Текст книги "Киевский котёл"

Женщины плакали, изливая друг другу свое горе. Много страшного они успели понарассказывать и понаслушаться. Однако старику долгий плач женщин не понравился. Еще при мирной жизни Еся успел заметить – мужчинам не нравится, когда женщины долго плачут. Не должно нравиться. Есе тоже было тягостно слушать их жалобы, но эти две женщины – старшие и единственные его родичи. Впрочем, теперь, ослабев и так беззаветно предавшись горю и страху, они тем самым отдавали старшинство своему сыну и внуку – Есе. Растерявшись, мальчик поначалу не знал, что ему с этим внезапно свалившимся на него старшинством поделать. Ему на помощь пришел старик. Схватив бабушку за руку, он спросил:

– Давай по порядку. Ты должна пересказать нам все, что написано в грамоте немчинов. Это может быть важно для нашего спасения.

– Та откудова мне знать? – всхлипнула бабушка.

– Ты же слышала, как некий человек зачитывал. Я так уразумел, что он читал по-русски.

– Та да. И по-русски и украинскою мовою повторил. Та Иосиф и по-немецки умеет.

– Та что же он сказал, мамо?

– Та я половину перезабыла. Главное дело о бумажках этих, за которым надо являться в бывший райсовет. Там этот главный немец в лаковых сапогах заседает. Он командует раздачей бумажек. А всем евреям приказано носить на рукавах повязки со звездами. Шота еще он говорил. Та шо?..

Бабушка примолкла. Схватилась за голову, будто припоминая. Слезы перестали течь из ее глаз. Старик и Есина мама внимательно на нее смотрели. Наконец, Еся решился спросить:

– А кто у нас еврей, мама?

– Та у нас не поймешь, где кто! – ответила за мать бабушка. – С тех пор как Бога отменили и все стали атеистами. Тогда и евреев отменили – все стали одинаковы.

– Вот не думаю я так, – возразила бабушке мама. – Помню, Иосиф что-то рассказывал мне о Варшаве. Это та часть Польши, что сейчас под немцами… – сказав так, мама осеклась, сглотнула предательские слезы и продолжила: – Иосиф рассказывал о жестокостях именно с евреями. Откуда он взял – не пойму. В газетах об этом не печатали.

– Та врун твой Иосиф. Врун из врунов! – В прежние времена, когда речь заходила об отце, бабушка делалась сердитой. Вот и сейчас, несмотря на усталость и голод, глаза ее пронзительно заблестели. – Вспомнила, что немец-то говорил! Он повелевал всем евреям носить на рукавах специальные тряпки. Это ничего не значит и не надо бояться – так он сказал. И показав на Иосифа Пискунова, особо добавил: вот, дескать, еврей, и ему ничего не сделалось. Даже, дескать, лучше ему, чем русским, которых повесили. И то правда: у Иосифа на рукаве действительно была повязана тряпка.

– Може, бинт? Може, он ранен? – с надеждой спросила мама.

– Нет! Желтая тряпка поверх рукава. Никакой не бинт. А потом немец-то сказал, что если кто из евреев надумает себя за русского или украинца выдать, то такому не миновать наказания. Так сказал и на повешенных ручкой, затянутой в перчатку, указал. Народ-то до того колыхался, переступал, бормотание издавал. А как он эту свою угрозу произнес, все разом замолчали. А немец дальше объяснил нам, кто из нас еврей.

– Это как же он объяснил? – поинтересовался старик.

– Как-как! Предъяви паспорт чи метрику. Там написано, кто русский, кто еврей чи кто! Мой Еся русским записан. Мамо тоже русская, а я украинкой, потому что отец мой Винниченко, погибший на полях Гражданской войны за народное дело, украинцем был. Верно, мамо?

Бабушка ответила не сразу:

– Я вот думаю так: не стоит нам сидеть дальше в этой норе. Так простуду подцепим, да и кормят немцы-то. Горячая похлебка и хлебушек. Похлебка, конечно, пустовата, но хоть какая-то еда и горячая.

Мама хотела возразить, но старик заговорил, и засыпающий, смертельно усталый Еся сосредоточил все свое внимание на его словах:

– Ты ответь, женщина, о том, на каком языке изъяснял свои приказы немчин?

