Текст книги "Киевский котёл"

Часть 2. Железные кресты. Березовые кресты

Глава 1

Сначала все было очень плохо. Еся думал, что хуже уже не может быть, ведь почти целую неделю он вместе со своей бабушкой Нонной просидел в погребе. Землю над их головами утюжили гусеницами танки, рвались снаряды, и рота немецких солдат провела карательную операцию. Еся страшился, но не слишком. Его в тот момент больше смущало помойное ведро, которое бабушка спустила в погреб в тот вечер, когда им пришлось спасаться от первого артобстрела. Бабушка Еси, хоть и старенька уже, очень хорошо соображала и отличалась предусмотрительностью. В погребе вместе с нею и Есей оказался не только необходимый запас пищи, но и достаточное количество воды и это вот помойное ведро. Ведро ужасно воняло, но без него сделалось бы совсем худо, потому что бабушке и Есе пришлось бы испражняться на пол, себе под ноги.

Спертый воздух, вонь от ведра, вынужденное ограничение себя в пище и воде, страшный, почти не прекращающийся грохот над головой – все это сделало существование Еси почти невыносимым, но бабушка утешала его, утверждая, дескать, может быть еще хуже, что скоро вернется ее дочь, Есина мама, откопает их из погреба, и заживут они лучше прежнего.

Но из погреба их откопала не Есина мама, Галя Винниченко, а мамин знакомый и товарищ по театру рабочей молодежи, разбитной и храбрый Алеша Пальцун. Правда, Еся не сразу признал его, а когда все-таки признал, то подумал, что Пальцуна кто-то искусно загримировал и теперь он выглядит худым, измотанным, избитым.

Покидая погреб, Еся поинтересовался о судьбе другого товарища мамы, парня по фамилии Кожушенко. Пальцун ничего не ответил на Есин вопрос, чем очень расстроил мальчика. Еся рос в дружной, любящей семье и привык к внимаю взрослых, которые сразу и подробно отвечали на все его вопросы. Еся не удивился, увидев рядом с Пальцуном вооруженных людей в незнакомой военной форме, потому что Есин папа предупредил его о возможном приходе вражеских войск и показывал картинки, изображавшие немецких солдат в военной форме, особое внимание уделяя знакам различия. Еся все основательно запомнил и теперь уразумел главное: люди с автоматами почти все – рядовые вермахта, кроме одного. Этот единственный, судя и по знакам различия и повадкам, безусловно являлся офицером. Его лающий баритон не умолкал ни на минуту. Рядовые и Пальцун повиновались. После того как Есю и его бабушку извлекли из погреба, рядовой вермахта по приказу своего офицера обыскал их убежище. Во все время обыска Еся с бабушкой стояли возле лаза в погреб, подняв к небу руки. Стоять в такой позе было неудобно. После нескольких дней сидения впотьмах свет пасмурного дня казался Есе слишком ярким. Глаза его и так слезились, а тут еще бабушка, которая не переставая плакала, умоляя немцев пощадить их. «Ради Христа» – говорила она. «Мы не коммунисты, – жаловалась она. – Коммунисты нас самих угнетали». Пальцун стоял неподалеку, повесив на грудь лохматую голову. Еся исподволь рассматривал его и заметил, что давний товарищ матери ранен и избит. Пальцун делал вид, будто вовсе не знаком с Есей и ни разу не обратился к мальчику по имени. Еся, со своей стороны, делал вид, что не знает Пальцуна и совсем позабыл о членстве того в Оржицкой комсомольской организации. В то же время Еся заметил на запястьях Пальцуна синие кровоподтеки и догадался, что это следы от веревок. Какое-то время Еся волновался об их с бабушкой судьбе. Не захотят ли солдаты вермахта и их связать веревками? Однако этого не случилось. Прошло некоторое время, прежде чем немцы, используя в качестве рабочей силы Пальцуна и других пленных – Еся все пытался высмотреть и узнать среди них другого товарища матери, Константина Кожушенку, – извлекли из подвалов и погребов перепуганное население Оржицы. При этом Константин Кожушенко так и не обнаружился.

