Текст книги "Женская верность"

– Где взяла твоя Акулина таблетки, которые я выписал без всякой надежды, что их можно достать, не знаю…

Не дослушав врача, Тимофей выскочил во двор. Поняв, что надеяться на попутный транспорт не приходится, зашагал по просёлку, прося об одном: «Спаси и помилуй». Еды у него с собой никакой не было, денег тоже, и, чувствуя, что шаг его становится всё мельче, Тимофей поднял лицо к небу: «Господи, попутку бы али подводу…»

Пыльная просёлочная дорога бесконечной лентой уходила к горизонту. Тимофей всё шагал и шагал. И когда добрая половина пути была уже позади, а солнце перевалило за полдень, за спиной послышался скрип деревянных колёс и стук лошадиных копыт об утрамбованный просёлок.

Не веря своим ушам, не оглядываясь на приближающиеся звуки, Тимофей посторонился на обочину. Телега, запряжённая тощей клячей, обогнала его и, проехав несколько метров, остановилась.

– Тимоха, що ли?

Тимофей смотрел в знакомое лицо деревенского соседа и не верил своим глазам.

– Садись, що ли!

Мужик поёрзал на подводе, будто стараясь уступить ему место. Тимофей устроился с краю, и конские копыта опять застучали о просёлок. Какое-то время ехали молча.

– Тебя отпустили али как? – к Тимофею повернулось загорелое до черноты, всё изрезанное морщинами лицо возницы.

– Али как, – Тимофей посмотрел на мужика и вдруг понял, что ничего он у него про своих не спросит. И вообще, ему самое главное успеть добраться, а там он их защитит. Он им поможет. Да, конечно, одна Кулинка, а уж вместе-то они справятся. От чего защитит, с чем справится, до чего добраться – он и сам не знал.

– Я третьего дня из деревни, ну тады у вас по хозяйству Устишка справлялась. Знать, твоя неотлучно при девке. Да ты особливо не убивайся. Может, ещё обойдётся. Ну а ежели воля божья, то ваше дело молодое, так что и не будешь знать, куды от энтих детишек деваться.

Тимофей не отвечал. Он мысленно погонял лошадь: «Пошла, милая, пошла-а-а…»

Начинало вечереть, когда, громыхая на ухабах и колдобинах, телега въехала в деревню. Тимофей соскочил на онемевшие ноги, натянул поглубже пилотку, кивнул вознице и почти бегом направился к своему дому.

Во дворе никого не было. Стадо ещё не вернулось, и загон для коровы был пуст. Две курицы, ухватив одного червяка, тащили его в разные стороны. Ноги подкосились. Тяжёлое предчувствие навалилось на плечи чёрным мохнатым комом. Он медленно опустился на ступеньки крыльца, прислушиваясь в тщетной надежде услышать детский топоток или смех, или хотя бы плач, но в доме стояла тишина.

Тимофей поднялся, одёрнул гимнастёрку, двумя руками поправил пилотку и открыл дверь.

В переднем углу возле иконы горела лампада. На дощатом столе стоял гранёный стакан воды, прикрытый ломтиком хлеба. Лёгкий запах ладана кружил в избе, выбиваясь наружу. Этот едва уловимый запах и придавил его к ступеням крыльца. Рядом со столом на табурете сидела маленькая, сгорбленная фигура. На скрипнувшую дверь она повернулась, подняла голову, и Тимофей увидел бледное, без единой кровинки лицо. В сумраке комнаты глаза казались синими до черноты. Чёрная юбка складками стекала на земляной пол, тёмный платок, обрамлявший это лицо, завершал картину. Лицо дрогнуло, исказилось, и слёзы одна за другой покатились по щекам, догоняя друг друга и солёными каплями падая с подбородка.

Тимофей гладил её голову, плечи и чувствовал, как бьётся под руками в беззвучных рыданиях самое дорогое и теперь единственное существо. Ком сдавил горло.

Разделённое горе легче. Оно никуда не делось, но жизнь продолжалась. Окинув мужа взглядом, Акулина увидела покрытое слоем дорожной пыли лицо. Значит, пешком не один десяток вёрст отмахал. Да и котомки за плечами не было.