– По-украински он не размовляе. Та по-русски говорил. Чисто так, будто сам русский. Та и на русского же он похож. Только снизу бороду приставь – и будет прям как ты, только помоложе. Умный. Все названия окрестных сел знает. Так и шпарит, по бумаге не сверяясь. Народ в виду висельников напуганный был. Особо не роптали. А он расспрашивать начал: где, дескать, председатель колхоза «14 лет РККА», где колхозный парторг, где окружной комитет партии. Прям пофамильно шпарил. Будто сам жил тут на колхозной усадьбе. Толпа замерла, чуть под землю от ужаса не полезли, но никто не предал и фамилий не назвал. И наперед для ответа никого не вытолкнули. Тогда немец детьми стал грозить, дескать, отнимет всех детей, если коммунистов не выдадим. Наши будто в землю вросли и языки проглотили. Детей под подолы прячут, но молчат. Тогда немец снова Иосифу слово дал, а тот давай за немецкую власть агитировать. Дескать, как она гуманна и «нежна, как украинская ночь». Так и сказал: «Как украинская ночь нежна», – и захихикал. Сатана!

В этом месте своего рассказа бабушка Еси перекрестилась и немного всплакнула. Мама и старик терпеливо ждали продолжения.

– Тут дед Пашка не выдержал, – сморгнув последнюю слезинку, продолжила бабушка. – Закукарекал старый петух себе на беду. Самого Иосифа коммунистом обозвал и его жену упомянул, и сына. Только на Оржице пока никто не знает, что Егорка герой, но что он коммунист – об этом известно всем. Все и зароптали. А я так думаю: надо же, отец предатель, а сын все равно герой! Тут немцы с автоматами подскочили, деда Пашку из толпы выдернули и утащили куда-то. Мы видели: били они его сильно. Деду-то Пашке восьмидесятый год минул. Ходит с клюкой. Как еще жив – непонятно. Забили его, наверное, до смерти.

– А Иосиф? – спросила мама.

– А что Иосиф-то? Говорю же: сатана. – Бабушка снова перекрестилась. – Как деда Пашку прочь тащили, он и глазом не моргнул.

– И никто не заступился? – снова спросила мама.

– Тю! У них же автоматы. И висельники посреди площади болтаются. Где же такой дурак, что заступится за полоумного деда? А потом немец нам приказ о комиссарах зачитал и распустил. Напоследок сказал: подумайте, как жить будете. Тут как раз полевая кухня приехала. Баланду стали раздавать. Так наши чуть не передрались из-за их жидкой перловки. Ну и я со всеми толкалась. А как иначе? Вы же меня ждете, голодные, холодные.

Бабушка снова всплакнула. Мама отерла ее лицо краем грязной ветоши, в которую была одета.

– Что за приказ о комиссарах, мамо? – тихо спросила она.

– Такой приказ, чтобы всех коммунистов поубивать таким же зверским образом, как Пальцуна и Кожушенку. А в конце приказа немец еще раз всех наших коммунистов поименно перечислил и повелел непременно выдавать, если кто встретит.

– А меня? Меня перечислил? – Голос мамы упал до хриплого шепота.

– Ни! Что ты! Какая ты коммунистка? Слава Господу, оберег тебя от этой мрази. А Иосиф твой – предатель. А немец не только имя Лии Азарьевны упомянул, но и Любавы тоже, хоть она и не коммунистка!

– Она кандидат, – едва слышно проговорила мама и закрыла лицо руками.

Еся кинулся к ней, обнял, положил голову на колени, но почувствовав на своей голове ее холодноватую ладонь, немного успокоился. Усталость оказалась сильнее страха и горя. Погружаясь в дрему, Еся слышал, как зачирикали в приречных зарослях птахи. Он слышал и мать. Слышал ее всю: как ровно дышит ее тело, как текут в ее жилах соки жизни. Он будто снова оказался в ее утробе – защищенном от всех невзгод, самом уютном во всей вселенной месте. Он слышал и голоса старших. Эти двое стариков и его мать казались ему могучими, неподвластными усталости богатырями. Несмотря ни на что, они продолжали бодрствовать, оберегая его мальчишечий сон.