Потом всех согнали в том месте, где когда-то располагалась центральная площадь поселка. Здесь еще сохранилось несколько пригодных для жилья домов, но все они были битком набиты немцами. Там, на площади, перед глазами Еси на очень короткое время появился отец. Им даже удалось поговорить. Отец первым делом спросил о матери. Еся ответил правду: как уехала с Оржицы летом, так и не возвращалась. Тревога на миг мелькнула в глазах отца, и он исчез. А потом на высокий, сооруженный неведомо когда и кем помост забрался главный немец. Он был одет в очень красивую, черную форму и высокие блестящие сапоги. Отец Еси тоже любил красиво одеваться, но сейчас он стоял рядом с немцем совсем расхристанный, грязный, усталый и будто бы даже больной. В бороде его и висках изрядно прибавилось седины. «Его взяли в плен. Он пленный», – сказала бабушка на ухо Есе, имея в виду, очевидно, отца. Но мальчик усомнился в справедливости заключения бабушки: оба, и отец Еси, и немец, сказали по речи. При этом во время речи отца немец постоянно держал свою затянутую в блестящую кожу руку на его плече. Еся внимательно прослушал обе речи. Немец говорил о вреде коммунистов. Отец – о преимуществах сотрудничества с новой властью. Во время речи отца на площадь между сгрудившимися в кучу жителями Оржицы и трибуной выехала полевая кухня. Из ее трубы валил вкусный дымок. Еся сразу почувствовал зверский голод. Толпа оржинцев подалась вперед, но ее приняли в штыки стоявшие вокруг трибуны рядовые вермахта в полевой серо-зеленой, уже знакомой Есе, форме. Форма же офицера была совсем другой, не полевой, а черной, отделанной красивым кантом. Такую форму Есе не доводилось видеть на картинках. Форма придавала облику офицера некую непостижимую для простодушия Еси величественность. Тогда мальчик подумал, что офицер в черном главнее офицера в серо-зеленой форме, ведь именно он распорядился раздать все содержимое немецкой полевой кухни жителям Оржицы. Суп оказался густым, как бабушкина каша. Посуда нашлась не у каждого, и соседям Еси выдавали их пайки, наполняя кашей шапки, башмаки, подолы верхней одежды. Голод не тетка, а под продолжительным обстрелом многие оголодали. Есе тоже хотелось есть, но бабушка утащила его с площади, не позволив приблизиться к помосту, на котором все еще стоял его отец. «Твой отец предатель. Так я и думала», – сказала бабушка. Еся не поверил ей, но послушался. Мальчик редко верил своей бабушке, но всегда слушался ее.

* * *

Они брели неведомо куда по уличкам Оржицы, которых больше не существовало. Бабушка крепко держала Есю за руку. Слева и справа от них зияли вонючие воронки. Сгущались сумерки. Бабушка, плохо видевшая в темноте, то и дело дергала Есю, требуя посмотреть как следует, нет ли впереди воронки. Еся присматривался, но в голове его мутилось от голода и невыносимой вони. Ему хотелось лечь на краю какой-нибудь воронки и больше не подниматься. А еще лучше – забраться внутрь нее. Отец говорил Есе, что в одну и ту же воронку снаряды дважды не ложатся. Есе казалось, что во сне легче перетерпеть голод, да и ноги плохо слушались – размокшая грязь налипла на его обувь, сделав ее в десятки раз тяжелее. И пить хотелось. Зеркальные поверхности ночных луж улавливали даже самые ничтожные источники света и их возможно было рассмотреть в сгущающейся темноте. Еся не раз пытался напиться из лужи, но бабушка одергивала его:

– Потерпи. Фашисты забрали большую часть еды. Но у меня там спрятано… я картохи прикопала. Тушенку и крупу они забрали, но вода-то… Воду-то, чай, не выплеснули. Потерпи. Сейчас напьемся. Ой! Та что же молчишь, немтырь ты гордый? Это ж мы на чей-то огород забрели. Это ж чья-то печь чи пугало?

В первый миг Еся подумал, будто это действительно пугало или торчащая из земли чудом уцелевшая печная труба.

