Текст книги "Генетическая ошибка"

10

…На улице настоящая весна, яркий сиреневый май. Птицы щебечут с таким упоением, что кажется – ты в раю. В такие дни я вспоминаю наш двор в пору моего детства. Именно в это время, мы, ребятня, высыпали на улицу с великами и гоняли по асфальтовым дорожкам до одурения. Потом играли в вышибалы, в салки, колдунчики, жгли костерок на пустыре и рассказывали друг другу страшные истории про черный-черный дом и прочую чепуху. Наша компания состояла в основном из мальчишек, но было там и несколько девчат, возрастом от 11 до 13 лет.

Как-то раз мы засиделись почти до ночи. Одно за другим стали открываться окна, рассерженные матери звали нас по домам. И только мое окно оставалось по-прежнему закрытым. Друзья мои разбежались, остались только я и девочка по имени Майя. Она училась в параллельном со мной классе, в той же школе. Майя мне совсем не нравилась – у нее были длинные и тощие руки и ноги, и нос, всегда облупленный и усеянный крупными веснушками. А еще она была обладателем невероятно высокого и пронзительного голоса, который тут же пускала в ход, если считала, что ее пытаются обдурить или дискриминировать в наших дворовых играх.

Теперь мы с Майей стояли во дворе под большим раскидистым тополем, и я видел мурашки на ее костлявых голых плечах.

– Тебе холодно? – спросил я как можно более небрежным тоном.

Она кивнула, при этом ее курносый нос задрался высоко кверху – вероятно, она тоже хотела казаться независимой и взрослой. Я снял с себя джинсовку и протянул ей.

– Зачем, не надо, – проговорила Майя, но джинсовку взяла и натянула на замерзшие плечики.

– Что будем делать? – спросил я ее. – Еще погуляем или пойдем по домам?

– Я не хочу домой, – сказала Майя, и в ее глазах я увидел грусть.

– Почему?

– Там мать с отцом вечно орут, ругаются. Папка пьяный приходит каждый день, мамка с ним тоже выпивает. Он на нее замахивается кулаком. Страшно.

Она говорила это будничным тоном, так просто и доверительно, что у меня невольно сжалось сердце – словно кто-то стиснул его в кулаке.

– Пошли к нам, – предложил я Майе неожиданно для самого себя.

– К вам? – Она подняла на меня удивленные глаза. – Но ведь мы с тобой совсем не дружим…

– Какое значение имеет тут дружба? Посидишь немного спокойно в тишине, мать наверняка уже ужин приготовила. Она у меня классно готовит. У тебя-то небось и жрать дома нечего?

– Нечего. – Майя кивнула и шмыгнула своим вздернутым веснушчатым носом.

– Ну так и пойдем.

Я решительно взял ее за руку. Она была прохладной, маленькой, но удивительно крепкой. Мы зашли в подъезд, поднялись в квартиру. Из-за двери на площадку просачивался чудесный аромат жареной курицы. Я заметил, как Майя украдкой сглотнула слюну. Ключа у меня никогда не было, мама не работала и всегда находилась дома. Я позвонил. Тишина. Обычно мама тут же бежала открывать. Неужели она про меня совсем забыла? И домой не зовет, и в квартиру пустить не спешит. Майя смотрела на меня с тревогой. Я снова нажал на звонок. Тот же результат. Может, мама куда-то ушла? Ужин приготовила и вышла по делам? К соседке тете Кате, например.

– Мне, наверное, лучше уйти, – робко проговорила Майя.

– Стой тут. – Я крепче сжал ее руку.

Отец с самого малышового возраста приучил меня к тому, что мужчина должен заботиться о женщине. Даже если эта женщина – двенадцатилетняя веснушчатая соплячка с тощими голыми и ободранными коленками.

– Стой, – повторил я и в третий раз нажал на кнопку.

И тут в коридоре за дверью раздались шаги. Странные это были шаги – мама обычно ходила быстро, почти бегом. А эти шаги были медленными и тяжелыми, шаркающими, как у столетней бабки. Спине стало прохладно, я почувствовал, как на руках выскочили мурашки. Дверь распахнулась, и на пороге перед нами предстала мать. Она была неузнаваемая. Обычно веселая, беспечная, белокурая и голубоглазая, напоминающая порхающую бабочку, сейчас она вся поникла и съежилась, став значительно меньше ростом. Лицо ее было бледным и заплаканным, глаза опухли, подбородок дрожал.

– Вова… – она не договорила, махнула рукой. – Заходи.