– Сильно помоложе меня немец-то? – немного помолчав, спросил старик.

– Та постарше моей Галюси, но помоложе Иосифа будет.

– Ты его не видывала раньше?

– Та что ты, старый, ко мне пристал? Видывала – не видывала! Чего я только не видывала! Простая морда у него, такая ж, как у всех. Если б не форма, никто в его сторону и не посмотрел бы.

– А я вот думаю, что немчин долгонько между вас отирался, раз всех поименно знает.

– Та ничего он не знает! – возмутилась бабушка. – Я тебе говорю: Иосиф предал всех. И жену, и дочь, и внуков…

– Детей Любавы тоже называли? – тихо спросила мама.

– Та шо там называли – не называли…

Бабушка почему-то опять горестно и громко заплакала, а мать стала шикать на нее, умоляя не голосить, потому что ночь за пределами норы слишком тиха, и если кто услышит – им не миновать беды. Бабушка перестала кричать, но всхлипывала очень жалостно.

– Спи, мамо! Усни, ради бога! – умоляла мама.

– Та и правда, дочь. Уснуть бы. Ухандакалась я. Не знаю, почему до сих пор жива. Теперь бы и помереть как раз!

– Оставьте, мамо! Ложитесь сюда, рядом с Есей. Так и ему и вам теплее будет.

Бабушка стала укладываться рядом с Есей. Нонна Винниченко вся была тяжела: грузное тело, тяжкая поступь, тяжелый характер. На Оржице бабушка Еся славилась своей скандальной непреклонностью и трудолюбием. За трудолюбие ее ценили и прощали скандальный норов. Для бабушки не существовало авторитетов, и она отстаивала свои взгляды с назойливой, отроческой непосредственностью: криками, бунтом, рукоприкладством. Никто не пожелал на Нонне жениться, даже отец Гали, как утверждали, сбежал, не выдержав ее склочного нрава. В Оржице говорили, будто при царском еще режиме в церкви служил поп. Жил он не при храме, как это обычно заведено у православных священников, а соседствовал с Нонной Винниченко. В те давние времена, случалось, что Нонна препиралась и дралась даже с попом. Зато впоследствии, в пику совработникам и с риском быть обвиненной в сопротивлении генеральной линии партии, Нонна Винниченко неукоснительно соблюдала все православные посты, праздновала все праздники. В Праздник Воскресения Христова Нонна Винниченко красила яйца и пекла куличи, а на Крещение окуналась в студеную Оржицу.

Учитывая все эти обстоятельства, Есе порой бывало с бабушкой тяжеловато. Однако сейчас, голодной и тревожной ночью, в глухой, неприспособленной для осенних ночевок норе тело бабушки показалось ему совершенно невесомым и в то же время согревающим, как русская печка. Бабушку невозможно не услышать, потому что она непрестанно и тихо бормочет нечто бессвязное. Бабушка всегда заметна, но в то же время ее как бы и нет. Она не имеет веса, не источает ни тепла, ни запаха, будто кто-то положил на землю рядом с Есей воздушный шарик. Бабушка быстро забылась сном, но и дышала она теперь совсем тихо, совсем не так, как задремывающая время от времени мать.

Взрослые притихли. Мальчик, желая убедиться в том, что они именно уснули – не погибли, не исчезли, а просто уснули, – приподнял голову. Старик притулился возле входа в нору. Его жилистое тело преграждало путь холодному воздуху. Мама устроилась между стариком и Есей. Бабушка расположилась в глубине норы. Ее лицо белело продолговатым, светящимся пятном, будто кто-то сбрызнул его фосфорной краской. Глаза мальчика успели привыкнуть к темноте, и он мог различить каждую черточку знакомого лица, которое в эти минуты глубокой ночи казалось ему почему-то чужим. Поначалу взрослые казались ему крепко спящими, в то время как его дрема куда-то улетучилась. Еся боялся пошевелиться и тем самым обеспокоить близких. Он слушал щебет предрассветных птах, но особо его занимал плеск речной воды. В эту страшную ночь Еся Винниченко мечтал о рыбалке так страстно, как никогда не доводилось ему мечтать раньше. Главное – у него есть удочка. С ней он встретит завтрашнюю зорьку. Он поймает самого большого в этой реке налима и накормит свою семью. А потом он будет удить рыбу каждый день, и каждый день они будут сыты. Мечтая так, он в конце концов начал дремать, но легкий сон его разрушился от первого же шепотка. Оказалось, что мама не спит и ей срочно потребовалось побеседовать со стариком.