– Счас, печь затоплю, воды в чугуне согрею – умоешься. А уж баню завтра истопим. Тебе назад-то когда?

– Я свою пайку старшине отдал. Так он меня на эти дни прикрыл. Будто у него на работах я. Так что с рассветом назад. Только… – язык не поворачивался сказать, что вот только на могилку к дочери сходит.

– Ну что ж, с утра и сходим. Может, что по-своему поправишь.

Акулина смотрела на мужа и понимала, что ни вчера, ни сегодня маковой росинки у него во рту не было. Пайку отдал старшине, а деньги откуда у солдата? И этот покрытый дорожной пылью, пропахший солдатским потом, голодный и предельно уставший человек – её защита, её надежда, её жизнь и любовь.

Она засуетилась у стола. Поставила чугунок с картошкой в мундире, в чашку положила квашеной капусты, солёных огурцов, развернула белёное холстяное полотенце, вышитое по краям красным и чёрным крестом, отрезала от каравая пласт хлеба.

От одного вида еды у Тимофея в животе громко заурчало. Голод с новой силой напомнил о себе. Однако он поднялся с лавки и попросил: «Слей на руки».

Акулина перекинула через плечо полотенце, опустила в ведро ковш, и они вышли во двор. Холодная вода смывала дорожную пыль, принося облегчение душе и телу. Боль утраты смешивалась с ощущением домашнего тепла и заботы.

Акулина собрала его вещи.

– Ha-ко вот портки чистые, казённую одёжу в порядок произведу. Больно грязна. А то до завтра не успеет высохнуть.

– Ты-то вечерять будешь? – Тимофею жаль было терять каждую минуту. И Акулина так же дорожила этим временем.

– Я в доме простирну, покель ты ешь.

Вернулось стадо. Акулина подоила корову, поставила перед Тимофеем крынку тёплого парного молока. Не переливая в кружку, Тимофей пил, Акулина стояла рядом, и он ощущал возле своего плеча её дыхание и хотел только одного – чтоб мгновенье это продолжалось вечно.

Ночь наступила тёмная, безветренная. На небе ни звёздочки. Всё тучами заволокло. Дождя тоже не было. Тучи тянулись от горизонта до горизонта, чёрные, высокие. Намаявшись за последние дни, прижавшись друг к другу так, что и водой не разольёшь, оба уснули.

Акулина проснулась первая. Перевернула другой стороной одежду Тимофея, сушившуюся на натопленной печи. Напоила корову и выгнала в стадо. Когда вернулась в дом, Тимофей стоял уже одетый.

– Пора, а то признают дезертиром.

– С кладбища-то зайдём ещё домой? – всё понимая, Акулина всей душой ещё пыталась отдалить минуту расставания.

– Нет, вишь, солнце уже высоко, а идти сама знаешь сколько.

Акулина подошла к висевшему на стене зеркалу в прямоугольной деревянной рамке, сняла прикрывающую его тряпицу. Провела гребёнкой по волосам, повязала на голову вчерашний платок, и они вышли из дома. Шли рядом, прикасаясь друг к другу руками.

На маленьком холмике ещё не просохла утренняя роса, и суглинок казался розоватым в лучах восходящего солнца. Акулина стояла, скрестив на груди руки, и не мигая смотрела на мужа, склонившегося над могилкой дочери, на соседние кресты и могильные холмики так, будто старалась запомнить на всю жизнь и это место, и это утро. Взгляд заволокла пелена, и сквозь эту пелену она увидела, как Тимофей развязал собранную ею котомку, достал нож, отойдя немного в сторону, нарезал пласты дерна, аккуратно обложив им могилку дочери. Потом одёрнул гимнастёрку, снял пилотку, перекрестился: «Прости отца своего, не смог тебя уберечь». Акулина моргнула, пелена солёными каплями покатилась по щекам. Тимофей развернулся и зашагал прочь, стараясь скрыть от жены нахлынувшие слёзы.

Акулина шла следом. За погостом они сравнялись.

– Я тебя провожу чуток.

На развилке, между дорогами на погост и деревенскую околицу, Тимофей остановился, взял её за плечи, поцеловал в щёку, лоб, нос (платок давно сбился), крепко прижал к своей груди.