– Слава Господу вседержителю! Я нашел вас! – проговорило пугало и ухватило Есю за другую, свободную от бабушкиной хватки, руку. – Пойдемте! Там Галя убивается. Думает, опоздала. Уже не чает застать вас в живых.

Еся мигом узнал странного старика, в начале лета подвизавшегося в Оржице на разных работах. У Винниченок он огород копал. В отделе культуры потолки белил. Перед самым началом войны старик из Оржицы исчез. И вот опять спину показывает. Прыткий, несмотря на преклонный возраст.

– Мама!

– Галюсенька!

Вскричали в один голос мальчик Еся и его бабушка. Позабыв о голоде, они кинулись следом за стариком, который невзирая на непролазную грязь и постоянную опасность насмерть убиться, свалившись в воронку, быстро довел их до родного подворья.

* * *

У мамы, конечно же, нашлись и пища, и вода, и утешение для них обоих. Увидев Есину мать, бабушка сначала принялась горько и громко плакать, причитая и сетуя по обычаю оржицких баб, но старик быстро успокоил ее, пригрозив скорым явлением вооруженных немцев. Бабушка, конечно, испугалась, стала говорить поменьше, но совсем не замолчала. Она стала приставать с нежностями к своей Галюсеньке, но той было не до нее. Мама ходила по подворью из конца в конец. Она то закрывала ладонями лицо, то хваталась за косу. Еся уже наелся мяса из жестяной банки и запеченной в золе картошки – костерок для приготовления пищи развели на дне ямы, неизвестно откуда взявшейся за погребом. От сытной и горячей пищи зрение Еси обострилось. К тому же его золотая мамочка, кровиночка, русалочка, самая добрая и самая сильная, олицетворявшая собой покой и безопасность, снова была рядом со своим сыном. А у старика, к тому же, оказалось при себе ружье и целая россыпь патронов к нему. Патроны надежно звенели и пересыпались в его вещмешке. Эти предметы олицетворяли относительную безопасность, обусловленную возможностью, при необходимости, держать оборону. Для ночевки использовали все тот же погреб, где спали вповалку – какая-никакая, а крыша над головой. Таким образом, жизнь немного улучшилось. Во всяком случае, с появлением матери и длинного дедова ружья у Еси появилась надежда. Но это у Еси, а вот Есина бабушка – совсем иное дело. Эта не переставала потихоньку ныть и жаловаться:

– От немцев не укрыться. Как стояли в толпе, так там люди говорили, что немцы всех перепишут и в Россию убежать никому не удастся, – всех переловят и расстреляют. У соседей погреба все выгребли под чистую. А с чем зимовать, если запасов нет? Да и замерзнем. Так что бежать в Россию надо. А как бежать, если ноги мои болят? Да и малой. Посмотри на Есю, он не добежит, – так говорила бабушка.

А мать расспрашивала ее за отца:

– Та что он? На трибуне рядом с немцами стоял. При любой власти ему хорошо. Предатель. Что еще говорили?

– Говорили завтра пополудни всем собраться, будут зачитывать приказы. Выкликали коммунистов и комсомольцев – так им и надо, мрази! – та никто не сознался и не вышел. Дураков, чай, нет. Однако видела твоих. Как кого? Кожушенко и Пальцуна – вот кого. Да, они не в кандалах, конечно, но под конвоем, потому что комсомольцы. И ты остерегайся, дочь. Они ведь приятели твои. Увидят – выдадут. Ох, хоть тебя Господь уберег не вступать в это их дерьмо. Только в колхоз вступила, но тут ведь безвыходно было.

Старик несколько раз назвал происходящее светопреставлением. Однако он же высказался и за необходимость борьбы с супостатом. Борьбы тихой и тайной, но неуклонной и непримиримой. Главное: внутреннее противление, неприятие врага и отрицание – так утверждал старик, а мама и бабушка согласно кивали.