– Если Иосиф предал всех, то почему позабыл обо мне? – проговорила она едва различимым шепотом, будто адресовалась с вопросом не к старику, а скорее к самой себе.

– А ты хотела бы, чтобы он и тебя предал? – ответил старик. – В предательстве легче обвинить, чем его же распознать. Не торопить судить, и тебя самое не осудят.

– Я все узнаю, – сказала мама немного громче и осеклась, заворочалась, приподнялась. Ее интересовала бабушка. Некоторое время она всматривалась в ее лицо, потом тяжело вздохнула и, снова обернувшись к старику, тихо-тихо повторила:

– Я пойду туда и все узнаю.

– В приказ за подорожной грамотой?

– В канцелярию или как там это у них называется. Если Иосиф там, я его убью.

– Но он же тебя не помянул. В списках тебя нет. И матери твоей нет. И мальчишки нет. Однако мальчишка на него походит: повадка, осанка, разум эдакий лисий, но и мужество настоящего воеводы. Побочный сын, не иначе.

– Побочный сын? – возмутилась мама уже в полный голос. – Побочный сын! Та знаешь ли ты…

– Доча?..

Бабушка проснулась, заворочалась, толкнула нечаянно Есю, и у того появился повод обнаружить себя бодрствующим.

– Что, мамо? Что с вами? Спите!

– Худо мне, дочка. Устала я, а отдыха нет. Сердце заходится. Боюсь, помру.

– Молись, старуха, – буркнул старик.

Мама вскинулась, но ударившись головой о низкий потолок норы, осела назад. Однако это не остудило ее пыл.

– Вот завтра я встану и пойду в ихую контору справку получать. И твое ружье с собой возьму. А как справку получу, так сразу и Иосифа Пискунова!..

Мама прищелкнула пальцами, показывая старику, как именно поступит с Есиным отцом. Еся сжался. Он ждал, что старик не одобрит маминых намерений, и тот вполне оправдал Есины ожидания.

– Нам с тобой, блудница, их подорожные грамоты не нужны, а к их приказу и близко подходить не следует. Лучше затаиться…

Старик говорил что-то еще разумное и убедительное для Еси, но маму уже было не унять. Он вертелась и бушевала до тех пор, пока бабушка не начала тихо плакать.

– Не плачьте, мамо! Я им всем отомщу. За каждую вашу слезку, за каждый волосок, за…

– Доча-а-а!.. – Бабушка приподнялась, и Еся увидел ее заплаканное лицо. – Та я ж не все тебе сказала. Та я ж много при себе оставила. Не ходи ты в их контору! Не ходи-и-и… Там страшные дела. Сколько народу-то они поубивали, знаешь ли?

– Видела я, мама, трупов море разливанное. И не только в Оржице. Везде! Чего только не успела навидаться. Я тоже многого недосказала.

– Та не видела ты и не знаешь…

– Мамо, я вам говорю…

– Доча! Та вся семья-то Пискуновых порасстрелена. И Лия-стерва, и Любава, и внуки! Все! Об этом нам рассказал нарядный немчик, а папа, дедушка и муж – Иосиф Пискунов – в это время стоял рядом с ним и в ус не дул. А я вот думаю теперь: человек ли он, чи выродок такой, чи сам Сатана во плоти!

– Мамо!

– Доча! Та ведь ты от него дитенка родила!

И бабушка больно толкнула Есю в бок.