– Иди назад, я вслед погляжу. А то буду душой болеть, как ты дошла. И жди, я скоро вернусь. Уж к половине срока подходит. Дослужу и вернусь.

Это была весна сорокового года.

Акулина вернулась домой. Постояла немного на крыльце и пошла к Устинье.

– Устишка, пусти ко мне Лёнку пожить. И тебе на один рот менее, и мне легше. А с Илюшкой водиться она к тебе будет прибегать. Да когда и ко мне его заберёт, ничего особого.

Когда Устинья родила свою первую дочь – по-рязански Лёнку, потом по паспорту Елену Тихоновну, Акулина была ещё не замужем, и Лёнку вынянчила она. Привязанность между ними была особая.

– Ну що ж. Приданое её не велико. Бог с вами.

Устинья понимала, как тяжело Акулине одной в осиротевшем доме. Да и с дочерью она не расставалась. Дома стояли рядом.

Каждое утро, как только Акулина, подоив корову и процедив молоко, выгоняла её в стадо, Лёнка с крынкой молока бежала домой. А там её уже ждали: Наська – позже по паспорту Анастасия, по жизни Надежда Тихоновна, Ванька и самый маленький – Илюшка. Был Илюшка непоседлив и шкодлив. Отличался не только неспокойным нравом, но и зелёными, как омут, и прозрачными, как чистая вода, глазами. А ещё был он вихраст и кривоног. Ему, как самому малому, выделялась самая большая доля молока. Остальное делилось между Наськой и Ванькой поровну. Своя тёлка была ещё молода и молока не давала.

Жилось семье голодно и холодно. Устинья с раннего утра уходила на работы в колхоз. Как она потом говорила, работала за «палочки». Тихону хоть и выписали паспорт, но с тем условием, что Устинья отработает положенные ему трудодни. Определялся объём работы, который засчитывался за один трудодень, и в ведомости напротив фамилии ставилась палочка. После сбора урожая подсчитывали, у кого сколько трудодней, потом правление колхоза определяло, сколько и чего будут на них выдавать. Поэтому работала Устинья от зари до зари, думая, чем будет кормить свой «выводок» зимой. Акулине надо было работать только за себя, потому что Тимофей был призван на срочную службу в Красную Армию. Добросовестная и трудолюбивая, к осени она заработала даже больше трудодней, чем ей полагалось.

Местная ребятня, та, что постарше, помогала родителям по хозяйству. Таскали воду для полива, пололи, окучивали… Но деревенского детства и деревенского лета без речки не бывает. И детвора в жаркий полдень плескалась в водных струях до посинения и грелась на горячем песке у разведённого костерка.

Как умудрился непоседливый Илюшка поранить свой зелёный глаз, не видел никто. И теперь уже Устинья шагала в райцентр, неся на плечах своего младшенького.

В больницу его не положили. Работников лечить негде. Но лекарства прописали. И Акулина, и Устинья, и даже маленькая Лёнка старались, как могли. Постепенно острая боль прошла, но глаз стал уменьшаться и вовсе закрылся. Врачи Устинье объяснили, что, может быть, и можно было что-то сделать, но надо было сразу ехать в Москву и там проходить курс лечения. Устинья погоревала, да только куда бы она остальных дела, уехав с Ильёй в Москву? Да и на какие деньги в Москву-то ехать? Так и остался у Илюшки один прозрачный, как родниковая вода, и зелёный, как омут, глаз.

Вскоре вернулся в деревню из дальней поездки Тихон Васильевич. Стал рассказывать, что был в Сибири и люди там живут не в пример лучше. В городе в магазине можно покупать хлеб и белый, и чёрный. На стройке платят зарплату. И денег хватает, чтоб есть досыта, так что берут всё больше белый хлеб, а он – что наши булки.

Как-то вечером, уже затемно, когда корова сонно пережёвывала в стойле сено, а куры угомонились на насесте, в дом Акулины прибежала встревоженная Устинья.

– Мой-то совсем ополоумел! Говорит, сторговался с председателем. Выдаст он на меня ему документ. Собирай, говорит, табор, едем. А куда ж я?! Четверо малых, да мать совсем обезножела. Зрение – на вытянутую руку не видит. Опять же дом, какой-никакой огород бросить, тёлку зарезать. Страх. Боюсь, перемрём все по дороге али там на чужбине. Помнишь, когда раскулачивали, наших деревенских в Сибирь ссылали? В хорошее место на верную погибель не пошлют. А Тихон туда всех нас волоком волочит. О… о… ой! – запричитала Устинья.