Старик говорил долго, дольше, чем бабушка. Говорил о том, что в Россию убежать все равно не получится, потому они уж в России, и куда бы ни отступили, враг последует за ними, настигнет и убьет. А поэтому надо упереться и всеми силами противостоять. Если нет ресурсов противостоять явно, следует сопротивляться тайно, храня душевную целостность и веру. Надо объединяться в дружины – так говорил старик и пояснял: их маленькая, семейная группа, состоящая из женщины, ребенка и двух стариков, тоже может явиться дружиной, если они будут действовать слаженно и объединятся общей идеей. Про идеи Еся был многожды наслышан. А вот душевная целостность и вера… Еся поначалу не понял, о чем речь. Сытая усталость и, как следствие ее, крепкий сон помешали мальчику как следует поразмыслить над словами старика.

А наутро общим решением дружины отрядили бабку на сходку. Есю не пустили, оставили при себе. Весь день они прятались в норе на берегу Оржицы. Тут уж Еся отличился: нору старшим показал. Нору эту вырыли оржицкие любители рыбной ловли на сухом пригорке, на окраине поселка. В ней прятали рыболовные снасти. В ней спасались иногда от дождя. Нора являлась как бы собственностью нескольких оржицких подростков, а кроме них еще дяди Митяя Подгорного, который с первыми днями войны был призван на фронт и, как подозревал Еся, вряд ли когда-нибудь вернется назад.

А нора-то отличная оказалась, не сырая и вход в нее скрыт зарослями ивняка. Маме нора очень понравилась, хоть и посетовала она немного на Есины от нее секреты. Сюда, в нору, перетащили все съестное из погреба. В основном это была картошка, но отыскались и несколько кирпичиков сала. Потом сидели тихо. Старик несколько раз порывался закурить, но мать не дала. Сказала: как учуют табак, так прибегут на запах. Мать, отчаянно волнуясь, все куталась в оставшееся после светопреставления тряпье. Бабушка всегда говорила, что коммунисты сеют зло главным образом потому, что отринули всех трех богов: и православного Христа, и иудейского Иегову, и мусульманского Магомета. Еся слышал эти ее разговоры множество раз. Мальчик не соглашался с услышанным, хоть вслух и не возражал. Отрицание всех трех религий бабушка считала неправильным и все ждала для коммунистов жестокой кары, которая непременно должна была их настигнуть если не от всех трех богов, то хотя бы со стороны одного из них. Впрочем, сидя в норе день-деньской, Еся боялся, что какая-нибудь кара настигнет именно бабушку. Коммунисты были ему безразличны.

Часы текли. Бабушка все не возвращалась. Несколько раз они слышали в отдалении частые выстрелы. Еся всякий раз пугался, а взрослые – нет. Мама сказала Есе, дескать, привыкла слышать пальбу, и ты, Еся, привыкай. То ли еще будет! Золотая мамочка подбадривала своего сынка, пряча собственный страх под спуд. А сама, думая, что Еся задремал, несколько раз говорила старику по секрету о страхе, который мешает ей толком поразмыслить, и потому она совсем не понимает, что же должна в этих обстоятельствах предпринять. Старик в ответ призывал ее к смирению, за которым, по его словам, неизбежно следует и здравомыслие. Еще старик беспрестанно молился. В перерывах между молитвами он уговаривал и их с матерью следовать его примеру. Мать пыталась повторять за стариком слова, и у нее хорошо получалось. Еся от молитв отлынивал – не получалось сосредоточиться. Слушая тихие голоса старика и матери, он размышлял о будущем и главным образом о том, где же достать на завтрашний день еды. Решение явилось само собой. Потирая бока и шевелясь, пытаясь хоть как-то угреться в холодной норе, он обнаружил в одном из дальних углов вполне справное удилище, а также набор крючков и блесен к нему. Находка приободрила Есю, и он принялся размышлять о том, в каком месте на берегу тихой, еще не схватившейся льдом Оржицы он завтра забросит свою удочку.