Глава 2

Еся понимал, что ему следует как-то остановить мать, уговорить ее не совершать необдуманных поступков. Но каким образом возможно остановить на всем скаку разогнавшуюся, обезумевшую от ужаса кобылицу битюжьей породы – этого Еся не знал. А мать разъярилась не на шутку. Все утро, прикрыв тела невообразимыми, завшивленными лохмотьями и перемазав лица сажей, они вдвоем бродили по руинам Оржицы, выбирая подходящую позицию для диверсии. Исполняя роль убогой нищенки-беженки, Есиной маме в полной мере удалось использовать свои актерские дарования. Ранним утром, поучая сына перед вылазкой в «логово врага» – так она выразилась, – мама непрестанно упоминала фамилию какого-то Станиславского, наставлениям которого Еся должен был следовать, а именно вообразить себя голодным, оборванным и бездомным. В последние дни Еся действительно мало ел, но при этом голода почему-то не испытывал. Возможно, из-за грусти и страха, а может быть, от жалости к бабушке, которая в то утро так и не смогла подняться на ноги и выбраться из их тайного убежища – приречной норы. А что до бесприютности, так это тоже было легко: от опрятного и теплого жилища Винниченок остались только загаженный погреб и приречная нора. Еся привык считать маму красивой. В Оржице многие называли ее модницей, ревновали к обилию и фасону ее шелковых нарядов, отороченных дорогим мехом шуб, модельных туфель. Такая одежда в маленьком городишке, являющимся по совместительству и центральной усадьбой колхоза «14 лет РККА», была, пожалуй, и неуместна. К тому же подобранные со вкусом наряды мамы подчеркивали ее дерзкую красоту, делая ее еще более вызывающей и пронзительной. Еся не раз слышал, как отец называл маму «сногсшибательной в прямом и переносном смысле». Иные же обзывали ее «самодеятельной примадонной». Кое-кто из земляков, завидуя красоте и удачливости Гали Винниченко, докатился до обвинений в буржуазности, а некоторые зашли еще дальше, именуя Есину мать «распутной чаровницей». Есина мама отвергала подобные обвинения с пугающей горячностью. Одних она уличала в мракобесии, других в искривлении генеральной линии партии. Мама, унаследовав от бабушки ее горячность, бесновалась, едва ли не плюя в лица самозваных судей. Бывало, дело доходило и до потасовок, но в таких случаях всегда вмешивался отец, и обвинители отступали.

А теперь, когда обстоятельства сложились так, что они с мамой просили подаяния у соседей, Еся чувствовал себя вдвойне неуютно. Подавали многие, в том числе и оставшиеся без крова и лишившиеся всего имущества погорельцы. Кто пару картофелин кинет, кто подсыхающую краюху. Редкие брезгливо отворачивались. Большинство оржинцев и жителей окрестных сел, встреченных ими в то утро, знали Есю и его маму едва ли не с рождения. Сверстники-подростки были товарищами его детских игр. Старшие земляки знались много лет с мамой и бабушкой в горе и радости. Еся нарочно прикидывался немым и слабоумным, зато с мамой соседи, бывало, и разговаривали некоторое время. Тем больше Еся поражался тому, что ни один из благодетелей так и не признал в оборванных и голодных бродягах местных жителей – Винниченок.

Они ходили с драной кошелкой, жалуясь и клянча чужими голосами с раннего утра почти до самого полудня. Мать надеялась встретить отца. Еся знал: она задумала какую-то хитрую каверзу, но надеялся на убедительность аргументов отца. Тот явится и уймет мать, все ей разъяснив. Однако Иосиф Пискунов ни разу им не повстречался. Зато виселицу они видели. Мать, оставив Есю под укрытием каких-то пахнущих порохом и пеплом руин, отправилась смотреть на висельников. Перепуганный Еся украдкой следил из своего укрытия, как она долго, не шевелясь, стояла у помоста, будто никак не могла прочесть таблички с именами на телах казненных. Ее прогнал человек с повязкой на рукаве шинели и винтовкой на плече – свой, Оржицкий, смутно знакомый, но очень опасный. К счастью, он не признал Галинну Винниченко в прикрытой лохмотьями бродяжке. Обозвал «грязной потаскухой», толкнул прикладом и велел идти в комендатуру.