Акулина смотрела на Устинью, на её большой живот от того, что ест она почитай одну траву. То постные щи из крапивы, то огурец, то ещё какую зелень. Чтоб насытить утробу, такой пищи надо много съесть. Работа тяжёлая, а толку от такой еды мало. Худые ноги с потрескавшимися в кровь пятками и такие же худые натруженные руки. Хоть и взяла Акулина Лёнку к себе, но одна она всю их семью не спасёт.

– Не знаю, что тебе присоветовать. Дом покель не продавай. Уж ежели хужей, чем тут, будет – ворочайся. Тишка же твой приехал. Значит, и вы не пропадёте в дороге. За домом я присмотрю. Всё одно ты его не переспоришь.

Акулина замолчала. А Устинья, как-то враз успокоившись, рассудила:

– Да уж хужей-то навряд ли будет. Вишь, говорит, хлеба сколь хочешь и не чета нашему.

– Мать оставьте покель на меня. Куды тебе с такой оравой…

– Ну шо ж? Советуешь сбираться?

– Да уж не тяни, покель пачпорт дают. Тишка твой хучь и баламут, а пачпорт на тебя выспросил. Виданное ли дело? Как энто он председателя уговорил?

– Да ить деньгами. Сколь привёз, на дорогу оставил, а остальное ввалил.

– Сбирайся. Да не тяни, покель председатель не передумал. А то и деньги пропьёт, и пачпорт не даст. Да как до места доберётесь – отпиши. Я тебе конвертов с адрестом дам. Для Тимохи готовила, ему пишу. Тебе адрест напишу, а обратный и письмо, кого попросишь. В городе люди грамотные.

В своё время Устинья проучилась в церковноприходской школе чуть более двух месяцев. Так что теперь буквы помнила, да не все.

Сказать, что испытывала Устинья, она и сама не могла. Тут она родилась, выросла. Тут был её дом, и ничего другого она не знала. Но тут была и тяжёлая работа с рассвета до заката, полуголодное существование. И ждала её здесь, если повезёт дожить, безрадостная старость.

Была Устинья среднего роста, русоволоса и голубоглаза. Черты лица правильные – хоть картину пиши. Терпеливая и сильная душой и телом. В тревоге и раздумье смотрела она на свою младшую сестру:

– Картошка посажена. И свой, и наш огород – куды тебе!

– Может, кого найму. Картошкой и рассчитаюсь. Всё лучшей, чем под снег уйдёт.

– Страх берёт – еду незнамо куда. Детей с собой тащу. Мать, почитай, беспомощную, покидаю. Тебя закабаляю – не каждый мужик выдюжит, – Устинья сидела за столом прямо, положив перед собой натруженные руки.

– Чего воду в ступе толочь? Не рви душу ни себе, ни мне, – Акулина аккуратно вороньим крылом обмела припечек и повернулась к сестре. – Хучь и мне боязно, но ты подумай, что акромя тяжёлой работы впроголодь и тебя, и детей тут ждёт? А Тихон твой вернулся – с лица сытый, да и денег привёз.

Хлопнула калитка, и по крыльцу прошлёпали босые ноги. В приоткрывшуюся дверь просунулась русая голова крепыша Ивана.

– Мамань, за тобой послали.

– Заходи, не стой в дверях, – Акулина отрезала ломоть хлеба, налила кружку молока. – Садись, повечеряй.

Иван чинно, как будто не был всегда готов выпить хоть целую крынку молока, подошёл к столу, сел на лавку рядом с матерью и принялся есть. И хлеб, и молоко исчезли в мгновенье ока. Иван посмотрел на мать: всё ли так?

– Пойдём, малой. И вправду заждались теперь.

Устинья встала, повернулась к образам, привычным жестом перекрестилась и направилась к выходу. У дверей остановилась:

– Дай тебе Бог счастья, доли и доброго здоровья, – окинула взглядом сестру, немудрёное убранство горницы, поджала губы и, поправив платок на голове, вышла, пропустив вперёд Ивана.