Так, проведя длинный, свободный для размышления день в норе на берегу Оржицы, Еся для себя сделал вывод: немцы намного страшнее коммунистов. Коммунисты жестоко карали за небрежение к труду и инакомыслие, немцы же карают всех подряд. Иногда с целью устрашения, а порой – преследуя какие-то вовсе непонятные Есе цели, корежат бомбами и танковыми гусеницами их отлично родящую землю. Чем же помешали немцам Есины сородичи? Уж, наверное, не причинили никакого вреда и на их, немецкое, добро не зарились…

* * *

В течение дня мама несколько раз уходила из норы, чтобы высмотреть бабушку. Уходя, она обматывала свои яркие волосы ужасающе грязным тряпьем. «Маскировка» – так называла это она. Да какая там маскировка, если от всех лишений они сделались грязны и больше походили на речных чертей, которых испугается любой, будь даже он вооруженный автоматом фашист. Мама возвращалась одна. С каждым таким возвращением волнение ее возрастало. Наконец, уже под вечер, когда, влезая в нору, мама тащила следом за собой бледную, смертельно перепуганную бабушку, по чумазым щекам ее пролегли светлые дорожки – следы слез.

Они расположились кружком. Доедали холодную, пахнущую прогорклым жиром и плесенью еду. Часть их вечернего пайка бабушка принесла с собой. «Выдали из немецкой полевой кухни, – так сказала она и добавила: – Если б отпустили со мной Есю, то дали бы и больше. Та хорошо, что не отпустили».

Говоря так, бабушка стучала зубами и все хваталась за грудь. Слушая ее, старик все-таки закурил, и мама ничего не нашлась на это возразить – все они были слишком измучены, не до препирательств. «Страшные ужасы! Кошмары преисподней!» – так говорила бабушка, а мама умоляла, наконец, рассказать, что же именно так напугало ее. Еще мама просила бабушку хоть немного поесть, но та, едва притронувшись к пище, снова начинала причитать. Слушая их, старик, встав на колени, скрючившись в тесной норе, принялся молиться. Бабушка пристроилась рядом с ним. Вместе у них получалось очень хорошо. Вот только молились они слишком долго. Еся утомился и едва не уснул, дожидаясь бабушкиного рассказа. Голос старухи разбудил его уже крепко спящего, отогнал сон.

– Когда мы собрались на площади, Пальцун и Кожушенко уже болтались там, – так начала свой рассказ бабушка. – То есть всего их было пять. Сама понимаешь, на лица я не смотрела. У каждого висельника на груди была табличка с именем-фамилией и воинским званием. Та я и не знала, что Пальцун младший лейтенант, а Кожушенко аж капитан. Каких таких войск они офицеры? И какова же та сволочь, что их офицерами назвала? Тем не менее утром оба уже болтались с петлями на шее. А вчера – помнишь ли? – откапывали нас из погреба. Веселые были. И плен, и ранения им нипочем. В толпе люди шептали, будто в ночь сами себе виселицу строили. Имена троих мне неизвестны, но на табличках было написано, что тоже офицеры. Нет, Иосифа среди них не было. О твоем Иосифе речь пойдет отдельно. Дай только дух перевести. Такого я насмотрелась, что сердце жмет и давит. И дышать тяжело. Нездоровое оно у меня, сердце-то!

Услышав имя собственного отца, Еся окончательно проснулся. Мальчик не привык выражать свои чувства к родителю явно и открыто. Так его приучили с младенчества. Он всегда ждал, пока папа первым подойдет и заговорит, и никогда не бежал к нему, распахнув объятия и с воплями восторга, никогда не капризничал, никогда не позволял себе скучать по нему. А папа иной раз, встретив Есю случайно на улице, проходил мимо, делая вид, будто сына попросту не узнал, а Еся со своей стороны был обязан выдержать характер и, в свою очередь, не показывать окружающим никаких чувств. Эта их игра называлась «контрразведкой», а Есю, по окончании им начальной школы, собирались отправить доучиваться в специальную школу контрразведчиков, которая находилась где-то очень далеко – то ли в Москве, то ли в Казани.

– Он тут же, близко стоял, – продолжала бабушка.

– Хто?

– Та Иосиф твой. И не один стоял, а под руку с главным немцем. Красивый такой. В черной форме, сапоги лаковые, фуражечка. Кругом война, взрывы, виселица эта, а он наряжается.

– Кто? Еся?

– И Иосиф Христофорович тоже хорош. Стоит под висельниками так, что Пальцун едва его плеч подметками не касается и по бумажке читает. Хорошо так слова выговаривает. Сам явно с бодуна, но бледный какой-то и борода…

– Объясните, мамо! Что, Иосиф надел немецкую форму? Кто из них красивый?