Не вполне утратив здравый смысл и осторожность, а может быть и потому, что Еся был здесь, под боком, мама обходила стороной чуть ли не единственный в Оржице вполне сохранившийся дом – бывшую начальную школу. Нынче над ее входом висела свежая табличка с надписью «Комендатура». Площадь вокруг комендатуры к тому моменту уже очистили от обломков домов и плетней. Мусор сложили в высокие кучи на краях площади. На кучах мусора все еще копошились какие-то люди. Большинство из них были одеты в военную форму, но без ремней, портупей и знаков различия. Поразмыслив, Еся подумал, что это, возможно, пленные. Его уверенность подкрепило другое наблюдение. На площади вокруг школы и возле руин он насчитал не менее трех десятков автоматчиков в немецкой военной форме. Все это – рядовые полевой жандармерии, знаки различия которой Еся знал назубок: отец перед войной показывал ему рисунки и заставлял заучивать. Зачем? А вот, оказывается, затем! По площади, перед школой слонялось, толпилось, сидело и даже лежало слишком много людей. Мимо здания часто проезжали грузовики и мотоциклы, а один раз, нещадно чадя и грохоча мощным двигателем, промчалась огромная бронемашина. Еся замер. Возможно, на подобной машине воевал его старший брат, который не вполне-то и брат и которого, впрочем, уже успели убить. А ведь с начала войны минуло не так уж много времени. Да и мама утверждает, что убить успели множество других, ни в чем не повинных людей, а причиной всему – предательство.

Прочитав надпись на здании начальной школы, мама стремительно метнулась в противоположную сторону, едва не выдав их обоих с головой своею поспешностью. Еся заметил, как один из автоматчиков обратил на них внимание и даже поднял автомат. Тогда Еся со всей силы дернул мать за руку, и оба они повалилась на землю. Покосившийся плетень их соседей Осадчих – на этом месте когда-то находился именно их дом – укрыл мать и сына от излишне любопытных глаз. Мама лежала некоторое время лицом вниз. Плечи ее дрожали. Еся терпеливо ждал, пока она успокоится, несмотря на то что ему самому хотелось двигаться дальше. Еся успел заметить, как из-за здания школы выкатился большой черный автомобиль с трехлучевой звездой на капоте. Есе доводилось видеть такие автомобили на папиных картинках. Автомобиль назывался «мерседес», и Есе до дрожи, до жадных соплей хотелось посмотреть, как он устроен внутри.

– Мама! – Еся прикоснулся к ее плечу ладонью. – Тут холодно и грязно. Пойдем, что ли? Поднимайся!

– Та погоди ты…

– Мама!

– Та отстань. Как ты не понимаешь, я видела его.

– Кого, мама?

– Его. Твоего отца.

Мать подняла голову и посмотрела на Есю. Лицо ее было таким чумазым, что, пожалуй, родных черт в нем не распознала бы даже бабушка.

– Где ты видела его?

– Та в школьном окне. Во втором этаже. Ты не мог видеть. Он мелькнул и спрятался. Но я испугалась…

– Почему?

– Та думаю, он видел меня.

– Так это же хорошо! Значит, он сейчас придет за нами? Он нам поможет. Я очень замерз, мама.

– Ни. Он сел в черную машину и укатил. Бежим, сыночек.

Еся вздохнул и помог матери подняться на ноги. Они помогли друг другу перебраться через плетень. Плетень этот – все, что осталось от имущества их земляков Осадчих – отгораживал огород от проезжего проселка, пересекавшего всю Оржицу насквозь. Дорога, выбираясь из Оржицы, петляла параллельно реке. Если ехать по ней на северо-восток, никуда не сворачивая, то в конце концов непременно попадешь на шоссе, ведущее из Киева через Хорол прямо в Полтаву.