Устинья шла домой и вдруг неожиданно для себя почувствовала, как шёлком стелется трава под её босыми ступнями, как тянет лёгкий запах берёзового дыма от топившихся бань, подняла голову и увидела, какое бескрайнее небо над головой, каким пожаром горит закат!

За суетой и волнением, в подготовке к отъезду пролетела неделя. Мать переселили к Акулине и устроили на печи – там теплее. Днём Акулина помогала ей перебираться на завалинку, а если было пасмурно, то на лавку к окну. Тёлку прирезали и продали. Соседи смотрели на них, как на ополоумевших. Середь лета, когда скотина на вольной траве бока наедает, семья, которая перебивается с хлеба на квас, вдруг зарезала тёлку.

Настал день отъезда. Утро выдалось туманное. Во дворе дома Устиньи громоздились тюки, в которые упаковали подушки, тёплую одёжу, какая была, чугуны и весь остальной домашний скарб. Мальчишки, умытые и одетые во всё чистое, устроились на завалинке, как воробьи на насесте. Лёнка и Наська на правах старших помогали матери. Акулина вынесла табуретку и поставила у ворот, посадив на неё Прасковью. Она сидела, поставив перед собой выструганный из талины костыль, опираясь на него узловатыми, тёмно-коричневыми от загара руками, и тихо про себя молилась, иногда тяжело вздыхая и произнося вслух отдельные слова. И невозможно было понять: печалится она или надеется на лучшую долю для дочери и внуков.

Тихон подогнал ко двору испрошенную накануне у председателя подводу. Началась погрузка. Сам он укладывал тюки, а Устинья и дочери, бестолково суетясь, то что-то поправляли на подводе, то пытались помочь Тихону. Наконец всё уложили. Тихон присел на корточки рядом с тёщей:

– Не тревожься, мать! Пройдёт каких две-три недели, и получишь от нас весточку. А там устроимся и за тобой приеду. Ещё поживём!

– Бог в помощь! Детей берегите пуще глаза свово. А я що ж, я подожду. Только бы не очень долго, а то кабы не помереть, – Прасковья зажала между колен костыль, обхватила ладонями голову зятя и поцеловала в кудрявую макушку.

– Присядем на дорожку, – Тихон устроился рядом с сыновьями. Акулина тем временем обошла дом, надворные постройки и тоже присела рядом. Устинья с дочерьми устроилась на краю телеги, лицом ко всем.

– Пора! – Тихон помог Илюшке забраться на самый верх тюков, и семья Родкиных тронулась в дальний путь.

Прасковья попыталась встать, но ноги подкосились, и она опустилась назад. Акулина стояла рядом и смотрела вслед громыхающей телеге долго, пока та не скрылась из вида. Потом помогла матери подняться и тихонько повела её в свой дом.

Сибирь

Поняв, что даже в общем вагоне он свою семью не увезёт, Тихон с кем-то договорился, и их заперли в товарный вагон. С такими тюками и такими деньгами надеяться больше не на что. Было в вагоне то холодно, то невыносимо жарко. Семейство, привыкшее пусть к полуголодной, но вольной деревенской жизни, дорогу переносило тяжело. Тихон, чтобы хоть как-то облегчить им этот долгий путь, когда на какой-нибудь станции открывалась дверь, бегал за кипятком. Но как он ни старался, от трясучего состояния, от непривычного замкнутого пространства, когда и по нужде деться некуда, все измучились и ослабли.

Рассчитывали, что ехать придётся дней семь. Но это Тихон ехал пассажирским поездом семь дней от Москвы до Красноярска, а грузовой вагон долгими часами и днями стоял то на каких-то маленьких станциях, то в тупиках незнакомых городов. В углу, на охапке соломы, подложив под голову мешок с одеждой, расстелив добытый из другого мешка зипун, устроилась Устинья. Справа от неё спали Лёнка и Наська, слева – Иван и Илюшка. Тихон сидел возле дощатой стены и сквозь щель вдыхал прохладный ночной воздух. Стараясь не потревожить спящих, Устинья вытащила из-под мальчишек прижатый подол юбки, и на четвереньках, чтобы не упасть (поезд громыхал и мотался на стыках), подползла к Тихону.

