машкова, Евгеньеву, Синицына, Мязину, Кузнецову. И когда спустя многие годы главный режиссер Драматического театра имени Горького Петр Иванович Слюсарев предложил мне стать заведующей литературной частью, я с радостью согласилась: ведь это был по-настоящему мой театр, про который я, как мне казалось, знала все-все…

Однако все знать невозможно, в чем я потом неоднократно убеждалась, понимая: для того и дана жизнь, чтобы познавать и выбирать. Я выбрала литературу и журналистику. Да будут благословенны мои истоки – родительский дом, школа, техникум.

Вторая классная руководительница Екатерина Ивановна Шолохова спасла мой выпускной диплом техника-технолога.

Материалы для дипломного проекта я собирала на сажевом заводе. Мне было назначено описать цикл производства промышленной сажи, то есть произвести в заданных объемах расчет работы каждой единицы оборудования: печи, теплообменников, насосов. Сейчас и не вспомнить всего, а тогда я летала по заводу на крылышках познания и была счастлива то ли состоянием творческого вдохновения, то ли достижением будущего великого (не менее!) открытия.

Имя моей научной руководительницы – вечно спешащей по делам инженерши, полной, в химической завивке пожилой женщины – напрочь вытеснил из памяти грандиозный провал во время дипломной защиты.

Конечно, виновата в этом была я, ведь вместо детального расчета сажевой печи просто переписала ее технические характеристики. Красиво расположила текст под чертежами, хорошо хоть их сделать удосужилась.

Комиссия была настроена решительно – вместо «красного» диплома (а именно он ярко светил мне по завершении успешных четырех лет учебы) я могла остаться вовсе неаттестованной. До тех пор, конечно, пока не случится чудо… И оно произошло, причем очень скоро.

Пока я безутешно рыдала в туалете под присмотром подружек, наша классная произнесла классное защитительное слово, главными речевыми фигурами которого были фразы: «А куда смотрела научный руководитель, почему не потребовала тщательной разработки собранных данных?» и «Такой студенткой, как Таня Бойко, техникум будет гордиться!». Весть об этом поистине подвиге преподавательницы достигла моего затвора в тот же час…

Царствие Вам Небесное, милая Екатерина Ивановна! Ведь это Вы предложили членам комиссии разрешить мне представить на доске «прямо сейчас», не откладывая «на потом», технологию расчета печи – параграфы, правила, формулы… Это Вы взволнованно стояли рядом со мной, когда я дрожащей рукой выводила мелом на бесстрастном пространстве доски цифры, цифры, цифры… Я писала, не понимая, почему в мозгу как бы раскрываются учебники, листаются страницы, возникают нужные тексты… Потом отвечала и отвечала на вопросы…

Диплом я защитила на «четверку», мне даже разрешили самой выбрать место будущей работы из предложенного комиссией списка нефтегазовых предприятий Советского Союза – привилегия «отличников» и «хорошистов».

Вскоре я уехала в Омск, а Нина Резникова – в Новороссийск. Так закончилась юность.

…Навсегда родной может быть дождливая ветка, нечаянно, ветрено-порывисто припавшая к стеклу. И трава, и грязь вдоль дорожных обочин, и несгораемый полет мотылька вокруг лампочки на вечерней веранде…

Я шла вниз по Ардатовской от родительского дома к трамваю, как много лет ходила когда-то по дороге сначала в школу, потом в техникум, а потом – в свою взрослую жизнь… А улица осталась.

Вдоль асфальта стояли те же низенькие и чуть повыше дома с теми же деревянными калитками и притертыми к руке щеколдами, только старее на сорок лет. Из-за заборов, конечно, лаяли собаки, но – не злобно, а вроде как для служебного показу.

Кое-где в кривоватых проулках виднелось «новорусское» жилье, в сравнении с ним построенный цыганами году в семидесятом красно-кирпичный угловой пятистенок выглядел почти убого, слившись во времени с утлыми жилищами послевоенья.

Я направлялась к Нине Резниковой. Желание увидеть первую подружку юности возникло вроде ниоткуда, но мгновенно заполнило меня радостью.

Еще бы! Мы столько школьных лет провели за одной партой, столько потом пережили вместе и счастливых, и огорчительных мгновений! Даже наивно пообещали подарить друг дружке на наши свадьбы чайные китайские фарфоровые сервизы. Непременно фарфоровые – легкие, светящиеся, радостные. В годы нашего девичества и простую посуду купить было трудно, все приходилось «доставать»… И поэтому фарфоровые китайские сервизы казались пределом праздничных девичьих мечтаний о любви, замужестве, достатке.