– Та Иосиф твой одет, конечно, чисто. Он всегда опрятен – в этом ему не откажешь. Но морда такая, что краше в гроб кладут.

– Бабушка, а что у папы с бородой сделалось?

– Та седая она совсем. Белая борода, будто инеем поросла. Вон у этого старика в бороде чуть-чуть перца-то есть, а у Иосифа Христофоровича, предателя, одна только соль. И поделом же ему!

– Что, мамо, он ранен?

– Тю! Думаю, здоров, но морда бледная, и мучительство на ней изображено. А так – здоров. Как чтение закончил, так за немцем следом и пошел. Не хромал, не кривился, и повязок на нем не видно. Здоров!

Тут старик, все время молча слушавший речи бабушки Нонны, встрепенулся и задал свой, может быть, самый важный вопрос:

– А о чем та грамота, которую читал Иосиф Христофорович?

– Та об учете населения. Каждый житель Оржицы обязан явиться в немецкую контору за получением особой бумажки. Навроде паспорта или справки. Без такой бумажки через неделю на улицу не выходи – засадят.

Бабушка горько вздохнула. Утерла набежавшую слезу и продолжила:

– Та не засадят вообще-то. Наш Иосиф по своей немецкой бумажке читая, расстрелом грозил. Но я-то в расстрелы не поверила. Врун же Иосиф. Врун и пьяница. Та и на эшафоте стоял с бодунища.

Странное, редко употребляемое в обыденной речи слово «эшафот» как-то само собой спрыгнуло с языка Есиной бабушки. Да и откуда оно там взялось-то, это слово. Впрочем, откуда оно ни возьмись, а напугало оно Есину бабушку преизрядно. Принялась бабушка плакать и, причитая, просить старика о молитве за упокой душ всех невинноубиенных в Оржице и Оржицкой округе. При этом особое внимание бабушка уделила так называемым «нехристям», к числу которых относила всю родню Есеного папы: его жену Лию, их дочь Любаву и неизвестно где пропавшего сына.

– За Егорку старик уж помолился, – тихо проговорила мама. – Егор Иосифович геройскую смерть принял.

Услышав это, бабушка принялась причитать еще горше, жалея и оплакивая Есину родню, снова и снова поминая Лию, Любаву и всех ее сыновей. Мама и старик смотрели на бабушку с непонятным Есе усталым равнодушием, будто уже успели привыкнуть к таким вот плачам и к такому вот горю.

– Ты за Егора почему знаешь? – спросила бабушка между прочим. – Та он же без вести пропал. Та все мы без вести пропали. Бросили нас большевики в руки ворога еще более страшного. Послушай, старик. Не знаю, откуда ты такой взялся, только я вот думаю, что Господь нас бросил теперь за то, что мы большевикам предались. Не надо было большевикам предаваться, да? Надо было против большевиков костьми полечь. А не все захотели умирать и затаились, и смирились. А иным – вот Иосифу, например, – большевики нравились. Так он теперь и с немцами поладил. И с бодуна утром, и сыт. А мы наказаны, выходит? За то, что наново Христа предали?

Сказав так, Есина бабушка зашлась горьким плачем, а Есина мама обняла ее, и они принялись плакать вместе. Старик молча смотрел, как две женщины тратят силы на плач, который он, пытаясь утешить их, называл напрасным.