– Маленько уж осталось. Сдюжим, – Тихон обнял её за плечи, погладил по голове.

– Понесла я, Тихон, – тяжёлая усталость, беременность и голодный желудок, неопределённость и неизвестность будущего, измученные дети – всё было против неё.

Тихон молчал. Устинья смотрела сухими глазами в темноту ночи. Да и откуда было взяться слезам, когда поезд, бог весть почему, уже вторые сутки то медленно полз, то мчался без остановки не пойми куда? Когда вода кончилась, то особо не беспокоились, ожидая очередной станции. Тогда все, притихнув, прятались в тёмном углу, пока Тихон бегал за кипятком. Но уже переехали Урал. Станции тут были редко, а поезд, как говорил Тихон, нагонял расписание.

Устинья, не дождавшись ответа (что тут скажешь?), поползла назад. Ни злости, ни обиды у неё не было. Жена она его. Вышла по доброй воле. Доля её женская такая. От голода и тряски тошнота подкатила к горлу. Устинья прикрыла разметавшихся во сне мальчишек, натянула на колени юбку и, обхватив их руками, потеряла счёт времени. Потрескавшиеся губы беззвучно шептали: «Господи, дай мне силы».

Всё когда-нибудь кончается. Наконец, отгромыхав по стрелкам, надёргавшись и накатавшись взад-вперёд, вагон остановился. Громкий, эхом разносящийся в утреннем тумане голос командовал: тридцать четвёртому перейти на пятый, а машинисту Фёдорову подойти к станционному диспетчеру. Голос то замолкал, то вновь куда-то посылал вагоны, составы, машинистов…

Устинья в щёлку между вагонными переборками рассматривала кусочек новой жизни.

Тихон тряпицей отёр с лица дорожную пыль, пучком соломы почистил сапоги. Устинья, достав из волос гребёнку, причесала его кудрявую шевелюру. Чуть отодвинули в сторону тяжёлую дверину, и через образовавшийся проём Тихон спрыгнул на землю. Огляделся. Раннее утро. Народу – никого. Наказав Устинье с детьми «сидеть и никуды», пошёл искать подводу. Ехать от станции надо было далече. В городе на Енисее строили завод, который из леса, коему здесь нет числа, будет делать на всю страну бумагу. Посёлок строителей так и назывался – Бумстрой. Тихону обещали комнату в строящемся бараке. Вокзал, куда прибыла семья Родкиных, расположился на левом берегу Енисея, а посёлок Бумстрой – на правом. Соединялись оба берега понтонным мостом. Добежав до центрального вокзала, Тихон, к своей радости, увидел даже не подводу, а грузовик, на подножке которого стоял вихрастый рыжеватый здоровяк.

– Далеко ль отсель?

– А вот счас ящики погрузят и на Бумстрой. Тебе-то чего? – здоровяк улыбнулся весело и добродушно.

– Туда же мне.

– Дык чего? Счас вагон разгрузят. Помогай. Быстрей уедем.

– Семья при мне. Мальцов четверо и жена. Я заплачу. Подбрось.

– На стройку?

– Туды.

В это время к машине подбежал невысокий, кругленький человек и, размахивая какими-то бумажками, закричал:

– Чего тут валандаешься? Давай к подтоварнику на грузовую!

– Бу сделано!

Здоровяк шутливо козырнул и кивнул Тихону:

– Садись. Твои-то где?

– Надо быть, в том вагоне, где твои ящики.

– Зовут-то как?

– Тихон. Тихон Васильевич Родкин.

– Иван Пронин, – и он протянул Тихону сильную, цепкую руку.

Подъехали к вагону. Следом подошли четверо мужиков. Влезли в вагон, оглядели груз и велели Ивану, откинув задринуеренений борт, подъехать как можно ближе. Перебросили из вагона на машину доски, и выгрузка началась.

Всё это время Устинья стояла в стороне. Остальное семейство располагалось рядом с ней. Тихон с удивлением, словно в первый раз, увидел в редеющем утреннем тумане за спиной уставшей и измученной жены двух девушек-подростков, стоявших чуть отстранившись друг от друга. На тёмном фоне вагона чётко проступал контур уже сформировавшихся линий Елены и ещё детские очертания Анастасии. Обе русоволосы, голубоглазы и кудрявы. «Кудрями в меня», – подумал Тихон. Иван, сидя на корточках, что-то рассматривал на земле, а вездесущий Илюшка крутился под ногами у мужиков и мешал разгрузке.