– Мама, это Майя. – Я указал на сжавшуюся за моей спиной девчонку. – Можно, она поужинает у нас?

– Майя… – все тем же рассеянным тоном произнесла мать. – Да… да… конечно… заходите оба…

Гнетущее тоскливое чувство возникло у меня под ложечкой и быстро-быстро разлилось по всему телу, достигнув самых кончиков пальцев. Что-то было не так. Но что?

Я зашел в прихожую, Майя несмело шагнула вслед за мной. Мать как-то странно взглянула на меня и быстро ушла в комнату.

– Разувайся, – велел я Майе, – тапочки вон там. И сразу мыть руки.

К этому меня тоже приучил отец – пришел в дом, срочно мыть руки с мылом не меньше полминуты. Майя послушно стянула старые, стоптанные кроссовки и надела гостевые тапки. Я включил ей свет в ванной, и она скрылась за дверью. Хлынула вода из крана. В проеме между комнатой и коридором снова показалась мама. Лицо ее было искажено гримасой боли.

– Володя!

– Да что случилось? – не выдержал я. – Отчего ты плачешь?

– Папу… папу убили… – только и смогла она вымолвить. Потом сползла по стенке на пол.

Я с ужасом смотрел на ее белое лицо и закрытые глаза. Умерла? Обморок? Тихо скрипнула дверь ванной. Майя бесшумно выскользнула в коридор.

– Мама… – почему-то шепотом произнес я. – Надо «Скорую».

– Погоди, не надо. – Майя присела перед мамой на корточки, умелым движением приложила палец к ее шее. – Пульс хороший. Она просто потеряла сознание. Быстренько, принеси воды.

Я пулей понесся на кухню, наполнил стакан и вернулся в прихожую. Майя набрала в рот воды и стала брызгать ею маме в лицо. Веки у той дрогнули, и она открыла глаза.

– Ребятки… – она вдруг зарыдала так громко и безутешно, что у меня закололо в висках. – Вовочка… папы больше нет! Нашего папки! Убили-и-и… – Она завыла, как раненая волчица.

Я совсем растерялся. Стоял как истукан, не смея поверить в то, что услышал, не зная, что делать с обезумевшей от горя матерью. На помощь неожиданно пришла Майя.

– Скорее, – произнесла она спокойным и решительным тоном. – Надо ее поднять и уложить на диван или кровать. Давай, на счет три. Раз, два, три…

Мы одновременно подняли маму под локти и потащили в комнату. Она висела у нас в руках, как тряпичная кукла. Мы положили ее на диван, под голову подсунули подушку, укрыли одеялом. Майя вскипятила чайник, и мы дали ей выпить сладкого чая.

Минут через двадцать мама понемногу пришла в себя и смогла говорить. Она рассказала, что ей позвонили из отделения полиции, где работал отец, и сообщили, что в него стреляли при задержании группы преступников. Ранение оказалось смертельным, и он погиб на месте. Вот почему мама забыла обо мне и не звала на ужин, приготовленный за несколько минут до того, как пришло страшное известие…

Я стоял рядом с диваном, оглушенный и ослепленный. Отец был для меня всем – другом, наставником, человеком, которому можно было поведать обо всем на свете, и он найдет нужные слова для поддержки или разделит с тобой радость. Я просто не представлял себе, как буду без него жить. Я не верил в то, что его нет. Высокий, плечистый, сильный, он легко поднимал на руки и меня, и маму, даже не дрогнув, кружил нас по комнате. А как он рубил дрова в деревне у бабушки! Можно было заглядеться: в одной майке, из-под которой выпирали мощные бицепсы, он размахивался топором и опускал его точно в полено. То с сухим хрустом разламывалось напополам с первого удара. Отец тут же клал другое ему на смену. Хрясь – и это пополам. Полчаса – и готова целая дровница. Он умел все: чинить проводку, поломанные вещи, кататься на лыжах и коньках, делать солнышко на турнике. А еще умел быть нежным и гладить меня по голове, когда я болел, готовить манную кашу, лучшую в мире, и украшать ее мармеладками или дольками мандаринок. Как могли его убить – такого стойкого, смелого, ловкого? Отец дослужился до капитана и через несколько месяцев должен был стать майором. Не стал…

В тот вечер Майя осталась с нами на ночь. Она ухаживала за мамой, клала ей на лоб мокрое полотенце, капала какие-то капли, которые нашла в аптечке, поила с ложечки горячим чаем. При ней я стеснялся плакать, хотя мне хотелось зареветь белугой. Я глотал слезы и выполнял то, что велела мне эта умелая веснушчатая девчонка. Мы уснули лишь под утро – Майя в моей кровати, мама на диване, а я на раскладушке, наспех вынутой из кладовки.