Черный, основательно облепленный грязью автомобиль примчался с юго-западной стороны, от Золотоноши. Машину колыхало на оржицких колдобинах, как лодку на волнах. Мама хотела скрыться, кинулась к плетню, когда автомобиль остановился. Водитель, выскочив наружу, распахнул заднюю дверцу. Отец выбирался неторопливо, будто его донимала старая ревматическая хворь. Он был одет в свою старую, видавшую виды шинель и фуражку без опознавательных знаков. Выглядел он опрятно и внешне почти не изменился, будто война и не начиналась и не случилось все, что произошло. Одетый с иголочки, легкий, как перышко, немецкий офицер последовал за ним. Черная, наглухо застегнутая шинель, блестящие голенища, фуражка с серебристым околышем. На кокарде человеческий череп. Мертвая голова! Лицо у немца было правильное, с нежными, почти женскими чертами. Человек этот и по виду, и по осанке очень походил на рисунки из папиных книжек, где рода войск вермахта были представлены в виде красочных картинок, изображавших людей в различной униформе. На картинках солдаты и офицеры от нижних чинов до генералов изображались в полный рост, в форме со знаками различия и с полной выкладкой. Отец, множество раз показывая Есе картинки, заставлял его запоминать их, заучивать наизусть. Придирчиво допрашивал потом, жестоко занижая выставленные оценки. И вот настал момент настоящего экзамена, но усталому, замерзающему Есе никак не удавалось определить воинское звание и специальность офицера. Из-под его фуражки выбивался светлый, уже с проседью, вихор. Еся всегда испытывал затруднения в определении возраста взрослых людей. Сейчас ему почему-то казалось, будто немец значительно моложе отца. И – главное! – лицо немца показалось Есе таким знакомым, будто он видел его раньше много раз. Возможно, на тех памятных картинках из отцовских книжек, где все офицеры походили друг на друга, как родные братья. Есю смущал череп на фуражке. Ему, продрогшему и напуганному, долго не удавалось сообразить, и он переводил взгляд с офицера на отца и обратно.

– Ряженый, – произнес отец.

– Ты о ком? – спросил немец.

– Да вон о том мужике! – отец взмахнул рукой. – Видишь, на телеге к комендатуре подъехал? Рядится под простака, а сам только одну свиную тушу привез. Но я-то знаю, у него было три свиньи и две телки. С начала войны не мог он успеть все сожрать.

– Это Хоменко. Старый дурень. Герр комендант вчера объявил сроки сдачи продовольствия. Вот он первым и приперся. Выслужиться хочет, – немец говорил на русском языке без затруднения и без акцента.

Еся узнал его именно по голосу и интонации. Странное дело! Вот как меняет человека борода! А садовый сторож, Генрих Шварц, носил огромную, закрывавшую всю грудь бороду. Садовый сторож Генрих Шварц говорил на таком же правильном русском языке, как Есин папа и сам Еся, никогда не сбиваясь на суржик и тем более на мову. Садовый сторож Генрих Шварц так хорошо владел ивритом, что окрестные евреи почитали его своим сородичем, а он оказался немцем, чистокровным, таким, как их изображают на учебных пособиях для разведывательных школ. Ах, Еся вспомнил заголовки на отцовских картинках! Все они были пронумерованы и маркированы именно как учебные материалы для специальных школ. Но до начала войны, когда Еся жил в сытости и довольстве под защитой семьи, он не придавал этому обстоятельству никакого значения.

Теперь надо как-то известить мать о своем открытии. Еся застыл в раздумьях, а Генрих Шварц и отец тем временем о чем-то тихо переговаривались на непонятном Есе, скорее всего, немецком языке. От речки задувал промозглый ветерок. Черная шинель немца время от времени распахивалась – почему-то он не хотел застегивать ее на пуговицы, – и Еся мог видеть портупею с блестящими пряжками, ремень и пристегнутую к нему пистолетную кобуру. Мать по-прежнему держала Есю за руку, и он чувствовал, как поочередно то сжимается, то ослабевает ее сделавшаяся почему-то горячей ладонь. Еся украдкой посматривал на немца. Пытаясь угадать в смене выражений его лица дальнейшие намерения, мальчик сделал странное открытие. Ему вдруг вспомнилась бабушкина служба в культотделе Оржицкого окружкома, рисунки на стенах и потолке бывшей церкви, переоборудованной советской властью под контору отдела культуры. Кажется, именно там, на одном из обнажившихся по весне рисунков, видел он именно такое, гладко выбритое лицо с правильными, иноземными чертами. Лицо принадлежало рогатому и хвостатому существу. Под рисунком буквами греческого алфавита неизвестный художник написал слово «διάβολος». Кроме лица, в облике персонажа стенной росписи больше не было ничего человеческого. Косматую его голову венчали крутые рога, нижние конечности покрывала шерсть, и оканчивались они копытами. Пальцы существа заканчивались длинными изогнутыми когтями, из нижней части спины его рос, свиваясь кольцами, длинный волосатый хвост.