Наконец всё было перегружено в машину. И только в углу вагона на соломе остались тюки приехавшего семейства.

Шофёр, легко перемахнув через борт полуторки, кивнул Тихону: «Подавай».

Устинья засуетилась помогать, но Тихон, глянув ей в лицо, легонько отстранил: «Садись в кабину да малого забери», – кивнул на Илью. Тюки перебросили в кузов и уложили в свободном от ящиков углу. Тихон с дочерьми и Иваном устроились поверх. И только шебутной Илья никак не хотел лезть в кабину. Упирался и ревел так, что все невольно рассмеялись над его страхами.

– Що ж! Лёнка с Наськой пусть садятся в кабину, а мы с тобой, – кивнула на пацанов Устинья.

Илья в тот же момент оказался рядом с отцом и, вцепившись тонкими загорелыми ручонками в отцову штанину, примолк. Иван устроился между родителями, и полуторка тронулась.

Солнце к этому времени поднялось, туман рассеялся, и Устинья могла рассмотреть деревянные и кирпичные дома, мимо которых они проезжали, людей, спешащих по своим делам и одетых совсем не так, как у них в Покровском. Проехали магазин, на ступенях которого стояла баба, держа в руках сетку, битком набитую продуктами. Баба щурилась на солнце и незлобно с кем-то переругивалась. Машина проехала. А Устинья всё думала: да ежели бы ей такую сетку, разве бы она стояла? Опрометью бы домой бежала.

Машина подъехала к реке. У Устиньи захватило дух. Такая мощь плескалась и перекатывалась гребешками волн! Город и река находились в котловине, склоны которой покрывал лес. Дуновение ветерка приносило то дурманящий, напоенный травами, то незнакомый, тревожный и совсем не лесной запах.

Иван и Илья, крепко держась за отца, хлопая слезящимися от встречного ветра глазами, смотрели по сторонам.

Устинье было страшно и радостно одновременно. Любовь к мужу горячей, непобедимой волной захлестнула её.

– Тита…

Он открыл глаза, прижал ближе сидевшего между ними Ивана, протянул руку и обнял её за плечи.

Машина встала в очереди на понтонный мост. Все задремали в ожидании. Но вот что-то лязгнуло, и машина медленно поехала. Ехать было боязно. Устинья чувствовала, как от страха ёкает сердце, глянула на Тихона – а в его глазах искрились смешинки. Совсем как в молодости. Ох, не зря она пошла за него, не зря! Вона где они теперь. И Тихон всё знает и ничего-то не боится.

Устинья гордилась своим мужем. Страх за будущее и детей отступил. Новые впечатления на время оттеснили мысли о матери, доме и Акулине.

А машина, переехав мост, запетляла по незнакомым улицам. И не упомнить промелькнувших мимо домов и поворотов той дороги! Наконец остановились. Поднявшись на ноги, Устинья из кузова машины осмотрелась: среди бескрайнего песчаного поля ровными линейками стояли новенькие бараки. Тот, возле которого они остановились, был ещё не закончен. На краю крыши сидели мужики и стучали топорами. Метрах в десяти от входа в барак расположился небольшой дощатый белённый извёсткой сарайчик, имеющий два раздельных входа. Устинья поняла – это по нужде. Но вот зачем рядом новенький, такой же белёный ящик с крышкой, Устинья узнала много позже.

Шофёр высунулся из кабины:

– Скидывай, Тихон, вещички. Тут ещё незаселённые комнаты есть. Пусть жена с детьми тут подождут, а я тебя до кадров доброшу, да под разгрузку.

Вещи сгрузили, Тихон пересел в кабину, и машина, фыркнув, уехала.

Устинья сидела на тюках. Лёнка и Наська спрятались в тени постройки, присев на завалинку. Иван, степенно ступая и осторожно выглядывая из-за косяка, пошёл исследовать коридор постройки. И только непоседливый Илюшка уже успел обежать вокруг барака и с криком: «Маманя, тут насквозь диря!» – зашлёпал босыми ногами, обгоняя Ивана.