Проснулся я от адской боли в затылке. В глазах было темно, язык стал шершавым и отяжелел. Я хотел встать, но голова у меня закружилась, и я вынужден был сесть на пол возле раскладушки. Видимо, я застонал, потому что на шум пришла из спальни Майя. Поглядев на меня, она всплеснула руками:

– Ты весь красный! Все лицо! Как будто обжегся.

Мама тоже проснулась, с трудом оторвала голову от подушки, но, увидев меня, быстро вскочила.

– Что с тобой, Володя? У тебя температура?

Она дала мне градусник, но жара у меня не оказалось. Тогда мама принесла прибор для измерения давления – у отца частенько оно подскакивало, и мы купили в аптеке аппарат, работающий на батарейках. Мама накачала рукав и уставилась в табло. – 200 на 160! – она даже не сказала, а выдохнула:

– Вова, что это такое, я тебя спрашиваю.

Я промычал в ответ что-то нечленораздельное. Мне было очень плохо, в ушах шумело, слюна была горькой. Словно сквозь пелену я слышал, как мама звонит в «Скорую». Через полчаса приехали медики. Они слушали меня со всех сторон, потом сделали укол и велели лежать, не вставая. Еще через полчаса мне стало немного легче. Я услышал, как в соседней комнате тихонько переговариваются мама и Майя.

– У него так раньше бывало? – спросила Майя, и я понял, что речь идет обо мне.

– Никогда. Это в первый раз, – ответила мать.

– Будем надеяться, что и в последний, – взрослым тоном проговорила Майя.

Она ушла от нас лишь к вечеру, убедившись в том, что мы хоть немного пришли в себя и стали адекватными. Тощая веснушчатая девчонка оказалась настоящей сестрой милосердия. Я понять не мог, откуда в ней столько совершенно недетской стойкости, терпения, доброты. Она знала, что нужно делать, и отлично со всем справлялась.

Когда она ушла, мать стала звонить насчет похорон, а я закрылся у себя в комнате и дал, наконец, волю слезам. Я плакал и представлял себе отца – в форме, с орденом на груди, такого прекрасного, молодого, полного сил и любви к нам с мамой. Никогда этого уже не будет. Никогда! Шмыгая носом, я залез в тумбочку и достал оттуда наш семейный альбом. На каждой странице были фотографии: я, мама с папой, мы втроем, я и отец. Много-много фотографий. Слезы текли по моим щекам, я раскрыл страницу там, где отец был сфотографирован один на фоне серой кирпичной стены здания МВД. Он смотрел на меня и улыбался, фуражка лихо заломлена на затылок, в руках букетик нарциссов. Это они поздравляли сослуживиц с 8 Марта. Я встал на ноги и стоя продолжал смотреть на фотографию.

– Клянусь, я отомщу за тебя! – шептали мои губы. – Клянусь! Я стану тем, кем был ты. Я буду отважным и бесстрашным. Я найду тех, кто это сделал с тобой, и застрелю их. Слышишь, отец? Я обязательно это сделаю.

Дверь приоткрылась, и в комнату вошла мать.

– Похороны завтра в 10 утра. Если Майя захочет, пусть приходит.

Больше она ничего не сказала.

Назавтра с утра зарядил дождь. Помню мутную пелену, и в ней гроб, а в нем кто-то, совсем не похожий на отца. Вокруг рыдания: мать, бабушка, срочно примчавшаяся из деревни, сестры отца, мои тетки, – все плачут в голос. Помню речи: начальника, друзей. «Погиб как герой… будем им гордиться… таких, как он, мало…» Помню Майю – она стояла рядом со мной и держала за руку, как я ее позавчера. Она была серьезна, и лицо у нее стало бледным и строгим, мне показалось, даже веснушки на носу у нее поблекли и стали почти незаметны. Когда пришел мой черед говорить речь над покойным, я выступил вперед и повторил то, что говорил вчера:

– Клянусь, я убью тех, кто это сделал.