– Дьявол… – прошептал Еся.

Немец быстро обернулся, будто его действительно окликнули по имени. Он сделал шаг вперед, стремительно, легко, будто взлетел. Шинель на нем снова распахнулась, кобура оказалась совсем рядом – протяни руку и бери, но мама подалась назад и потянула сына за собой.

– Хороший мальчик, – проговорил отец. Он также подошел ближе. На лице его было такое выражение, словно он вовсе не узнавал ни Еси, ни его мамы. – Только очень грязный. Никак не признаю, ты чей?

– Доброе утречко вам, господарищи! – Голос мамы дрожал, но свое приветствие она сопроводила низким поклоном, демонстрируя сыну полное самообладание.

В ответ отец произнес свое обычное приветствие:

– Утро не бывает добрым, – так выразился он, а Еся почувствовал, как задрожала мамина рука, которой она сжимала его ладонь. – Это не местные, – продолжал отец, обращаясь уже к немцу. – Они не из Оржицы. Откуда бежите? Не из Житомира?

Еся кивнул.

– Из Житомира. Заплутали в местных болотах? Ночевали на берегу?

– Та вы-то почем знаете? Не подадите ли хлебца? – Вопреки опасениям Еси, мама ловко подхватила игру отца.

Теперь она стояла перед мужчинами со смиренно протянутой рукой.

– Конечно на болоте, – проговорил немец. – Фу, как пахнет! Чистый сероводород. Ах, ты посмотри, Иосиф! Да по ней вши прыгают! Их надо в лагерь и на дезинфекцию. Тут для них нет ни работы, ни места.

Немец обернулся к своему водителю и что-то приказал. Пока немецкий язык Есе совсем не нравился – слишком уж походил на лай. В глазах отца на один короткий миг промелькнула тревога. Мать дернула Есю за руку. Борода отца зашевелилась. «Стоять. Не двигаться», – произнесли его губы.

– Я распорядился. Курт передаст их помощнику коменданта, – сказал немец отцу и, обращаясь к матери, добавил: – Стоять тут. Ждать. За вами придут жандарм или полицейский. Вам обеспечат кормежку и помывку. Ха-ха! «Кормежка» и «помывка» – какие русские слова! Ах ты…

Далее последовала длинная цепочка непонятных Есе слов, они выскакивали изо рта немца, как горошины, звонкие, твердые, хлесткие. Очевидно, это была брань, потому что на лице отца появилось брезгливое выражение – отец Еси не любил, когда бранятся, никогда не оставлял сквернословов без внимания, делая им внушения и замечания. Однако немца наставлять против сквернословия отец не стал, просто схватил за рукав, заставив тем самым податься на обочину дороги. Возле них, обдав маму, Есю и автомобиль немца грязью, остановился мотоциклист в круглой каске. На груди его болтался автомат и продолговатая бляха. К бляхе с двух сторон крепились звенья толстой, блестящей цепи. Еся украдкой рассматривал дивное украшение, но еще больше его привлек автомат. Отец называл такое оружие «шмайсерами», и Есе доводилось видеть шмайсеры на картинках. Настоящий же автомат оказался намного красивее своего изображения. Наверное, обладатель такого оружия должен чувствовать себя всесильным, ведь достаточно одной только пули, чтобы прервать жизнь человека, а из шмайсера пули вылетают длинными или короткими, по желанию автоматчика, очередями. Главное: сразу попасть в жизненно важный орган, тогда достаточно и одной пули, выпущенной из небольшого пистолета, примерно такого, как тот, что лежит в кобуре у немца. Но если ты плохой стрелок, то можно излить на врага потоки свинца, которые не причинят ему смерть. Из своих наблюдений Еся сделал три важных вывода.