А Еся думал так: может быть, плач этот не совсем напрасный? Должен же кто-то оплакивать убитых. При этом бабушка Еси просто плакала, а Есина мама, плача, рассказывала ей о страшной участи Егора Пискунова. Сам Еся этого Егора помнил плоховато. Был такой на Оржице здоровый парень со светлою, искрящейся улыбкой. Сильный и умный, он конечно же поступил в танковое училище. Мама редко и всегда мимоходом упоминала о нем. А в итоге что же оказалось? А оказалось следующее. Став танкистом и командиром танка, Егор принял бой в самом начале войны и так ехал на своем танке от границы с Германией почти до самой Оржицы. Геройски отступал. Уже неподалеку от Оржицы, когда весь экипаж его танка погиб, а сам Егор получил тяжелые ранения в обе ноги, он все равно продолжал отстреливаться от наступающего врага. Егор погиб бы, если бы не Есина мама, которая вмешалась в тот бой и спасла истекающего кровью героя из его подбитого танка. Тут Еся впервые услышал слово «партизаны». Партизаны это те, кто продолжает тайно воевать в тылу врага, скрываясь по лесам и болотам. Еся уставился в черноту за пределами их норы. Там в тихой воде речки отражалась ущербная луна, там в холодной воде плескалась рыба и шелестели замерзающие камыши. Там в ветвях приречного кустарника возилась какая-то птичья мелочь. Там болото и заросли, скрывающие лаз в их нору. Значит, они почти уже стали партизанами и превратятся в партизан окончательно, когда смогут нанести врагу какой-нибудь урон. А мама между тем рассказывала о самом последнем бое геройского Егора, который тот принял неподалеку от родных мест. Почти совсем один и в неисправном танке он вступил в схватку с превосходящими силами противника, а именно палил по ним из танковой пушки, прикрывая отход своих товарищей-партизан. В этом бою геройство Егора оказалось совсем уж огромным, потому что перед боем военный врач в похожей на их нору землянке отрезал герою обе ноги. «Он был обречен» – так сказала мама, и Еся всецело согласился с ней. Конечно, такие обстоятельства обрекли Егора Пискунова на геройство.

– А он боялся быть героем? – тихо спросил Еся, вежливо попросив перед этим маму прерваться. – Страшно ли быть героем?

– Нет, отрок мой милый. Героем быть не страшно. Геройство возникает тогда, когда другого пути нет, – ответил за маму старик. – Егор умер спокойно, и кончина его была мирной. Господь прибрал его до того, как враги решились забраться под танк и заложить там взрывчатку. Взрыв оказался такой силы, что танк подскочил вверх на пять аршин, но воин Егорий внутри него был уже мертв.

Услышав это, Есина мама заплакала пуще прежнего и так жалобно уговаривала старика рассказать ей о судьбе Егора, что Еся, сочувствуя ей, тоже заплакал, а старик закончил свой короткий рассказ вовсе изумительными для Еся подробностями:

– Я оставался в танке вместе с воином Егорием до тех пор, пока он был жив. Стал свидетелем его мирной кончины. Раны и усталость убили его тело, а Господь прибрал его душу. Потом я выбрался из танка и заспешил в ближайшую чащу.

– До партизанов? – с подозрительностью спросила Есина бабушка.

– Куда Господь приведет.

– Ну и куда он тебя привел?

Есина бабушка щурила влажные от слез глаза. В один миг она превратилась из плачущей старухи в уполномоченного по закупкам сельскохозяйственной продукции, которых сама же именовала не иначе, как бандитами. Но за старика заступилась Есина мама.

– Обратно ко мне, – веско сказала она. – Как мы Егора в танк сажали, так, казалось, навсегда простились. А потом вот этот вот человек, – мама указала трясущейся рукой на старика, – меня из болота на сушу вытащил. Он прикладом лед рубил, потому что я уж и вмерзать начала.

– Та како же? – бабушка Еси снова принялась плакать.

– А тако! Не знаю, как там насчет Господа его, которого он поминутно поминает. А меня спас вот этот вот мужик, фамилии которого не знаю, но звать его Ермолай.

– Та како…

– А тако!

Мама разматывала на себе лохмотья, срывала пахнущую помоями одежду, заставляла бабушку осматривать и ощупывать свое тело.

– Та как же ты завшивела-то. Та это что за синие-то пятна? А это? Чи гнойная повязка? Та не ранена ли?