Мама испуганно покосилась на меня и дернула за руку. Начальник отца потрепал по волосам. И только Майя незаметно кивнула, полностью оправдывая и поддерживая мои слова…

…Сам не знаю, отчего мне сегодня вдруг вспомнилось все это. Разве что день точь-в-точь такой же солнечный и весенний, как в том трагическом мае. Майя в мае. Милая веснушчатая девочка, у которой не было детства. Я полюбил ее в тот месяц первой мальчишеской любовью, но не мог признаться, слишком мал был и застенчив. Она уехала через год с теткой в другой город – родители ее спились окончательно, и их лишили родительских прав. Майя обещала писать и звонить, но ни того, ни другого не сделала. А я… я сам постеснялся звонить ей – раз молчит, значит, ей хорошо, я ей не нужен. Так она и пропала навсегда, добрая, прекрасная Майя…

Нет, не случайно я вспомнил тот год и свою первую любовь. Эта девушка, пришедшая сегодня ко мне в кабинет Марина Красникова… она чем-то похожа на Майю. Может, веснушками? Или глазами цвета спелого крыжовника? У нее, конечно, нет тощих коленок и длинных, несуразных рук и ног. Но что-то в ней есть от Майи, это факт. Та еще птичка. Гнала на приличной скорости, болтала по телефону, не заметила человека и сбила насмерть. А теперь смотрит своими глазенками и думает, что все ей сойдет с рук. Конечно, она ж красавица. Образованная. Все у нее в жизни зашибись, как круто. Муж, квартира, машина…

Когда меня не взяли в оперативники по причине гипертонии, развившейся с того страшного дня, я пошел работать следователем. Но я помнил о клятве, данной отцу в день похорон. Я не мог убивать преступников из оружия, но я должен был уничтожать их без жалости, находясь на своем месте. Как? Очень просто. Надо быть неподкупным и справедливым, вести следствие кропотливо и тщательно, чтобы никто из нарушивших закон не укрылся от ответственности. Никто и никогда!

Она, эта красотка с зелеными глазами, убила человека. Стало быть, она убийца. И я сделаю все для того, чтобы она оказалась за решеткой. Ей придется ответить за свою беспечность и самонадеянность. И жалеть ее нечего. Даже если она так похожа на веснушчатую Майю…

11

Адвокат отца оказался высоким, жизнерадостным и краснощеким мужчиной, с почти не тронутой сединой роскошной шевелюрой цвета воронова крыла. Он сидел за столиком кафе, где они с Мариной договорились встретиться, и упоенно изучал газету, потягивая двойной эспрессо. При виде Марины его крупные, слегка на выкате, карие глаза зажглись интересом.

– Какая вы… – Он не договорил, жестом приглашая ее присесть за столик.

Марина кинула на него вопросительно-кокетливый взгляд и села, поправив и без того аккуратную прическу.

– Красавица, – констатировал адвокат и протянул ей руку. – Меня зовут Алексей Михайлович.

– Да, я в курсе, папа говорил. – Марина пожала его широкую, чуть прохладную ладонь.

– Кофе? Чай? Что-нибудь сладкое? – Мужчина с готовностью пододвинул ей меню.

– Нет, благодарю, только кофе. Латте.

– Отлично. Официант! – Алексей Михайлович махнул газетой у себя над головой. Тут же к столику приблизился приятный светловолосый паренек в длинном фартуке.

– Что угодно?

– Нам, пожалуйста, латте. И эклер. – Алексей Михайлович взглянул на Марину и улыбнулся: – На всякий случай. Работа мысли требует сладкого. У кого-то из нас может случиться гипогликемия. А эклеры тут просто объедение. – Он еще раз улыбнулся и подмигнул Марине.

Паренек принес латте. Алексей Михайлович не спеша раскрыл роскошный ежедневник из малиновой кожи.

– Обрисуем вкратце нашу ситуацию. Итак, что мы имеем: наезд на пешехода, произведенный, слава богу, не на переходе, из отягчающих обстоятельств – незначительное превышение скорости и показания свидетелей о том, что водитель в момент наезда и перед этим говорил по телефону, не пользуясь наушниками. Из смягчающих обстоятельств – заросли кустов на тротуаре, которые давно нужно было проредить. Ну и плюс отсутствие судимости и отличные характеристики с места работы. Ведь будут характеристики? – Алексей Михайлович покосился на Марину своим выпученным глазом. Она кивнула. – Ну вот. Я вчера съездил к вашему следователю. Прямо скажем, тип тот еще. Ортодокс. Уверен, что все вокруг должно делаться по справедливости, а любое зло неукоснительно будет наказано.

– Да, это так. – Марина вздохнула. – Меня уже предупредили, что он… – Она неловко замялась. – …он не берет благодарности.