Ждать пришлось долго. Девчонки прикорнули на узлах. Иван устроился в тени на завалинке, и только Илюшка то и дело прибегал с очередной новостью:

– Мамань, там такая труба железная с ручкой, но не колодез. Вода из неё холодная бежить и вкусная, страсть!

В руках Илюшка держал за крышку распечатанную консервную банку, полную холодной и, правда, очень вкусной воды.

Развязав мешок, Устинья достала два ведра и отправила девчонок по воду. Когда Тихон вернулся, семья, умытая и причёсанная Устиньиной гребёнкой, сидела на завалинке.

– Наша двадцать третья! – голос его звучал уверенно, а в глазах блестел тот же огонёк, что и у Илюшки, когда он принёс банку с водой.

Замка на двери не было, но с обратной стороны двери был прибит железный крючок. С этим крючком, без замка, семья Родкиных пережила в этом бараке много разных – счастливых и страшных, дней.

Измученные долгой дорогой и неизвестностью, все были рады обретённому пристанищу.

Утро следующего дня началось со странного гудящего звука.

– Это заводской гудок, – пояснил Тихон, – пора на работу.

Он умылся, съел сваренную с вечера картошку в мундирах и вышел. Устинья, провожая мужа, направилась следом. Часов ни у кого не было, и этот гудок одновременно поднимал весь рабочий люд Бумстроя.

– О-о-о!!! Да тут никак три, а может, и все пять таких, как наша, деревень! – столько народу шло и шло мимо неё. – Куды же столь?

– На работу, тётка. Не боись, обвыкнешь, – незнакомый мужик ответил на её невольный вопрос.

Весь день Устинья разбирала привезённый скарб. Ребятишки насобирали деревянных обломков от ящиков, каких-то палок и просто щепок – истопили печь, сварили картоху, накипятили воды.

Лёнка и Наська превратились в Елену и Надежду. Почему Надежду? Та только плечами пожала.

– Ты же Анастасия по документам.

– Мамань, ну то ж в Рязани, а тут пусть так зовут, – определилась младшая.

– Школа рядом. Учатся все. Так что с сентября Иван и Илюшка в школу, а мы в ремесленное – учиться какому-нибудь делу. Там одёжу дают бесплатно. Кормят. А потом и на работу направляют. Мы с Наськой уже записались, – Елена поставила на печь утюг. За деревянную ручку подняла его крышку и насыпала нагребённых из печи углей. Достала своё единственное, сшитое Акулиной платье и на одеяле, разостланном на полу, принялась его гладить.

Устинья днём выяснила, что воду из колонки берут бесплатно и сколько хочешь. Знай таскай домой вёдрами. А большой деревянный дом через дорогу – это магазин. Товару там прорва. Всё продают за деньги и сколько хочешь. А люди ничего не хватают, так что к закрытию хлеб остаётся нераспроданным.

Вечером, когда Тихон вернулся, дома был полный порядок. Кровать собрана и заправлена. На стене прибита вешалка, на ней развешаны зимние одёжки и сверху прикрыты натянутой на верёвку цветастой занавеской. Для детей из оставшихся вещей сложена аккуратная лежанка, прикрытая сверху стёганым лоскутным одеялом. У стены возвышались привезённые подушки. Новый крашеный пол намыт до блеска. На истопленной печи укутан чугунок с картошкой.

– Накось! – Тихон протянул Устинье зелёную денежную бумажку. – Аванс. Бери, да иди в магазин за хлебом. Да соли прихвати. Я покель умоюсь. Как придёшь, вечерять будем. А завтра, я договорился, стол и табуретки на всех справим. С получки рассчитаюсь.

Слов у Устиньи не было. Она молча взяла деньги и пошла в тот самый магазин. Там долго прикидывала: взять только чёрный хлеб или ещё и булку белого прихватить? Наконец взяла три булки чёрного хлеба и одну белого – с кипятком попьют.

В этот вечер впервые за много лет семья ела досыта хлеба, а потом пили кипяток вприкуску с белым хлебом.

Засыпая, Устинья шептала:

– Надо Кулинке с матерью завтра отписать.

– Отпишем, отпишем. Приду вечером с работы и отпишем.