От Нининого подарения у меня сохранились лишь молочник и два блюдечка, да ведь сколько лет прошло со времени моей свадьбы – более сорока! А фарфор такой нежный, такой хрупкий… А у Нины? Осталась хоть одна чайная чашечка у Нины от моего подарка? Сейчас и узнаю.

Вот и уличный сверток, по которому добраться до Нининого дома легче всего. Так… еще один дом… Вот! Чонгарская, 49. У ворот стоял «дальнобойный» белый фургон, я обошла его, стараясь не оступиться в извечную глину проулка, толкнула калитку, позвала:

– Нина!

Из глубины двора немедленно донесся собачий лай (вспомнилось: будка всегда стояла далеко от ворот, рядом с дровяным сараем, где держали уголь), на кирпичной дорожке показался невысокий мужчина в овчинной телогрейке.

– Вам кого? – спросил, шагая вперевалку, приглядываясь на ходу к незваной гостье.

– Нина дома?

– Нина? – Он подошел совсем близко, и я увидела на его лице Нинины конопушки.

– Вы, наверное, Коля?

– Ну, Коля… А вы-то кто будете?

– А я Таня Бойко, с Яблочного поселка, мы с Ниной после восьмого класса вместе в техникум поступали в 62-м году, помните меня?

– Вряд ли… Я тогда из армии пришел, сестренка совсем малой была… Сколько вам тогда исполнилось?

– Пятнадцать.

– Ну, вот видишь, – он вроде как по-родственному перешел на «ты». – А Нины нет, умерла в 2003-м.

– Умерла?! – в растерянности я ничего другого не могла сказать, только повторила: – Умерла…

– Не проснулась после наркоза, ей почку оперировали. Вот так-то.

Я почувствовала себя несчастно-виноватой. Это необъяснимое чувство вины живых перед мертвыми, что ни год, подступает все больнее, все острее, все взыскательней. Николай меж тем продолжал:

– А перед этим у нее ноги отнимались, по месяцу лежала.

– Одна жила?

– Почему одна? С сыновьями, с внуками. Квартиру Нина получила недалеко отсюда, на Радомской.

Ничего, ничего я о ней, о своей подруге, не знала… Один только раз лет двадцать назад, когда возвращалась из школы с родительского собрания, свернула к дому Резниковых, зашла не спросясь во двор (калитка сроду не запиралась), постучала в крайнее окошко, как когда-то в детстве. Из дома доносилась музыка, было слышно: смеялись… Но дверь открыли не сразу. А потом выглянула Нина, придерживая на груди наброшенный наспех халатик, неловко улыбнулась мне и пожала плечами. Я поняла: явилась не ко времени, махнула рукой, сказала, тоже улыбаясь:

– Зайду в другой раз!

Вот когда он наступил, этот другой раз…

Николай спросил:

– А маму нашу помнишь?

– Тетю Шуру? Помню, конечно.

– Умерла за месяц до Нины: мама в марте, а Нина в апреле. Кто знает, может, потому и не перенесла сестра операции?

– Царствие им Небесное.

Я перекрестилась и повернулась, чтобы уйти. Николай вышел со двора, проводил до угла:

– Ну, счастливо!

– Прощай, Коля.

С тем и расстались. Идти дальше пешком по грязному, в колдобинах и разломах, тротуару не было сил, да и путь до трамвайной остановки показался вдруг невыносимо длинным, и я остановила маршрутное такси, даже не глянув на номер: все равно все «маршрутки» едут мимо нашей неустроенно-родной окраины в центр, а оттуда уж рукой подать до моего нынешнего дома на другом краю города ли, жизни ли… Моей взрослой жизни.

Здесь, в большом дворе, обнимающем высоким тополиным кольцом несколько многоквартирных домов, с недавних лет приютились песни.

Сначала они прятались в тополях, и я не сразу, но догадалась об этом. Часто, наблюдая с балкона за динамично-цветастой жизнью двора, замечала в окнах противоположных домов некое порывисто-сверкающее движение. Мне казалось, что хозяева квартир пребывают в непрестанном ярком празднике, потом пришло понимание: в оконных стеклах отражается летающая жизнь тополиной листвы и еще чего-то высокого и словно неземного. Это и были песни, а песни, о чем бы ни рассказывали, в какие бы одежды ни рядились, всегда остаются природными красавицами: ни тюрьмы, ни скитания им нипочем. Я давно здесь живу, вижу, как что ни день, к нашим порогам прибиваются собаки да кошки, а чтобы песни – такого не бывало. И ведь в какие времена песни появились – перестроечно-перезагрузочные… А может, потому гостьи и явились, что живется нынче трудно? Ведь сызмала знаем: «Нам песня строить и жить помогает!».