Алексей Михайлович усмехнулся.

– А что вы так смутились? Даже покраснели. Это же обычная практика. Почти любое дело можно развалить за так называемую благодарность. И гораздо более серьезные преступления. Но, к сожалению, не всегда. Найдется такой вот… как его…

– Ковалев, – тихо подсказала Марина.

– Да, Ковалев. И все, тупик.

– Что же мне делать? – встревожилась Марина.

– Полагаться на меня. – Алексей Михайлович аккуратно надкусил эклер. – Будем работать над ситуацией. Попытаемся добиться условки.

– Это возможно?

– Вполне. Конечно, еще многое зависит от судьи и от разных обстоятельств. Но я попытаюсь решить все проблемы.

– Спасибо, – проговорила Марина негромко и опустила глаза.

– Не за что пока. Я очень уважаю вашего отца и искренне хотел бы помочь ему. И вам.

– Скажите… – Марина замялась в нерешительности. – А вот все-таки насчет благодарности. Я думала послать к Ковалеву своего мужа. С конвертом. Как вы думаете, стоит это сделать?

Алексей Михайлович задумчиво забарабанил по столу длинными волосатыми пальцами.

– Я бы отказался от этой затеи. Опасно. Кто знает, как он на это отреагирует. Лучше предложить деньги семье пострадавшего. Это настроит суд благосклонно по отношению к вам.

– Да, да! – спохватилась Марина. – Какая я дура! Я же обещала Ковалеву, что передам через вас компенсацию жене Гальперина. Правда… правда, у нас не так много денег. Мы недавно купили машину для мужа, еще не полностью расплатились с долгами. Но пара сотен найдется.

– Хм. – Адвокат нахмурился и покачал головой. – Маловато будет пары сотен. Вот если бы пару лямчиков…

– Два миллиона? – ахнула Марина и изумленно поглядела на Алексея Михайловича. – Откуда у нас такая сумма?

– Милая, речь идет о вашей свободе. В такой игре все козыри хороши. Продайте машину.

– Не получится. Мужу она нужна для работы.

– Может быть, у вас есть дача? Загородный дом?

– Есть дачный участок. Но он абсолютно голый, на нем даже свет еще не проведен. Его не продашь дорого.

– Скверно. Хорошая компенсация дала бы нам право с уверенностью рассчитывать на условный срок. А так придется полагаться на милость судьи. Да еще этот несговорчивый следак…

Марина почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, и поспешно отвернулась.

– Деточка. – Алексей Михайлович мягко тронул ее за плечо. – Вы что? Плачете? Не плачьте раньше времени. Все образуется. Ну нет денег, и не надо. Как-нибудь разберемся. Ну-ка, взгляните на меня. Давайте, давайте, хватит киснуть. – Он осторожно развернул Марину к себе. – Хотите, я закажу вам еще эклер? Честное слово, ну очень вкусно.

Алексей Михайлович улыбнулся. Марина тоже улыбнулась сквозь слезы:

– Ну давайте.

– Вот, это другой разговор.

Он заказал ей еще латте, эклер и корзиночку со взбитыми сливками. Марина, обожавшая сладкое и никогда не полневшая от него, съела и то, и другое. Алексей Михайлович больше не говорил с ней о ДТП, умело переведя разговор в другое русло. Он рассказывал ей о своей юности, которую провел в северных экспедициях, – по первому образованию он был геологом и только в тридцать поступил в юридический и обрел новую специальность.

– Север – это восторг, – с азартом говорил Алексей Михайлович, и глаза его, и без того выпуклые, почти выскакивали из орбит от избытка эмоций. Если бы не болезнь, я бы там до сих пор и работал.

– Что за болезнь? – осторожно поинтересовалась Марина.

– Плеврит. Прохватило как-то на морозе, там это сплошь и рядом. Легкие слабые оказались. Чуть не помер. – Адвокат весело засмеялся, как будто то, что он говорил, было крайне забавным. – Едва выкарабкался. Из геологов меня списали. Вот, пришлось переучиваться. Но я ни о чем не жалею. Мне нравится моя работа. Очень нравится. – Он помолчал, глядя на Марину внимательно. – А вы? Вы любите свою работу?

– Люблю. – Марина вздохнула. – Очень люблю и боюсь потерять. Из-за судимости это вполне возможно.

– Понимаю. – Адвокат посмотрел на нее с сочувствием.

Они еще немного посидели, болтая ни о чем, и разошлись, договорившись созвониться на днях.