Бабушка волновалась. Мама всхлипывала. Еся глотал слезы. А мама рассказывала, как она пробирались к Оржице. Сначала ехали по дороге на автомобиле. Двадцать человек набились в кузов полуторки. По большей части раненые, кому трудно было идти, а мама при них как медсестра состояла. Все, кто мог идти, маршировали следом. Да двигались слишком медленно, потому что в пешем строю хоть и по дороге, далеко ли уйдешь? Мама плакала, описывая налет немецких самолетов. Этот страшный вой Есе тоже доводилось слышать – и не раз. К осени мальчик научился различать его издали, когда немецкие бомбардировщики только подлетали к Оржице. В таких случаях они с бабушкой прятались в погреб, а воющая оголодалым зверем смерть проносилась у них над головами не причиняя вреда. Впрочем, Оржицу не бомбили. Лишь изредка, выпав из общего сплоченного строя, немецкий бомбардировщик выпускал по огородам одну-другую очередь. Пули подкидывали в воздух комья влажного чернозема, пробивали стены строений и крыши. От них было не столько много вреда и увечий, сколько страха. С начала войны до самого сентября в Оржице от налета погибла одна корова. Зато потом, когда пришли танки с белыми пауками на боках…

А мама между тем рассказывала, как пули, выпущенные немецкими самолетами, пробили бензобак их полуторки. Машина вспыхнула. Утратившие от ран и увечий ловкость, раненые бойцы рабоче-крестьянской армии сгорели в ее высоком костре. А те из них, кто получил лишь ожоги, потом позавидовали мертвым товарищам.

– Они гонялись за нами по полю, как вороны гоняются за мышами. Каждый замешкавшийся получал очередь в спину. Та и не замешкавшийся тоже. Так погиб наш Ангел.

– Кто? – хором переспросили Еся и бабушка.

– Ангел. Военврач. Егор Пискунов его ангелом назвал. Хороший был человек. Двужильный. «Мессершмитт» его расстрелял. И многих других. Всех, кто не успел поховаться. Я успела. И Шварцев успел. Я знаю. Он выжил – на бревне через Оржицу переплыл, да и был таков. Меня с собой звал. Только я не пошла, осталась в болоте сидеть. Ждала ночи, чтобы на берег к вам выйти. А тут на берегу такое месиво-крошево. Я пока от Киева до того памятного леса, где мы с Егором Пискуновым повстречались, добралась, всякое видела. Думала, нет ужасней страстей. И не думала я тут, дома, такое застать. Надо на восток идти. Где-то же там сохранилась еще, наверное, советская власть. Вот нам надо туда, пока не зима, не холода. Шварцев мне так и говорил: надо на восток двигать. Та я не пошла. Хотела еще раз вас обнять, хоть бы и мертвых, та обнять чи похоронить. Столько же вокруг людей незахороненных!

Долго ли они просидели потом, не в силах разомкнуть объятия? То Еся никак не мог уразуметь. Он слышал, как шевелятся на ветхой грязной одежде его матери вши, понимая, что и сам он грязен и, наверное, уже завшивел. Но Еся горевал не только от этого. Мальчик всегда любил обнимать мать. Прижимаясь к ее огромному, сильному и горячему телу, чувствуя его мощные токи, он ощущал безусловную и надежную защиту. «Как за каменной стеной», – не так ли принято говорить? Может быть, и так. Но Есина мать была теплой, живой, подвижной, сочувствующей и сопереживающей. И еще: Есина мама больше, чем стена, больше, чем земной шар, больше мироздания и могущественней самой неотвратимой, высшей силы, которую так часто поминал в своих речах старец, именуя ее Господом или Богом. А теперь, обнимая мать, Еся чувствовал иное. Она исхудала, будто бы съежилась. Объятия ее уже не были так крепки, она казалась ему холодной и твердой, как остывшая печка. Раньше мать любила и поплакать, и посмеяться. Неистовая, свежая, страстная, полная заразительного задора в печали и веселье, сейчас она притихла. Усталость и пережитый ужас вытекали из ее глаз столь же обильными, как раньше, но горестными, горькими слезами. Не полагаясь на Есю, она искала защиты у бабушки, а та сама была едва живая от страха, усталости и голода. Что она могла дать своей дочери? Какую защиту предоставить? Хорошо хоть нашлась эта вырытая мальчишками ради забавы нора, где можно спрятаться, где враг, может быть, не сразу их обнаружит. А если б не нора, то ночевать им нынче под открытым небом позднего октября и, возможно, под дулами немилосердного врага.